Читать книгу Следы на мосту - Рональд Нокс - Страница 3

Постулат естественной этики, наделяющий человека правом перед смертью распорядиться своим имуществом, никто не оспаривает, однако же он немало озадачивает. Умирающему имущество уже ни к чему – ни родовые акры, ни тяжким трудом добытые тысячи, ни одно из посаженных им деревьев, кроме мрачного кипариса, не последуют за своим недолговечным владельцем. И тем не менее покуда правая рука и рассудок действуют слаженно, небрежный росчерк в конце завещания может обеспечить достаток бедняку, лишить наследства мота, а также во имя бесконечно разнообразных бесполезных или экстравагантных целей выбросить состояние на ветер. Самому человеку от этого проку никакого – правда, во время оно бытовала теория, что по ту сторону могилы человеку будет веселее, если он толково распорядится своими средствами здесь, но ее уже давно отменили, – итак, человеку от этого проку никакого, зато немалый для истомленных ожиданием племянников и племянниц, для обществ спасения на водах, кошачьих приютов, а также казны, которой жалкие налоги на наследство не дают дышать полной грудью. И все эти страждущие во власти умирающего. Однако же прописи единодушно уверяют нас, что от денег на свете больше вреда, чем пользы. Почему же мы предоставляем чинить этот вред тому, кого ex hypothesi[1] уже не будет, когда наступит черед последствий?

Подобные сомнения, чисто методологического свойства, порождало завещание сэра Джона Бертела, довольно заметного в свое время, то есть в последние годы правления королевы Виктории, адвоката. Вскоре после смерти великой монархини осмотрительный джентльмен, не испытывая политического зуда и не претендуя на титулы, ушел в отставку, предоставив своим сыновьям, Джону и Чарльзу, находившимся тогда в самом расцвете, полную свободу действий. Сэр Джон был крепкого корня, кроме того, неравнодушен к сельским усладам, так что унесли его не годы, а жестокая эпидемия инфлюэнцы, вспыхнувшая в 1918 году. К этому времени оба его сына уже сошли в могилу. Оба получили офицерский чин в 1915 году, оба два года спустя погибли. Жена Джона тоже умерла довольно давно, а привязанность старика к вдове Чарльза несколько охладела после того, как она вторично выйдя замуж, перебралась в Соединенные Штаты. А потому по завещанию, вокруг которого разворачивается эта история, основная часть его состояния, около пятидесяти тысяч фунтов, переходила к старшему внуку Дереку, а в случае смерти последнего – к сыну Чарльза, Найджелу.

Можно бы решить, что старик просто посмеялся над законниками – ибо разве это завещание? Однако некоторые положения документа придавали ему немалую важность. Завещатель рассудил, что обоим внукам, один из которых являлся сиротой, а другой остался без отца, да, почитай, и без матери, придется взрослеть без родительского надзора во времена великого разброда и шатаний. И пятьдесят тысяч (составлявших не все наследство, но основную его часть) он весьма мудро передал под контроль попечителей до того дня, когда Дереку (или, за отсутствием его, Найджелу) исполнится двадцать пять лет. Пока же мальчики были редкими гостями в доме деда, да и едва ли желанными; до срока усвоенная ими скучающая манера раздражала старика тем сильнее, что в ту пору почиталась общепринятой. Возможно, характер внуков – по принципу отторжения – сформировался под влиянием осточертевших громов и молний по адресу политики, искусства, морали, религии. Дерек в основном жил на юге Франции у старых друзей семьи, которые ни в чем его не стесняли, легкомысленно извиняя себя тем, что «у мальчишки все равно будут деньги». Найджелу, у которого после замужества матери не сложились отношения с новой родней, едва ли жилось лучше: он чувствовал себя изгнанником дома, недооцененным бунтарем в школе и, питая трогательные иллюзии относительно собственной оригинальности, ударился в эстетство.

Виделись кузены редко, что до, что после смерти деда; характер обоих не располагал к тому, чтобы они стремились к совместному времяпрепровождению. Они учились в разных школах, которые я не собираюсь называть – ведь нынче у школ имеется репутация, которую недолго и потерять. Но у Оксфорда, хотя его критики в последнее время неласковы, слишком мощные тылы, чтобы он нуждался в защите анонимности. Оба поступили в более почтенного возраста университеты, оба в колледж Симона Волхва[2]. Отсев при принятии в колледж – тайна, каковой и должно являться избрание, но два года, бездарно проведенные там Дереком, могли бы заставить преподавателей задуматься о том, стоит ли рисковать и ставить эксперимент теперь уже с Найджелом. Правда, Дерек был обычным человеческим существом, хоть и склонным к меланхолии и экстравагантным до идиотизма; его отличала также неизменная регулярность в приобретении положения риз. Нужно признать, ничто в нем не предвещало нестерпимой аффектации Найджела.

Беспутство Дерека было отмечено той убогой, неповоротливой фантазией, которая может инфицировать молодежь в любом столетии. Если он без удержу предавался азартным играм, то лишь потому, что никто не удосужился ознакомить его с другими способами убить время до достижения двадцати пяти лет. Если напивался, то с поспешностью глупца, стремящегося забыть и скрыть собственную скучность. Его костюм, манеры, приятели – все было из лошадиного мира, но вкуса не было ни к лошадям, ни к умению на них ездить, только ржал он иногда, как лошадь. Юноша беспрерывно конфликтовал с деканом. Однако в его беспорядочности просматривался порядок: заранее было точно известно, когда он напьется и до какой стадии, а ведь научные головы ценят систематичность в любой сфере. Для устроения бесчинств Дереку не хватало мозгов; чтобы носить камень за пазухой, он был слишком ленив (так казалось); штрафы, запреты покидать территорию колледжа, временные отчисления он принимал с благодушием школьника, который «умеет переносить наказания». Он не доставил университету особого беспокойства, и, возможно, за все время пребывания там у него не было ни одного врага за исключением двоюродного брата.

Восприимчивость Найджела была куда острее, а прегрешения куда менее простительны. Он рос в послевоенное, пораженное утратой иллюзий время и всматривался в мир мужей (в особенности школьных учителей), которые сражались и истекали кровью ради простых эмоций, с подавленной ревностью, в конечном счете принявшей форму обиды. Им представился случай, в котором было отказано ему, полностью раскрыть возможности, предоставляемые мужским началом. Оплакивая упущенное, Найджел утешался тем соображением, что игра не стоила свеч. Его обидчики были рождены для того, чтобы навести в мире порядок – он мстил за проклятую злокозненность позднего рождения, всеми силами пытаясь снова поставить его с ног на голову. Он бунтовал против всего, перед чем безропотно склоняло голову общество; бунт его принимал всевозможные формы – отчаянно безвкусные, набившие оскомину. У него не было иной цели, иного идеала, кроме как поражать ближних. В школе у него хватило ума держать ухо востро и прятать свои меланхолические стишки, которыми он мстил недостойному окружению, получая тайное удовлетворение от замолчанной иронии. Его звали чокнутым, и он, подобно Бруту, с наслаждением выжидал свое время[3].

Из древних традиций, лелеемых Оксфордом, пошлее всего эстетство. В каждом поколении представители узкого круга по одним и тем же старинным рецептам, не жалея масла, заваривают разнообразные каши, с замиранием сердца ощущая себя одинокими первооткрывателями (ведь студенческая память недолговечна, жить ей всего-то три года). В школе Найджел читал Оскара Уайльда и, не умея оценить составляющую их очарование ироничную сдержанность, немилосердно воровал эпиграммы у Саки. Своим гостям он предлагал абсент, обычно разъясняя, что ему-то самому наплевать, но он держит его, дабы ввести в искушение прислугу. На стены, выкрашенные им в светло-лиловый цвет, он повесил несколько листов ватмана и все грозился покрыть их карандашными рисунками. Красота искусства, трактовал он, в том, что оно лишь обещает, воплощение же всегда сопряжено с разочарованием. Говорил он очень медленно, растягивая слова, пришепетывая, и с легким, доведенным до совершенства заиканием. На лекции вообще не ходил; преподаватели, заявлял он, не понимают, что студенты едут в Оксфорд не учиться, а учить. Это был беспросветный молокосос, наделенный незаурядным самомнением.

Старинным университетам свойственна недюжинная толерантность. Бывают времена, и бывают колледжи, где непременное юношеское хулиганство, облачившись в одежды праведного филистерского негодования, разгоняет эстетствующие группки насильственными методами. Однако какое-то время можно дурачить какое-то число людей, а в колледже Симона Волхва не особо интересовались тем, чем увлечены ближние, если только не волынкой. И в этом пристанище невозможного неверия Найджел обрел приверженцев, по меньшей мере товарищей по оружию. Если вам нечто подобное по душе, то это было как раз то, что пришлось бы вам по душе. Около десятка полуобразованных, полуактерствующих юнцов из различных колледжей не вылезали из его конуры, обсуждая последнюю моду и читая друг другу свои сочинения. О себе они едва ли не с почтением говорили, что «стоят на краю гибели», объявляли своей миссией культивирование безнравственности среди младших, большевистских настроений среди прислуги и суицидальных – среди преподавателей. Более всего им нравилось думать, что Англия, да и вообще англоязычные народы, все равно что палка в мировом колесе. «Почему я должен восхищаться страной только потому, что здесь родился?» – восклицал Найджел, и указанная причина в самом деле не давала достаточных оснований для восхищения. Его излюбленным способом выразить неодобрение были слова: «Мне это не нравится, это не иностранное».

Нетрудно догадаться, что кузены не питали друг к другу особой симпатии. Не то чтобы отчаянное позерство младшего фраппировало старшего ощущением личной причастности. Оксфорд – просторная гавань, позволяющая проводить всевозможные регаты, не устраивая толкотни. Дерек же был слишком вял, дабы осуждать чьи бы то ни было поведенческие пристрастия; а его друзья, хотя единодушно считали, что Найджел – это просто неприлично, и не помышляли возлагать ответственность за него на кузена. Но появлению в колледже человека с той же фамилией едва ли кто обрадуется: ваши письма попадают не туда, вас путают самые искренние доброжелатели, приглашения, посланные вам, приходят другому. А кроме того, братья были довольно похожи – мужское начало в семействе Бертелов было развито сильно, а сходство между братьями проявилось отчетливее, чем обычно бывает. Оба были темноволосы, среднего роста; оба обладали определенной неинтересной смазливостью; оба кровь с молоком. Дерек злился, когда к нему порой обращались как к брату Найджела, а еще больше, когда случайные знакомые братца издали по ошибке здоровались с ним. Он демонстративно избегал кузена и по возможности старался даже не упоминать его имени.

Найджел не замедлил уловить пренебрежение старшего по отношению к себе, равно как и изобрести способы отмщения. Он сравнивал Дерека с кентавром и печально говорил о белой вороне в семействе. Все пестуемые им формы воздержания были продиктованы этой неприязнью. «Никак не могу позволить себе напиться, – сокрушался он. – Меня могут перепутать с Кентавром, а я буду слишком пьян, чтобы объясниться». Или: «Нет, я не буду играть в карты. У дамы пик совершенно непереносимый вид викторианской добродетели. Должно быть, ужасно что ни ночь терпеть ее общество. Кроме того, Кентавр играет в карты». Или: «Я всерьез намерен заниматься в этом семестре. Тогда даже ректорша перестанет путать меня с Кентавром». Говорят, университет – микрокосм, но уж точно его можно назвать микрофоном. Подобные замечания, не всегда безупречного вкуса, доходили до Дерека и нет-нет да и раздували мрачный жар его негодования.

Через год Дерек бросил колледж, однако вражда не угасла. Найджел проводил каникулы в Лондоне, а в том, что касается случайных встреч с неприятными знакомыми, Лондон еще хуже Оксфорда. Славные, но несколько толстокожие хозяйки салонов сводили кузенов. Оба они не занимали особо высоких социальных ступеней и, широко расставив ноги, пытались удержаться на крайне неудобном хребте, связующем Челси и Мэйфер[4]. Дереку, отдававшему себе отчет в ограниченности своих салонных достоинств, постоянно напоминали о существовании двоюродного брата. «Ах да, очаровательный молодой человек! А вы знаете Найджела?» Или: «Скажите, мистер Бертел, а что поделывает ваш блистательный кузен?» Эти бессодержательные пошлости хлыстом били по самолюбию Дерека. Но это еще не все. Оба кузена были хорошо известны в подземельях лондонского общества; и в этом-то не особо пекущемся о принципах и жадном до оригинальности мире не по годам опытный Найджел блистал. Не имея ни души, ни достоинства, он слепил женские глаза приписываемыми ему совершенствами. Одна женщина наложила на себя руки; она не чуралась наркотиков, и в газетах не появилось ни слова, но некоторые, в том числе Дерек, полагали, что к трагедии привело бессердечие Найджела.

Тем временем младший кузен продолжал курс обучения в Оксфорде. Он отпраздновал двадцать первый день рождения, устроив пародийное погребение, по ходу которого, раздобыв жутковато великолепное облачение, улегся в черный гроб, а стоявшие вокруг друзья, поминая усопшую юность, потягивали абсент. Дерек был на два с лишним года старше и, следственно, находился на измеримом расстоянии от заветного наследства, а потому не одни адвокаты принялись обмозговывать вопрос о конечном пункте назначения пятидесяти тысяч фунтов. Большинство оксфордских счетов Дерека так и не были оплачены, жил он, легкомысленно выходя за рамки своих скромных возможностей, однако черпая уверенность в ожидавшем его состоянии. Стопка его счетов росла и в Лондоне, и, когда новые кредиторы проявили бо́льшую настойчивость, старший Бертел прибег к посторонней финансовой помощи – не столько гоев, сколько изгоев. Немало заимодавцев увидели в молодом человеке, уже совершеннолетнем и менее чем через два года несомненном обладателе значительного капитала, широкие возможности. Так, в атмосфере взаимного радушия, шли дела, пока наконец едва уловимый трепет дурных предчувствий не коснулся сердец кредиторов. Молодой человек беспечно брал ссуду за ссудой; пятьдесят тысяч были почти проедены; и Дерек, словно сознавая, что будущее уже не в силах предложить ему достаток, гробил свое здоровье способом, наводящим на мысль, что он не надолго переживет вступление в права маячившего впереди наследства. Запои теперь почти не прерывались; ходили слухи, что он прикладывается и к наркотикам. Обществу в целом было совершенно безразлично, доживет ли он до двадцати пяти лет. Достижение им этого возрастного рубежа было предметом самых горячих молитв небольшого числа джентльменов, вообще-то, не особо усердствовавших в отправлении религиозных обрядов. Если бы Дерек умер раньше, пятьдесят тысяч отошли бы Найджелу и заимодавцы могли бы расстаться с надеждами на удовлетворение своих претензий. Охваченные паникой, они сплотили ряды и откликнулись на очередные мольбы Дерека о ссуде, выставив непременным условием ее приобретения наличие у него страхового полиса.

После предусмотрительных колебаний одна хорошо известная страховая компания изъявила готовность пойти на риск и застраховать жизнь Дерека Бертела. Консультировавший ее врач, подняв брови, заверил, что в жизни не видел столь молодого организма со столь основательно подорванным здоровьем. Если мистер Бертел примет меры, то, конечно, некий шанс достичь двадцатипятилетия имеется, но… по правде сказать, он не вполне убежден, что мистер Бертел уделит внимание своему здоровью, а также в его способности, даже при наличии воли, оставить дурные привычки. «С такими, как Дерек, – был комментарий Найджела, которому доложили суть дела, – надо иметь страховку на случай не столько смерти, сколько жизни». Однако из каждого тупика есть выход, и находит его, как правило, «Бесподобная». Если читатель еще не знаком с названием и характером этой гигантской страховой компании, пусть вспомнит имя того миллионера, что недавно отправился на Новую Землю, уплатив страховой взнос в размере ни много ни мало одного шиллинга за секунду полета… Да, такова «Бесподобная». Человеческая фантазия покуда бессильна изобрести разновидность, а также степень опасности, которую «Бесподобная» не была бы готова застраховать (за вознаграждение). Тот факт, что случай Дерека был не вполне разумен с точки зрения гешефта, не имел для нее никакого значения. За весьма умеренную сумму она поддержала Дерека Бертела в намерении достичь двадцатипятилетия, не выказав ни малейшего любопытства относительно его дальнейшей участи.

Одно условие компания, правда, выдвинула, ибо даже «Бесподобная» выдвигает условия. Мистеру Бертелу надлежало, и не только на словах, поступить в распоряжение наставника, обладающего медицинскими познаниями… Нет, к сожалению, консультант компании не сможет выполнить эту задачу. (Отказ от любой другой практики был для врача, сотрудничавшего с «Бесподобной», вопросом чести, а также доходов.) Но если у джентльмена нет возражений, было бы замечательно, если бы он отдал себя в руки доктора Симондса, которому можно всецело доверять, который, вы только представьте себе, всю жизнь посвятил изучению пядениц. И так, примерно за месяц до столь важного двадцать пятого дня рождения, когда его кузен как раз готовился получить степень и покинуть Оксфорд – без особых сожалений с обеих сторон, – Дерек очутился наедине с доктором Симондсом в кабинете последнего на Вигпол-стрит.

– Свежий воздух, вот что вам нужно, – сказал доктор Симондс. – Свежий воздух. Забудьте о том, что вы нуждаетесь в стимулирующих средствах, восстановите физическую форму, понимаете?

– Полагаю, вы имеете в виду морское путешествие, черт бы его драл, – проворчал Дерек. – Ваш брат вечно пытается отправить человека на край света в надежде, что он помрет скорее, чем вернется.

Доктор Симондс вздрогнул. В полном смысле слова он не являлся официальным лицом «Бесподобной», но имел с ней, как бы это сказать, тесный контакт; и мысль о том, что столь ценная жизнь, которой оставалось так немного, окажется во власти капризов волн и ветров, не вызвала у него воодушевления.

– Зачем же, вовсе нет, не надо морского путешествия. Там вы первым делом обнаружите, что торчите в кают-компании. Вы не против, если я выскажусь откровенно? Нет, свежий воздух должен сочетаться с движением. Не слишком энергичным, вы не в той форме, но чем-то вы должны быть заняты, понимаете? Например, река. Вы когда-нибудь плавали по реке?

– Как-то раз с друзьями в Хенли.

– Послушайте, вот что я вам скажу. Возьмите лодку, лучше всего каноэ, никакого риска, видите ли, с вашим сердцем… Двиньте на Оксфорд, захватите с собой кого-нибудь из друзей, и вперед – до Лечдейла, Криклейда, сколько удержитесь на плаву. Не перенапрягайтесь, но плывите и плывите, сколько сможете. А потом приходите, я назначу вам кое-какие упражнения и диету. Посмотрим, что можно сделать.

Мир Дерека с некоторым изумлением воспринял новость, что он находит удовольствие в таком безобидном занятии, как путешествие по реке. Но в еще большее изумление его повергло сообщение о том, кого Бертел выбрал в компаньоны: вторым в лодке должен был стать не кто иной, как Найджел. Хотя, признаем, в такой комбинации все же содержался некий смысл: Найджелу нужно было убить время до экзамена, он жил в Оксфорде, понимал толк в гребле, знал, где взять эти чертовы каноэ, а кроме того, всплыла какая-то двоюродная бабка, возжелавшая, чтобы мальчики сошлись поближе, и хоть мальчики не видели ее бог знает сколько времени, материальное положение тетушки Альмы опасений не внушало, а других законных наследников у нее не имелось. Что же до Найджела, он уверил друзей, что будет крайне забавно посмотреть, как Кентавр превратится в гиппопотама. Кроме того, любопытно проехаться по сельской Англии и лично убедиться, что храмы в самом деле так пусты, как о том рассказывают. И наконец, что бы вы там ни имели против рек как таковых, вам по меньшей мере придется признать, что они неплохой образчик декаданса.