Читать книгу Павлиний хвост - Роман Юрьевич Максишко - Страница 1

Глава 1. Дневник Великанова

Оглавление

12 сентября 1932 года

Деревенька, в которой мы встали лагерем, на местном наречии называется Уарирамба, что значит «прибежище уари» – коренного народа, населявшего в доинковские времена практически всю центральную часть Южной Америки: от Перу и северной части Чили на востоке до Колумбии и Венесуэлы на севере, включая значительные районы нынешней Бразилии, Боливии и даже Парагвая. Зажатая между девственным тропическим лесом и речкой Исаной, впадающей в живописную темноводную Риу-Негро, она отвоевала у джунглей несколько гектаров плодородной земли, где местные крестьяне выращивают свой маис, именуемый здесь по старинке «сара», а также сладкий корень сафи, напоминающий морковь, йуйу – по-нашему репу, клубни рассыпчатой папы и еще какие-то диковинные руру, что на древнем языке кечуа означает просто «плоды».

Больше всего на свете туземцы ценят пача, что значит покой, а также сытость – саксай. В единстве и борьбе этих двух противоположностей: природной лени и неуемного трудолюбия, особенно во время аймураи – периода сбора урожая – рождается их удивительный характер величавого и медитативного спокойствия, пронизанного состоянием куси, которое мы – европейцы – назвали бы просто счастьем. Да, они по-своему счастливы, эти неторопливые мудрые люди, которые уважительно побаиваются нас, и одновременно посмеиваются над нашей ученостью. Им чужды наши методы познания мира, но они допускают возможность их существования, словно давно уже открыли все тайны природы и теперь с любопытством наблюдают, как это делаем мы.

Вот уже две недели мы стоим здесь, совершая кратковременные маршруты по окрестностям Уарирамбы, стараясь пополнить коллекцию растений бассейна Амазонки, необходимую для исследований в области молодой перспективной науки генетики, такой нужной для нашего народного хозяйства. Приятно, черт возьми, осознавать себя на переднем рубеже исследований ВАСХНИЛ – еще бы, нашей-то пшенице да тропическую тучность и плодовитость – это ли не цель?!

Сегодня Николай Иванович сообщил нам, что мы, наконец, получили разрешение колумбийских властей на проведение исследований в междуречье Исаны и Инириды. Хорошая новость! А то ведь мы уже начали опасаться, что не успеем завершить работы до сезона дождей.

Вите Ковтуну и Густаву Хиппелю как самым молодым членам нашей экспедиции поручили взять на себя всю подготовку к семидневной вылазке, в ходе которой предстоит провести разведку и определить наиболее перспективные точки для дальнейшего детального изучения. Я вызвался помочь им. Уж очень по душе пришелся мне этот молодой пытливый немец, поражавший всех вокруг своим великолепным знанием испанского языка. Он быстро учился и схватывал все буквально на лету, чем вызывал заслуженное уважение. Да и веселый, но немного безалаберный аспирант из Киева оказался весьма толковым человеком. Однако за ними обоими нужен был глаз да глаз.

Наш проводник и переводчик Карлуш Роналду также подключился к работе. Добродушный бразильский индеец-метис, имя которого все стараются произносить на португальский манер, с энтузиазмом взялся проверять снаряжение, стаскивать к реке и грузить в лодки тяжеленные мешки с палатками, тюки с провизией, а также ящики с научным оборудованием, патронами и инструментами для земляных работ. Завтра на рассвете мы преодолеем водную границу между Бразилией и Колумбией и отправимся на рекогносцировку.

Странно, но в последние дни меня постоянно посещает некое волнующее предчувствие. Думается, девственные дебри Амазонки преподнесут нам еще немало сюрпризов и открытий.

* * *

Сергей тяжело вздохнул, отвел усталый взгляд от пожелтевших, испещренных мелким почерком, страниц старого полевого дневника и посмотрел в окно. В кабинете было тихо и темно, и лишь старая университетская лампа, стоящая на заваленном бумагами рабочем столе, немного слепила своим острым лучом желтовато-зеленоватого света. Ночная Москва, погруженная в чуткую полудрему обычно суетливой столицы, как черная дыра засасывала сознание молодого ученого, и вот за стеклом ему уже виделась не промозглая осенняя темень, в которой едва угадывались футуристические контуры мачт освещения большой спортивной арены Лужников, а вечнозеленые леса Амазонки, наполненные пронзительными криками обезьян, иступленным хохотом попугаев, жужжанием злобных москитов и мерным плеском волн полноводной реки, теряющейся в непролазных джунглях, томно дышащих тропической сыростью.

«Какими, все-таки, непредсказуемо замысловатыми путями сплетаются человеческие судьбы, особенно если проследить их в разрезе множества лет, – мечтательно думал Сергей, бережно поглаживая тонкими пальцами видавшую виды тетрадку в потертом кожаном переплете, некогда принадлежавшую легендарному профессору Юрию Александровичу Великанову, стоявшему у истоков биогеохимии. – Сколько воды утекло с тех пор… Сколько людей промелькнуло перед глазами вечности – и ярко сиявших, и едва оставивших свой незначительный след в мировой истории. Какие события, какие фантастические виражи неповоротливой колесницы судьбы привели к тому, что мысли опального исследователя, друга и соратника самого Вавилова и не менее знаменитого академика Виноградова, теперь вплетаются в канву моих собственных рассуждений, словно мы неспешно беседуем, сидя у костра в далекой Колумбии?»

Сергей Гущин, аспирант кафедры геохимии геологического факультета МГУ, был долговязым молодым человеком лет двадцати пяти, немного угловатым и неловким, слегка рассеянным и неуклюжим, но страстным и открытым, как и большинство настоящих служителей Минервы, за что и получил прозвище Паганель. Сначала так называли его однокурсники, а потом и вся кафедра. Сергей самозабвенно любил науку и нередко представлял ее этаким магическим кристаллом, через призму которого он взирал на окружающий мир, и искренне считал, что вселенной правит мудрость и справедливость, а потому думал, что несет свою вахту на передовых рубежах прогресса и своим служением причастен к великой миссии, ибо только познание и истина может служить ключом, отворяющим врата счастья для всего трудового народа. Он был настоящим ученым и работал не за рублевый пряник, и не во имя тщеславия, но знал, что делает великое дело, и гордился этим. Эти чувства наполняли жизнь юного дарования особым смыслом.

За это его многие недолюбливали, завидуя упорству талантливого аспиранта, но многие и любили. Любил его и Лев Михайлович Макарский.

Старый профессор испытывал к своему подопечному какие-то совершенно необъяснимые и неформально нежные чувства, какие бывают, скорее, у отца к сыну, тем более что своих собственных детей у корифея науки не было. Да и Сергей, с детства нуждавшийся в отеческой мужской поддержке, подсознательно тянулся к старику.

Еще на первом курсе Макарский заприметил толкового студента. Вообще, начальные курсы университета всегда были этакими грандиозными смотринами. Вчерашние школьники, вдруг в одночасье повзрослевшие и распрощавшиеся со старым жизненным укладом, активно, но неумело приноравливались к новым порядкам, и жизнь бурлила. Преподаватели присматривались к студентам, желая поскорее узнать, не залетела ли к ним на огонек какая-нибудь новая выдающаяся личность. Студенты же по большей части присматривались к студенткам. Студентки, в свою очередь, присматривались ко всему: и к мальчикам, и к девочкам, и к преподавателям – в основном, конечно, молодым и перспективным.

Но по-настоящему отношения профессора с Паганелем начали формироваться только тогда, когда молодой человек преодолел водораздел третьего курса. К тому времени самоопределение студентов во многом завершалось: кто-то покидал стены университета, понимая, что случайно забрел не туда, кто-то продолжал учебу. Сергей Гущин, естественно, остался на факультете и принялся за написание своей первой курсовой работы под научным руководством Макарского. Пытливый ум юного студента, его исполнительность, работоспособность и покладистость изумляли и привлекали убеленного сединами профессора. В этом скромном парнишке он узнавал себя молодого и понимал, что нашел настоящего ученика, а ученик нашел учителя. И Лев Михайлович рьяно взялся за работу. Не считаясь с трудностями, он потратил огромное количество сил и времени на огранку этого алмаза, уж очень профессору хотелось открыть миру нового гения и великого ученого. Сергей же, как губка впитывал в себя премудрость, и был податливой глиной в руках мастера-наставника, который лепил его по своему образу и подобию, радуясь успехам ученика, и переживая по поводу каждой его неудачи.

Сегодня аспирант задержался на кафедре, разбирая старые документы и приводя в порядок научный архив Макарского. И о чудо! Среди пыльных бумаг и папок вдруг обнаружилась тетрадка полевых дневников Великанова. Как она здесь оказалась? Ведь в свое время сотрудники НКВД неплохо постарались, чтобы никаких следов врага народа и в помине не осталось.

Взволнованный находкой, Сергей совсем не заметил, как подкралась ночь. «Придется остаться здесь, – подумалось ему, – все равно метро уже закрыто, и домой не попасть. Хорошо хоть Ася уехала к отцу, а то переживала бы, наверное, а я, свинья такая, даже не позвонил».

Молодой человек еще раз вздохнул и снова бегло пролистал бесценные записи. Между последней страницей и обложкой лежали несколько типографских листочков, сложенных вчетверо. Это была вырезка из «Геологического альманаха» – сборника научных статей университетского издательства за 1939 год, – вышедшего в свет в ознаменование первой годовщины создания геолого-почвенного факультета МГУ. Короткая заметка – последняя статья Великанова, написанная незадолго до трагических событий в его судьбе, – была затерта до дыр на сгибах, словно кто-то упорно хотел проникнуть в сокровенные мысли профессора, стараясь вычитать их между строк. Ведь почти сразу после публикации Юрий Александрович был арестован, якобы как шпион германской разведки, и вскоре расстрелян.

Легко сказать – арестован, расстрелян… А ведь это судьбы. Людские судьбы. Сколько их? И не счесть… Вениамин Аркадьевич Зильберминц – выдающийся минералог, геохимик, один из основоположников геохимии углей – по ложному доносу осужден и расстрелян, посмертно реабилитирован. Анатолий Александрович Кирсанов – научный сотрудник биохимической лаборатории АН СССР – расстрелян в возрасте 27 лет за «участие в контрреволюционной террористической организации», посмертно реабилитирован. Бруно Карлович Бруновский – радиохимик, кристаллограф, впервые в СССР проведший расшифровку кристаллической структуры минералов с помощью рентгеновских лучей, – по ложному обвинению арестован, погиб в одном из колымских лагерей гулага, посмертно реабилитирован.

В тексте статьи, между тем, не было никакой политики, и уж тем более напрочь отсутствовали крамольные идеи… И все же, из-за неблагонадежности ее автора и еще нескольких ученых-оппортунистов с их якобы сомнительными публикациями, весь тираж журнала был изъят суровыми, немногословными людьми в краповых петлицах с малиновым кантом и увезен в неизвестном направлении: может быть, уничтожен, а может и отправлен на вечное хранение в какие-нибудь секретные архивы. Не исключено, что найденные молодым аспирантом листочки в потрепанной тетрадке – это вообще все, что осталось от научного наследия Юрия Александровича.

На полях вырезки стояли карандашные пометки, сделанные рукой академика Ковтуна. То есть, это он потом стал академиком, а тогда, как и Паганель, был молодым исследователем, учеником профессора. По-видимому, ему как-то удалось спрятать и уберечь записи своего научного руководителя.

И это был весьма смелый поступок. Сейчас, когда времена изменились и повсюду гремит перестройка, началась эпоха гласности и профессор Великанов посмертно реабилитирован, как и множество других его коллег, трудно рассуждать об этом с полным осознанием всей степени того риска, которому подвергал себя молодой Виктор Ефимович Ковтун, сохраняя рукописи учителя. Несомненно, это был подвиг.

Речь в статье шла об открытии нового минерала исанита, впервые обнаруженного и описанного в горах Колумбии в 1932 году. Великанов сообщал об удивительных свойствах этого минерала, называя найденные им кристаллы философским камнем современности, который перевернет все существующие представления о научно-техническом прогрессе и выведет народное хозяйство на невиданные доселе рубежи.

Гущин задумчиво потер лоб, стараясь напрячь свою память. Об исаните вообще было очень мало публикаций, словно кто-то всемогущий старательно закрывал эту тему от научно-исследовательского мира. Была, кажется, одна большая статья Виктора Ефимовича Ковтуна, опубликованная где-то в конце сороковых, сразу после войны, затем еще одна, уже в 1951 году в «Вестнике МГУ» и одна статья, написанная в шестидесятые годы профессором Макарским, посвященная синтезу исанита. Ах, да, была еще одна заметка Льва Михайловича, но там исанит упоминался вскользь и то лишь в связи с характеристиками биогеоценозов. И все, вроде бы.

Сергей внимательнее присмотрелся к пометкам Виктора Ефимовича, почерк которого был ему хорошо знаком, поскольку в библиотеке Макарского было много манускриптов и черновиков академика. Внимание ученого привлекла одна надпись, выделенная восклицательным знаком и дважды подчеркнутая жирной линией: «Срочно найти Хиппеля!»

И вдруг на молодого человека навалилась усталость. Он почувствовал, как отяжелели веки, зевнул и, пытаясь взбодриться, потер глаза, размазывая пальцами выступившие слезы. Какое-то время Сергей сопротивлялся неизбежному, но вскоре незаметно для себя уснул, рухнув головой прямо в кипу бумаг на столе.

Павлиний хвост

Подняться наверх