Читать книгу Где похоронено сердце - Ромета Баева - Страница 2

1.

Летний закат яростно пламенел над зубчатыми вершинами. Устало опустившись на седловину горной гряды, солнце заливало лесистые склоны мягким лиловато – сиреневым светом. На предгорьях, покрытых непроходимыми зарослями кизила и ивняка, собирались таинственные тени и, воровато оглядываясь, скользили вверх, к торчавшему среди скал угрюмому утесу. Там, зацепившись за неприветливые голые уступы, серебрилось и медленно таяло одинокое облачко, бросая прощальные взгляды в свободные дали потемневшего неба.

Вдали раздавался смутный гул – окутанные облаками пыли, табуны спешили домой, и топот множества копыт глухо вторился горами. С пологих холмов, заставленных кособокими копнами сена, сверкая светлыми косами, спускались крестьяне, направляясь к дороге, которая змеилась к аулу, с обеих сторон стиснутая вымахавшей выше головы кукурузой,

Не отрывая зачарованного взгляда от пламенеющих небес, Дина вытянула руку и, расположив ее прямо под огненной кромкой еще не остывшего багрового шара, прищурила глаза – на пальце заиграл, переливаясь всеми цветами радуги, невиданной красоты драгоценный камень. Забыв обо всем на свете, девушка плавно изгибала тонкую кисть, перебирая прозрачными розовыми пальцами, а разноцветные лучи искрились, вспыхивали и гасли, создавая удивительную игру света.

Резкий окрик заставил ее очнуться и быстро опустить руку – за ней хмуро наблюдала свекровь, старая Фатьма. Ее блеклые, неопределенного цвета глаза под рыжими, с обильной проседью бровями смотрели на невестку с насмешливым удивлением.

– Тебе только в куклы играть! – недовольно бросила старуха, и раздвоенный кончик ее длинного рыхлого носа с фиолетовыми прожилками на широких крыльях задвигался вместе с беззубым ртом. – Ужинать пора!

Пристыженная, Дина побежала во двор, где под старым грушевым деревом, широко расставив ноги в удобных домашних чувяках, уже сидел Кази-Магомед, ее муж. Съежившись под его волчьим взглядом, она быстро поставила перед ним блестящий тазик и, подхватив кувшин с водой, встала напротив старика, низко опустив голову. Кази-Магомед со стуком положил на лавку тисненые деревянные четки с засаленной, обтрепленной кисточкой, засучил рукава белой рубахи с темневшими на груди и под мышками пятнами пота и начал мыть заросшие рыжей шерстью руки.

Служанка, тринадцатилетняя Мелеч, остановилась поодаль, пританцовывая от нетерпения, и, заправив под плоскую шапочку падавшие на прыщавый лоб жидкие волосы, нерешительно шмыгнула носом. Помедлив, она широко, как лягушонок, открыла большой подвижный рот и спросила с некоторой опаской:

– Хозяин, кто-нибудь еще будет есть?

– Никто! – будто плюнув в нее, отрывисто бросил Кази-Магомед. – Разве у нас в кунацкой есть гости?

– Гумар вроде заходил, – протянула известная своей дерзостью девчонка, у которой в ответ на каждое слово было готово десять.

– Рот закрой, а то муха залетит! – рявкнул старик. – Гумар как пришел, так и ушел! Твое какое дело?

Отвернувшись, Мелеч скорчила недовольную гримасу, украдкой показала ему длинный розовый язык и, мелькая черными пятками, помчалась к огороженному плетнем навесу, где возле очага, сложенного во дворе, колдовали две женщины под бдительным оком Фатьмы. Пока Дина беспокойно теребила расшитый атласными галунами подол кафтана, не смея поднять глаз на мужа, служанка поставила перед ним трехногий столик с дымящейся вареной бараниной, чесночным соусом, пастой и заправленным луком крепким бульоном.

Довольно потирая руки, Кази-Магомед принялся за еду. Крупная бритая голова с жирными складками на затылке блестела от пота и сияла, как начищенный до блеска казан. Двойной подбородок и висевшие дряблыми мешками щеки, заросшие короткой рыжей бородкой, вскоре залоснились, казалось, жир сочится даже из плотно прижатых к черепу мясистых ушей и всегда настороженных выпученных глаз, которые он время от времени вскидывал на потупившуюся жену. Руки, усеянные россыпями огненных веснушек, торопливо хватали с блюда сочные куски мяса и, обмакнув в пряный соус, запихивали в рот вместе с ломтями обжигающе горячей пасты. Крепкие челюсти с хрустом дробили и перемалывали, будто жернова, тонкие кости ягненка, жирные губы шлепали и издавали свистящие, чавкающие звуки, когда старик с удовольствием высасывал костный мозг и выплевывал мелкие осколки. Обглоданные кости он бросал дворовому псу Шайтану – тот на лету хватал объедки и, придерживая лапой, грыз их, подобострастно посматривая на хозяина и постукивая по земле облезлым хвостом, как веником.

Дина боялась старого мужа как огня, но ей мучительно хотелось зажать уши руками и спрятаться куда-нибудь от этих водянистых глаз и обрюзгшего лица, из дряблых складок которого, словно сухая прошлогодняя трава, торчали жесткие рыжие волоски…

Абдул, ее отец, будучи давним приятелем Кази-Магомеда, год назад отдал шестнадцатилетнюю дочь за щедрый выкуп этому угрюмому старику, похоронившему уже двух жен. Еще ребенком Дина часто видела его дома, но и тогда рядом с веселым, вечно смеющимся отцом он напоминал девочке злобного волка – казалось, он вот-вот оскалится и защелкает на нее зубами.

Насытившись, Кази-Магомед отвалился от стола, звучно отрыгнув, прищурил по привычке один глаз, прикрыв его отвисшим веком с короткими рыжими ресницами, и, разинув рот, принялся обследовать языком обширные дупла редко растущих желтых зубов. Напоследок, звучно сплюнув под ноги молодой жене, он вытянул мохнатые руки над тазом и долго отмывал их, тараща на поливающую из кувшина Дину выпученные водянистые глаза. Закончив омовение, старик бросил ей в руки скомканное полотенце и, стряхнув крошки с рубашки, взял четки.

Ночью, бесшумно ступая по глинобитному полу, покрытому толстым ковром, скрадывающим ее осторожные шаги, Дина не дыша прошла на свою половину, отгороженную ситцевым пологом, стараясь не задеть в темноте угол занимавшей полкомнаты кровати, откуда раздавался булькающий храп старика. Сбросив платье, она накинула на себя длинную рубашку, моля бога, чтобы постылый муж не проснулся, и, скользнув под прохладный шелк одеяла, устало прикрыла глаза. Не успела она возблагодарить Всевышнего за ниспосланную ей милость, как тяжелый храп, звучно захлебнувшись, прекратился, и спустя мгновение раздался негромкий, но властный голос:

– Сюда иди!

Требовательно притянув к себе жену, Кази-Магомед положил руку на ее грудь, маленькую, словно недозрелое яблочко. Потная ладонь, забравшись под рубашку, пошарила по едва ощутимым округлостям, потом, помедлив, опустилась вниз и раздвинула судорожно сжатые ноги. Старик тяжело навалился на нее грузным, неповоротливым телом, но когда скрипучие доски деревянной резной кровати отчаянно заголосили, он, торопливо выругавшись, спустил мохнатые ноги на пол. Сдернув жену на пропахший пылью ковер, Кази-Магомед, задыхаясь и хрипя, принялся остервенело вколачивать ее в глиняный пол, будто хотел вогнать как можно глубже в землю, как двух несчастных предыдущих жен. Когда старик забрался на кровать и закряхтел, устраиваясь поудобнее на перине, его молодая жена побрела на свою половину. Услышав звучный храп, Дина отвернулась к стене и съежилась в комок, содрогаясь от сдавленных рыданий.

В жаркий полдень, когда все живое, изнывая от зноя, пряталось в тень, аул пробудился от сонного покоя: по пыльной дороге всадники вели пленника в разодранном зеленом мундире, за ним бежали босоногие мальчишки, с веселым улюлюканьем бросая в него камни и комья сухого конского навоза. Пересмеиваясь, довольные горцы спешились у ворот Кази-Магомеда, и один из них, пинками загнав пленника во двор, бросил:

– Князь Ахмет-Хан опять лаяться будет, если прознает про него!

Другой, хохотнув, переспросил:

– Лаяться, говоришь? Скорее блеять! Пускай этот Катышек болтает, что хочет! Все равно ему не угодишь!

Дина, хлопотавшая у очага вместе с Мелеч, не обратила внимания на мужчину, покрытого пылью с головы до ног – за свою жизнь она перевидела немало пленных русских, захваченных в надежде на выкуп, хотя князь Ахмет-Хан, владелец обширных земель в верховьях реки Уруп, считался мирным, как и его уздени Абдул и Кази-Магомед.

Когда пленника забили в колодки и на неловких, вывернутых ногах он поковылял к сараю, взгляды их случайно встретились – и вдруг посреди жаркого летнего дня девушку пробрал до костей ледяной озноб. Сердце в груди затрепыхалось, как пойманная проворным шалуном бабочка, что бьется и блещет радужным крылом, оставляя на загорелых до черноты пальцах безжалостного мальчишки едва заметную воздушную пыльцу. Еле справившись с собой, Дина поспешно отвернулась от Мелеч, которая с разинутым ртом глазела на незнакомца, и перевела дух..

Уже глубокой ночью, ворочаясь в душной постели, в изнеможении прислушиваясь к прерывистому храпу старика, Дина пыталась забыться хотя бы коротким сном, но синие нездешние глаза пленника снова и снова без спроса заглядывали в самую душу, бросая ее в дрожь, заставляя трепетать и гулко стучать измученное сердце. Девушка испуганно замирала, будто этот стук мог разбудить спящего за пологом мужа.

Изнемогая от полуденного зноя, Дина бродила по задам огородов, по берегу прыгавшей с камня на камень пенной реки, разыскивая в густых зарослях репейника и лопуха индейку с подросшими птенцами, которые в очередной раз вырвались на свободу из огороженного плетнем загона, – их известная всем непреодолимая тяга к бродяжничеству не давала покоя крепким длинным ногам.

Обнаружив пустую клеть, старая Фатьма, нарвавшая индюшатам крапивы, обрушила свой гнев на нерасторопных служанок, занятых прополкой огорода:

– Индюшатам пора крылья подрезать, я сколько раз твердила об этом! А вам что говори, что не говори – все одно!

Подбоченившись, Фатьма помолчала, свирепо раздувая ноздри и шевеля густыми бровями, затем, кипя негодованием, закричала:

– Ну кто так грядки пропалывает, а? Завтра же опять бурьян поднимется! Под корень, под корень их срезайте! Безрукие! Лентяйки никчемные! – и, по привычке обвинив служанок во всех мыслимых и немыслимых прегрешениях, она призвала Дину и, оглядев ее с головы до ног, возвела к небу такие же водянистые, как у Кази-Магомеда, глаза:

– Аллах! У всех невестки как невестки, а у меня одно наказание! За что мне это? Ты чего это вырядилась? Думаешь, ты девица на выданье?

Дина, потупившись, запахнула вышитый узорчатый кафтан, накинутый поверх серого платья, подпоясанного широким кожаным ремнем с серебряной пряжкой, и молча поправила на голове украшенный бисером белый шелковый платок. Старуха гневно пошевелила густыми бровями и, пожевав губами, неопределенно махнула рукой в сторону речки:

– Без выводка не возвращайся! И смотри у меня, не вздумай торчать под орешником! А то я тебя знаю – часами болтаешься на берегу почем зря!

В высоком, выцветшем от зноя небе в обманчивом оцепенении парили орлы. Неутомимые жаворонки заливались на все лады чистыми, звонкими голосами, которые легко растекались и таяли в горячем неподвижном воздухе. Душное марево колыхалось перед глазами, сковывая, обволакивая пьянящим медвяным ароматом цветов, смиренно клонивших головы под жгучими лучами августовского солнца. В траве оглушительно стрекотали кузнечики, зелеными брызгами выскакивая из-под ног и разлетаясь в разные стороны.

Поравнявшись с кукурузным полем, Дина решила передохнуть в призывной тени крепких, неудержимо устремленных ввысь мощных стволов, плотной зеленой стеной тянущихся до самого леса. Широкие волнистые листья кукурузы с острыми, как нож, краями тоже бессильно никли от жары, зато под ними было свежо и прохладно. Девушка с облегчением нырнула в спасительную тень и остановилась как вкопанная, наткнувшись на знакомый взгляд синих глаз: вчерашний пленник, без колодок и цепей, умоляюще прижав палец к губам, тревожно следил за ней. Дина оцепенела. «Сбежал!» – пронеслось в голове.

– Не кричи, пожалуйста… не бойся, – голос мужчины, сначала робкий и тихий, звучал все увереннее.

Ошеломленная, Дина осталась неподвижна, даже когда он протянул руку и шелковый платок, обшитый по краям бисером, тихонько звякнув, покорно соскользнул с ее головы. Несмело улыбаясь, он медленно провел по заплетенным в косы густым волосам, горячая ладонь скользнула по плечам и легко коснулась холмиков груди. Мужчина порывисто привлек ее к себе и, сжимая в объятьях, стал покрывать поцелуями испуганные глаза цвета спелой сливы с острыми стрелками пушистых ресниц, загорелую юную шею и едва оформившуюся ослепительно-белую грудь. Охваченная каким-то непонятным томлением, Дина понемногу погружалась в забытье, но резкое карканье вороны, низко пролетавшей над кукурузным полем, привело ее в чувство. Открыв глаза и осознав, что она в объятьях постороннего мужчины, Дина, обезумев от ужаса, отчаянно рванулась и высвободилась из крепких рук, но, быстро перехватив тонкую кисть, он остановил ее и, нежно обхватив сзади, зарылся лицом в растрепанные волосы. Убаюканная ласковыми словами, Дина прикрыла веки, постепенно поддаваясь сладкой истоме, но вдруг он напрягся и резко отстранился. Дина очнулась и окаменела: перед ней, выпучив блеклые водянистые глаза, стояла свекровь. Недоумение на ее одутловатом лице сменилось изумлением, кустистые брови задергались, как большие щетинистые гусеницы, и поползли вверх – выронив хворостину из рук, она повалилась на колени и, в кровь раздирая себе лицо ногтями, страшно завыла:

– А-а-а! Сын мой, Кази-Магомед! Проклятый урус!

Дина некоторое время беспомощно топталась на месте, не отрывая безумного взгляда от разверстого, как могила, черного рта старухи, захлебываясь в пучине бездонного, безграничного ужаса, и, наконец, бросилась бежать, не разбирая дороги, спотыкаясь, падая, натыкаясь на кукурузные стебли, которые, казалось, хватали ее трепещущими на ветру широкими листьями. Подстегиваемая истошным воем старухи, Дина, еле держась на подгибающихся ватных ногах, дернулась, собрав последние силы, и… проснулась. За ситцевым пологом, бормоча ругательства, торопливо одевался старик. Свекровь голосила за окном:

– Скорей, Кази-Магомед, сбежал проклятый урус!

Вслед за мужем Дина выскочила во двор. Утренняя заря только занималась. Из сарая горцы торопливо выводили лошадей и с криками мчались за ворота.

Прислонившись к стене, Дина стояла, обливаясь холодным потом, ноги все еще дрожали, сердце бешено колотилось. Когда старуха, непрерывно причитая, скрылась в доме, обессиленная, она сползла в пыль и закрыла лицо руками.

2.

С треском ломая сухой хворост, Дина подбрасывала ветки в пламя нещадно чадившего очага и с дрожью вспоминала свой сон, протирая слезящиеся от едкого дыма глаза. Вестей от преследователей все не было, и свекровь, не находившая себе места, обратила гневные взоры на еле ворочавшую деревянной лопаткой служанку, мать Мелеч, которая прошлой ночью не сомкнула глаз, укачивая двухмесячного сынишку, и теперь засыпала чуть ли не на ходу. Оттолкнув ее, старая Фатьма, бранясь, стала остервенело размешивать плотную кашу:

– Ну кто так пасту готовит? Ни на что не годятся слуги! Аллах! День прошел, а от наших-то ни слуху ни духу! Говорила я им, чтобы колодки на ночь не снимали! Теперь наткнутся на казаков – и что тогда?

Сильные натруженные руки с широкими мужскими запястьями, покрытые коричневыми пятнами и темной сеткой набрякших жил, крепко держали лопатку, тяжелый котел так и ходил ходуном. Слушая причитания свекрови, Дина украдкой бросала опасливые взгляды на раздвоенный рыхлый кончик носа, который двигался в такт ее словам, и рисовала в воображении картины, одна страшнее другой: втоптанное в пыль растерзанное тело, безучастно уставившиеся в бесконечную пустоту высокого неба синие глаза…

Было уже за полночь, когда ее разбудили крики и топот копыт. Набросив на себя платье, встревоженная, она шагнула за порог и чуть не столкнулась с мужчинами, которые с усилием втаскивали в дом завернутое в бурку грузно провисшее тело. Неловко толкаясь и наступая друг другу на ноги, они втиснулись в узкую дверь и осторожно положили свою ношу на кровать – пламя поспешно зажженной свечи выхватило из темноты пепельно-серое лицо мужа, неподвижно распростертого на пропитанном кровью войлоке. Заросшие огненно-рыжей бородкой круглые щеки старика опали, белки под закрытыми веками беспокойно вздрагивали, на животе зияла глубокая рана, едва прикрытая обрывками окровавленной одежды. Ворвавшись в комнату, Фатьма взглянула на сына, рухнула на колени и, в кровь раздирая себе лицо ногтями, завыла, широко разинув черный рот:

– А-а-а, сын мой, Кази-Магомед! Проклятый урус!

В комнату набились прибежавшие на крики соседи. Один из преследователей, дальний родственник Кази-Магомеда Аслан, растерянный и мрачный как никогда, рассказал, что беглеца они не нашли, а на обратном пути наткнулись на казачий дозор, не замеченный в темноте.

Чуть замешкавшись на пороге, вошел местный лекарь Вернин, бывший русский офицер, давно живший в ауле и уже обремененный многочисленным семейством. Все почтительно молчали, пока он, сосредоточенно хмурясь, внимательно осматривал рану, щупал живот длинными тонкими пальцами, глубоко вдавливая их в рыхлое дряблое тело с пожелтевшей кожей. Закончив осмотр, он кивком отозвал в сторону одного из суетливо толкавшихся возле постели родственников, отдал несколько коротких распоряжений и вышел, неловко ударившись головой о низкую притолоку.

Кази-Магомед умирал долго и страшно. Весь следующий день он метался в жару, бредил, временами приходил в сознание и так кричал, что у Дины переворачивалось все внутри, ее охватывала мучительная жалость, непонятная и непривычная по отношению к этому ненавистному доселе старику. Не успевая вытирать слезы, мутной пеленой застилающие глаза, она смачивала ему губы мокрым полотенцем, как велел доктор, и дрожащими руками меняла повязку, но на белом полотне сразу же, как диковинный цветок, расплывалось кровавое пятно, а раненый пересохшим ртом выкрикивал бессвязные проклятья, пока снова не проваливался в спасительное беспамятство.

Поздно ночью Кази-Магомед скончался. Похороны прошли, как тяжелый сон, бесконечная усталость пригибала Дину к земле, ноги заплетались, в голове было пусто и гулко. Перед глазами мелькали обрывочные картины: обезумевшая от горя свекровь с охрипшим от непрерывного крика голосом и расцарапанным, опухшим лицом; золовки, застывшие с одинаковым выражением безграничной скорби, так похожие на свою мать, что Дине казалось, будто у нее двоится, троится в глазах; деловитый, как всегда, отец, во взгляде которого она с тревогой читала мысли о выгодном устройстве своей дальнейшей судьбы; друзья покойного, недруги, с сознанием выполненного долга торопившиеся выразить самые глубокие соболезнования…

Через несколько дней все наконец закончилось, двор опустел, только возле сарая копошились крестьяне, следившие за скотом и посевами. Свекровь, не встававшая со дня похорон сына, лежала у себя, ворочаясь и вздыхая, пока родственницы и соседки пытались разговорами отвлечь ее от мрачных мыслей.

Ускользнув из дома, Дина стояла на безлюдном берегу реки, прислушиваясь к ее привычному шуму. Легкий ветерок колыхал плотные продолговатые листья огромного орешника, знакомый горьковатый запах которых приятно щекотал ноздри. С наслаждением вдохнув полной грудью воздух, девушка прижалась щекой к шершавой коре дерева, с любопытством разглядывая хлопотливых муравьев, сновавших вверх и вниз по стволу. Бегают себе они по своим важным делам и знать не знают, что стоит только девушке пошевелить пальцем, – и пойдет кувырком их налаженная муравьиная жизнь. Так и человек: до последней минуты он верит, что перед ним лежит светлая и необозримая даль жизни, но вдруг падает замертво, покорный тайной воле непостижимого провиденья.

Девушка отстранилась от дерева. Нестерпимый крик мучительно умиравшего мужа снова раздался в ушах, и ее глаза заволоклись туманом, но где-то в глубине души уже прорастало ликующее чувство радости и обновления, ведь тоскливое замужество закончилось, а впереди еще целая жизнь! Улыбнувшись сквозь слезы, она сбросила коротко звякнувший бисером платок, отвела назад упавшие на грудь тяжелые черные косы и, раскинув руки, закружилась стремительно и легко – широкая крона векового дерева зеленым узорчатым пологом поплыла перед глазами, кое-где вспыхивая пятнами пробившихся сквозь листву солнечных бликов. Орех в плотной упругой оболочке, сорвавшись с ветки, с треском ударил погруженную в мечты девушку в подставленный лоб и, отскочив, упал под ноги, отделившись от кожуры, бледно-зеленой снаружи и глянцево-черной изнутри. Вздрогнув от неожиданности и оступившись, Дина упала на траву, смеясь над своей неловкостью, и вдруг увидела того, кто был невольным виновником последних событий ее жизни. Изможденный, исхудавший, оборванный, беглец сидел в нескольких шагах от нее в густых зарослях кизила и обреченно смотрел ей прямо в глаза. Потирая ушибленный лоб, забыв подняться на ноги, Дина удивленно уставилась на него и, помогая себе жестами, спросила:

– Ты здесь? Почему?

Он кивком показал на вытянутую ногу с обернутой грязными тряпками ступней и невесело усмехнулся:

– Не успел далеко уйти… Торопился…

Поднявшись, Дина надела платок, отряхнула юбку и, хмуря тонкие подвижные брови, быстро приняла решение. Она помогла встать беглецу и, сгибаясь под его тяжестью, с трудом прокладывая дорогу в непролазных кустах, дотащила до укромного места, закрытого от посторонних глаз заросшими жгучей крапивой валунами, и, кое-как устроив его, побежала домой.

Вечером Дина осторожно пробралась к нему через кукурузное поле, взяв с собой бурку для защиты от дождя и ночной прохлады и узелок с едой. Шайтан, увязавшийся за ней, залаял было на незнакомца, но, прикормленный его рукой, прижал уши к голове и заискивающе завилял хвостом, густо облепленным цепким репейником

Беглец жадно проглотил кукурузную лепешку и, взяв кусок вяленого мяса, показал на плотные ломти пасты:

– Что это?

– Пшено, каша, ее едят с мясом…

Растерев ему опухшую ступню яичным желтком, Дина крепко стянула ее повязкой и, прихватив по дороге для отвода глаз несколько кукурузных початков, вернулась домой.

Еще во дворе она услышала громкие мужские голоса в кунацкой и, теряясь в догадках, притаилась у двери.

Оказалось, несколько родственников, самые горячие головы, среди которых был и Аслан, решив отомстить за Кази-Магомеда, прошлой ночью проникли в укрепленную казачью станицу и устроили там кровавую резню. Теперь же, перебивая друг друга, поминутно вскакивая и размахивая руками, они рассказывали о своих подвигах старой хозяйке.

– Аллах помог нам, они не ждали нападения, нам удалось застать их врасплох… Мы столько домов спалили…

– Не видать этим гяурам урожая – все сожгли!

– Будут знать, как убивать наших братьев!

Все еще охваченный воинственным возбуждением, Аслан смеялся, как шакал, отрывистым, визгливым смехом:

– А волам я ноги прикладом перебил!

Сдвинув густые брови, повидавшая многое на своем веку старая Фатьма покачала головой:

– Да как же можно так поступать с бессловесной божьей тварью?

– Но мы же не могли их угнать! – попытался оправдаться уязвленный Аслан, но, не смея перечить старшей, стушевался и замолчал.

Наутро Дину снова неодолимо потянуло на берег реки, томясь неясным беспокойством, она смотрела то в прозрачные высокие небеса, то на застывшие в глухом оцепенении горы. Когда окутанное туманной дымкой раскаленное солнце тяжело перевалило за полдень и старухи, стеная и кряхтя от невыносимой духоты, прилегли на подушках в тени деревьев и захрапели на разные лады, Дина махнула рукой и решила проведать беглеца. Живо представляя себе последствия разоблачения и холодея от ужаса, она забрала припрятанный заранее горшочек с душистым свежим медом в сотах, нож, который зачем-то понадобился ему, сунула за пазуху пару кукурузных чуреков в узелке, несколько спелых груш и, пугливо озираясь, направилась к речке.

Дмитрий Потоцкий – так его звали – вырезал что-то из ветви вишневого дерева, поглядывая на девушку, которая уже неделю бесстрашно выхаживала и подкармливала его. Она сидела перед ним, поджав ноги, и с любопытством наблюдала, как, сворачиваясь в длинные упругие ленты, проворно, словно только что вылупившиеся змейки, выползают из-под острого лезвия пахучие стружки.

– А родные есть у тебя? – запинаясь, спросила она, заглядывая ему в глаза и обмирая, как и в первую встречу, от их бездонной синевы.

– Да, Дина, а живу я с матерью… – Дмитрий отложил нож, задумавшись о чем-то. – Я не видел ее уже два года.

Улыбаясь своим воспоминаниям, он снова взялся за работу и перевел ласковый взгляд на девушку:

– Ты знаешь, Дина, у меня замечательная мать, правда, все пытается меня женить…

Дмитрий помолчал, искоса поглядывая на ее круглое белое личико с широко распахнутыми глазами цвета спелой сливы, окаймленными пушистыми стрелками густых ресниц.

– Я бы не прочь жениться, но не нашел еще такой красивой, как ты. Правда, я не встречал такой славной девушки! – без тени улыбки он взглянул на вспыхнувшую Дину. – Скажи, тебя снова выдадут замуж?

– Отец решит, – все еще краснея от смущения, Дина вздохнула.

– И тебе придется опять жить с каким-нибудь стариком?

– Слово старшего – закон, мы привыкли к этому.

– Привыкли? А как же любовь, Дина? Разве мы не созданы для того, чтобы любить и быть счастливыми?

Дина представила себе, как возмущенно задергались бы щетинистые брови старой Фатьмы, услышь она такое, и рассмеялась звонким детским смехом – Дмитрий невольно залюбовался ею. Перехватив его особенный, проникновенный взгляд, который она уже не раз ловила на себе, девушка, потупившись, вспыхнула, томясь каким-то мучительным и сладостным беспокойством. Бросив нож, Дмитрий поднялся и, подойдя к ней, заглянул в пунцовое от волнения лицо:

– Мне уже пора уходить к своим… Дина, ты не хочешь уйти со мной?

– Как уйти? Куда? Я не могу, – удивилась она.

– Что тебя здесь держит, скажи мне?

Девушка повела вокруг себя растерянным взглядом:

– Эта земля, горы, даже этот орешник… и моя семья…

– Дина, есть другой мир, огромный и прекрасный! Неужели ты не хочешь увидеть его? Давай оставим вместе этот ужасный край!

Тонкие, подвижные брови Дины взметнулись вверх:

– Ужасный край? Да краше нашей земли и не найти!

В одну из последних встреч Дмитрий отдал ей искусно вырезанную из дерева куколку – женскую фигурку с обрамленным тяжелыми косами круглым личиком и широко распахнутыми глазами, удивительно похожую на Дину.

– Это тебе на память обо мне, – он взял ее руку и, крепко сжав в ладонях, поднес к губам, – а я тебя никогда не забуду.

Преодолев слабое сопротивление, Дмитрий мягко притянул ее к себе – взволнованная, испуганная, девушка на мгновение замерла в его объятьях, но потом смущенно отстранилась. Не сводя с нее вспыхнувших синих огнем глаз, он провел горячими ладонями по худеньким плечам, коснулся холмиков маленькой груди – Дина вздрогнула, будто пораженная молнией. Впервые к ней прикасался не старик с отвратительными складками на теле и отвисшим животом, а молодой, сильный мужчина – движимая какой-то непостижимой, чудной силой, она опустилась на траву Внезапно кукурузное поле, качнувшись, взмыло к небесам, и выжженный солнцем бледно- голубой полог накрыл оглушенную девушку, дохнув на нее пышущим, как из печки, жаром Затопившая ее горячая волна понемногу схлынула. Свет яркого летнего дня, шорох, поднявшийся в поле под порывами набежавшего ветерка, острый запах измятой травы – все постепенно возвращало Дину к действительности. Она в недоумении взглянула на спавшего рядом мужчину. В душе росло и ширилось сознание того, что она совершила нечто страшное, непоправимое, и, вскочив на ноги, Дина бросилась бежать, не разбирая дороги…

Стараясь запечатлеть в памяти каждое мгновение последней встречи и в то же время сгорая от стыда, Дина, не поднимая глаз, подливала густой калмыцкий чай засидевшимся у свекрови соседкам в большие разноцветные чашки – Фатьма, привыкшая жить на широкую ногу и любившая поесть, не признавала на столе никакой мелкой посуды. Приняв у Мелеч еще один закопченный котелок со свежим чаем, Дина поставила его на приступок не топившегося летом холодного очага, неотступно думая о Дмитрии: «Как, едва познав любовь, отказаться от нее? Отказаться навсегда? Тогда придется бросить свой дом… Но потерять родину – значит лишиться сердца… Как жить в чужом краю? Да и есть ли там жизнь – там, за льдистыми вершинами гор?»

Старухи читали монотонными бесцветными голосами нескончаемые молитвы, ловко перекатывая четки в узловатых пальцах, или звучно втягивали в себя обжигающий душистый чай, а потом обращали к Дине покрытые каким-то мучнистым налетом рыхлые лица и, обдавая затхлым старушечьим дыханием, нашептывали ей о покорности божьей воле.

Наконец она вернулась к себе и, усталая, опустошенная, заснула, прижимая к сердцу куколку – подарок Дмитрия.

Среди ночи ей невыносимо захотелось пить. С трудом разлепив сонные веки, Дина в темноте нашарила дверь и пошла через залитый лунным сиянием двор в сторону огороженного плетнем навеса. Зачерпнув деревянным ковшиком воды, она услышала какой-то непонятный шорох и, оглянувшись, увидела в расставленных у стены глиняных кувшинах, в которых обычно держали молоко, какие-то неясные тени. Забыв о жажде, Дина пригляделась и с недоверчивым удивлением обнаружила, что из горшков торчат человеческие головы, – вдруг разом, как по команде, они повернулись к ней. В одном из призраков Дина узнала Кази-Магомеда – он обратил на нее мутный взгляд вылезших из орбит мертвых глаз и, еле шевеля непослушными губами, что-то тихо прошептал, остальные головы тоже тревожно зашелестели. Дина с острым любопытством прислушалась к нестройному шепоту и с трудом разобрала:

– Последний… последний…

Звуки, похожие на легкий шелест листьев, сливались с ночными шорохами, и Дина наклонилась к горшку, напрягая слух, но вдруг вместо головы Кази-Магомеда на нее недобро блеснула удлиненными глазами продолговатая волчья морда с разинутой пастью и торчащими острыми ушами. Дина в ужасе отшатнулась и, опрокидывая горшки, из которых посыпались круглые бритые головы, выбралась из-под навеса и побежала в дом, слыша за спиной их дробный перестук. Звук этот был настолько явственным, что Дина, проснувшись, испуганно открыла глаза и увидела во мраке комнаты только что прыгнувшего в окно человека – метнувшись к кровати, он закрыл ей рот широкой ладонью.

– Дина, это я, не кричи, – услышала она тревожный шепот.

Дмитрий убрал руку и тихонько погладил ее по щеке.

– Я не мог уйти просто так. Прости, если напугал тебя… Девочка моя милая, спасибо за все! Дина, ты приняла решение? Ты все еще хочешь остаться?

– Я не могу…

– А как же любовь, Дина?

Сердце разрывалось на части, но она тихо повторила:

– Я не могу…

Он на мгновение приник к ее губам:

– Прощай…

Остановившись в посветлевшем проеме открытого окна, Дмитрий оглянулся:

– Дина, молю тебя, уйдем со мной!

Она не ответила.

Он вздохнул:

– Я тебя никогда не забуду!

– Не забуду! – эхом повторила она.

«Неужели я больше никогда его не увижу?» – вытирая ладонями катившиеся по щекам слезы, Дина смотрела в окно на край бледнеющих небес, где одна за другой, тихо мерцая, гасли звезды. Услужливая память внезапно воскресила в мельчайших подробностях сон, привидевшийся ей накануне побега Дмитрия, и вопль свекрови, вселяя смятение и ужас, снова прозвучал в ушах. Мороз пробрал по спине, вздрогнув, она припомнила и сегодняшнее видение, и тяжелое беспокойство овладело ею: так что же все-таки хотел ей сказать призрак Кази-Магомеда?

3.

После похорон с Фатьмой остались две ее близкие родственницы, сестры Айшат и Хадижа, бесцветные, будто полинявшие, старушки, которые целыми днями читали молитвы, листая потертые страницы старинного Корана, а по вечерам, заботливо завернув священную книгу в шелковый отрез, откладывали ее и занимались рукоделием. Дина под разными предлогами ускользала от них, бродила по берегу реки, пытаясь хоть как-то заполнить гнетущую пустоту в душе.

Бурная речка все так же стремительно несла мимо нее свои зеленоватые прозрачные волны, белой пеной вскипая вокруг выпирающих из воды валунов; еще не тронутые желтизной листья орешника шептались о чем-то между собой; вдали, словно недвижные цепи жемчужных облаков, возвышались громады гор. В их кругу величавый Эльбрус, двуглавый исполин, подобный двум обнявшимся неразлучным братьям, белел на голубом небе молодецки сдвинутыми набекрень снеговыми шапками, а его склоны темнели глубокими морщинами трещин и расщелин. Незыблемые, недосягаемые, вечные, горы всегда притягивали ее, но сейчас, блуждая в плотном тумане равнодушия, Дина не замечала ничего вокруг себя. Судьба на мгновение приоткрыла дверь в чудесный мир, где живет любовь и сбываются мечты, но она не решилась шагнуть за порог.

Громкие крики заставили ее вздрогнуть и оглянуться – по берегу металась безумная Патимат. Несколько лет назад где-то здесь утонул ее четырехлетний малыш, за которым недосмотрели старшие дети, и с тех пор помешавшаяся от горя несчастная мать целыми днями бродила у реки и без устали выкрикивала имя потерянного ребенка, разыскивая его среди прибрежных валунов.

Вдруг она остановилась, с цепкой надеждой вглядываясь в противоположный берег, сорвала с головы черный платок и, с лихорадочной торопливостью размахивая им, пронзительно, словно раненая птица, закричала, призывая родное дитя:

– Ахмет! Ахмет!

Отразившись от глинистого берега, где сновали у своих гнезд бесчисленные ласточки, ее голос вернулся печальным эхом:

– Нет… нет…

– Ахмет! Сыночек! – снова надрывно выкрикнула в пустоту обезумевшая женщина – и столько неизбывной тоски и смертной муки было в этом вопле отчаявшейся матери, что Дина, не в силах вынести эту боль, сломя голову побежала прочь.

Споткнувшись о спутанные плети раскинувшейся по всему огороду тыквы, она, задыхаясь, ухватилась за изгородь – вдруг плетень, прочно стоявший до сих пор на своем месте, стал неровно, толчками уходить куда- то в сторону, норовя вырваться из ее ослабевших рук. Солнце, ярко вспыхнув напоследок, померкло.

Очнувшись, Дина увидела склонившееся над ней встревоженное лицо свекрови, острые глаза которой ощупывали ее с ног до головы, и, хотя окружающие предметы время от времени двоились и расплывались, от Дины не ускользнуло промелькнувшее в ее взгляде торжество. Между тем, укоризненно качая головой, старуха сердито выговаривала невестке:

– Когда ты, наконец, повзрослеешь, а?

Она встала, тяжело опираясь на руки, и вышла, волоча по цветистому ковру негнущиеся отекшие ноги в шерстяных носках и теплых войлочных башмаках. Недоумевая, Дина вяло следила за назойливой мухой, которая с остервенелым жужжанием билась в стекло, хотя рядом створка окна была открыта настежь.

И вдруг ее осенило: да она беременна, беременна от Дмитрия – в этом нет сомнений! От бурной радости перехватило дыхание, но потом липкий, леденящий страх пополз по спине. В памяти всплыли страшные истории о вечном позоре, проклятии близких и жестоких наказаниях, которым, как она слышала, подвергали женщин, преступивших суровые законы гор. Но Дина упрямо встряхнула головой, прогоняя непрошеные видения: ей не суждено больше увидеть Дмитрия, но у нее будет его ребенок! Кази-Магомед скончался меньше месяца назад, так что ее ни в чем не заподозрят, и малыш будет расти в семье, окруженный любовью, пусть даже под именем мужа. А что касается неминуемой кары за совершенное преступление – лучше об этом не думать.

С этого дня радость вновь вернулась к ней. Чутко прислушиваясь к себе, Дина, казалось, слышала биение маленького сердечка, растущего в хрупком сосуде ее тела, и взволнованную девушку накрывала горячая волна любви к будущему ребенку.

Она часто приходила к старому орешнику, молчаливому свидетелю их недолгих встреч с Дмитрием, и, стоя в его сквозной кружевной тени, зачарованно смотрела, как крупные, гладкие, словно атлас, матово-желтые листья с тяжелой грацией плавно кружатся в воздухе и бесшумно падают на траву, закидывая шуршащим пологом янтарные россыпи спелых орехов. Дина ни за что не призналась бы даже себе самой, но в глубине души она все-таки надеялась на чудо и мечтала хоть на мгновение отразиться в бездонных синих глазах любимого, почувствовать его теплое дыхание на своих губах, ощутить столь желанную тяжесть его горячего гибкого тела…

Курбан-байрам выпал в этом году на конец осени. С раннего утра во дворе суетились родственники и соседи, мясо жертвенного бычка уже варилось в установленных в треноги больших казанах. Отворачивая лица от горячего пара, женщины с усилием мешали пасту в клокочущих котлах, часто сменяя друг друга. Золовки удовлетворенно посматривали на округлившиеся формы невестки, даже Аслан, украдкой бросая на нее короткие взгляды, удивленно вскидывал густые брови.

Осенние сумерки быстро накрыли аул, с гор, одетых пеленой тумана, потянуло пронизывающим холодом. Дина выскочила на крыльцо и, зябко поеживаясь, побежала за водой через двор. Вдруг как из-под земли перед ней выросла приземистая фигура Аслана, и, испуганно вскрикнув, девушка выронила старый медный кумган с помятыми боками – обиженно звякнув, он покатился по прихваченной морозцем пожухлой траве. Нагло осклабившись и обнажив ряд неровных острых зубов, Аслан рывком толкнул оторопевшую девушку к стене сарая и, прижавшись к ней напрягшимся сильным телом, жарко задышал в лицо:

– А с чего это наша вдовушка так похорошела, без мужа-то?

Желтые ястребиные глаза с коричневыми крапинками возбужденно блестели из- под густых, сросшихся бровей, на тонких губах играла глумливая улыбка, железные пальцы больно стиснули грудь.

– Отпусти, нечестивец, я же тебе как сестра! – Задыхаясь от гнева, Дина забилась в его объятьях, пытаясь вырваться и вцепиться ногтями ему в лицо.

– Так от кого, сестренка, твой ребенок?

– От мужа, от кого же еще, отпусти, проклятый!

– Что-то ты темнишь… Да эта развалина ни на что уже не годилась! – желтые глаза Аслана смотрели с откровенной издевкой. – Ты забыла, что он ни с одной из жен не смог ребенка прижить?

Стиснув зубы, Дина остервенело билась в его руках, но Аслан, с легкостью удерживая ее, примирительно сказал:

– Ладно, ладно, шучу я. Ты на речке все торчала да на воду глазела, может, села на тот самый валун после влюбленного пастуха?

Он отрывисто засмеялся, как шакал, запрокинув голову, дергая острым щетинистым кадыком, затем, резко оборвал смех и поцеловал ее в губы, прошептав:

– Ох, сестренка…

Разъяренная, Дина наконец оттолкнула его и, глотая злые слезы, побежала к дому, но, обернувшись, бросила:

– Еще раз подойдешь ко мне – все расскажу свекрови!

– Только попробуй! – свистящим шепотом отозвался он. – Погоди, ты еще узнаешь меня!

Повернув к воротам, Аслан споткнулся о сиротливо валявшийся в траве кувшин, забытый Диной, и уставился на тускло отсвечивающие в темноте помятые бока, думая о чем-то своем. Поддев кумган носком сапога, он с силой пнул его – ударившись о каменную стену хлева, кувшин перевернулся и, звучно охнув, шлепнулся в кучу навоза. Аслан удовлетворенно сплюнул и легкой походкой, пружиня короткими кривоватыми ногами, пошел со двора.

Стараясь никому не попадаться на глаза, Дина скрылась в своей комнате и в бессильной ярости прислонилась к плотно притворенной двери. Ее лихорадило, губы горели. Она метнулась к кувшину с водой и долго с остервенением отмывала себе лицо, но никак не могла отделаться от гадливого отвращения, как это бывало в детстве, когда вместо брызжущей соком спелой ягоды вожделенного тутовника иногда, увлекшись, снимала с ветки свернувшуюся упругим кольцом черную гусеницу. «А его намеки! – задохнулась Дина. – Неужели он что-то подозревает?» Пылающие от негодования глаза остановились на оружии Кази-Магомеда: развешанные на пестрых коврах длинные старинные ружья с драгоценными прикладами, шашки и кинжалы в изысканно украшенных ножнах призывно блеснули перед ней, и в голове мелькнула безумная мысль: «Заставить бы его замолчать навеки…»

С трудом усмирив волнение, она прошла к свекрови. Откинувшись на разноцветные бархатные подушки, старуха, ласково поглядывая на старшую дочь, рассказывала:

– …Ей тогда чуть больше годика было, несмышленыш совсем, сунула руку в огонь, обожглась сильно, бедненькая. Конечно, ко мне кинулась, плачет, хочет, чтоб я ее приласкала. А как я при свекре-то ребенка на руки возьму? А он ни слова не сказал и сразу вышел, чтобы я могла дочку успокоить. Такой хороший человек был, мир его праху…

Старшая золовка, такая же, как и мать, рыжеволосая, белокожая, но рано увядшая из-за хлопот с большим семейством, жила в дальнем ауле, как и остальные ее сестры, и не успела узнать Дину или сблизиться с ней, но сейчас, подойдя к ней, она ласково привлекла ее к себе.

– Спасибо, милая, что не дала угаснуть нашему роду, что брат не сгинул бесследно… А ведь злые языки говорили, что он бесплодный… Да ему просто жены попадались никудышные, – прошептала она смущенной девушке, – смотри, береги ребенка.

Мечтая провалиться сквозь землю, Дина залилась краской жгучего стыда, не зная, куда девать глаза, не в силах вымолвить хоть слово.

Время шло. Аслан, живший по соседству, часто приходил проведать Фатьму, но на Дину не обращал внимания и вел себя подчеркнуто вежливо. Успокоившись, она чувствовала себя умиротворенной и с удовольствием проводила время со своими старушками, к шутливым перепалкам которых постепенно привыкла. Беременность нисколько не тяготила ее, она ощущала в теле такую же легкость, как и прежде, и, стараясь предупредить любое желание родственниц, ухаживала за ними, особенно за свекровью, ноги которой уже совсем отказывали, – она почти не вставала.

Как-то вечером осторожно, чтобы не причинить ненароком боли, Дина обмывала свекрови посиневшие, опухшие ноги, оплетенные причудливыми разветвлениями багровых вен. Добавив в остывшую воду кипятка из кувшина, она опустилась на циновку, бережно провела ладонями по неестественно раздутым щиколоткам и полным икрам, оставляя на бугристой коже белые вмятины, и неожиданно нащупала с внутренней стороны колена глубокий застарелый шрам. В ответ на ее недоумение старушки, хитро переглядываясь, начали подшучивать над Фатьмой, намекая на какие-то события из темного прошлого, но свекровь только отмахивалась и смущенно улыбалась.

– Фатьма, да расскажи ты, – проговорила маленькая, сухонькая, похожая на серенького воробушка, Айшат.

– Ни к чему все это… – не сдавалась свекровь.

– Если бы ты знала, какой красавицей она была, – Айшат мечтательно прикрыла круглые, как пуговички, голубые глаза, вспоминая незабвенные, золотые годы юности, – рослая, статная, бедра округлые, шея длинная, белая, будто из слоновой кости, а косы рыжие, роскошные…

– Хватит, хватит! – смеясь, замахала руками Фатьма. – Вспомнила бабка свое девичество!

– Да еще отец – правая рука нашего князя. Сколько богатых ухажеров было, а она влюбилась в этого абрека, – не сдавалась Айшат.

– И никакой он не абрек был, – терпеливо, видно не в первый раз, попыталась возразить Фатьма, – скрывался просто от кровной мести… Иду я как-то за водой, а он со стороны леса подъезжает, ну, я и замедлила шаг, чтобы ему дорогу не переходить. А он, значит, остановился посреди тропы, пялит на меня глаза и не двигается с места, стоит как вкопанный. Пришлось мне его обойти, когда отошла подальше, украдкой повернула голову, чтоб проверить, смотрит ли он вслед, – точно, смотрит. Вот так все и началось. Каждый день меня у родника поджидал – пока подруги набирают воду, молчит, хмурится, а как девушки отойдут, спешится, коня под уздцы возьмет и вышагивает позади, слова сказать не смеет…

Неуловимое щемящее чувство, похожее на дуновение легкого ветерка, на мгновение оживило в ее памяти картины далекого прошлого, даже запахи, звуки и ни с чем не сравнимое ощущение легкости молодого, здорового, полного сил тела – и тотчас улетучилось, оставив в душе лишь тоскливую безысходность.

Фатьма посмотрела на свои неподвижные мертвые ноги и, сдвинув обильно сдобренные сединой рыжие брови, напряглась, безуспешно стараясь пошевелить опухшими пальцами, – багрово – красные, распаренные в горячей воде, они показались старухе еще безобразнее. Вздохнув, она сухо бросила невестке:

– Хватит возиться, устала я…

– Вот так всегда! Слова из нее не вытянешь, я эту историю только из чужих уст и слышала! – проворчала Айшат. – До чего упрямая!

Фатьма, кряхтя, завозилась на своей перине, устраиваясь поудобнее.

– Ну что там еще? Как мы ни таились, узнал отец про него, разозлился – не отдам, мол, за беглого кровника. Ну, я и решилась бежать с ним.

Дина смотрела на свекровь, не веря своим ушам, забыв про ее мокрую ногу, которую держала на весу, собираясь обмакнуть разложенным на коленях полотенцем. Когда таз с водой, задетый выскользнувшей из ее рук тяжелой, безжизненной ногой старухи, с грохотом опрокинулся, выплеснув целую лужу, Дина, наконец опомнившись, виновато засуетилась на полу.

– Она думает, что мы всегда были старыми болтливыми наседками, – подмигнула Айшат Фатьме.

– А ведь вашему худосочному поколению далеко до нас, прежних, – оживилась Фатьма.

Дина невольно бросила взгляд на изборожденное морщинами, будто изъеденное червями, пепельно-серое лицо и прикрытое длинной рубахой рыхлое бесформенное тело с отвисшими, как две пустые сумы, мешками плоских грудей, мирно покоящихся на выпирающем бугристом животе.

Будто прочитав мысли сконфуженно опустившей глаза невестки, Фатьма засмеялась:

– Всем хороша молодость, кому придет в голову с этим спорить? Но одно плохо: не успеешь оглянуться – и нет ее! Твоя гладкая белая кожа вдруг покрывается пятнами и начинает висеть дряблыми складками, тонкое гибкое тело почему-то неудержимо расплывается, разлезается вширь, живот раздувается, как бурдюк с перебродившей бузой, ноги и руки перестают делать то, для чего их создал Аллах. Прекрасные живые глаза вваливаются и блекнут, пухлые губы становятся похожими на куриную гузку, нос вытягивается, а если на лице не вырастут усы и борода – это большая удача… Так на чем я остановилась? Значит, договорились мы с ним бежать, выбрали ночь потемнее, я прыгнула к нему в седло – но не тут- то было! Отец с братьями, оказалось, следили за мной, ну и погнались за нами. Сколько я тогда страху натерпелась! Конь у нас был сильный, выносливый, мы и оторвались от моих – то. Видит отец – дело плохо, сорвал с плеча ружье и давай палить. Вот тогда и прострелил мне ногу. Отъехали мы подальше, спешились, боль страшная, нога не слушается, а кровищи сколько! Еле-еле замотали рану обрывками одежды и поскакали дальше. Устроились мы у кунаков в чужом ауле, да очень быстро весть пришла, что примирилась его семья с кровниками – базарный век уже наступил, так что можно было и откупиться.

– Да, сестра, – поддакнула Айшат, – тогда и начали говорить, что брат берет выкуп даже за брата.

Она придирчиво выбрала из плоского блюда большую спелую грушу с помятым влажным боком, отрезала ножом ломтик и, положив в рот, скривилась:

– Я помню, какие были груши с этих деревьев – душистые, сладкие, сочные – а сейчас они будто деревянные!

Фатьма кивнула:

– Да, то ли дело в прежние времена… Хотя нравы еще раньше начали портиться… Ну вот, забыла, о чем говорила… Да, мы с мужем вернулись к нему домой, сюда. Его семья побогаче нашей-то была. Через несколько месяцев с подарками привезли меня к родителям. Помню, спросила я отца: а если бы ты тогда убил меня? И знаете, что он мне сказал? – Лучше бы ты умерла…

– Да, зря ты его не послушалась, муж-то никудышный оказался, – отозвалась строгая, рассудительная Хадижа, сквозь платок спицей почесывая голову.

– Ну, что правда то правда, – вздохнула Фатьма, – ох и намучилась я с ним, проклятым! Поначалу мне нравилось, что он неразговорчивый, ведь болтливый мужик пустой, как дырявый мешок. Но потом поняла, что ему никто не нужен, кроме никчемных друзей! Только и знал, как торчать с ними целыми днями в кунацких!

– Если б вы знали, какую чушь несут в кунацких эти мужчины! – засмеялась Айшат. – Я как-то, помню, подслушала: один спрашивает старшего: « А что, аксакал, кто будет сильнее, инглиз или урус?» « Инглиз», – отвечает тот. « А турок и урус?» « Ну, здесь уже урус сильнее будет». И понеслось… « А если против одного уруса двое турок? А против одного инглиза турок и урус?» И они битый час ругались, кричали, чуть не передрались! Успокоились на том, что только горцы смогут победить и турок, и русских, и инглизов вместе взятых…

– Как же иначе! – усмехнулась Фатьма. – На словах-то все герои… Так вот, муж мой с друзьями так и просидел в кунацких, где они, как петухи, дразнили друг друга и хвастались, словно дети малые. А про их ночные похождения, когда они в соседних аулах ради потехи скот воровали, я молчу! Знаете, что он сказал, когда я сына родила? Мимоходом глянул на него – малыш-то, как и я, рыженький был – и спокойно так бросил: «Ты думаешь, я поверю, что это мой ребенок?»

До сих пор не могу этого простить!

– Неужели так и сказал? – Хадижа, считавшая петли, недоверчиво подняла глаза на Фатьму, вскинув редкие светлые брови, но сбилась и, вздохнув, принялась считать снова.

– Да, хотя он ни в чем не мог упрекнуть меня, – Фатьма хотела было гордо вскинуть голову, но, покачнувшись, еле удержалась на высокой перине.

Да и не любили меня в его семье, хотя за всеми бегала, услужить все пыталась… Да что вспоминать-то, одно огорчение…

Айшат кивнула:

– Мой-то тоже из кунацких не вылезал, пока бузы через край не нальется, потом домой притащится и нас, сонных, на улицу босиком выгонит – не важно, мороз там или слякоть…

Дина обсушила ноги свекрови и с трудом натянула на ее опухшие ступни связанные Хадижей теплые носки из овечьей шерсти. Фатьма сняла обшитый бахромой платок и, поправив на голове второй, более тонкий и удобный, с облегчением откинулась на подушки, положив поверх одеяла покрытые коричневыми пятнами большие костистые руки.

– Да, с мужем, конечно, не повезло, а свекровь- то! Как она меня невзлюбила! Думаю я, что она из-за роста моего злилась, у них-то все в роду мелкие, невзрачные. Вы же моих золовок видели: маленькие, носатые, злющие… До сих пор в толк не возьму, как их замуж взяли! Да и мужчины не особо рослые. Вот и доводила меня свекровь всю жизнь, от зависти, видно. Помню, как-то на праздник разговения мои родители приехали. Тут свекровь моя расхваливает внука и говорит, что ростом он чуть ли не в ее троюродного дядю какого-то пошел. А отец мой рассмеялся: зачем же так далеко за сходством ходить, когда мать его такая же рослая и сын на нее похож – один в один! Свекровь язычок-то и прикусила…

– А моя свекровь? – перебила ее Айшат. – До чего вредная была, голодом меня морила! Кому- нибудь расскажешь – не поверят! Я старшеньким тяжелая была, она меня на ужин черствым кукурузным хлебом с кислым молоком накормит, а как на свою половину уйду, вяленого мяса достанет и жарит на вертеле. Запах по всему двору, страсть как хочется мяса, но не смела туда пойти. А потом муж является, сытый, лоснится весь, да еще в зубах ковыряется, я молчала, молчала, а потом ему все выложила: как же так, говорю, меня черствыми чуреками кормите, а сами мясо трескаете… Он страшно удивился, но с матерью тогда спорить не стал, а тайком мне еду приносить начал.

– А ты еще говоришь, что муж плохой был, – погрозила пальцем Фатьма, – что-то ты темнишь…

Айшат засмеялась, вокруг сузившихся, как щелочки, глаз собрались лучики морщин. Она развернула отрез цветастого шелкового полотна, в который был завернут Коран, доставшийся сестрам еще от отца, известного в свое время кадия, и, любовно проводя ладонью по богатому золотому тиснению, вздохнула:

– Это в первый год семейной жизни было, а поначалу все они притворяются хорошими. Иначе мы все остались бы старыми девами.

– Я того не могу взять в толк, почему мы сторонились скромных, тихих парней? – вмешалась Хадижа.

Деревянные спицы так и мелькали в ее проворных руках, увлеченная разговором, она ухитрялась вязать, даже не глядя на свою работу. На минуту Хадижа остановилась, привычным движением распутала застрявшую в клубке нить и, снова застучав спицами, подняла на собеседниц голубые, как у сестры, глаза:

– Мы же вроде не глупые были… Ходил за мной один такой, чуть встретит меня где-нибудь – вспыхнет от смущения, как девушка, и двух слов не может связать. А когда он заикнулся о свадьбе, я над ним посмеялась: да как же за тебя замуж идти, если ты до сих пор даже овцу не смог украсть!

– Подожди-ка, это не тот, за кого наша Лица-скромница потом вышла? – Фатьма сосредоточенно нахмурила лоб, будто пыталась проникнуть взглядом сквозь толщу прожитых лет. – Надо же! Я с ним танцевала на свадьбе двоюродного брата… дай бог памяти… сорок… сорок восемь лет назад! Как будто вчера это было…

– Да, так быстро жизнь пролетела, правда? – Хадижа, погрузившись в воспоминания, задумалась и перестала вязать. – Да мы толком и пожить-то не успели…

Айшат бережно открыла объемистую книгу и посмотрела на собеседниц:

– Так вот, его эта Лица окрутила, а когда они поженились, все над ними посмеивались. Скромность, конечно, украшает девушку, но когда мужчина такой стеснительный, что-то с ним не так.

Да, – Хадижа улыбнулась своим мыслям, – как бы то ни было, лучше бы я за него вышла, чем со своим всю жизнь горе мыкала

– А признайся, все равно ты хотела бы, чтобы твой старик был жив, правда? – веселые икорки заплясали в голубых глазах Айшат.

– Что ты! Не дай Аллах! – ее сестра, бросив вязание, замахала руками. – Сидел бы сейчас князем на перине и гонял бы меня с утра до ночи как проклятую…

– А Лица сейчас болеет, – лукавая улыбка на лице Айшат погасла, – как в стычке с казаками троих сыновей убили, пришибленной какой-то стала, перестала разговаривать, а потом и вставать, лет десять уже лежит, если не больше, и смотрит в потолок. Сами знаете, что дети могут заставить даже кукушкой закуковать. Заглянула я к ней недавно, когда ходила своих проведать. Она, бедная, вся скукожилась, высохла, как восьмилетний ребенок, ее и не видно вовсе под одеялом. А еще, мне рассказывали, соседские мальчишки как-то играли в похороны, а она во дворе лежала, в тени орешника, на лавке. Так вот, видят дети, что она и не шевелится вовсе, решили, что умерла, завернули с головой в тряпки, какие под руку попались, сверху набросали цветов, дохлых ящериц и лягушек и потащили ее хоронить. И даже тогда она голос не подала! А они, значит, на лугу яму вырыли, хвала Аллаху, их пастух заметил, если бы не он, так и похоронили бы ее заживо!

– А где ее старик-то был?

– Мало ли где! Он тоже вот-вот богу душу отдаст, кости, наверное, грел где-нибудь на завалинке. А вот внуков полный дом, куда все смотрели! – Айшат уткнулась в книгу и, старательно, как ребенок, водя пальцами по витиеватой арабской вязи, зашевелила губами.

– Вот что бывает, если Аллах разум отнимает, – передернула плечами Хадижа.

– Что тут скажешь, – задумчиво произнесла свекровь, – на все воля Всевышнего…

Хадижа растянула готовый носок, проверяя прочность вязки, зачем-то посмотрела на свет и, отложив его в корзину, озабоченно сказала:

– Это для моей младшей невестки, даст бог, подойдет, хотя ступня у нее, конечно не маленькая…

– Не маленькая, говоришь? – засмеялась Фатьма. – Да я никогда не забуду, как на похоронах твоего старика эта буйволица на мозоль мне наступила своей воловьей ногой и даже не заметила!

– Вот-вот, – подняла голову Айшат, – я еще на ее свадьбе заметила, что у нее поступь старого мерина!

– Зато она хорошая невестка, все умеет, одной рукой кроит, другой шьет, – сделав слабую попытку отбиться от сестер, Хадижа с улыбкой повернулась к Дине, – беги скорей к себе, дочка, сейчас они начнут снохам косточки перемывать, и тебе достанется!

Когда Дина закрыла за собой дверь, Хадижа понизила голос:

– Так ты думаешь, Айшат, мой бывший ухажер скоро богу душу отдаст? Как бы не так! Вот послушай, что расскажу, при девочке нашей не хотела говорить. Возвращались мы со свадьбы, кто-то из бесчисленных отпрысков нашего дяди, хромого Али, женился, помните, года два назад это было? Так вот, я поехала вместе с младшими внуками, чтобы присмотреть за ними, и на полпути они остановились и в кусты побежали по нужде. Ну, я тоже вышла из повозки ноги размять, стою, значит, на дороге, лошадь под уздцы держу, и вдруг мимо арба тащится. Смотрю – он! Увидел меня, обрадовался, поводья натянул, подскочил ко мне да как обнимет! У меня аж кости затрещали! Ну, думаю, обнял и ладно, все-таки старые знакомые, теперь поедет своей дорогой, да не тут-то было! Он и не думает меня отпускать, а еще пуще прежнего прижимается – и я чувствую бедром, клянусь, он как железный! Еле от него отбилась! Отпустил, только когда голоса внуков услышал, кобель старый!

Фатьма и Айшат зашлись от хохота:

– Так сколько ему лет-то было тогда? – задыхаясь от смеха, с трудом выговорила Айшат.

– Он, считай, на пять лет меня старше, значит, семьдесят годков.

– Поторопилась я его на тот свет отправлять, у него совсем другое на уме!

Наконец пришла весна. Горизонты раздвинулись; в небе, ставшем как будто выше и чище, разливалась необыкновенная синева; в прозрачном воздухе отчетливо виднелись, наполняя сердце легкостью и чистотой, льдистые хребты, причудливые, как несбыточные мечты; кругом, на сколько хватало глаз, буйствовала еще не тронутая жарким солнцем первозданная зелень, разбавленная островками белого и черного, – цветущими садами и распаханными полями.

Две старые груши во дворе укрыли свои корявые ветви тончайшим кружевом трепетных молочно-белых цветков, осыпающихся при малейшем дуновении ветерка. От их сладковатого запаха кружилась голова, и Дина, прислонившись к беленой и уже местами осыпающейся стене дома, подставила лицо ласковым лучам, провожая мечтательным взглядом облака, плавно рассекавшие синеву неба, словно караваны залетных птиц из дальних стран.

«Кто знает, – думала Дина, – может, и Дмитрий сейчас смотрит ввысь и вспоминает обо мне…»

– Радуешься жизни? – перед ней, скаля острые зубы, возник Аслан.

Счастливая безмятежность растаяла, как дым, и, нахмурившись, она холодно ответила:

– Какая может быть с тобой радость!

– Что ты! – притворно обиделся Аслан. – Я спать не могу, есть не могу, все думаю о тебе, а ты мне такое говоришь! Ай-ай-ай, какая неблагодарная!

– Зря стараешься!

– Как сказать! Горе женщины развеет мужчина, разве не так?

Аслан за зиму заметно поправился, добротная шерстяная черкеска с атласными галунами как влитая сидела на нем, аккуратно подстриженная бородка блестела. Отставив в сторону ногу с обтянутой сафьяновым чувяком широкой ступней, он, усмехаясь, бесстыдно ощупывал желтыми глазами ее располневшую фигуру, поигрывая кинжалом в украшенных затейливым узором серебряных ножнах.

Еще более неуютно чувствуя себя под этим взглядом, Дина плотнее запахнула кафтан и, мечтая о том, как бы навсегда стереть с этого лица самодовольную ухмылку, обошла его и вернулась в дом.

– Ничего, ты меня еще узнаешь! – прошипел Аслан и, приняв добродушно – приветливый вид, вслед за ней шагнул за порог, чтобы поздороваться со старухами.

4.

Ребенок появился на свет чуть раньше срока, оградив Дину от всех возможных подозрений, – впрочем, такие мысли никому даже не приходили в голову.

Мальчик, которого свекровь назвала Хан-Гиреем, улыбчивый и непоседливый, иногда только сердито кряхтел, когда Айшат или Хадижа, взявшие на себя все заботы о нем, укладывали в люльку его туго спеленатое тельце. Поочередно покачивая колыбельку, в которой Фатьма вынянчила дочерей и сына, они шепотом, тихонько смеясь и перебивая друг друга, вспоминали о детских шалостях своих чад и выросших внуков. А когда старушки, хлопотливо кудахтая над ним, раскрывали ребенка, чтобы дать ему порезвиться, он так быстро дрыгал ручками и ножками, что, казалось, прямо сейчас вырвется из нежных объятий и вприпрыжку побежит по комнате. Бабушки любили его без памяти, и каждая думала, что именно ей малыш улыбается ласковее, чем другим, именно ее нежнее обнимают пухленькие ручонки – и их увядшие лица расцветали.

Не даваясь Айшат в руки, Хан-Гирей стремительно ползал по покрытому циновкой полу, сверкая голым белым тельцем, и так заразительно хохотал, что старухи сами не могли удержаться от смеха.

– Свет не видывал такого милого, такого ласкового, такого хорошенького ребенка! – Айшат наконец поймала малыша и стала укладывать в люльку, целуя его шелковистые розовые пятки и каждый крошечный пальчик на ножках. – Так и хочется его съесть, такого сладенького!

– В нашем роду все дети светленькие, красивые и смышленые, ведь правда? – вытягивая шею, вторила ей Фатьма, с ревнивой улыбкой наблюдая с постели за их веселой возней.

– Смотрите, не сглазьте его, старые наседки! – Хадижа достала из очага уголек и нарисовала над бровью малыша маленькую черную точку от дурного глаза.

Хотя все женщины семейства любили и баловали его без зазрения совести, мальчик рос добрым и спокойным, даже плакал редко, и вносил в их однообразную жизнь столько радости, что старушки даже помыслить не могли расстаться с ним даже на час.

Дина втайне всматривалась в родное личико, надеясь и в то же время страшась разглядеть на нем почти забытые черты его отца, но только через несколько месяцев глазки малыша стали отливать знакомой пронзительной синевой, а волосы, отросшие после первой стрижки наголо и торчавшие задиристым колючим ежиком, приобрели светло-русый оттенок. Однако это никого, к счастью, не смутило, а свекровь, души в нем не чаявшая, обнимала и тискала его, благостно повторяя, что у них в роду всегда рождались светленькие дети.

Когда мальчику исполнилось чуть больше года и он сделал первые неуверенные шаги, испуганно втягивая белую и пушистую, как одуванчик, головку в плечи, свекровь устроила большой праздник. Собралась многочисленная родня. Счастливый и довольный, Хан-Гирей в сшитой нарочно к этому дню черкеске с серебряным наборным поясом гонялся, размахивая деревянной игрушечной саблей, за старшими детьми, семеня маленькими ножками в новеньких чувяках. Умиляясь его хорошенькому личику и сговорчивому нраву, восьмилетняя Мириам, младшая сестра Дины, и другие девочки-подростки, оспаривая право понянчить малыша, ссорились, отпихивая друг друга острыми локотками. Но Хан-Гирей с заливистым смехом отбивался от объятий и, запутавшись в полах непривычно длинной одежды, падал в траву. Перевернувшись на спину, он вдруг затихал, уставившись ввысь огромными синими глазами, которые казались заплутавшими островками раскинувшегося над ним бесконечного неба.

Когда Айшат, ласково подталкивая в спину робевшего перед незнакомыми людьми мальчика, подвела его к столику, на котором, по обычаю, были разложены неизменный кинжал, Коран, завернутый в отрез блестящей парчи, сияющий новенький рубль, исписанный арабской вязью лист плотной бумаги и глиняный кувшинчик, он сразу кинулся к оружию. Его внимание отвлек блеск парчи – развернув ткань и увидев книгу, малыш оставил ее, затем вновь устремился к кинжалу и восхищенно погладил узорчатые тисненые ножны, вызвав громкое одобрение всех родственников:

– Настоящий джигит растет!

– Ай, молодец!

– Знает парень, что выбрать!

После угощения довольные праздничным обедом мужчины, чинно сидевшие в тени грушевых деревьев, завели неспешную беседу.

– Что-то жарко слишком, к дождю, видно, – Селим, старший брат Абдула, попыхивая коричневой глиняной трубкой, озабоченно поднял глаза к небу, на котором не было ни облачка.

– Да, кусается солнце, без дождя не обойдется, – кивнул Абдул..

– Вчера так же палило, и к вечеру какой ливень был! – неспешно вступил в разговор младший брат Хамзат.

Селим, задыхаясь, ослабил кожаный пояс на объемистом животе, вытер полотенцем обильный пот со лба и, наконец, отозвался:

– И сегодня польет – это уж точно!

Сосед, старый Туганбей, окутанный сизым табачным дымом, закашлялся, звучно сплюнул под ноги и, моргая красными слезящимися глазами без ресниц, сварливо прервал их ленивые толки:

– Скоро вся наша жизнь кувырком пойдет, а вы время тратите на пустые разговоры, как старухи у плетня! Покончит царь с нами раз и навсегда! Скоро он нас всех вышвырнет с этой земли!

– Как же! Не он первый пытается нас подчинить! – отмахнулся Абдул.

Он дернул шеей, искоса наблюдая за Диной, которая в глубине двора кормила чем-то сына с ложечки, пристроившись за стол к младшим гостьям.

– Да и турки нам помогут, они же обещали, что нас не бросят на растерзание неверным! – уверенно вставил Селим и, сложив руки на круглом животе, откинулся на спинку скамьи.

– Да что нам какие-то турки! Мы сами защитим свою землю! – один из молодых горцев, прислуживавших за столом, без разрешения вмешался в разговор.

– Видно, наш мир и без царя скоро рухнет! – донельзя взбешенный, Туганбей накинулся на дерзкого мальчишку, брызжа слюной, и от злости затряс головой на худой длинной шее, словно старый индюк, с грозным бормотанием защищающий птичий двор от чужаков. – Нет никакого уважения к старшим! Настоящих горцев Аллах прибрал, остались одни лгуны, плясуны да воры, способные разве что у соседа козу утащить! Жалкие хвастуны с повадками шакала и сердцем овцы!

Смущенный этим стремительным натиском паренек еле унес ноги и скрылся за амбаром.

– Если царь пошлет армию, боюсь, наши дела плохи. К тому же здесь каждый сам по себе, а противостоять регулярным частям поодиночке невозможно, – доктор Вернин, задумчиво посмотрел куда-то поверх голов, – я много раз видел, как ваши князья договаривались о совместных действиях и тут же нарушали все клятвы, потому что думают только о своей выгоде. Так войну не выиграть. Да и вообще, я уверен, что смысла воевать уже нет…

– Да что говорить-то! – в сердцах воскликнул Хамзат, вскочив со своего места и горячо жестикулируя. – Никогда не было и не будет у нас согласия! Только и умеем, что грызться между собой, как собаки!

– Может, все-таки обойдется? – выпустив изо рта клубок дыма, Селим невозмутимо обвел всех живыми черными глазами. – Сколько себя помню, мы так и живем…

– Не обойдется! – отрезал Туганбей и горестно покачал головой. – Неужели нам придется на старости лет покинуть свою землю, могилы предков? Если мы бросим родину, значит, нет у нас мужества… Ни капли мужества!

Собравшись возле плетня, подальше от старших, молодежь шумела:

– Пока душа не покинет тело, мы будем бороться за свою землю!

– Лучше умереть, чем покориться неверным!

– У нас в чехлах ружья, а не бузина!

– А тех, кто не покорится, отправят в Сибирь, – Туганбей мстительно повысил голос на воинственные крики молодых, – а в Сибири, мой отец рассказывал, настоящий ад: круглый год кромешная тьма и трескучие морозы…

– Да разве такое возможно? Как же там люди живут?

– Говорят, там одни каторжные, роют золото и серебро так глубоко под землей, что упавшая туда медная наковальня целых девять дней летит, прежде чем достигнет дна. А чтобы эти несчастные, забытые богом, не сбежали, их стерегут жуткие твари, они огромные, круглые, а еще они лают и у них по сто рук!

Напустив на себя важный вид, старик замолчал, но, услышав сдержанные недоверчивые смешки, гневно ударил тяжелой тростью о землю и пригрозил:

– Ну, ничего, нечестивцы, скоро сами узнаете, каково там!

– Да, гиблое, конечно, место, и лучше туда не попадать, – усмехнулся доктор, сам когда-то счастливо избежавший этой участи благодаря военным действиям на Кавказе.

– Что Сибирь! Сибирь далеко! – отмахнулся Абдул и поднялся. – Встретимся на скачках!

Краем уха слушая разговоры своих замужних и еще не обремененных семьей ровесниц о нарядах, свадьба, подарках и достойных внимания джигитах, Дина с улыбкой следила за играющим с другими детьми сыном.

Обмахиваясь шелковым веером, к столу подбежала непрерывно танцевавшая сестра Бэла, белокурая веселая красавица, любимица отца. Откинув назад концы прозрачной накидки с длинной бахромой, унизанной тонкими серебряными трубочками, нежно звеневшими при каждом движении, она присела рядом с сестрой и, торопливо перехватив немного сладостей, снова вскочила, но Дина удержала ее:

– Погоди, Бэла, отдохни, дай и другим девушкам потанцевать!

Принаряженная Мелеч в праздничном платье с затейливо вышитым поясом, в плоской шапочке, увенчанной медным полумесяцем, поставила на стол блюдо с горячими пирогами и, разинув большой подвижный рот, с завистливым восхищением уставилась на Бэлу:

– Аллах! Ты такая красавица! Посмотри, все джигиты глаз с тебя не сводят!

Бэла окинула участливым взглядом невзрачную девушку с выпирающими из коротковатых рукавов крупными красными, будто ошпаренными кипятком, руками и улыбнулась:

– Аллах милостив, Мелеч, он не оставит тебя без мужа.

Большой рот Мелеч возмущенно задвигался, маленькие глазки – по меткому выражению Фатьмы – цвета куриного помета, зло прищурились:

– Еще неизвестно, может, я раньше тебя замуж выйду! А красивые редко бывают счастливыми!

С остервенением заправив под шапочку жидкие тусклые волосы, она подхватила столик, заваленный объедками, и, согнувшись, выставив острые лопатки, понеслась к очагу, где возле больших чанов грелась вода и хлопотали другие служанки. Запрокинув голову, Бэла залилась беззаботным смехом.

– Аллах! Язык у этой несносной девчонки, как острая коса! – нахмурилась Дина. – Сколько раз свекровь ее хотела со двора прогнать, да очень уж она расторопна…

Улучив минутку, Дину отозвал в сторону отец:

– Я нашел тебе подходящего мужа.

Дину будто обухом по голове ударили:

– Но, отец…

Бежавшая мимо Мелеч, услышав обрывок разговора, остановилась неподалеку и, озабоченно гремя пустыми кувшинами, навострила уши, изнывая от любопытства.

– Что не так? Скоро два года, как нет Кази-Магомеда! Захочу – отдам тебя новому мужу прямо сегодня! – дергая шеей, Абдул оглянулся и заметил Мелеч.

– А ты чего встала? Рот закрой, а то муха залетит! – накинулся он на нее. – Иди, иди отсюда!

– А как же мой сын? – Дина вскинула на отца полные слез глаза.

– Сына оставишь у свекрови, как положено, а сама готовься, – Абдул снова раздраженно дернул шеей, – Аслан дает пятьсот рублей серебром.

– Аслан?! – у Дины потемнело в глазах. – Почему Аслан?!

Абдул пожал плечами:

– А чем он плох? Молод, здоров. Конечно, он не так богат, как твой покойный муж, но тоже из дворян, Кази-Магомед приходился ему вроде как троюродным дядей… Ему ничего не стоит хоть каждый день угонять скот в долине. С ним ты никогда не будешь нуждаться.

– Отец, заклинаю тебя, только не он… – содрогаясь от рыданий, Дина закрыла лицо руками.

Абдул вышел из себя:

– Ты еще будешь спорить со мной, дерзкая, неблагодарная дочь! Как только Аслан заплатит выкуп, сыграем свадьбу. Надо будет – на веревке тебя притащу! Все, разговор окончен!

Дина до вечера ходила как в воду опущенная – такого удара судьбы она не ожидала.

Поздно ночью Аслан в сопровождении нескольких приятелей, торопясь собрать деньги для калыма, направился к обширным пастбищам, где летом под усиленной охраной паслись стада станичных казаков. Привычные ко всему кони, прядая чуткими ушами, бесшумно несли тайными тропами всадников, за плечами которых мерно покачивались зачехленные ружья.

– Зачем тебе эта вдова, Аслан? Кругом столько красивых девушек, а ты все подле вдовушек крутишься, – смеялся кругленький, добродушный Мата, подскакивая в седле, как бурдюк с водой, – ты же лев, а лев разве возьмет овцу после волка?

– Где ему со львами тягаться! – усмехнулся долговязый Харун, недавно изгнанный из медресе за непослушание, что, однако, не мешало ему относиться к остальным с ленивой снисходительностью.

Раздался приглушенный смех.

– Зато ты, недозрелый мулла, смело у крестьян кукурузу воровал, – огрызнулся Аслан, – а потом улепетывал от них, как заяц от орла, когда они хотели тебе тощие ребра пересчитать, забыл?

Быстро смекнув, что дело принимает нежелательный для него оборот, хитроумный Харун ловко перевел разговор в другое русло:

– Эх, а я забыть не могу вторую дочку Абдула! Ее Бэла зовут, до чего же хороша, хоть весь свет обойди с ситом – лучше не найдешь. А кожа такая белая, тонкая, наверное, когда она пьет, видно, как вода переливается в горле…

– Посмотрите-ка на него! Так она тебя и дожидается! Я слышал, что к ней наш князь Катышек подкатывается, так что подбери губы! – с коротким смешком Мата охладил пыл Харуна.

Когда вдалеке показались мерцающие огоньки сторожевых костров, они спешились, привязали коней и, хоронясь за редкими кустами, неслышными шагами подкрались ближе. Казаки спали, подложив под головы шинели, не выпуская из рук длинные ружья с примкнутыми штыками. Дозорные вяло переговаривались, до горцев доносились обрывки фраз.

Аслан понизил голос:

– Нападаем неожиданно, не как в прошлый раз, только не хватало ради прекрасных глаз моей вдовушки червей кормить!

Ни звуком не обнаруживая себя, они привычно распределили роли: двое с ружьями должны быть наготове, третий будет поочередно заряжать оружие для них, доставая пули из промасленных тряпок. Остальные ползком приблизились к лагерю и, стремительно поднявшись во весь рост, начали остервенело рубить шашками налево и направо. Вскакивавших станичников, отчетливо видневшихся в отблесках многочисленных костров, отстреливали сидевшие в засаде горцы. Аслан успел опередить торопливо вскинувшего ружье пожилого казака с вислыми усами и, коротко размахнувшись, полоснул его по животу шашкой. Сизые внутренности, дымясь, вывалились наружу, казак выпучил глаза, судорожно хватая руками воздух, и как-то боком осел на землю. Харун погнался за убегавшим молоденьким пареньком и, схватив за плечо, ударил его в спину с такой силой, что кинжал, с хрустом пробив кости, вышел наружу через грудь. Сраженный наповал, казак рухнул ничком на землю, и горец, наступив на неподвижное тело сапогом, выдернул застрявший нож, возбужденно озираясь в поисках следующей жертвы. Сорвав с плеча ружье, Мата на бегу выстрелил прямо в лицо раненому, который тщетно пытался достать саблю из запутавшихся ножен, и, вытерев рукавом пылающее от азарта лицо, забрызганное кровью и мозгом убитого казака, остановился.

Не обращая внимания на предсмертные хрипы и стоны, они собрали оружие с патронами и весь скот. Довольный Аслан, как птица, взлетел на коня и тронул поводья, но лошадь, наступив на чье-то мертвое тело, взвилась на дыбы, сбросив зазевавшегося седока наземь. Подстегиваемый издевательским смехом спутников, он стремительно вскочил на ноги.

– Не горец ты, а горянка, нацепившая мужскую одежду! – сотрясаясь всем своим круглым телом, заливался хохотом Мата.

– Трем вещам никогда не должен доверять мужчина, – глубокомысленно изрек, подняв указательный палец, Харун, – коню, винтовке и жене. Конь фыркнет, поднимется на дыбы и осрамит навеки, винтовка даст осечку в самый нужный момент, а жена…

Охаживая плетью вертевшегося под его ударами коня, Аслан злобно оскалился:

– А ну заткните-ка рты, а то и вам достанется! Я таких слов и родному брату не спущу!

Еле успокоив свою лошадь, он поставил было ногу в стремя, но оглянулся на сдавленный стон:

– Добейте Христа ради… мочи нет…

Аслан оглянулся на раненного им казака, который лежал в скользком месиве собственных внутренностей и хрипел, скрюченными пальцами хватаясь за землю и траву, уже покрытую росой.

– А кто тебя сюда звал, а? Это наша земля, наши горы! Ты хотел аулы наши разрушить, а нас истребить? Подыхай же, как собака!

– Ничего, и тебе жить осталось недолго! – вместе с кровью из последних сил выплюнул раненый.

Бросив поводья, Аслан метнулся к нему и, с хищной яростью схватив его за шею, ткнул перекошенным от боли лицом в росистую траву:

– Ты за этой землей пришел, да? Вот и ешь ее, жри, говорю!

Одинокий выстрел отрезвил и поднял его на ноги – Мата, прервавший наконец мучения раненого, хмуро сказал:

– Ты что делаешь? Прояви уважение, он, конечно, враг, но встретил свою судьбу достойно, как воин, лицом к лицу!

– Хочешь содрать с одного барана две шкуры? – презрительно скривил тонкие губы Харун.

Злобно сверкнув на них глазами, Аслан пнул мертвого казака и, подскочив к стоявшей рядом повозке со вздернутыми в светлеющее небо оглоблями, ухватился за колесо, изо всех сил пытаясь оторвать тяжелую телегу от земли и перевернуть ее, но, сколько ни тужился взбешенный горец, она не сдвинулась с места. Потирая покрасневшую от напряжения шею, не глядя на прятавших ухмылки приятелей, он снова взобрался на коня, и степь вскоре огласилась топотом множества копыт.

Через несколько дней по аулу поползли слухи: вслед за горцами, напавшими на казаков, идет царская армия, оставляя за собой разорение и пожарища. Старейшины решили, что нужно со скотом и всеми пожитками уйти подальше в горы.

Погрузив с помощью крестьян в арбы ковры и сундуки с добром, старушки уговаривали Фатьму уйти с ними, но та наотрез отказалась:

– Куда я пойду со своими ногами? Смерти я давно уже не боюсь, не тратьте попусту время, уезжайте…

– Всегда была упрямой! – в сердцах вскричала Айшат и вышла, подхватив на руки маленького Хан-Гирея.

Старуха подозвала Дину к себе и, откинув край покрывала, указала ей на стоявший под кроватью изящный, но увесистый сундучок из полированного дерева, инкрустированный разноцветными камнями:

– Смотри за ним хорошенько, здесь все наши деньги и золото, доставшееся мне от свекрови, а ей – от ее свекрови!

Дина с трудом подняла тяжелый сундук и вышла.

К утру в ауле не осталось ни одной души, кроме нескольких немощных стариков, как и Фатьма, отказавшихся уходить из дома, да копошившихся в земле кур.

Передовые отряды военных, покрытых с ног до головы толстым слоем пыли, показались на околице после полудня. Рядовые солдаты разбрелись в поисках какой-нибудь поживы, и аул огласился стуком вышибаемых дверей, звоном посуды, истошными воплями кур.

Ударившись о низкую притолоку, в комнату к Фатьме шагнул молодой прапорщик Аленин, только месяц назад переведенный сюда из столицы. Фатьма, лежавшая на высоко взбитых подушках, задержала взгляд на его угрюмом спутнике – горце в изодранной черкеске, висевшей грязными лохмотьями, и укоризненно покачала головой:

– Похоже, парень, ты отбивался не от одной своры бешеных собак…

Переводчик злобно блеснул на нее впалыми черными глазками, но ничего не ответил.

– Спроси ее, знает ли она о разбойниках, напавших на казаков, – залившись румянцем, тихо сказал Аленин.

Фатьма, насупившись, выслушала переводчика и вздохнула:

– Да откуда ж мне знать-то, я больная старуха и совсем не выхожу из дома…

Прапорщик, чрезвычайно тяготившийся своей ролью, еще тише спросил:

– Тогда, может, она знает, где прячутся жители аула?

– Аллах, не все ли равно, ведь в горах их и так не найти…

Со двора донеслись громкие крики, приправленные отборной бранью, – молодой офицер торопливо выскочил наружу и увидел двух солдат, которые с трудом удерживали кого-то, навалившись на него грузными телами и перебрасываясь отрывистыми короткими фразами:

– Держи! Не отпускай!

– Чтоб тебя! Он еще лягается!

– Давай нож, быстрей!

Обливаясь потом, один из них торопливо вытащил из ножен саблю.

– Немедленно отпустите его! – в сильнейшем негодовании вскричал Аленин.

Хмуро переглядываясь, солдаты отошли в сторону, отряхиваясь от пыли, и маленький теленок с белыми пятнами на лбу и на боках, неведомо как отбившийся от матери, высоко подбрасывая тоненькие ножки и мыча нежным срывающимся голоском, скрылся за сараем. Сконфуженный офицер густо покраснел и развел руками:

– Я думал, это ребенок…

– Да что мы, нехристи какие, ваше благородие!

Прапорщик вернулся в дом, щеки его пылали. Фатьма, все видевшая в открытое окно, ласково посмотрела на него и сказала переводчику:

– Доброе у него сердце, дай Аллах ему здоровья. Попроси его, пусть солдаты стекла не бьют, их и достать теперь негде.

Выслушав речь толмача, прерываемую долгими паузами и тяжелым кряхтением, прапорщик коротко кивнул и, отвернувшись, замолчал, пытаясь унять жар пунцовых щек. Наконец, велев своему спутнику возвращаться в лагерь, он вышел на крыльцо и остановился, еще более растерянный и уязвленный: перед ним на зеленой траве, как на подносе, лежала глянцевито блестевшая черная голова теленка с помутневшими глазами, прикрытыми длинными загнутыми ресницами. Солдат, свежевавший мелко подрагивающую тушу, подвешенную к нижней ветви грушевого дерева, бросил на офицера насмешливо-снисходительный взгляд и снова принялся снимать пятнистую шкуру, ловко поддевая ее костяшками пальцев. Аленин отвел глаза, злясь на себя и все еще стыдясь своей мальчишеской выходки, и, оседлав коня, тронул поводья.

В кривом переулке поручик Половцев верхом на нетерпеливо переступавшем точеными ногами вороном коне допрашивал какого-то старика, с трудом выталкивая изо рта гортанные звуки чуждого языка. Пряча глаза в непролазных зарослях нависших седых бровей, горец стоял перед ним, скрестив на груди руки, и коротко отвечал на все вопросы:

– Я старик, я ничего не знаю…

Взбешенный офицер пришпорил коня и, наезжая на него, закричал по-русски:

– А вот я тебя сейчас шомполами отделаю, посмотрим, как запоешь!

Старик не сдвинулся с места и, усмехнувшись, устремил на офицера недобро вспыхнувший взгляд.

– Ну что за подлый народ! – выхватив из-за голенища нагайку, офицер замахнулся на него, но Аленин, до этого молча наблюдавший за происходящим, перехватил его руку:

– Что вы, поручик, ведь это безобидный старик! Разве не бесчестно воевать со старыми и немощными!

Половцев расхохотался ему в лицо:

– Безобидный старик, говорите? Может, вы думаете, что он вас отблагодарит за защиту? Запомните, любое проявление милосердия к врагу для этих дикарей – слабость, достойная лишь презрения. Они признают силу и только силу, поверьте мне, я десять лет здесь служу…

– Даже если и так, он ведь безоружен…

– Нравственные ценности, которые вы так превозносите, для них не более чем пустой звук. Я уверен, что и этот старый пень прячет где-нибудь кинжал и ждет удобного случая, чтобы ударить в спину. Так ведь, а? – с кривой улыбкой обратился он к горцу, взиравшему на них с напускным безразличием, пока толмач, посмеиваясь, переводил ему слова офицера.

– Так за чем же стало, поручик, тогда не поворачивайтесь к ним спиной!

– Легко сказать! Впрочем, я вас вовсе не виню, я тоже в свое время переболел этой романтической дребеденью. Но вы должны понять: на войне, особенно на этой, нет сантиментов, а есть только грязь, ненависть и смерть. Здешние люди совершенно невосприимчивы к культуре – никогда, слышите, никогда и нигде вы не увидите такого остервенелого неприятия всего нового, незнакомого, как у местных горцев. Это дремучая ограниченность, доведенная до абсурда, Аленин! Мы никогда не поймем друг друга!

– Да быть этого не может! Ведь наверняка у нас есть что-то общее…

– Конечно, есть. Не поверите, прапорщик, они тоже желают друг другу здоровья, когда чихают! – холодные голубые глаза поручика без тени улыбки в упор посмотрели на него. – Мой дорогой романтик, я посмотрю, что вы скажете, когда эти отважные воины, которые, кстати, сейчас прячутся в своих проклятых горах, смело будут стрелять в спину нашему арьергарду. У них напрочь отсутствует понятие чести!

Изрытое глубокими морщинами лицо старика перекосилось от злости, белая жидкая бороденка затряслась, под косматыми бровями сверкнули ненавистью пылающие, как уголья, глаза. В бешенстве оскалив рот с торчащими наружу редкими зубами, он прокричал на чистом русском языке:

– Я русский дворянин! По какому праву вы оскорбляете меня? Эти, как вы говорите, дикари подобрали меня, истекающего кровью, и выходили, хотя до этого я стрелял в них! Я живу с ними уже почти три десятка лет, поручик, и могу сказать, что эти горцы гораздо человечнее, чем мы с вами!

Переглянувшись с Половцевым, Аленин в изумлении уставился на старика, в изнеможении прислонившегося к каменной стене сакли.

– Но неужели вам никогда не хотелось вернуться на родину, к семье?

– Здесь моя родина! И семья моя тоже здесь! – отрывисто бросил он.

Оправившись от удивления, Половцев с холодной усмешкой процедил сквозь зубы:

– В таком случае, милостивый государь, вам не составит труда поехать с нами в часть в качестве нашего пленника, ведь ваши верные друзья, надо полагать, не замедлят вас выкупить!

Сделав необходимые распоряжения, он с ожесточением хлестнул плетью коня, который возмущенно вскинул задние ноги в белых чулках, и скрылся в тучах пыли.

«Чего только не бывает на свете!» – невольно думая о судьбе необычного горца, Аленин пустил коня шагом и направился в расположение войск вслед за Половцевым.

Рассеянно оглядывая окрестности, он заметил тень, скользнувшую по заросшему репейником лугу, и поднял голову: в высоком белесо-голубом небе, раскинув перекрестья широких крыльев, спокойно и величаво парил орел, по-хозяйски оглядывая свои владения. Лошадь под Алениным вдруг с тревожным ржанием шарахнулась в сторону – из-под копыт метнулась небольшая змея и, сверкнув стальной чешуйчатой лентой спины, скрылась в опутанных засохшей травой зарослях бурьяна. Тень на лугу замерла – вдруг орел камнем упал вниз и спустя мгновение взмыл в небо, держа в мощных когтях змею, которая, извиваясь и сворачиваясь в упругие, поблескивающие на солнце кольца, пыталась ослабить смертельную хватку грозной птицы. Задрав голову, Аленин ладонью прикрыл глаза от слепящего солнца и увидел, как, ловко извернувшись, змея стремительным броском маленькой приплюснутой головки ужалила орла в мягкое подбрюшье. Птица дернулась и, с трудом взмахивая отяжелевшими крыльями, разжала когти. Змея серебристой молнией мелькнула в небе и, грянувшись оземь, осталась неподвижно лежать в высохшей рыжей траве, будто сломанный в битве клинок, сверху донизу покрытый потускневшими неразборчивыми надписями.

Падая, орел судорожно покружился в воздухе, словно ослепнув, и, наткнувшись на сук старого полузасохшего дуба, одиноким великаном торчавшего на лугу, рухнул вниз, ломая ослабевшие крылья, теряя перья и пух, серыми хлопьями оседавший на ветвях и траве.

Через день войска ушли из аула, провожаемые нестройной стрельбой горцев, которые действительно появились ниоткуда, как только войска оказались в неудобной позиции.

Жители аула, гоня перед собой разноголосо ревевший скот, возвращались домой по пыльной дороге, по обеим сторонам которой дымились вытоптанные поля с сожженными посевами. Вытягивая шеи, они тревожно смотрели на высокие белые минареты мечети, скрытой за купами тополей, но вскоре раздался облегченный вздох: дома были целы, только деревянные сараи разобраны на дрова. Из открытых настежь дверей беленой мечети вился дымок – там все еще тлели костры, на которых солдаты готовили себе еду.

Фатьма открыла глаза на шум:

– Аллах, как нам повезло, дочка, и среди русских встречаются хорошие люди! Ко мне приходил офицер, такой уважительный, воспитанный, я попросила его придержать солдат, и он не дал им ничего сломать.

– А как он выглядел? – вырвалось у Дины.

Опомнившись, она прикусила язык, но было уже поздно – свекровь удивленно подняла рыжие с проседью брови:

– А тебе-то что?

– Да нет, – густо покраснев, замялась Дина, старательно пряча от нее глаза, – я просто так спрашиваю.

Дина готова была провалиться сквозь землю под сверлящим взглядом старухи, но, на ее счастье, громко хлопая дверями и возбужденно переговариваясь, в комнату ввалились Хадижа и Айшат, державшая за руку Хан-Гирея. Малыш ловко вскарабкался на кровать и бросился Фатьме на шею. Она обняла его с блаженной улыбкой на старческом лице, осветившемся беззаветной любовью:

– Ты мои очи, ты моя душа…

– Хвала Аллаху, у нас все в порядке! А посевы-то сожгли, проклятые! Ну, ничего, еще успеем запастись сеном для скота, – без умолку тараторила Айшат. – А в мечети они костры жгли! Ну что за люди! Как их только земля носит, этих гяуров!

5.

Жизнь в ауле понемногу входила в прежнюю колею, но Дина, похоже, навсегда потеряла покой и сон – занозой в сердце сидела мысль о предстоящем замужестве. Старая Фатьма вздыхала:

– Конечно, нашему мальчику с матерью было бы лучше, но она не может ослушаться отца. Ничего не поделаешь, придется подчиниться. Правда, Аслан…

Вездесущая Айшат только этого и ждала:

– Он, конечно, твой родственник, но, видит бог, не люблю я его…

– Да не пугай ты ее! – сердито прервала ее строгая Хадижа.

– Девочка должна знать своего будущего мужа, – не отступала Айшат, – он никогда не показывает свое истинное лицо, мимо не пройдет, пока не справится о здоровье всех родных аж до седьмого колена, хитрый, как лиса, но меня не проведешь! Да и в какой-то темной истории был, говорят, замешан с вдовой из соседнего аула…

– Это когда было-то? С тех пор много воды утекло! – подавая недвусмысленные знаки чересчур болтливой сестре, Хадижа, увлекшись, подмигивала ей уже на виду у Дины.

Но Айшат не унималась:

– Ну, скажи хоть ты, Фатьма, правда это или нет?

– Помню, когда он ребенком еще был, воды доверху в таз нальет, поймает цыпленка и бросит его туда, еще рукой удерживает, чтобы бедняга не всплыл. Сколько мы его за это ругали, а он уставится, как иблис, своими дьявольскими желтыми глазами, молчит и усмехается. А его мать, лентяйка Бедоха, которую даже гром и молния не могли бы заставить поднять толстый зад с пуховой перины, тут же прибегала и начинала выгораживать своего сынка: мол, это ваши дети озорничают и на него все сваливают. Кто так детей воспитывает? Вот он и топил цыплят, пока не подрос. Права Айшат: сколько ни отмывай черную шерсть, она белой не станет. Что-то с ним не так, не то что мой бедный сыночек! – слезы навернулись на глаза Фатьмы.

Сестры быстро переглянулись, и, спрятав усмешку, Айшат продолжала:

– Так вот, на эту несчастную чуть каменное платье не надели из-за него…

Дина в недоумении повернулась к ней:

– Какое платье?

– Камнями, значит, хотели забить, – нетерпеливо отмахнулась старушка, —

она осталась одна с малыми ребятами, родня далеко, помочь некому, натерпелась из-за нищеты. Говорили, что только подачками сердобольных соседей и перебивались. А ваш-то Аслан, видно, пообещал ей жениться, а когда она забеременела, свел с ней своего соседа-вдовца, он тоже один с детьми мыкался. Уж не знаю, как он это дело провернул, но сосед женился на этой женщине. Только нашелся добрый человек, который прямо на свадьбе шепнул ему, что с новобрачной-то вроде не все в порядке…

Дина, вспыхнув, задрожала, будто слыша злой укор.

– Ты уймешься сегодня, а? – Хадижа в сердцах бросила ножницы на дно плетеной корзинки. – Уж не ты ли была тем самым добрым человеком? Откуда тебе все это известно?

Айшат и глазом не моргнула:

– Да уж известно! Так вот, жених-то и задумался: рассказать о своих подозрениях нельзя – где четыре свидетеля? Нету их! Только он тоже оказался не промах: решил до поры до времени к ней и не прикасаться вовсе. Видит женщина – дело плохо, она и так к нему ластится и этак, но он ни в какую, не смотрит на нее – и все тут! Через пару месяцев все и разъяснилось, живот-то не спрячешь, только она так и не раскрыла имя отца своего ребенка…

У Дины потемнело в глазах, она прислонилась к стене, чтобы унять дрожь в коленках.

– Некоторые горячие головы хотели камнями ее забить, да наш кадий, добрый и справедливый человек, дай Аллах ему долгих дней, не позволил, детей пожалел. Только она не вынесла позора, ушла далеко в горы и то ли сорвалась, то ли сама бросилась в глубокое ущелье. Разбитое тело только через несколько дней нашли пастухи. Говорили, у несчастной ни одной целой косточки не было…

Содрогаясь от ужаса, Дина смотрела на старуху, которая увлеченно продолжала:

– Да, раньше ей не поздоровилось бы, просто времена сейчас другие. Я слышала, что по законам адата за такие грехи женщину брили наголо…

– Да не брили, просто отрезали косы, а на грудь клеймо ставили, как скотине, потом только выгоняли из аула, – поправила сестру Хадижа.

– Да разве ж это наказание! – отмахнулась Фатьма. – Я девчонкой еще была, помню, бабушка с соседкой у нас во дворе шушукались, как раз под тутовым деревом, где я сидела. И вот слышу я имя тогдашней подружки моей – Назика да Назика. Любопытно мне стало, конечно, ну и притаилась там. Оказалось, что это не подруга моя вовсе, а взрослая замужняя женщина, которую муж якобы застукал со своим другом. Муж, значит, тут же вытаскивает кинжал и без лишних вопросов отправляет его на тот свет…

– А жену-то, жену? – сгорая от любопытства, Айшат прыгнула на кровать к чересчур медлительной, на ее взгляд, Фатьме, напрочь забыв про раскрытый Коран, который остался сиротливо лежать на краю лавки, прикрытый яркой шелковой тканью.

– Так вот, не говоря ни слова, муж срывает одежду с онемевшей от ужаса жены, привязывает ее крепко-накрепко к спине мертвого друга и преспокойно уходит. Каково? Вечером приходит опять, смотрит на муки женщины и, не слушая ее оправданий и причитаний, уходит.

– Аллах! Аллах! – Хадижа застыла с корзинкой на коленях. – Да как же это?

– Три дня несчастная сидела, привязанная к мертвецу, а потом освободилась неизвестно как – видно, с джиннами черными в сговор вступила. И что бы вы думали?

– Сбежала, да? Не томи, Фатьма! – взмолилась Айшат, в жгучем нетерпении хватая ее за руку.

Фатьма, смеясь, шутливо хлопнула ее по пальцам.

– Что ты меня тискаешь, старика своего вспомнила, что ли? Как бы она сбежала? Дверь-то заперта была! Приходит муж ночью, намереваясь, как и прежде, всласть потешиться своей страшной местью, – да не тут-то было! Назика спряталась за дверью, оглушила его чем-то тяжелым, кажется, кочергой. Дальше слушайте: она подтащила его к трупу, беспамятного, и прикрутила к телу друга, которое уже точили черви, теми же веревками. Но это еще не все! Достала, значит, его кинжал и отхватила ему кончик носа, затем преспокойно вышла, дверь снаружи приперла палкой – и поминай как звали!

Уставившись на Фатьму двумя парами одинаковых голубых глаз, сестры молчали, будто разом потеряв дар речи, наконец Айшат покачала головой:

– Да как же она додумалась до такого? Вот уж действительно с черными джиннами спуталась!

– И это ей сошло с рук? – Хадижа все еще не могла прийти в себя.

– Его только через несколько дней обнаружили – хитрая Назика дверь-то снаружи закрыла, и все думали, что в доме никого нет. Как нашли его, так он и пропал куда-то, больше его никто не видел – слыханное ли дело горцу с отрезанным носом-то жить. А ее в соседнем ауле нашли и притащили за волосы к кадию. Там она, говорят, валялась у него в ногах, рыдала и умоляла сжалиться над ней, рассказала, что-де ни в чем не была виновата, просто пригласила в дом зашедшего в гости соседа. А что с мужем сотворила – мол, затмение на нее нашло: сколько она натерпелась, пока с мертвецом на привязи просидела.

– И что же с ней сделали? – тормошила Айшат Фатьму. – А дальше-то что?

– А дальше… Подо мной ветка хрустнула, и бабушка меня заметила, в такую ярость пришла! Я с дерева спрыгнула и давай бежать, а она кинула в меня своей палкой – чуть не зашибла…

– Как же так? – возмутилась Айшат. – И мы не узнаем, чем все кончилось?

– Известно как, – вздохнула Хадижа, – с нашей сестрой разговор короткий…

– Через много лет, уже будучи замужем, я все-таки узнала конец этой истории от свекрови: эту женщину, вдобавок ко всему еще и беременную, забили камнями вместе с какой-то старой ведьмой, уличенной в колдовстве. Правда, до сих пор не могу понять, к чему она мне это рассказала…

– Несчастная! Вы как хотите, а я ни за что в это не поверю! Неужели кому-нибудь из наших женщин, воспитанных в такой строгости, подобное придет в голову? Да еще в доме мужа, да еще его родственники рядом! – уверенно заявила Хадижа и встала. – Оболгал ее муж, вот и наказал его Аллах!

– А ее тогда за что Аллах наказал? – возразила Айшат. – Нет, сестра, всякое может быть: голову потеряла или еще что…

– Вот так – то, – Фатьма, широкой ладонью вытерла уголки морщинистого рта и, завозившись на своих подушках, обратилась к невестке:

– Дочка, помоги-ка мне повернуться, все бока себе отлежала…

Но Дина, не слыша ее призывов, беззвучно шевелила губами, напряженно вглядываясь в черный проем окна, точно за темным стеклом маячила тень самого ангела смерти Азраила.. Когда в комнате повисла неловкая тишина, она, будто очнувшись ото сна, с трудом стряхнула с себя неотвязную череду страшных видений. Свекровь назидательно изрекла:

– Эта порочная женщина сама выбрала свою судьбу, а за все совершенное в жизни надо платить. А ты что думала?

Что-то внезапно надломилось внутри, неожиданно для себя Дина зарыдала и, торопясь, захлебываясь слезами и давясь словами, стараясь не смотреть в изумленные и в то же время недоверчивые глаза старых женщин, призналась во всем.

Хмурое небо серой буркой висело над аулом. Холодные струи дождя хлестали по лицу Дины, и, скользя в чавкающей грязи, она слышала за спиной возмущенный гул сотен голосов – толпа гудела, словно рой ос в разворошенном гнезде. Несколько тяжелых комьев глины, звучно шлепнув, попали ей в спину – споткнувшись и с трудом удержавшись на ногах, Дина оглянулась: все лица сливались в сплошной пелене дождя, но она узнала в толпе Айшат, которая кутала плачущего ребенка в платок.

Во дворе мечети после скорого суда один из подручных кадия, глухонемой парень, сдернув с объятой ужасом Дины платок, накрутил ее волосы на свою руку так, что кожа на голове бедной женщины затрещала, и, отхватив кинжалом длинные косы, бросил ей под ноги в грязь. Вытирая рукавом залитое дождевыми струями лицо, подручный, недобро скалясь и что-то мыча, поволок Дину к крытому камышом навесу, где другой мужчина, в войлочной шляпе и прожженной в нескольких местах черкеске, неторопливо, со знанием дела накаливал в пламени костра округлый наконечник железного прута. Глухонемой связал ей руки, все так же мыча и ухмыляясь, разодрал вымокшее насквозь платье до пояса, выставив напоказ ее покрывшуюся гусиной кожей грудь. Другой подручный, напоследок поворошив угли в костре, не спеша достал из огня свое страшное орудие и точным движением прижал раскаленный докрасна наконечник к нежной выемке между двумя холмиками груди – с коротким шипением коснувшись мокрого тела, горячее железо прожгло кожу, оставив дымящийся черно-багровый след. Женщина забилась в руках своих палачей, из-за запаха паленого мяса к горлу подкатывала тошнота, от боли и страха подкашивались ноги, крик малыша, причинявший еще больше страданий, стоял в ушах, сознание понемногу покидало ее. Раздавленная, вывалянная в грязи, Дина, шатаясь, смотрела сквозь пелену дождя на людей, которых знала с самого детства, но ни на одном лице не видела ни жалости, ни сострадания. Мужчины снова подхватили ее, волоком подтащили к уже готовой неглубокой яме, заполненной мутной дождевой водой, не торопясь, согнули ее пополам, крепко привязали руки к ногам и столкнули в грязную жижу. Вокруг собралась толпа женщин, на мгновение возникла заминка – к ним затесался с увесистым булыжником Аслан, но его с возмущенными криками вытолкали: