Читать книгу Вацлав Нижинский. Воспоминания - Ромола Нижинская - Страница 5

Наконец настал день, когда Вацлав смог стать учеником Императорской школы танца. Императорская школа и Императорские театры были привычной темой для разговора в семье Нижинских. Как часто дети слышали, что их отец не мог танцевать среди этого великолепия лишь потому, что он получил балетное образование в Варшаве. Каждый ребенок, желавший стать танцором, мечтал быть учеником Императорской школы. Ходило много рассказов о том, как трудно попасть в эту школу, ее строгой дисциплине, непрерывной учебе школьников, роскоши, которая их окружает, придворных представлениях и празднествах, на которые приходят великие князья и даже сам император.

Русские всегда любили танец – это доказывают танцевальные сцены, написанные на стенах собора Святой Софии в Киеве и Печерского собора. Православная церковь всегда сурово осуждала танцы, но, несмотря на ее упорную многовековую вражду, любовь к танцу процветала и среди мужиков, и при дворе.

В XVII веке эту варварскую полувосточную Россию впервые познакомил с балетом царь Алексей Михайлович, второй правитель из династии Романовых, на праздниках в честь своей свадьбы. Он первый создал в этой стране постоянный театр и балет. Были наняты балетмейстеры-иностранцы, которые вскоре обучили русских преподавателей. Преемники Алексея Михайловича, идя по его стопам, тоже были покровителями танцевального искусства.

Петр Первый проявлял к этому искусству личный интерес: он сочинял балеты, сам танцевал в них и указом повелел своим придворным тоже это делать. С помощью находившихся у него в плену шведских офицеров он обучал танцу свой двор. Первую серьезную попытку организовать школу танца сделала царица Анна Иоанновна в 1735 году по просьбе Христиана Велмана, преподавателя гимнастики в Императорском кадетском училище. Ему было разрешено взять на обучение двенадцать мальчиков и девочек из бедных семей и подготовить из них профессиональных танцоров. Царица была так довольна результатами его труда, что приказала оплачивать все расходы по обучению и содержанию этих детей за счет государства и отдала им один из своих дворцов. Первым директором школы был балетмейстер-француз Ланде, а за детьми присматривала вдова придворного кучера. Таким было скромное начало знаменитой Императорской школы танца. Но Екатерина Великая выполнила великую задачу превращения огромной Российской империи в цивилизованную страну. В 1779 году она преобразовала школу танца по образцу Императорской кадетской академии, из которой позже был создан Пажеский корпус – императорская охрана. Она построила первые каменные театры и открыла их для широкой публики.

Царь Павел объединил Императорскую школу со Смольным институтом, который был самой привилегированной школой в империи; поскольку этот институт был женским монастырем, духовенство боролось против такого объединения, но напрасно.

В это время в Россию был приглашен французский балетмейстер Шарль Луи Дидло. Мы можем считать его отцом русского балета. Он придавал особое значение систематическим тренировкам и актерскому мастерству танцоров, требуя от них настоящей драматической игры: «Настоящий танцовщик должен быть также хорошим актером и поэтом в душе». Он был суровый человек, почти фанатик, но благодаря ему школа выпускала выдающихся танцовщиков, и балет занял в русском искусстве видное место; это место балет сохранил за собой до самой революции. В течение двадцати восьми лет Дидло был директором Императорской школы и любимцем царя; и благодаря Дидло прекратилось противодействие, продолжавшееся сто лет. Он первый пригласил иностранных балерин танцевать в Мариинском театре, и таким образом Санкт-Петербург познакомился с искусством Тальони, Эльслер и других знаменитых танцовщиц. Преемники Дидло старались сохранить его традиции, и через десять лет его должность унаследовал французский танцовщик Мариус Петипа. Гениальный и изобретательный ум Петипа неутомимо трудился в течение шестидесяти лет, которые этот человек проработал в Императорском театре. Петипа сочинил шестьдесят балетов, переделал еще семнадцать и создал балетные сцены для тридцати семи опер. Он не только создал богатый репертуар для Мариинского театра, но также разработал словарь танца и расширил этот словарь за счет бесчисленного множества новых шагов.

Рассказы об Императорской школе были основаны на правде. Трудность поступления в нее, ее закрытость и ее тесные связи с царским двором окружали ее особым блеском. Ее ученики так же, как воспитанники Пажеского корпуса, входили в придворный штат и принадлежали к привилегированному миру.

В этой великолепной школе танец преподавали лучшие учителя, и обучение продолжалось восемь лет. Школа была организована по военному принципу, дисциплина в ней была железная и не ослабевала никогда. Главным руководителем школы был директор Императорских театров.

С того момента, как ребенка принимали в школу, родители фактически отказывались от всех прав на него, и ученик формально становился приемным ребенком царя.

Врачи и балетмейстеры по результатам строгого физического осмотра решали, кто из детей будет принят на двухлетний испытательный срок. В течение этих двух лет эти дети продолжали жить у себя дома, но Императорская школа обеспечивала их всем необходимым. Обычно заявки подавали несколько сот детей, а принятых оказывалось от шести до десяти. Если в течение двух испытательных лет они хорошо проявляли себя, их брали в школу в качестве постоянных учеников, а закончив ее, они автоматически становились членами труппы Мариинского театра.

Императорская школа размещалась в огромном дворце стиля раннего барокко между Невским проспектом и рекой Фонтанкой, в центре самого престижного округа Петербурга, на Театральной улице. Мебель в ней была простая, но этот дворец XVIII века дышал роскошью – обшитые панелями стены, огромные комнаты, большие хрустальные люстры.

Школа имела собственную часовню с большим клиросом и желто-белыми мраморными столбами, где по воскресеньям и в праздничные дни шли службы, собственную больницу, где постоянно дежурили врач и медицинские сестры и где дети должны были проходить осмотр каждую субботу в течение восьми лет, и свой театр, общий у них с учениками театральной школы, в котором проходили годовые экзамены. Спальня учеников была просторной: в ней хватало места для сорока детей, а жили только двадцать пять. У каждого ученика был в этой спальне свой пронумерованный уголок, над которым висела его собственная икона. В конце спальни спал один из пяти гувернеров, надзиравших за детьми. У них была специальная баня на территории школы, где мальчики мылись по-русски каждую пятницу, и мозольный оператор, занимавшийся их ногами, за которыми там ухаживали с почти религиозной заботой.

На предварительном экзамене 20 августа 1900 года Вацлав вместе с пятью другими детьми был выбран из ста пятидесяти мальчиков. Он был очень робким и застенчивым и поэтому едва был в силах отвечать на вопросы экзаменаторов – так окружающая обстановка подавляла его своей роскошью. Но знаменитый танцовщик-солист Николай Легат, который был среди экзаменаторов, заметил его необыкновенные бедра и хорошо развитое тело и настоял на том, чтобы его приняли.

Вацлав никогда не жил в такой роскоши: шесть смен белья, три ученических мундира – черный на каждый день, синий для праздников и серый льняной для лета; два пальто, из которых зимнее было с тяжелым каракулевым воротником, ботинки из кожи высшего сорта и туфли-лодочки для дома. Мундиры были такие же, как в Кадетском училище, и имели высокий бархатный воротник, на котором была вышита серебряная лира – эмблема школы. Головные уборы были такие же, как армейские, и украшены двуглавым орлом – императорским гербом. Вацлав был невероятно горд: в первый раз за свою жизнь он мог покрасоваться в новой одежде. Но возможно, самую большую робость он испытал, когда получил одежду и туфли для танцев. Вацлав был чистоплотен до педантизма и очень заботился о своих нарядах. Он всегда выглядел чистым и ухоженным.

Для Вацлава поступление в школу было огромной переменой в жизни. Он вряд ли хоть раз до этого оказывался вне родного дома и без материнской заботы; а уроки казались ему очень трудными, потому что ученики должны были изучать те предметы, которые преподаются в обычной средней школе. Во всех дисциплинах, не относившихся к искусству, кроме математики и геометрии, Вацлав был плохим учеником. С первой минуты его школьной жизни его пять одноклассников стали смеяться над ним за его монголоидные черты лица и миндалевидные глаза и прозвали его «Китаец». Это прозвище было обидным для Вацлава, потому что из-за Русско-японской войны монголоиды были непопулярны в России. Вацлав жил так же, как остальные ученики, во всем, кроме еды, часть которой ему в первые два года приходилось приносить из дома, а его мать не могла давать ему те деликатесы, которые были у других. Но Вацлав не чувствовал зависти: он всегда предлагал другим часть тех маленьких подарков, которые получал от своих учителей или от старших учеников.

Только один человек смог проломить стену сдержанности, которой окружил себя Вацлав, – это был его учитель, Николай Легат. Он был не только выдающимся танцовщиком, но и чудесным учителем – обаятельным и веселым и при этом очень понимающим и чутким. С первой секунды, когда он остановил свой взгляд на Вацлаве, он понял, что в этом мальчике есть что-то, из чего в подходящих условиях может вырасти великое искусство. Вацлав любил учиться у него. Эти уроки казались праздниками. Как только Вацлав входил в танцевальный зал, он словно сбрасывал с себя робость и оказывался в своей природной среде. Он с религиозным восторгом и слепым повиновением на удивление легко выполнял шаги, которые Легат с огромным терпением показывал своим ученикам. Из этих уроков родилась взаимная симпатия, которая сохранилась навсегда. Позже Вацлав говорил мне, что обязан всем урокам своего неутомимого наставника Легата. Даже его товарищи-ученики замирали от восторга, словно околдованные, как только Вацлав начинал танцевать, и очень скоро в школе начались разговоры о том, что в ней растет новая звезда. Только Вацлав, казалось, не обращал внимания на эти слухи.

В 1902 году двухлетний испытательный срок закончился, и Вацлав был принят в Императорскую школу как постоянный ученик. Теперь он стал пансионером. Вначале он очень тосковал по матери, но как раз в это время началось серьезное изучение искусства. Начиная с первого года ученики школы были заняты в балетах и операх Мариинского театра как статисты или на малых ролях. Дети любили эти походы в театр, куда они ездили под надзором дежурного гувернера в специальных ландо, входивших в императорский каретный парк. Ученики имели собственную раздевалку на пятом этаже Мариинского театра. В ней им полагалось находиться, когда они не были заняты на сцене, но Вацлав всегда находил способ выбраться оттуда и спрятаться за кулисами, чтобы посмотреть на свой идеал – на Шаляпина. Именно Шаляпин произвел глубокое впечатление на мальчика Вацлава, и ему Вацлав страстно желал подражать. Он подсматривал каждое его движение, изучал его грим и вскоре сам стал гримироваться с таким потрясающим мастерством, что изумил своих учителей. Впервые Вацлав вышел на сцену Мариинского театра в «Аиде», в роли одного из мальчиков-негритят. Он часто получал роли и в операх, а поскольку был очень музыкальным, то скоро стал знать их наизусть. Вацлава выбрали на роль принца Готфрида Брабантского, брата Эльзы в «Лоэнгрине», и он очень гордился этой своей первой сольной ролью.

Вацлав, как и его родители, был воспитан в римско-католической вере и был очень религиозным, но уже в этом возрасте он каким-то образом мог обнаружить присутствие Бога повсюду, а поскольку большинство учеников школы принадлежали к греческой православной вере, он ходил с ними на службы в школьную часовню, которую любил за золотой алтарь и огромные желтые мраморные колонны. Отец Василий, школьный священник, всегда находил для Вацлава доброе слово, когда тот кланялся ему, хотя и был другой веры. А Вацлав восхищался тем, с каким достоинством двигался этот священник, и его сверкающим золотым крестом.

Вацлав хорошо приспособился к распорядку школьного дня. В 7.30 привратник звонил в колокол, и ученики должны были вставать. Это был трудный момент для Вацлава, потому что он любил поспать и пытался урвать несколько лишних мгновений отдыха. Затем ученики шли в банный корпус, который был уникальной особенностью этой школы: вдоль стен стояли шкафчики, для каждого мальчика свой, а в середине комнаты был большой круглый медный бассейн, в который из фонтана лилась теплая вода. Через пятнадцать минут мальчики должны были пройти мимо гувернера, который ждал их у двери в столовую, находившуюся напротив спальни. Там мальчики должны были каждое утро сдавать свои носовые платки и получать взамен другие, чистые. Перед завтраком один из старших мальчиков читал благодарственную молитву. Ученикам подавали простой русский завтрак – кофе, чай, булки и масло. Детям разрешалось есть столько, сколько они хотели, а еда в школе была такой же хорошей, как у самой императорской семьи, которая часто присылала ученикам лакомства со своего стола.

После завтрака ученики строились парами и в сопровождении гувернера отправлялись гулять до девяти часов либо на Невский проспект, либо к Казанскому соболу[3]. Этих одетых в мундиры детей с хорошими манерами знали и любили жители столицы.

После возвращения с прогулки начинались уроки. Вацлав быстро научился хорошо играть на пианино и в свободное время играл в комнате отдыха для своих одноклассников.

В десять часов начинались уроки танца, которые были в расписании каждый день и продолжались до двенадцати. В школе было несколько больших танцевальных залов, в которых пол был наклонный, как на сцене, а сделан он был из мягкой сосны.

В такой класс ученики приходили в своей танцевальной форме – черные штаны и белые рубашки. Тем, кто показывал большие успехи в танце, разрешалось поливать пол.

В двенадцать часов подавали легкий второй завтрак, и после этого дети отдыхали в течение часа. С часа до пяти дня у них снова были уроки по их постоянным предметам.

Затем следовал большой обед с несколькими переменами блюд, а после него ученики отдыхали или играли. Самой популярной была русская национальная игра в мяч, которая называется «лапда»[4], в ней Вацлав был отличным игроком и так же хорошо фехтовал. Остальные виды спорта в это время были строго запрещены ученикам: от них мышцы могли развиться не так, как нужно для танца.

Уроки бального танца у мальчиков были общие с девочками, и, разумеется, во время этих занятий начинались невинные любовные ухаживания. Поскольку общение между учениками и ученицами было строго запрещено, они прятали свои любовные записки в тайниках, например под ножкой пианино. Если записку обнаруживали, ученика наказывали и оставляли без сладкого. У всех мальчиков были такие предметы платонической любви – у всех, кроме Вацлава, который уже в это время знал только одну подлинную любовь – любовь к танцу.

После уроков классического танца Вацлав больше всех занятий любил уроки пантомимы. Это искусство преподавал сам великий мим Гердт, который восхищался способностями Вацлава и с гордостью говорил своим коллегам из Драматического театра: «Маленький Нижинский, ученик школы танца, – это будущий великий российский актер».

На уроках грима Вацлав занимался с огромным интересом. В большой комнате, обставленной как артистическая уборная, с соответствующим красным и зеленым освещением, зеркалами и столиками, ученики должны были изучить анатомическое строение своих лиц, эффекты красок и линий и научиться накладывать характерный грим.

Вацлав был очень странным мальчиком. Когда другие ученики веселились, он не присоединялся к ним, если они не звали его сами, поскольку в это время он уже привык к тому, что классные товарищи, завидуя ему, специально не обращают на него внимания. Он молча размышлял о чем-то в углу или придумывал какую-нибудь шутку. Вацлав по натуре был озорником, и каждый раз, когда мальчики хотели повеселиться, он придумывал, что устроить; в этих случаях его предложения принимались охотно. По сути дела, он был заводилой во всех проказах, которые устраивали ученики. Он разрисовал чернилами кресло учителя математики; он рассыпал в классе чихательный порошок. Только на уроках танца от него нельзя было добиться непослушания. Эти уроки и сцена всегда были для него святыми. Учился Вацлав медленно, и учителя, не понимавшие его психологию, считали его ленивым и часто лишали его за лень конфет или каникул. Вацлав покорно подчинялся и проводил много часов запертый в специальной комнате, служившей местом заключения для непослушных учеников. Ее стены были увешаны фотографиями балетмейстеров и великих танцовщиков прошедших столетий. Вацлав целиком погружался в изучение их движений и костюмов и не чувствовал, что на самом деле это было наказание.

Директор школы часто жаловался матери Вацлава на его лень, и она со слезами просила сына быть прилежнее. Ее меблированные комнаты не процветали; она жила бедно и постоянно нуждалась в деньгах. Ей пришлось заложить свои самые любимые вещи. Постепенно все, что она имела, отправилось в ломбард и больше не вернулось. И когда все шло так плохо, что казалось, хуже быть не может, на эту несчастную женщину обрушился неожиданный удар: Вацлав за свою очередную шутку был временно отстранен от занятий.

Однажды, когда мальчики должны были ехать в театр, они взяли с собой в карету свои игрушечные луки и стрелы. Вацлав, который был отличным стрелком, прицелился через окно и нечаянно ранил в глаз своего преподавателя, а тот пришел в ярость и спросил, кто виноват. Вацлав встал, признался в своем преступлении и в результате был изгнан из школы. Его мать горько плакала: разбилась ее самая прекрасная мечта, рухнули ее надежды, а в настоящем необходимость кормить еще один голодный рот была для нее просто катастрофой. Переход из роскошного уюта школы в городскую квартиру, пропахшую едой, и от жизни без забот к нужде оставил глубокий след в душе впечатлительного Вацлава. Встречаясь с соседями, он чувствовал унижение и стыд: они все знали, что он исключен из школы. Вацлав заметил среди них одну крикливо одетую женщину со множеством дешевых кружев и страусовых перьев, которая приходила к ним постоянно, особенно в часы еды. Она пила чай Элеоноры, ела ее еду и непрерывно сплетничала.

Дни были заполнены постоянным страхом перед кредиторами и боязнью, что семью выселят из квартиры. Однажды Элеонора неизбежно должна была уплатить долг, и ей были нужны пять рублей. Но попросить их взаймы было не у кого, кроме той самой дружелюбной соседки. Элеоноре пришлось сделать огромное усилие для того, чтобы пройти через это мучительное испытание. Вацлав находился в комнате, когда она объясняла, как срочно нужны ей деньги. Эта женщина выслушала ее с вниманием и интересом, как человек, сердцем понимающий чужую беду, – а под конец, когда Элеонора изложила свою просьбу, соседка вздохнула и стала со слезами говорить, что ей очень жаль, но отказалась помочь и величаво вышла из комнаты со словами утешения на устах. Когда за соседкой закрылась дверь, Элеонора заплакала. Значит, теперь детям будет совсем нечего есть! Вацлав, сжавшийся в комок в углу комнаты, неподвижно смотрел на эту сцену. Теперь он понял, в каком положении находилась его мать, понял ее горе и твердо решил работать и учиться, приложить все силы для того, чтобы сделаться великим танцовщиком и скорее стать ей помощником.

Наказание было отменено, и Вацлав вернулся в школу. С этого дня он выполнял обещание, которое дал себе, и учился усердно. Вскоре он стал гордостью своих учителей. Через два года после поступления Вацлава в школу Броня тоже стала ее ученицей.

Как ни восхищало учеников участие в спектаклях Мариинского театра, их нельзя было сравнить с придворными спектаклями. В этих случаях волнение охватывало всех – от балетмейстера до лакеев. Детям напоминали, чтобы они не забывали строгие правила этикета, принятые при императорском дворе. Когда мальчиков везли в карете, они были под сильным впечатлением того, что скоро окажутся лицом к лицу с царем всея Руси, их повелителем, их «батюшкой».

Дворцовые ворота распахивались перед ними, охрана приветствовала въезжающих. А внутри были еще солдаты и камер – юнкеры.

Когда ученики входили в бальный зал, их глаза на секунду слепли от его великолепия: зал был полон дипломатов, на которых были надеты атласные ленты, почти незаметные под орденами, а ордена были усыпаны драгоценными камнями, и золото на мундирах блестело, отражая свет хрустальных люстр. Дети начинали нервничать, когда видели зрителей, а это были их величества и их высочества со своими свитами. Но после первых тактов музыки все начинало идти гладко. Когда ученики танцевали, они были в своей стихии. После представления царь и царица любезно говорили с ними, раздавали им подарки и клали им на тарелки пирожные или куски кекса. Те, кто танцевал особенно хорошо, получали в виде отличия какую-нибудь драгоценность, и однажды вечером Вацлав, когда после своего сольного танца подошел поцеловать царю руку, получил в подарок из рук придворного камергера золотые часы с инициалами Николая Второго. Это была самая высокая награда, которую его величество давал ученику Императорской школы в знак того, что доволен им.

Выступления во дворце великого князя пугали гораздо меньше: там не было царской сдержанности, и после танца ученикам разрешалось сидеть на коленях у императорских высочеств и играть их сверкающими драгоценностями и украшениями.

Талант Вацлава развивался с поразительной быстротой. Его слава прочно укрепилась в школе, а его природный дар был больше, чем у любого другого ученика за всю ее историю. Вацлав был полон энергии и желания совершенствоваться. Он никогда не был доволен собой, а поскольку он чувствовал, что пируэты даются ему не так легко, как прыжки, он решил упражняться в них до тех пор, пока не добьется высшего качества. Но это неутомимое стремление стать лучше едва не погубило его. Однажды Вацлав, дожидаясь своего учителя, начал исполнять пируэты и тур-ан-л’эры (повороты в воздухе) в классе, где танцевать было запрещено. Он был так поглощен своей тренировкой, что недостаточно обращал внимание на скамьи. Приземляясь, он со всей силы ударился об одну из них и получил опасную травму живота. Три месяца он пролежал в больнице на спине, находясь между жизнью и смертью, но крепкое телосложение в конце концов помогло ему выжить. После долгого вынужденного бездействия Вацлав вернулся к учебе и с неслабеющей уверенностью шел вперед, оттачивая свою технику до самого яркого блеска. Внешние события редко проникали за стены школы. В спокойном уединении и под надежной защитой ее тепличные цветы развивались без тревог. Но после проигранной войны с Японией по России катилась революция. 9 января 1905 года Вацлав спокойно шел с учебниками под мышкой на квартиру к своей матери – и вдруг столкнулся с мощной, как приливная волна, огромной толпой людей, которые как бешеные мчались к Зимнему дворцу. Демонстрацию возглавлял священник, отец Гапон. Это скопище людей подхватило Вацлава, унесло с собой и с ужасной силой все плотнее сжималось вокруг него. Он пытался выбраться, боролся с этим человеческим потоком, но безуспешно. Когда стремительно бегущая толпа приблизилась к дворцу, навстречу ей помчался конный эскадрон казаков, вооруженных своими ужасными кнутами. Яростный бег мгновенно прекратился, в воздух полетели камни и кирпичи. Лошади, храпя и фыркая, рванулись вперед и врезались в толпу. Удары кнутов обрушились как град на головы и спины. Завопили женщины, закричали мужчины, заплакали дети. Вацлав попытался закрыться книгами и, наклоняясь вниз, вдруг почувствовал ужасную боль и собственную теплую кровь, текущую по лицу. Один из казаков с дикой силой ударил его по лбу. От этой глубокой раны остался шрам рядом с тем, который оставил драчливый петух. Этот шрам всегда напоминал ему об ужасной картине – безжалостном нападении казаков на безоружных, умирающих от голода людей, которые просили хлеба. После этого Вацлав всегда по-братски относился к людям и начал понимать страдания народных масс.

В конце января забастовки, которыми был отмечен этот революционный год, достигли критической стадии. Национальное восстание было мощным, но мало сведений о нем проникало за прочные стены Императорской школы танца. Даже балетная труппа Мариинского театра, обычно столь верная двору, который ее поддерживал материально и защищал, заразилась духом беспокойства, которым был пропитан воздух. В октябре 1905 года Фокин, Павлова и Карсавина внесли несколько предложений о том, как улучшать и поддерживать стандарты труппы, и, проявив высокое благородство, попытались прервать представление «Пиковой дамы» Чайковского в знак сочувствия забастовщикам.

Восстание потерпело поражение. Республика, провозглашенная на массовом собрании 16 октября, пала. Три великих танцовщика, покинутые большинством своих коллег, которые отказались бастовать и подписали заявление о верности властям, теперь ждали увольнения и ареста.

В атмосфере школы ощущалось напряжение, незнакомое ей до этих пор. В коридорах было тихо. Гувернеры выглядели так, словно были чем-то озабочены. Старшие мальчики были взволнованы, и даже малыши знали, что народ замер в мучительном ожидании. С минуты на минуту должна была произойти революция. Но, несмотря на это, уроки, практические занятия и репетиции продолжались. Только однажды утром Сергей Легат, брат Николая, не пришел к ученикам. Больше он уже никогда не давал им уроков.

Сергей Легат почему-то подписал заявление о верности властям против своей воли. Он уже был на пределе душевных сил из-за приводивших его в отчаяние несчастий в его любовных отношениях с Марией Петипа, дочерью великого балетмейстера; а из-за этой подписи, которую считал предательством своих друзей, оказался на самом дне пропасти печали и стыда. Возможно, Вацлав тогда не знал, что Легат всю ночь бредил во сне: «Мария, что меньшее зло для Бога – чтобы я убил тебя или себя?» Лишь гораздо позже Вацлав узнал, что утром Сергей Легат был найден с перерезанным бритвой горлом.