Читать книгу Либерализм как слово и символ. Борьба за либеральный бренд в США - Рональд Ротунда - Страница 5

При изучении политики и права фундаментальное значение имеют «символы правления»[8]. Может быть, потому, что 1984 год миновал благополучно, мы часто игнорируем значение новояза Джорджа Оруэлла[9]. Но правительства разбираются в этом лучше. В крупных государствах античности – например, в империи Александра Македонского, в монархии Селевкидов и в Римской империи – лояльность подданных обеспечивалась политическими, правовыми и религиозными символами. Шелдон Уолин заметил, что «использование символизма было особенно важно, потому что показывало, как ценны могут быть символы в “наведении мостов” через огромные расстояния. Символы служат тому, чтобы вызывать ощущение присутствия власти, несмотря на удаленность физической реальности»[10]. В Средние века, чтобы подтвердить законность своего правления, правители также обращались к символам, иногда древним[11].

Символы используются для обеспечения политической лояльности и в современных государствах. Профессор Мюррей Эдельман проницательно заметил, что «в значительной мере самые видные институты демократии выполняют символическую и экспрессивную функцию»[12]. Английский историк Уолтер Беджхот показал, насколько важны были для Британии символы монархии и конституции. Член Верховного суда США Франкфуртер признавал, что государство должно использовать символы, чтобы внушать необходимые чувства к органам власти, потому что «символизм неизбежен. Даже самые тонкие умы живут символами»[13].

Символ может иметь огромное значение для индивида. Этот символ становится для него более значимым в случае, когда имеет особое значение для большого числа людей. Хотя некоторые недооценивают спор просто о словах, следует понимать, что слова редко являются безобидными, ибо они – наша главная форма общения. В оттенках значений часто скрываются ключевые понятия. В конце 1960-х годов разногласия по поводу выражения «власть черных»[14] были во многом спором об определении. Например, на одном из слушаний в подкомиссии Сената сенатор Эйбрахам Рибикофф предостерегал главу КРР[15] и защитника «власти черных» Флойда Маккиссика: «Вы делаете нашу задачу очень трудной, выставляя перед нами такой лозунг». Маккиссик ответил, что лозунг изменен не будет. Тогда сенатор Роберт Кеннеди заметил, что «если люди не могут соответствовать вашему определению, вы исключаете их из движения». Маккиссик возразил, что он никого не исключает из движения и надеется, что «власть черных» будет воспринята точно так же, как была воспринята «власть ирландцев». Два маленьких слова, но на некоторое время они оказались способны расколоть движение за гражданские права, в одних кругах привлекая все больше сторонников, в других – создавая новых врагов из бывших друзей!

Символы также позволяют политическим лидерам создавать видимость деятельности. Им весьма на руку, особенно в нашем демократическом обществе, то, что они могут хотя бы создавать впечатление, будто действуют. Людям нравится думать, что для решения их проблем что-то предпринимается; а для достижения популярности в короткий срок нет большой разницы, делается или нет что-то на самом деле. Значительная часть истории антимонопольного законодательства дает прекрасный пример способности символов замещать реальность.

В 1890 г. под давлением общественного мнения Конгресс принял половинчатый закон, направленный против монополий. По словам автора этого закона[16], Шермана (который тогда был сенатором), цель состояла в том, чтобы внести «некий билль под названием “Билль о наказании трестов” и идти с ним на выборы»[17]. Позже, в 1914 г., Конгресс принял антитрестовский закон Клейтона[18], который Сэмюэл Гомперс приветствовал как «Великую хартию вольностей для рабочих»[19], поскольку полагал, что билль Клейтона выводит профсоюзы из-под действия антитрестовских законов. В действительности закон Клейтона на протяжении большей части своей истории использовался скорее против труда, чем против капитала[20]. Термонд Арнольд в «Фольклоре капитализма» очень точно подметил, что символические законы против трестов убедили среднего гражданина, что дело сделано. Неважно, что в первые 40 лет XX в. законы были беззубыми, что средства контроля, которые существовали, часто не использовались и что суды всякий раз, когда это было возможно, толковали законы в пользу трестов. Обычные люди не были равнодушны к проблеме: они искренне думали, что эта проблема уже решена[21].

Еще одна причина, по которой символы правления важны, состоит в том, что они отражают идеи людей, их восприятие мира и иногда их сокровенные мысли. Например, уроженец о-ва Барбадос, учитель средней школы из Бруклина Кит Бэрд выразил свое понимание борьбы за гражданские права посредством собственного использования символа. Когда в 1966 г. на национальном совещании Американской федерации учителей Бэрд предложил резолюцию, в которой настаивал на проведении кампании по замене термина «негр» на «афро-американец», он ясно показал свое понимание движения за гражданские права: он доказывал, что «уже давно пора повысить статус негров, называя их – через дефис – американцами, подобно итало-американцам и другим группам меньшинств». Слово «негр», с его точки зрения, исторически употреблялось «только чтобы описать порабощенного и позволяющего себя порабощать»[22].

Исторически слову «негр» не было присуще ничего неприятного. Оно не имело уничижительных коннотаций. Точно так же никто не считает, что называться американцем с указанием страны происхождения предков – значит обладать высоким статусом. Более того, если бы в течение двухсот лет негров называли афроамериканцами, сегодня Бэрд мог бы с таким же успехом настаивать, чтобы это слово заменили словом «негр». Как бы то ни было, резолюция Бэрда была выражением его позиции по вопросу гражданских прав, его глубокой озабоченности всеми проявлениями расизма и нетерпимости. А сегодня, по настоянию современных лидеров движения за гражданские права, «негр» обычно заменяется термином «черный».

Джордж Кеннан, пытаясь понять восприятие мира жителями азиатских стран, исходил из анализа их политических символов. Сделанный им вывод, согласно которому жители Азии боятся коммунизма меньше, чем нам бы того хотелось, основан на двух аргументах. Во-первых, говорит Кеннан, «влияние таких семантических символов, как [коммунизм, империализм и колониализм], в Азии является совершенно другим, нежели в Европе». Империализма и колониализма, против которых они боролись лет двести, азиаты боятся больше, чем коммунизма. Во-вторых, жители Азии не осознают потери «свободы» при коммунизме. Во многих азиатских и африканских странах свободы, как понимаем ее мы, сегодня не существует. «В китайском языке есть только одно слово, отдаленно напоминающее наше слово “свобода”, и оно выражает ощущение вольности или скорее мятежное неподчинение порядку»[23].

Неудивительно, что Лассвел писал: «Очевидно, что изменение широты и частоты проявления ключевых знаков есть весьма показательный признак глубоких социальных процессов. Распространение вековых или священных культов можно проследить, изучая тенденции в географическом распространении икон и других важных знаков, существующих в едином комплексе. Подобным же образом, исходя из частотности знаков, можно установить вероятные интеграционные или дезинтеграционные тенденции внутри любого общества»[24].

Притом что символы важны потому, что люди инстинктивно верят в их важность; потому, что символы могут заменять политическую деятельность; и потому, что отражают сокровенные мысли и идеи, они также важны и потому, что определяют самый образ мысли людей. Символы не только отражают; они формируют.

Судебным адвокатам издавна известно, что то, как человек задает вопрос, может предопределить, какой будет получен ответ[25]. Соответствующие слова и символы могут предопределить не только ответ на вопрос, но и образ мысли человека и возможность определенным образом задавать свои вопросы. Например, на II съезде РСДРП, состоявшемся в июле – августе 1903 г., В. И. Ленин получил возможность утвердить новое название для своей фракции. Часть делегатов, неудовлетворенная ходом съезда, покинула его, оставив Ленина с незначительным большинством. Название, которое утвердил тогда Ленин, было «большинство», или «большевики»: «Хотя только вчера… он был в меньшинстве, и в будущем мог бы чаще находиться в меньшинстве, чем в большинстве, он бы никогда не упустил психологического преимущества этого названия. Он понимал, что название – это программа, самая суть, более мощная в своем воздействии на неискушенный ум, чем любой пропагандистский лозунг. Какую гордость могло внушить фракции ее собственное имя! Насколько бы она ни уменьшилась, ее члены всегда могли называть себя “большевиками”. Какую убежденность, какую видимость законности и поддержки демократического большинства это могло дать при обращении к рядовым членам партии и к беспартийным массам! Если бы Ленин остался в меньшинстве, он, возможно, выбрал бы какое-нибудь другое звонкое название – вроде “истинные искровцы”, или “ортодоксальные марксисты”, или “революционное крыло русской социал-демократии”. Но то, что его оппоненты неизменно соглашались с обозначением их группы как “меньшевиков”, свидетельствует об их некомпетентности» (курсив мой. – Р. Р.)[26].

В России, как и в США, важно уметь «запрыгнуть в первый вагон», или «попасть в струю». Завладев ярлыком «большевики», Ленин определил восприятие аудитории: теперь о ленинской фракции думали как о фракции, поддерживаемой большинством.

Неслучайно во время войны во Вьетнаме[27] администрация США называла бомбардировки Северного Вьетнама рейдами «защитного возмездия». Такой глагол, как «защищать», имеет более благоприятные коннотации, чем более грубый «бомбить». Ввод войск США в Лаос[28] был «вступлением» – слово, звучащее гораздо более сдержанно, чем традиционное понятие «вторжение». Отступление стало «мобильным маневром», и подразумеваемое значение поражения, таким образом, отчасти потерялось. Поскольку термин «военные советники» начал приобретать негативные коннотации, имиджмейкеры поменяли этот ярлык на «команду доставки наблюдателей»[29]. Убить вражеского шпиона стало звучать более аккуратно – «ликвидировать с исключительным ограничением»[30]. А дефолиация[31] была названа более нейтрально – «программой контроля ресурсов»[32]. В 1968 г. журнал «Ами дайджест», цитируя начальника Военно-судебного управления, утверждал, что противостояние во Вьетнаме представляет собой «международный вооруженный конфликт», а не войну[33].

Не так недавно противники дискриминации по признаку пола признали, что для того, чтобы изменить отношение людей к женщинам и роли женщин в обществе, необходимо изменить используемые слова: председатель комитета (chairman) – это «председательствующее лицо» (chairperson), секретарь больше не «девушка». На первых порах изменение слов может быть только симптомом нового отношения к дискриминации по признаку пола. Но цель этой словесной игры – повлиять на будущее отношение к гендерным стереотипам.

Современные лингвистические исследования поддерживают эту теорию: язык вообще и символы в частности формируют способ мышления людей. Люди думают и говорят, используя слова, и даже когда они думают без использования слов, используя лишь «идеи», язык все равно структурирует их мысли. Изучив языковые модели хопи (язык американских индейцев) и некоторых современных европейских языков (главным образом английского, французского и немецкого), Бенджамин Уорф пришел к выводу, что даже такие весьма абстрактные понятия, как «материя» и «время», «не даны в субстанционально одинаковой форме посредством опыта всем людям, а зависят от природы языка или языков, через которые развились»[34]. Другой лингвист, Эдвард Сепир, по сути, приходит к такому же выводу: «Хотя те, кто изучает социальные науки, обычно считают, что язык не имеет существенного значения, он властно обусловливает все наши мысли о социальных проблемах и процессах»[35].