Читать книгу Жизнеописание митрополита Вениамина (Федченкова) - Ростислав Юрьевич Просветов - Страница 2

«Первая школа моя была, как и у всех, в семье», – вспоминает святитель. В возрасте около четырех лет по имевшейся дома азбуке с картинками и побасенками выучился грамоте. К шести годам уже не только читал, но и писал, знал главные молитвы и библейские истории. А к концу шестого года вместе со своим братом Михаилом стал посещать школу, которая располагалась в соседнем селе Сергиевка. Школа была выстроена для детей округи и содержалась супругой Владимира Николаевича Чичерина – Софьей Сергеевной (в девичестве – Боратынской). Обучение в ней длилось четыре года и главными «предметами» были славянская и гражданская азбука, основы чтения и письма. Федченковых приняли сразу во второй класс, так как грамоту они уже знали. Кроме обучения здесь также кормили и обедом: «Многие из нас лишь в школе и видели мясо», – вспоминает владыка.

В это время в семье случилась большая беда. В связи с разделом имения Афанасий Иванович, прослуживший конторщиком у господ Боратынских 33 года, внезапно лишился места. «Кажется, это было первое горе и в нашей семье, и в моей жизни». Надо отдать должное господам, «они подарили нам ту избу, то есть часть флигеля, где мы жили». Сосед-ключник умер, а потому другая часть флигеля была полностью отдана в распоряжение большой семьи. Однако земли своей не было. «Куда идти? Чем жить? Кому какое дело? Каждый думает лишь о себе…».

Афанасий Иванович, помимо бесплатного помещения, ранее получал от господ месячную плату. «Например, на моей уже памяти, – пишет святитель, – наша семья получала два пуда муки, полмеры пшена, керосин и соль; и, вероятно, солому и сено для коровы. А сверх всего – 22 с половиной рубля (почему такая дробь – не знаю). <…> Вероятно, была какая-нибудь скромная плата помимо “месячного”». И вот теперь всего этого семья лишилась. «Ни клочка земли нет, ни ремесла отец не знает, кроме письмоводства».

Тем же летом Афанасий Иванович арендовал небольшой участок земли, где начал выращивать арбузы, дыни и огурцы. Первый год оказался урожайным и семья получила приличный доход. Но на следующий год из-за холеры овощей никто не покупал и случился убыток. Оставалось искать другой заработок. Отец устроился помощником церковного старосты и арендовал одну десятину под рожь, чтобы иметь свой хлеб. «И вся наша семья, – пишет святитель, – никогда прежде не работавшая на поле, занималась теперь и этим. Летом мы пасли двух своих коров. Но все же и этого недоставало на прожитие восьми душ».

Беда не приходит одна. Вскоре сестра Натальи Николаевны Евдокия умерла, а ее одинокий супруг лишился места и вместе с четырьмя детьми-сиротами переехал из Умёта на несколько месяцев к Федченковым. «И вот тут особенно тяжело стало». «Бывало, сидим все на печи (топили мало, все берегли). Отец что-то читает молча, мать вяжет, и горькие слезы бегут ручьями из ее глаз. Мы жутко тоже молчим… Ох! Тяжкое время было! Близкое к трагическому ужасу… Да, бедность нелегко переносить, иногда отчаяние подкрадывается к душе обездоленных людей. Хорошо еще, что наша семья была всегда верующей, и это облегчало нам нести страдания…» Не дай Бог кому пережить.

За последующие два года отношения между супругами крайне обострились. Доходило до того, что Наталья Николаевна держала около себя топор «и говорила мужу, что если прикоснешся ко мне, то конец твоей жизни». «Со временем, по благодати Божией, все это прошло и они вновь зажили дружно», – рассказывал владыка. А о тех тяжелых временах даже и не хотел вспоминать. Лишь упоминал, как в последний раз посещая семью весной 1918 года, мать, между прочим, сказала ему со слезами:

«– Трудно нам жилось! Но одно лишь скажу: отец у вас был святой!

– Почему – святой?

– Уж очень терпелив был: во всю жизнь свою никогда не роптал».

Чтобы как-то свести концы с концами Наталья Николаевна приняла непростое решение и арендовала в селе право торговать вином. «Выгодное это было дело, – пишет святитель, – но ужасно соблазнительное: постоянно пьяные вокруг, брань, драки и, конечно, уже грешное дело. Мне из детей особенно было неприятно, но иначе жить было нечем». Через два года появился конкурент, который за право торговли предлагал сельскому обществу цену выше. Посоветовавшись с сыном Иваном, который «был тогда болен, лежал в лихорадке», Наталья Николаевна отказалась от торговли. А вскоре отца пригласили конторщиком в село Софьинку за 12 рублей в месяц. «Так раздельно мы жили опять несколько месяцев».

Три года обучения в Сергиевской школе подходили к концу. Старшего, Михаила, «выпустили на экзамен», а Ивана оставили еще на один год, «так как в 9 лет не полагалось допускать до экзамена и выдавать свидетельство». «И добрый учитель [Илья Иванович] занимался со мною одним особенно: синтаксисом, чтением книг и чуть ли даже не дробями, а кроме того, иногда поручал мне, малышу помогать ему учить других, особенно новичков. Так и это все пошло мне на пользу».

Через некоторое время Афанасий Иванович получил в Софьинке маленький домик и вся семья перебралась туда. Село располагалось чуть ближе к городу Кирсанову и родители решили отдать Михаила и Ивана в уездное училище. Обучение там было трехлетним. «Оттуда были неширокие пути, – пишет владыка. – Телеграфистом на почту (мне нравилась их форма с «золотыми» пуговицами!); писцом в контору; может быть, волостным писарем в селе, ну и – куда судьба загонит».

Конечно, мать думала о другом пути для своих детей. И, будучи дочерью диакона, всегда желала, чтобы кто-нибудь из них предстоял у престола Божия, стал священником. Помимо молитвенника в семье, мать заботилась и о будущем благосостоянии сыновей. Ведь у священника уже совсем другое положение в обществе, другой уровень жизни. Сам святитель вспоминал как на ежегодную большую ярмарку в день празднования Казанской иконы Божией Матери в Софьинке он ребенком посещал дом местного священника, родственника матери. «Как мне все казалось красивым и богатым в «поповском» доме! Несколько комнат. Чистая зала с самоткаными разноцетными вышитыми «дорожками» на полу, «женская» мебель из Кирсанова, цветы на окошках, большой, покрытый белой скатертью стол для обеда, и каждому своя тарелка (дома мы «хлебали» всегда из общей «чашки»). А уж о пище и говорить нечего! Кухня отдельно. А дальше вниз огород со зрелой малиной». Просто чудо!

Однако, чтобы стать священником, нужно было сначала поступить в духовное училище в губернском городе Тамбове, а затем окончить еще и семинарию. Без твердой почвы под ногами и свободных денежных средств Наталья Николаевна могла об этом для своих сыновей только мечтать. Чтобы осуществовать задуманное и иметь возможность платить за обучение детей, она пошла работать коровницей у тех же господ Боратынских, двух благочестивых старушек, живущих в имении. «Это лишь легко сказать сейчас, – вспоминает святитель, – а дело было очень трудное. Чуть еще начинает светать, мать должна была бежать на «варон» (скотный двор). И там одна, без помощниц, выдаивала с десяток барских коров, да свою буренку. Потом все это убиралось в денник (погреб). Мать делала для господ масло, простоквашу, сливки, творог и прочее и носила в господский дом».

Мальчики же продолжали свое обучение в Кирсановском уездном училище. И здесь, без строгого надзора и вдали от дома стали чаще лениться. Уходило и благочестие… «Научили нас курить табак – почти все курили. Вообще атмосфера городских школьников была неважная, даже дурная, сельские были не в пример лучше», – вспоминал владыка. Мать вскоре узнала об их поведении и в следующие каникулы строго наказала. В масленицу Наталья Николаевна поставила их на колени перед иконами, пока все другие ели блины. «Потом простила. От стыда мы залезли на печь, а она, мать – всегда мать, стала подавать нам и блины, и сметану, и масло туда же. Курить перестали». Михаил вновь потом начал, но Иван усвоил урок. Помимо учебы он пел в церковном хоре в огромном городском Успенском соборе. Но один раз проспал службу и постыдился вернуться…

По прошествии двух лет обучения в Кирсановском училище Наталья Николаевна, наконец, решила отдать Ивана в духовное училище в Тамбове. Старший, Михаил, поступил по окончании Кирсановского в фельдшерское училище, которое благополучно закончил. Сестра Надежда впоследствии также училась в Тамбове в учительской школе; Александр по стопам брата Ивана окончил духовное училище, семинарию и стал священником; а Сергей после окончания семинарии, как и старший брат, закончил еще и Санкт-Петербургскую духовную академию; Елизавета после гимназии (с медалью), окончила Высшие Бестужевские женские курсы в Петербурге, вышла замуж за директора Кирсановской женской гимназии и стала заслуженным учителем. Все в итоге получили образование. Но какими усилиями!

Чтобы подготовиться к поступлению в Тамбовское духовное училище, Иван раз в неделю отправлялся из Софьинки в Кирсанов к местному законоучителю, протоиерею Иоанну Ландышеву. «И вот по вторникам – день базарный, можно было иногда с попутчиками подъехать – я каждую неделю отправлялся в город», – вспоминал владыка. Едва ли о. Иоанн занимался с Ваней больше получаса. Назад уже никто его не подвозил, потому что еще рано было, все на базаре. «А я бегу по полям и никогда по дороге, которая делала крючок, а прямо полем, уже тогда скошенным; вижу далеко впереди ту самую одинокую мельницу без крыльев у кладбища и напрямик лечу к ней. И не уставал, не тяготился… Душа-то была еще ангельская, небитая, а маленькие горести забывались. И так – каждый вторник. Лето промчалось очень скоро». Уже в августе, после праздника Успения, они с матерью отправились в Тамбов, поступать в духовное училище.

* * *

Невозможно описать сколько трудов и средств было положено Натальей Николаевной, чтобы добраться до губернского города, узнать правила поступления в духовное училище, а затем еще раз приехать за неделю до поступления, оставить сына на постоялом дворе и вновь вернуться к своему хозяйству! И вот, наконец, приехать на строгий суд экзаменационной комиссии и обливаться слезами. Потому как кому нужен здесь мальчик из крестьян, решивший идти по духовной стезе? Своих, «поповских» детей, достаточно. Уже и одно духовное училище не вмещало их всех, учредили второе. В него-то и собирался поступать Ваня. Но тут же и «срезался». Не знаешь всех иудейских царей, не по той книжке готовился, не подходишь. «Не по Сеньке шапка». Страшно стало и обидно Ивану не столько за себя, сколько за мать, столько пережившую. «И я, набрав откуда-то смелости, громко во всеуслышание сказал ей:

– Мама, пойдем отсюда! – то есть от таких нехороших людей», – подробно и ярко вспоминает об этом владыка.

Бросились в первое училище. Там преподаватели отнеслись уже хорошо к бедным пешехонцам. Диктант на отлично, библейская история на отлично, математика на отлично. И, вдруг, отвечать времена церковно-славянского языка. А мальчику до того никто не говорил, что это надо учить. Мать снова в слезы. Нельзя ли на класс ниже? Нет! К тому времени Ивану шел уже тринадцатый год. Он и так для однокашников казался переростком. Но все же в виде исключения из правил его приняли. В первом училище знания давали хорошие и это все пригодилось впоследствии.

Мать заплатила первый взнос за обучение и общежитие, так как от оплаты были освобождены только дети духовенства. И в 1893 году началось длительное богословское образование будущего святителя. Почти шесть лет подготовки позволили ему довольно легко учиться в первом классе «строгого» училища и выйти к концу обучения в первые ученики.

Деревянные учебные корпуса и общежитие для воспитанников духовного училища располагались на берегу реки Цны. Новый кирпичный корпус только еще решено было возвести. Но мальчика не тяготили бытовые трудности. Перед ним открывалась большая дорога.

«Вот я – маленький школьник духовного училища. Учение началось лишь две недели. Все мне ново и интересно: и в “огромном” губернском городе, и на чинных уроках в школе, и в училищном храме, где так хорошо поют и служат, где все чисто убрано, светят лампады… – вспоминал он. – Приближается праздник Рождества Богородицы. Это – первый праздник в году училищной жизни… Подчистишься, вымоешься… Идем парочками из «своекоштного» общежития в храм училища. Еще остается минут 15–20 до всенощной. Всюду оживление и радость…

Праздник… И, конечно, мы не вникали в песнопения и смысл богослужения. А радость была яркая. Что-то точно грело душу. Будто бы кто лампаду засветил в сердце…

Звонок. Идем в храм. Становимся рядами. Тишина…

Уже темнеет: шесть часов вечера. Лампады и свечи приветливо мигают живыми огнями. Открываются царские врата… Начинается служба. Поют хорошо: «большие» (то есть басы и тенора) – из семинарии богословы. Солидные. Отлично одетые, как большие: в черных сюртуках, в накрахмаленных рубашках с галстуками. Сзади выпускников – семьи преподавателей и их сродников.

И все так мирно и чинно. <…> И не замечаешь, как проходит всенощная. А утром опять радостно бежишь к службе. Литургия опять проходит незаметно-отрадно.

И весь день праздничное настроение…

Даже к вечеру, когда на занятиях (то есть часах) все собраны по комнатам учить уроки за общими столами, и тогда еще на душе остается тепло от проходящего праздника.

А там через несколько дней будет другой праздник – Воздвижение Креста… Снова будет радость… И так от праздника до праздника… А кроме того, всякую неделю бывал праздник Воскресения.

И никогда-то, никогда я не тяготился службами… Да можно ли тяготиться радостью?! А ее очень хорошо знало чистое детское сердце.

Благодать Божия освещала, и освящала, и радовала душу».

Так проходило духовное обучение будущего святителя в любви к Церкви и в Церкви.

Но вслед за радостью пришло искушение. Мальчика вдруг посетило сомнение. А что если только в школе учат, что есть Бог? И как раз не безумцы говорят: «Нет Бога» (Псал. 13), а умные-то люди и бывают неверующими?! «Мне было лет 13 тогда…, – вспоминает святитель. – Я не мог справиться сам с этим сомнением. <…> Затем, увидел я, что такие речи «нет Бога» – совсем не от «ума», а от «сердца»: «рече безумен в сердце своем» (ст. 1). И наконец, это находится в прямой зависимости от растления души: «все совратились… все растлились; несть творящего добро» (ст. 3). <…> Тогда, – продолжает владыка, – в ангельском детстве и отрочестве, «сердце» хотело веры, радовалось ей; и наоборот, не хотело неверия, инстинктивно отталиквалось от этой лжи и огорчалось даже сомнениями. Даже и сейчас печально за такое искушение». Оно прошло и изгладилось. Но воспоминание об этом первом внутреннем мучении осталось.

За мягкое сердце товарищи в училище дали Ване прозвище «пуэлия», что с латинского «puella» означало «девочка». Конечно, для мальчика это казалось особенно обидным прозвищем. «Я разве, может быть, – вспоминал святитель, – был лишь более чувствителен сердцем да благонравнее других, но немного. Или же я был не таков, как ныне, а с «мокрыми глазами» от природы?».

Характерен случай, когда заболел царь-император Александр III, то «мы, – пишет владыка, – ежедневно бегали на угол улицы читать бюллетени; трепетали за его жизнь как за родного отца… И вот он скончался. Мы молились. Боже! Как я рыдал!..» Обливался слезами Ваня и на похоронах инспектора семинарии. Отсюда, видимо, и прозвище.

Однако обучение шло своим чередом. Во 2-м классе духовного училища изучали сокращенный катехизис, начальную российскую грамматику, четыре правила арифметики, чтение. В 3-м и 4-м классе прибавлялись: Священная история, пространный катехизис, церковный устав, российская и славянская грамматика, латинский и греческий язык, арифметика, церковный обиход и партесное пение, география. К концу века в программе обучения еще появились новые языки (французский, немецкий), черчение, природоведение, церковная и гражданская история России.

В 4-м классе училища Иван узнал о дарвинизме… «Еще – мальчик, а все эти соблазны лезли отовсюду, точно холодный ветер через щели». Опять затосковала душа. И вот, на масленицу, он не поехал домой, а остался в Тамбове и в свободные дни стал посещать Публичную Нарышкинскую библиотеку, чтобы самому разобраться как так человек произошел от обезьяны. «Прочитал биографию Дарвина – издание Павленкова. И тут больше нашел мира для души. Оказывается, сам-то Дарвин был и остался христианином, верующим – чего многие и доселе не знают. Он учил об эволюции (развитии из низших в высшие) видов живых организмов; но не отрицал ни Создателя мира и особенно – живых существ, ни Его силы в мире. А после я увидел и ложь в его теории…».

Через много лет, уже будучи профессорским стипендиатом в академии он узнал, что существует целое направление в мировой научной литературе с критикой дарвинизма. «Я даже сестре своей, курсистке Лизе, которую смущали и раздражали на курсах профессора “дарвинисты” и “нигилисты” – безбожники, дал огромный печатный список в десяток страниц антидарвинистической литературы, она взяла его, положила как противоядие для себя на книжную этажерку и… успокоилась».

В 1897 году, благополучно окончив курс духовного училища по первому разряду, Иван Федченков был зачислен в студенты Тамбовской духовной семинарии. Он был готов к новым богословским знаниям и впоследствии писал: «У души есть свой, более глубокий разум, истинный разум, интуиция (внутреннее восприятие истины). И именно он, этот внутренний разум, а не внешний формальный рассудок спасал нас. И именно этим объясняется, что я и другие сохранили веру, – хотя волны искушений накатывались на нее уже отовсюду: душа отскакивала инстинктивно». Но не у всех. Неверие множилось и гроза надвигалась.