Читать книгу Знакомьтесь: мой друг Молокосос - Роман Шабанов - Страница 4

Папа привык вставать спозаранку. Проснувшись, на цыпочках пройдя на кухню, сварить себе кофе…

Ведь папа пьет только кофе. Есть люди, которые безумно любят молоко и ничего, кроме молока не пьют. Они одержимы или у них постоянный молочный голод. Нехватка каких-то молочных клеток в организме. Вот они пьют и тем самым дополняют. Чтобы жить. Иначе вялость в теле, отсутствие аппетита и прочие неприятные симптомы. У папы так происходит с кофейным напитком. Обязательно кофе, очень важно, чтобы оно было сварено, непременно в полуторолитровой чашке. Непременно с овсяным печеньем. Я тоже люблю кофе, не до фанатизма (больше трех чашек), но могу чашки две зараз. Не такие как у папы, кофейные маленькие. Зато с печеньем могу зараз справиться. Возьму одну, задумаюсь, беру уже последнюю. А когда я взял вторую и предпоследние, не помню.

Так вот папаня любит сварить себе кофе, выпить его и… заняться коврами.

Папа всегда выбивал ковер. Как себя помню. Еженедельная повинность (естественно, когда глава семейства был в лоне семьи, а не частил в субтропики) осуществлялась вместе со мною, но я иногда любил поспать или посимулировать сон. Правда, пять месяцев ковер просто пылесосился, что для отца крайне недопустимо. Он считал, что без взбивания ковра, дом наполняется разными маленькими дьяволятами и чем реже ковер выносится на улицу, тем больше проблем и конфликтов. В этом он видел прямую взаимосвязь.

Сегодня ночью я действительно поздно лег, воображая наш последний с отцом разговор. Возможно с приездом отца, эти дьяволята почувствовав свою скорейшую погибель, сконцентрировали все свои злодейства и напряженные мысли в моей комнате. Вот я и не мог уснуть.

Я оставил записку на столе. У нас дома было принято так, если есть что сказать, но не можешь – спишь, ешь, отсутствуешь, то пиши на бумаге и крепи на видное место. Я так и сделал. Оставил. «Не беспокой, папочка, я поздно л». Я специально писал только «л» в последнем слове, чтобы было понятно, что я так хотел спать, что сил дописать слово, увы, не было.

Поэтому, как только солнце выкатилось из-за горизонта, папа, со скрученными коврами и, насвистывая бардовскую мелодию про лесное солнышко, вышел во двор.

Я открыл глаза, и мне показалось, что я рыба, которую заставляют жить на суше. Так вот реальность – это была жизнь рыбы на суше, а сон – жизнь в воде. Мне помешал уличный разговор. Окно было открыто. Мне кажется, я его закрывал на ночь. Точно, закрывал. Честное филимоновское! Так, конечно, сломанный шпингалет, некому было починить, папа только приехал. Да, эта рама когда-нибудь сослужит мне добрую службу. Я бы, наверное, еще спал, но этот дуэт громкоголосых в воскресное утро перебил приятное состояние валяния в постели. Я слышал два голоса, среди которых выделялся один – по силе мог тягаться с толпой из десяти человек и другой – не более одного. Итак, я слышал, о чем говорит папа и дядя Коля. Это были они. Мужчины говорили о молоке. Нашли тему. Не мужскую. Я понимаю, о вулканах, о строящихся домах, есть ли жизнь на других планетах (на эту тему со мной хорошо разговаривать). Или автомобилях, наконец о том, что детская площадка вымирает. Качели скрипят, смазать некому. Да и краска вся уже отлетела. А они о молоке. Как женщины. Тетушки, бабушки, на крайний случай девочки. Ну не как не мужчины. А мужики должны говорить о спорте, о боевиках, где красиво бьют, о железяках. Ну не как о молочных продуктах. Им мое мнение не мешало, и они продолжали под взбивание ковра говорить на эту странную тему. Тем более окно было открыто, и папин голос был слышен очень четко. Да и дядя Коля был не лыком шит. У него был тоже не маленький диапазон для звучания. Целая ледовая коробка, где надо уметь перекричать другого.

– Почему сгущенное дороже? – начинал сосед-хоккеист. Не знаешь? Я тоже. Если надо, я могу и сам его сгущать. Если жена одобрит. А она обязательно одобрит. Для нее же стараюсь. Взял миксер и пара часов и готов продукт номер один.

Нужно было вставать, но утренняя лень-проказница не выпускала за пределы теплого одеяла и предупреждала о новом и неожиданном за границами кровати, за которые по ее мнению, не нужно выходить. Тебя поглотит день, и ты не успеешь очухаться, как снова плюхнешься в кровать и…. Вообще тогда зачем куда-то вылезать? Спи, все равно потом снова ложиться. Мысли, которые посещают девяносто процентов населения мира и сто процентов детей. Они, конечно, рассеиваются с помощью будильников и громкого ора «вставай» или мужского, я уже не знаю какого разговора о молоке. У меня не был на сегодня поставлен будильник, никто мне не будет кричать «подымайся», но разговор постепенно приподнимал мои веки и стирал грань между сном и реальностью. Я решил одеть желтые спортивные папины штаны и майку. Папе нравилось, когда я одеваю что-нибудь из его одежды. Это все равно что одеть шкуру или даже кожу другого человека. Говорят «влезть в шкуру другого» – это стать как он. А я хочу быть как отец. И мне нравится его «шкура». Я думаю, ему будет приятно. Я влез в тапочки и поплелся к окну, где происходил к тому времени затихший диспут.

Место, где обычно выбивал отец ковер, было занято неизвестным двухметровым мужчиной, который повесил на металлическую трубу не менее длинную ковровую дорожку и маленькой щеткой счищал с нее грязь, смачивая ворсовую часть щетки в маленьком красном ведерке. Отца во дворе уже не было. Дядя Коля тоже не просматривался.

Я вышел на кухню. Мама в этот момент что-то жарила на сковороде. Она стола лицом к плите, я слышал, как пузырилось масло и заметил, что справа от нее на столе образовалась горка светло-коричневых оладьев.

У меня сразу потекли слюнки. От них шел пар и дурманящий аромат. Я не сдержался и на цыпочках прошел к столу. Раньше у меня всегда получалось. В этом было что-то шпионское и таинственное, тем более это было запретно, а, как известно запретный плод так сладок, он напоминает вкус жареных оладьев. Правда у мамы за столько лет тоже удачно получалось ловить меня на этом. И вот, только я, схватив один оладушек, положив его в рот, а второй удерживая в руке, стал ретироваться в сторону, тут она как повернется и как посмотрит на меня таким огненным взглядом, что я ни с того ни с сего начал говорить какую-то околесицу.

– А что, папа уже справился? Справился с ковром. С ковром и двумя ковриками. С двумя ковриками я хотел помочь. Видишь, я даже папины штаны одел, чтобы он понимал, что мы одна команда.

Мама остудила свой взгляд, умерила в себе количество огня, принятого не только от моего шалопайства, но и от горячей плиты и уже спокойно, с долей иронии произнесла:

– Соль нормально?

– Нормально, – ответил я и проглотил блинчик, не успев его разжевать скорее от неожиданности, чем от испуга.

– А сахар? – продолжила мама, не останавливаясь точно как на допросе с пристрастием.

– Как всегда тютелька в тютельку, – я отступал назад, но мама продолжала буравить меня своим то загорающимся, то тухнущим взглядом.

– Тютелька сахара и тютелька соли соответствует норме?

Этот вопрос был с явным подвохом. Она хотела спросить «и это нормально, что вы, молодой человек, еще не приняв ванну, бросаетесь к столу, за который никто еще не садился».

Я не знал чем крыть. Многие дети превосходят своих родителей в умении переговариваться, но я, к сожалению, не был из их числа.

– Тебя же не убедишь. Здесь нужен папа.

– И я как в сказке уже тут! – возник на пороге папа, и мне стало так хорошо, что я тут же поцеловал маму, она зажмурилась и ослабила хватку, а я же нырнул в образовавшийся проем.

– Папаня! – воскликнул я и бросился в сторону прихожей и предстал перед отцом в воскресном прикиде, надеясь на его достойные оценки.

– Что ты делаешь со мной? Будь добр, сними это! – закричал отец. Он вытянул руку и медленно начал направлять ее на меня. Ковер в его руке напоминал оружие, а он сам был похож на пришельца, у которого было уязвимое место, связанное с желтым цветом. – Глаза режет.

Он театрально вскинул руки, из рук выпал ковер и пакет, откуда выглядывал белый уголок бумажной упаковки.

Перед тем как собраться на кухне, для того, чтобы позавтракать – отведать запретный плод в виде блинчиков, папа решил сделать объявление. Он так и сказал:

– Я не сойду с этого места, пока не сделаю объявление!

Я стоял в прихожей и прикрывал желтые штаны, которые так нехорошо подействовали на отца. Я понимал, что это всего лишь игра, но он все делал так натурально, что я в очередной раз верил и попадался.

Даже мама вышла из кухни с лопаткой для жарки и с интересом замерла в проеме.

Отец топнул ногой, откашлялся и сказал, прямо в прихожей, поставив одну ногу на принесенный ковер, а с другой скидывая уличные туфли.

– Дорогие мои…, – начал он.

– Может за столом скажешь? – пыталась вставить мама.

– Цыц, женщина, – резко сказал отец. Он поменял ногу и теперь был похож на танцора, который застыл для снимка в местную газету. – В общем так. Институт в Беркли, штате Калифорния, дает мне место в своем вузе, а также хороший дом в пригороде, еще не все, машину и знаете, я почти согласился на это.

Он открыл рот и с таким задором смотрел на нас, нервно то ли дергая, то ли кивая головой, ожидая от нас реакции. Мы же с мамой стояли и кардинально отличались от папиного безумного состояния, похожего на дрожь тела после душа в сырой комнате.

– Почти согласился, – добавил папа, – потому что еще осталось ваше согласие. Итак? Мы переезжаем? А? Ура! Ну?

Возникла пауза. В нашей семье такого рода паузы возникали редко, а если и возникали, то за ними следовал громкий смех или «я дольше, я дольше», играя в игру-молчанку.

– А что это нельзя было за столом озвучить? – прошептала мама, выделяя каждую букву. – Обязательно из этого делать концерт с монологом Гамлета, где ответ на главный вопрос быть или не быть решать нужно нам.

– Дорогие, это же хороший шанс нам всем быть вместе, – говорил папа, разделяя с нами свое взбудораженное состояние. – Я больше не буду пропадать по полгода в экспедициях. Да если честно я сам устал от этого. Хочется семейного уюта, каждое утро нормальный завтрак, сон без боли в пояснице. Видеть как вы живете, решать проблемы, которые есть у каждого. Я, наверное, многое пропустил.

Он сложил ладони в кулаки и стал ими учащенно двигать, словно забивал невидимым молоточком гвозди-невидимки.

– Папа, – вдруг осенило меня, – но они же там говорят на другом языке. Мы их и они нас вряд ли поймут.

Папа присел на ковер, и его дрожь прошла. Казалось, что другой человек сидит на ковре-рулете, а тот, который стоял, исчез.

– Об этом не беспокойтесь. Во-первых, там наших, то есть из самой России не так мало. Вот сколько человек в нашем доме? Примерно около пятидесяти. И там не меньше. Вот. И тем более мы не будем жить в таком доме с подъездами, лифтами, километровыми лестницами. У нас будет отдельный дом, со своим двориком. Заведем себе пса, наверное, сенбернара.

– А это кто? – с интересом спросил я.

Папа кивнул головой в знак того, что сейчас он расскажет, обязательно – он же отец, он может, и поманил рукой. Я присел на ковер.

– Такой пес. Волосатый донельзя. Его можно чесать и из его шерсти делать всякие штуки, да и варежки вязать.

– Варежки из собаки – это весело, – представил я.

– Это не только весело, но и тепло, – подбадривал меня отец.

– Пап, я хочу составить список вещей, которые я хочу с собой взять, – приступил я к следующему вопросу, который меня беспокоил относительно переезда.

Отец крепко прижал меня к себе и через мгновение ослабил хватку. Здесь главное было показать, что он рад, что я согласился с этим предложением.

– Валяй, сына.

– Так, мы еще ничего не решили, – сердито сказала мама.

Она села рядом с отцом, забыв, что у нее в руках пищевая лопатка – она ею водила в воздухе, словно пыталась нарисовать ответ, который у нее есть, но словами нельзя было выразить.

– Так я пошел, – шепотом произнес я, обращаясь к отцу. Я понимал, что сейчас отцу надо остаться с мамой наедине, чтобы поговорить.

– Иди, – так же тихо произнес он. Я все беру на себя.

Последние слова были адресованы мне, поэтому он сказал их беззвучно, чтобы не услышала мама. Нас уже двое, очередь за ней. Надеюсь, она поймет, что это будет правильно, если мы уедем отсюда. Как мне надоели назидательные взгляды и постоянные разговоры соседей о моем возрасте и…

– Какой мужчина, а ведет себя как мальчишка. Ему уже за тридцать, а он все с пацаньем ходит. В его возрасте детей заводят, да не одного, все имеют, с родителями не живут, а помогают им. А этот, такой большой, переросток просто бегает по двору и в гости заходит, чтобы поговорить. У него явно не все дома. Он разговаривает с животными. Видела, как подошел на улице к котенку и начал с ним беседовать. Мимо люди ходят, а он и внимания то не обращает. Вы помните, какой он был маленький – приветливый. Потом отправился в этот лагерь и все. Вернулся другим. Нельзя детей в лагерь отправлять. Там ничего хорошего не бывает. Все дети как дети – работают, а он не может. То ли симулянт, то ли кто? Слава богу они от нас не близко живут. А то это заразно наверное.

Стоп! Хватит. Все! Надо уехать, стереть из своей памяти эту черную полоску. Там будет лучше, я знаю. Там будет новый мир. Мир, в котором есть место и пониманию (хорошее слово – маленькая лошадка пони и мания), и человеческому счастью (с частью чего?) и всему тому, о чем я пока не знаю.

О чем они говорят? Какой лагерь? Это правда, был лагерь. И там были дети. Как сейчас помню. Мальчики и девочки. Да еще третья категория, которая с виду – то ли мужского, то ли женского пола. Я их называю – мальдевочки. Эта фраза тоже вписана в мою тетрадь и подчеркнута желтым цветом. В этом мире на меня смотрели и показывали пальцем, называли переростком. Конечно, я смеюсь над прозвищами и если кто-то смеется глядя на меня, то я даже радуюсь, что доставляю ему несколько приятных минут. Пусть смеются. Смех – это прекрасно. Почему же сейчас я вижу не смех, а оскал. Да, я об этом знаю. Лука рассказывал о том, что есть смех и есть оскал. Первые делают добряки, второе – нехорошие люди и собаки.

Ладно. Я не такой как все. Это ясно. У меня свой мир. Это правда. Мне говорят, что я придумал то, что прилетел с другой планеты, враки! Все мне завидуют. И я не хочу слышать о том, что я родился в роддоме. Нет, я вырос в космической капсуле. Питался там астероидами и вырос.

Потом меня подхватил корабль из Звездных воин и джедаи меня доставили на землю и отдали на попечение отцу. Вот эта правда. Меня убеждают в обратном. Тсс, я все понимаю, но это только между нами – не все знают. Если бы все об этом знали, то набежали бы телевизионщики и мучили бы меня глупыми вопросами.

«– Сколько вам лет?

– Пятьсот».

А в лагере, когда мне было десять, меня пронзило молнией. Так говорят все. А я знаю, что примерно двадцать лет назад прилетел сюда из далекой галактики.

Я поднял упавший пакет и увидел в нем помимо двух пакетов молока свои любимые кукурузные хлопья с медом.

– Пап, можно? – шепотом произнес я. Хлопья – это была вторая страсть после манной каши.

Папа просто кивнул головой, так как мама уткнулась к нему в плечо и то ли спала, то ли ей это было так нужно для того, чтобы решить нашу общую проблему переезда.

– Как я люблю это, да все вместе, – прошептал я, прижимая пакет с хлопьями и молоком, а отец знаками показал, чтобы я шел в комнату, сейчас ему надо побыть с мамой наедине и я буду только мешать своим присутствием.

– Подожди, сейчас завтракать будем, – прошептала мама, но папа попытался вернуть ее в исходное состояние – мол, не время сейчас говорить о таких несущественных вещах. – И о пуговичках не забудь.

Мама резко встала – отец не смог ее удержать, вытерла глаза – она плакала (с вопросом):

– У меня оладьи горят. Разве никто не слышит?

– А они когда горят, кричат – мы горим, мы горим? – прошептал отец, немного раздосадованный тем, что была нарушена такая идиллия.

Однако с кухни пахло горелым. Мама умчалась на кухню, успев на ходу спросить меня:

– Ты кровать убрал?

Этим она хотела показать, что пока еще ничего не решила, и ее волнуют скорее проблемы местного порядка, чем калифорнийские.

– Нет, я еще не убрал, – ответил я, и продолжал медленно направляться в сторону своей комнаты. – Но собираюсь это сделать в течение пятнадцати минут.

Теперь ее мысли занимали сгоревшие оладьи и незаправленная кровать. Я убежал в комнату, чтобы заправить постель, похрустеть хлопьями с молоком, но самое главное – написать список. И как это отец мог терпеть вчера целый световой день и даже ночь, чтобы сказать нам об этом. Его что утреннее выбивание ковра простимулировало или сосед Коля?

Я несколько раз бегал из своей комнаты на кухню – за тарелкой, за ложкой и, наконец, оказался перед тарелкой молока, в которую я должен был насыпать хлопьев. Все делали наоборот – сначала хлопья, потом молоко. Я любил иначе.

Мне удалось подслушать разговор родителей. Я предпочитаю получать информацию из первых уст, не дожидаясь пока информация домчится до меня телеграфом.

– Там таких специалистов как ты, днем с огнем не отыщешь. Да тебя с руками оторвут, – говорил папа. Он даже не уговаривал, а просто делился новостями.

– Не надо меня калечить, – парировала мама, но она это делала скорее от того осадка, который образовался в результате последней новости. Осадок постепенно рассеивался.

– Не буду, и они не будут. Они просто будут платить доллары и оплата по их меркам раза в четыре больше… и это только поначалу.

Ладно, папа умеет уговаривать маму. Не надо ему главное мешать. Я вернулся в комнату, взял бумажный пакет, разорвал основание по верху и начал сыпать в тарелку. Образовался небольшой холмик из темно-желтых пшеничных хлопьев, я налил молока из треугольного пакета, грустно посмотрел на пуговички и торпеды, взял ложку, немного размешал и стал делать первые шаги к насыщению.

– Как вкусно, – услышал я.