Читать книгу Книга Розы - Роза Эпштейн - Страница 3

Моего отца бабы любили всегда. Потому и мама, вопреки воле своей матери и братьев, пошла за него, вдовца с шестерыми ребятишками. Тогда она и предположить не могла, что будет у Соломона второй, но не последней женой и что присказка «они жили долго и счастливо и умерли в один день» – не про них.

И все-таки мама моя прожила свою недолгую жизнь счастливо. Хотя трудностей, тягот и лишений на ее долю выпало немало, но она любила и была любима. Хотя рядом с ней отец находился недолго. Он, в силу своего характера, не мог жить как все, потому что до мозга костей пропитался большевистскими идеями справедливости и равенства. И готов был сражаться за эти идеи до последнего вздоха. А потому, обустроив свою семью на новом месте, в селе Степановка, снова отправился воевать – началась Гражданская война. На фронте в 1918 году получил и свой партбилет.

Воевать, правда, довелось недолго. Отец рассказывал нам, как он в составе одного из отрядов Ковпака попал в засаду какой-то банды где-то на территории Запорожья.

…Захваченного красноармейца бандиты привели в одну из хат ближайшего села. Допросив пленного и поняв, что никакой секретной информацией он не владеет, решили его расстрелять. Два полупьяных бойца далеко отца не повели, поставили возле хаты. Прицелились.

– Получай, коммунист! – одна пуля пробила правую ключицу.

– А это тебе, морда жидовская! – вторая пуля вошла в левую ключицу.

После второго выстрела отец рухнул как подкошенный. И бандиты ушли в полной уверенности, что застрелили его. Насмерть перепуганная хозяйка хаты, убедившись, что никого нет, прокралась вдоль стенки к тому месту, где лежал убитый. А тот возьми и застони.

– Живой? – удивилась женщина. И волоком потащила раненого в подвал. Как смогла, обработала раны. Травами лечила, настойками, примочками. В общем, выходила отца. Красноармейцу, которого расстреляли у соседней хаты, повезло меньше, вернее, совсем не повезло – первая же пуля вошла ему в сердце.

На том участие в Гражданской войне для отца закончилось, ибо руки его после ранения не поднимались, а шрамы на плечах остались на всю жизнь. Вернулся он к жене, к детям, которых уже прибавилось – в 1918-м, уже после его ухода на фронт, родилась моя сестра Раечка.

Сколько помню, отец всегда с благодарностью вспоминал свою спасительницу и, когда мама, спустя несколько лет, предложила ему навестить одинокую пожилую женщину и помочь подготовиться к зиме: дров наколоть, угля запасти, – так и сделал. И до самого начала Великой Отечественной войны приезжал в то село. Помогал то забор починить, то колодец почистить.

Каково было моей маме одной справляться с хозяйством и оравой ребятишек, да при этом еще работать фельдшером, знала только она. Когда отец вернулся, хоть и израненный, вздохнула с облегчением. Но радость была недолгой. Отец вскоре опять уехал – теперь уже в Юзовку Донецкой области. Устроился на работу заведующим в скобяную лавку, подыскал какое-никакое жилье – комнату в полуподвальном помещении. Туда и перевез Сонюшку, как он называл маму, с детьми. К тому времени родилась еще одна моя сестра – Фекла, прозванная за смоляной цвет волос Галкой. Из-за отсутствия нормальных условий рожать следующих детей, Борю и меня, мама уезжала в прежний дом в Степановку. Неизвестно, сколько бы продолжались мучения многодетной семьи, если бы однажды не пригласили отца в уездный комитет партии и не предложили:

– Знаешь что, Эпштейн? Ты – старый большевик. Иди на должность председателя горжилсоюза и вытягивай шахтеров из подвалов и землянок в барские дома.

Дома эти в Юзовке стояли опечатанными. Отец давал ордера шахтерским семьям на заселение в них. Но себе он квартиру не брал. И вот, когда мама после очередных родов вернулась из Степановки, кто-то из партийных руководителей зашел к нам посмотреть, как живут Эпштейны. И ужаснулся, увидев, в какой тесноте и нищете они существуют. Спросил:

– Софья Леонтьевна, почему муж вас не переселит?

– Так еще Рутченковку не расселили, Сохановку. Он говорит, когда все переедут, тогда, может, и нам жилье дадут.

Визитер, выслушав маму, сказал:

– Завтра я вам ордер пришлю. Не переживайте: ваш муж к этому отношения не имеет.

И правда, на следующий день родителям дали ордер, аж на три комнаты в бывшем доме помещицы Бухтияровой на Третьей линии, 80. Улицы первоначально назывались линиями. Потом ее переименовали в улицу Красноармейскую. Первая линия стала улицей Ленина, вторая – Сталина. Одну комнату с отдельным входом отец сразу отдал Хехелю и его семье. Сам глава семьи все больше по тюрьмам сидел, а жили в комнате его жена, дети и мать. Поскольку отца моего очень уважали за справедливость, то старуха Бухтиярова попросила:

– Соломон, отдай мне флигелек во дворе. Я там буду жить.

Отец согласился:

– Ладно, бабушка, занимай!

Дом наш был огромный, красивый, в полтора этажа. Печки в нем кафельные. В нашей комнате, помню, картина висела с голландским пейзажем: мельница, речка. И проживало в том доме ужас сколько семей. Половина из них – еврейские. В основном на каждую семью приходилось по комнате. Мы занимали полторы: хороший чулан и большую залу. Потом в этом чулане пробили окно на улицу – получилась комната. Полуподвальный этаж – до революции предназначался для прислуги. Теперь в нем жили заводские: в большой комнате – тетя Маруся с дочками-близнецами, рядом – мадам Хехель, у которой сын все по тюрьмам да по ссылкам. Помню, сядет у парадного и делает вид, что читает, а газету держит вверх ногами, потому что неграмотная была. Ее немцы потом в ее же комнате повесили. Сын Бухтияровой Леня жил с семьей. Жена у него была красавица, он ее из Воронежа привез. А сам Ленька был настоящий бандит. И когда вернулся с Гражданской с орденом Красного Знамени, как будто воевал в Красной Армии, то отец мой сказал:

– Это Ленька какого-то комиссара убил, а орден себе повесил.

На первом этаже жили Грамберги, старуха Грамберг (их однофамилица, которая торговала водой), Стукаловы (он главный хирург города, а она – заведующая физиолечебницей, и у них была дивная библиотека) и Гугели (муж – осавиахимовец, жена – аптекарша).

Здание походило на букву «П», поэтому двор был огорожен стенами дома с трех сторон. А во дворе стояла большая плита. Ее все жильцы по очереди топили, и на ней все готовили в теплое время года. Зимой приходилось готовить дома. Да что там особо варили в те годы – в основном каши да борщи. Помню такой эпизод. Жили в нашем доме Малицкая с дочерью. Обе маленькие, щупленькие. И стряпали в маленьких кастрюльках. Вышла Малицкая-старшая с такой посудинкой во двор, видит, мужик идет, и предлагает ему:

– Ты не покушаешь борща? У меня остался – хороший, жирненький.

– Давай, если не жалко, – соглашается мужик.

Она ему выливает в мисочку, ложку дает. А мужик, съев все вчистую, говорит:

– Тьфу, проклятые жиды, в хороший борщ сахару насыпали! Зачем?

С чего он решил, что Малицкая еврейка? А та и не нашлась что ответить, только пролепетала:

– Для вкуса.

В прежнем каретном сарае у жильцов дома был общий подвал. Все тогда запасали картошку в ларях, консервировали овощи. Огурцы, помидоры, капусту солили в бочках. А крышку своей бочки закрывали на замок, «чтоб не лазили чужие грязными руками». И все же без казусов не обходилось.

Двери из комнат Стукаловых, Гугелей и Грамбергов выходили на большую веранду, где у этих семей имелась общая кладовка. И с этой кладовкой связана одна забавная история, произошедшая в канун Нового года. К этому празднику каждая семья заготовила к приходу гостей продукты. И вот 31 декабря кто-то сунулся в кладовку, а дверь изнутри заперта на крючок. Второй раз сунулись – заперто. Стали ходить по квартирам и спрашивать. Никто ничего не знает. Снова стали стучать в дверь. Из кладовки послышались странные звуки – не то рычание, не то рыдание. На требование открыть немедленно, однако, никто не отреагировал.

Тогда соседи позвали Леньку Бухтиярова, дали ему топор, и он сумел отжать дверь и сбросить крючок. Заходят в кладовую. А там на полу сидит здоровенный дядька в тулупе и мохнатой волчьей шапке. И на полках все перепачкано, перемешано, рассыпано и раскурочено. Хозяевам стало плохо. Через полчаса придут гости – а на стол ставить нечего. Бухтияров в запале вытащил дядьку на улицу, швырнул в сугроб и стал его бить. Думаю, если б дядька не был в тулупе, Ленька его здорово бы покалечил. Повыскакивали на шум все соседи. В этот момент пришел отец. Я ему рассказала про случившееся.

Отец выбежал на улицу и накинулся на Бухтиярова:

– Ты чего тут бандитствуешь? Ты за что его убиваешь? Думаешь, тебе от барского стола харчей достанется? Отойди. И вызывайте милицию.

Тут подоспел начальник НКВД с женой. Он и вызвал милицию. Милиционеры приехали на мотоцикле, погрузили вора в коляску. И только мотоцикл тронулся, раздался истошный крик. Оказалось, на одной из полок стояли новые чесанки Ольги, служанки Грамбергов. Этот дядька надел их на себя, а старые оставил. Остановили мотоцикл. Ольга стащила с вора свои чесанки, а старые сунула ему.

Представляете, какой шок испытали пострадавшие? Гости на пороге, а на стол ставить нечего. Остается разве что рассказывать как анекдот эту историю.

Жили мы с соседями дружно. Маруся, у которой двойняшки, дружила с нашей мамой. И когда та заболела, не давала ей стирать, забирала наше белье:

– Соня, давай я постираю.

Постирает, развесит. Люди говорят: чистое белье – это Эпштейнов, Маруська настирала.

Помогали друг другу безвозмездно. Когда моя мама заболела белокровием, то все жалели ее, старались поддержать. А до болезни мама ликбез вела до четвертого класса. Неграмотных много было. Идут друг к другу: почитай то письмо, то газету. В Сталино выходил «Социалистический Донбасс» – хорошая газета. Вот мама и учила грамоте первой ступени – расписываться, складывать буквы, читать.