Читать книгу Время дальних странствий - Рудольф Баландин - Страница 3

В ноябре 1953 года мне посчастливилось найти работу. В такое время экспедиции, вернувшись на базы, сокращают рабочих. До следующего летнего сезона далеко. Только тогда появится нужда в помощниках, которые часто вербуются из студентов-геологов.

Куда ни придёшь, после недолгой беседы вежливо выпроваживают. Назначают свидание весной, когда геологи, как перелётные птицы, собираются в стаи перед дальней дорогой.

Мой хороший знакомый старшекурсник Юра Алешко (мы играли в одной баскетбольной команде) посоветовал мне обратиться в одну из партий ГИНа (Геологического института АН СССР), где, по его сведениям, требуется рабсила.

В ГИН я пришёл рано утром и приткнулся в углу вестибюля. Оттаивал с мороза и наблюдал геологов. Двери открывались, вкатывались клубы морозного пара и, словно кристаллизуясь, появлялись люди, мало похожие на суровых землепроходцев и отважных покорителей недр. Портфели и шапки, пиджаки и модные ботинки, ровные проборы и какие-то по-домашнему розовые плеши, гладко выбритые лица, пиджаки… Много женщин: старых и молодых, нарядных и неказистых на вид.

Это – геологи? Чем отличаются они от канцеляристов, заводских рабочих, инженеров? Где волевые челюсти, суровые брови, стальные плечи, твёрдая поступь, оленьи унты и куртки на волчьем меху?

Работник требовался в Забайкальской партии. Там меня стали стращать предстоящими трудностями: придётся отправиться в Читу вместе с грузом отряда зимой самым жутким транспортом – в автомашине на железнодорожной платформе. Я был согласен на всё. Осведомились, есть ли у меня допуск к секретным документам.

Допуск у меня был, причём по первой высшей форме ОВ (особой важности), потому что наши группы геофизиков нацеливали на поиски и разведку радиоактивного сырья. В первом отделе МГРИ (Московского геологоразведочного института), из которого меня отчислили, мне, как это ни странно, выдали такой допуск.

У меня оказалось два начальника: молодой – Анатолий Александрович, повзрослее – Сергей Иванович.

До отъезда мне поручили выписать в таблицу кое-какие сведения о забайкальских месторождениях молибдена, вольфрама и олова.

Странные названия – Борзя, Ципикан, Баргузин, Шерлова гора – уводили меня прочь из этой тусклой и пыльной комнаты, заставленной шкафами, ящиками и книгами, – в таёжные буреломы, на берега затерянных рек, опечатанные следами медведей и оленей…

В Забайкалье обилие гранитов и связанных с ними полезных ископаемых. Мне пришлось поближе познакомиться с этими горными породами.

Граниты рождены магмой. Магма поднимается из глубин. Она раскалена и подвижна. Вырываясь из подземелья, она ищет слабые слои и трещины, разрывает их, переплавляет породы, выпускает в разломы перегретые газы и пар, вспучивая земную поверхность.

Дерево пускает корни сверху вниз, магма тянется вверх, сквозь земную кору, к свету. Но пробиться ей не всегда удаётся. И тогда она, исчерпав свою силу и жар, постепенно остывает. И наконец, каменеет.

Из глубин Земли я вновь возвращался в полутёмную комнату, ощущая особенный сухой и чуть пряный запах каменной пыли от образцов, лежащих в бумажных пакетах на столе и в шкафах, в ящиках и на полу.

Анатолий Александрович объяснил мне, что с гранитами не всё так просто. Возможно, они произошли из переплавленных в недрах земной коры осадочных пород. А мне казалось, что их давно уже изучили досконально. Прошло много лет, пока я понял: чем человек меньше знает, тем меньше сомневается.

Пришла пора готовиться к отъезду.

– Ну, брат, для того геологу и трудности, чтоб их превозмогать, – весело сказал Анатолий Александрович, подводя меня к высокому лобастому автомобилю ГАЗ-63, кузов которого был оборудован фанерой на манер кибитки кочевников.

Меня представили степенному шофёру Николаю Николаевичу, с которым суждено мне было коротать в кибитке неблизкий путь до Читы.

Стоял январь. Ноги мои в тесных ботинках озябли. Я постукивал ими, приплясывая и не чувствуя пальцев. Мне казалось, что вместо ступней у меня копыта.

Николай Николаевич взглянул на меня и мрачно сказал:

– Лишняя забота в дороге.

Внешность моя не внушала ему уважения.

– На безрыбье и рак рыба, – успокоил его Сергей Иванович.

Мы поехали на склад и стали грузить снаряжение нашего отряда. Шофёр покуривал в сторонке. Работали мы трое.

Вскоре от меня пар валил. Я старался показать свой энтузиазм, перетаскивая мешки, баулы, деревянные ящики, вьючные короба и множество других тяжёлых и лёгких вещей. Не прошло и двух часов, как заполнилась вся кибитка до потолка.

Шофёр посмотрел сначала в кузов, затем на небо, сплюнул и сказал:

– Езжайте там сами!

Пришлось перегружать машину. Сергей Иванович лично уплотнял груз. Вылез из кибитки красный, как из бани. Николай Николаевич, оглядев внутренность кибитки, пробурчал:

– В гробу и то просторней.

В кибитке чернела плоская низкая нора под самой крышей и оставалась крохотная площадка перед дверью, где впору было примоститься только примусу.

После долгих пререканий и уговоров сошлись на добавочной оплате Николаю Николаевичу и на литре спирта, как было сказано, для техники безопасности.

Телогрейками, ватными брюками и кусками кошмы из верблюжьей шерсти мы с шофером оббили потолок кибитки. К дверце приспособили кусок кошмы, оставив небольшое стеклянное окошко.

Вечером на товарной станции Лихоборы мы поставили ГАЗ на платформу, застопорили колёса деревянными колодками и, ожидая отправления, завалились в свою берлогу.

Мы были тяжелы и неуклюжи, как медведи: полушубки поверх телогреек, ватные брюки, валенки.

В тесной тёмной норе, кряхтя и чертыхаясь, мы долго и трудно вползали в спальные мешки, как дождевые черви в землю. А когда вползли, Николай Николаевич философски изрёк:

– Всякое неудобство человек перетерпит. Не помирать же!

По случаю отъезда мы выпили спирта, запили водой, закусили специфической сырной колбасой. Спирт мы привезли в Читу с ничтожными потерями.

Из дневника 1954 г.

23 февраля. Первый день.

Утром второй раз простился дома. Поехал в Лихоборы. Весь день пришлось пробыть там. Переночевали. С утра сидели в товарной конторе. Тепло. Люди приходят и уходят, разговор продолжается. Говорят больше об Алтае. Молодёжь с соседнего завода и некоторые из железнодорожников едут туда. Об Алтае никто толком сказать ничего не может. Каждый рассказывает о тех местах, где был сам: об уссурийской тайге, сибирских болотах, казахских степях.

К вечеру подали платформу. Заезжать на неё было неудобно. Крутились долго, мы кричали и советовали, шофёр потел, дело двигалось плохо. Наконец, сломали борт, а затем встали на платформе. Теперь можно ехать. Залезли в кузов. Холод собачий, тесно. Подвесили фонарь, разложили колбасу, хлеб (всё замороженное). Налили грамм по 100 спирта. Выпили за отъезд. Но после этого отнюдь не поехали, а пошли в контору отоспаться в тепле.

К 11 часам подали паровоз. Отъехали от станции. Спать приходится, залезая в спальный мешок в ватнике и шапке, а сверху с головой укрываться шубой. Когда начинаешь задыхаться, немножко приподнимешь её, и сразу становится прохладнее. В кибитке, наверное, градусов 20 мороза, так что на жару жаловаться не приходится. Едим по-поросячьи, в остальном – аналогично. Где и как только не живут люди! На севере в тундрах и тайге, в горах, на болотах, в пустынях и даже в таких кибитках, как наша. Живуч человек!

Пишу карандашом: чернила в ручке замёрзли. Вода и квас превращаются в один продукт – лёд. Утром 24-го вылезли греться на улицу. Днём рискнули зажечь примус. Первый час сидели в дыму, второй час – в тепле. Вскипятили воду. Выпили чай. Дым остался, тепла нет.

Сейчас вынул зеркало и посмотрел в него. Себя узнал. Николай тоже посмотрел в зеркало и тоже узнал себя. Сказал, что через недельку это пройдёт. Я с ним согласен. На станции я говорил по телефону с домом. Сказал, что всё хорошо. Мать советовала следить за чернилами, чтобы не пролились. Ответил, что этого опасаться не приходится. Но не сказал, по какой причине.

…Открыв глаза, я ничего не увидел, будто и не открывал их. Мой нос, торчащий из спального мешка, замёрз. Кибитка покачивалась, стучали колёса, где-то вблизи истошно вопил паровоз, пахло гарью. Возле меня шевелился Николай Николаевич. Он сказал глухо, как из-под земли:

– Вставай. Утро.

Я не торопился покидать уютную нору. Николай Николаевич тоже не спешил. Первым, однако, не выдержал он и, обиженно сопя, стал выбираться из мешка, одновременно натягивая ушанку, телогрейку, полушубок…

Так начинались первые из двадцати утр нашей поездки. Я был терпеливее своего спутника и выползал наружу обычно после того, как он разжигал примус и в кибитке становилось теплее.

Этот свой манёвр я не считал вполне честным. Успокаивался тем, что у Николая Николаевича мешок особо тёплый – из собачьей шерсти, а у меня – простой, ватный. И разве я виноват, что мой «ночной пузырь», как выражалась моя младшая сестра Люся, крепче, чем у соседа?

Легко найти оправдание любому своему поступку.

Я бегал на остановках за кипятком и помогал варить похлёбки (сам варить не умел). Мыть посуду не приходилось: мы ели из одной кастрюли и готовили следующее блюдо лишь после того, как съедали предыдущее. Хлопот было мало. Главное – не замерзнуть в лютый сибирский январь.

Еду варили на примусе, в полутьме (маленькое оконце в двери, где у входа мы сидели). Примус неустойчив, когда на нём стоит кастрюля с водой, а вагон раскачивается и дрожит сильной дрожью. Поэтому старались варить еду на стоянках. Они продолжались неопределённое время. Порой закипит вода – и вдруг издали гудок и лязг, стремительно приближающийся. Не всегда успеешь схватить кастрюлю, как вагон дёрнется, да так, что порой едва усидишь.

Однажды примус вспыхнул, огонь брызнул вверх, искры пошли по кошме. Хорошо, что нас он не опалил. Небольшие очаги огня мы быстро потушили. К счастью, так было лишь один раз.

Двадцать суток вдвоём в тесной, тёмной и морозной конуре очень утомительно. За это время мы не раз поругались и помирились, переговорили обо всём. Сначала беседовали охотно. Иногда я заводил разговор о природе, Боге, загадках Мироздания, осторожно затрагивал политические темы. Он уклонялся от споров:

– На это у Маркса и Ленина всё сказано.

– Почему вы думаете, что они не могли ошибаться?

– Они ж выродки.

– Это как?

– А так. Такие рождаются раз в сто лет.

Я пытался понять, почему он так думает. Вразумительного ответа не получил. Он имел обыкновение высказывать своё мнение по какому-нибудь вопросу, но объяснить его толком не мог. Это бывает с людьми разными, не обязательно глупыми, но непременно удовлетворёнными своими знаниями, обычно не слишком обширными.

С тех пор от разных людей доводилось мне слышать нечто подобное, когда речь заходила о выдающихся личностях: гении, мол, и этим всё сказано. Но почему одни гении, а другие – нет? Ответ: у них голова так устроена, то ли серых клеточек много, то ли извилин в мозгу. Меня такие объяснения не устраивали.

Много лет я выяснял эту проблему, читал книги, статьи, писал о выдающихся мыслителях. В общем виде ответ прост: все мы рождаемся гениями, а не гениями становимся по воле своей и обстоятельств.

Итак, мы с Николаем Николаевичем коротали непростые дни и ночи на платформе товарных составов, которые, меняясь, продвигали нас всё ближе к Чите, сквозь мороз и ветер.

Со временем каждый стал капризней и обидчивей. Он, вдобавок, обижался на меня за то, что чаще всего ему приходилось первым вставать и раскочегаривать примус.

Мне надо было бегать за водой. Задача непростая. Товарные составы редко останавливались возле станции. И неизвестно, сколько времени продлится остановка.

Запомнился небольшой вокзал. Вошёл, огляделся. На стенах портреты классиков. Прочёл: «Да, жалок тот, в ком совесть нечиста». Ушёл в глубокой задумчивости.

Однажды в нашем составе оказались платформы с военным грузом. Там была теплушка с солдатами. Я часто гостил у них в тепле и уюте. Николай Николаевич кузова не покидал и, пожалуй, завидовал мне.

…В Новосибирск прибыли вечером. Состав наш встал недалеко от пассажирского вокзала. Я направился к нему, перешагивая через рельсы.

Притворяя трёхметровую входную дверь, рассчитанную на таких великанов, которые не только в Сибири, но и нигде не водятся, я в кровь защемил ею палец и сорвал ноготь. Тотчас для меня исчезли все красоты вестибюля, обширных залов, колонн и лестниц. Всё заслонила боль. Туго затянув палец платком, еле сдерживая слёзы, я слонялся по вокзалу, проглотил пирожок с повидлом, послал матери бодрую, как предпраздничный рапорт, телеграмму, и отправился восвояси.

Спотыкаясь о рельсы, побрёл я к своей кибитке… И не увидел её! Нашего состава не было.

Я бросился в другую сторону. Мимо бесшумно, как в кошмаре, проскользнул одинокий вагон. От мороза в глазах набухали слезы, и огоньки станции лучились, расплывались и расцветали радугами.

Мне стало тоскливо и зябко среди блестящих, как лезвия ножей, рельсов; среди огромной безлюдной станции, запорошённой снегом. У меня не было при себе ни документов, ни денег. К тому же меня предупредили, что еду без ведома железнодорожников, то есть «зайцем».

Больше часа я бродил среди вагонов и составов, переходя порой на бег, чтобы согреться и держа ноющую руку осторожно, как младенца.

Какое было счастье увидеть родную кибитку! Я взвыл от восторга и бросился к ней.

Там гудел огнедышащий примус, булькал закипевший чайник и ждал меня Николай Николаевич. Я протиснулся в тёплый наш домик, едва не опрокинув примус, достал пирожки, купленные на вокзале, стянул полушубок и чуть было не прослезился от умиления. Подумать только: на этой налитой морозом пустынной станции такое прекрасное жилище и такой заботливый спутник!

Недаром говорится: чтобы узнать цену чему-нибудь, надо это потерять.

После Новосибирска я начал было подниматься утром первым. Но уже на второй раз Николай Николаевич, слыша, как я мучаюсь с примусом (мешал повреждённый палец), сказал:

– Ну, отдежурил, и ладно. Инвалид.

Теперь он всегда распалял примус и разогревал заледеневшие за ночь похлебку и чай.

Плоские низины Западной Сибири стали как бы коробиться. Словно великан тяжело прошёлся здесь, вдавливаясь и вспучивая землю. Начались сопки. Они становились всё выше и круче, вытягиваясь хребтами. Горы были запорошены снегом, и чёрные гряды гребней напоминали рёбра.

Наш состав тянули два паровоза. Мы приближались к Байкалу.

Я захватил две книжки об этом озере. Стояли солнечные дни. Я забирался в кабину автомобиля, которую нагревали солнце и моё дыхание до пяти или десяти градусов мороза.

С особым удовольствием перечитывал я первые описания озера, ощущая на губах сладость старинной русской речи:

«Лежит Байкал, что в чаше, окружён каменными горами будто стенами и нигде же не отдыхает и не течёт, опричь того, что из него течёт Ангара-река…»

Миновали Иркутск. Вечерело. Из-за сопок открылась багровая Луна, словно ссадина на небе. Своими очертаниями она напоминала Байкал.

Я стоял на платформе, прижавшись к борту машины. Морозный ветер полосовал лицо.

Луна утонула в облаке. Стало темно. Справа торчали чёрные скалы. Слева, за обрывом, угадывалась просторная низина.

Состав врезался в тоннель. Гулко загремели колеса и буфера. Вой паровозов ударил в уши, дым сдавил горло…

Вынырнули из туннеля. Отдышался. Справа по-прежнему скалы. Слева вверху вспорол облака острый серп Луны. Низина под нами замерцала и…

Вновь туннель, грохот, гарь…

И так из туннеля в туннель, ночью, в пробиваемом ветром полушубке, со слезами, замерзающими на ресницах, мчался я мимо Байкала, безнадёжно вглядываясь туда, где за изменчивым пологом тумана скрывалось самое замечательное озеро в мире.