Читать книгу Тебе жить. Роман - Руслан Александрович Рузавин - Страница 5

107-й день.

Грязь.

С неба сеет мелкий серый дождик. Поливая эту землю, что, похоже, вообще никогда не бывает твердой. Всегда она представляет собой жидкое месиво.

Мерзко.

Кузьмин шел, а вернее сказать – брел по улице… не важно какой в середине рабочего дня. Из чего следовал неизбежный вывод, что с работы он ушел.

Ушел. 107-й день.

Над ним угрюмо нависали дома XIX-го века. Раньше бы он радовался их спокойной архитектуре, на которой глаз отдыхает от всех этих урбанистических шедевров, будь то балаганный шатер гипермаркета, или многоэтажная «элитка» с вертолетной площадкой на крыше. Раньше…. Сейчас и они не радовали, в общем. Подслеповато глядели окнами ему в спину, словно безнадежно больные старики, взгляд которых уже над временем. Да и вообще, надо всем.

Безнадежно.

Он отметил, что на улицах, несмотря на самое рабочее время, довольно много народа. Он совсем отвык от города днем. Даже еще раньше, чем стал «аптекарем», как иногда называл сам себя с грустным юмором. Из окна «скорой» город выглядит совсем иначе. И все люди – по ту сторону. А по эту – ты и какой-то еще неведомый человек, к которому ты едешь, иногда даже на «красный». Ехал. А если идти, оказывается, в городе очень много людей.

– Слушай, я тут качнул себе….

– Э-э, дура, это уже старое. Я уже три дня, как скинул….

– Да ладно, реальная вещь. Сбрось мне….

Стайка подростков, что-то весело гомонящая о скачанных рингтонах для мобил, прошла навстречу. Один из них, вроде бы посторонясь, но не до конца, довольно

чувствительно задел Кузьмина.

«… не стоит обращать внимания. Они молоды, глупы, подвержены возрастным депрессиям. – Депрессиям?! Ха-ха, вы сказали „депрессиям“, коллега? Да эти изменения гормонального фона через пять минут дадут им эйфорию. „Депрессия“! – Да, в чем-то Вы правы. В одном, если быть точным. Их депрессия не смертельна, ну может, только в одном случае из тысячи. А вот когда взрослый, трезвомыслящий вроде бы человек впадает в… не люблю, кстати, это слово… доходит до какого-то угла…. Вот это опасно. Да еще эта осень. Время, когда принято стреляться и пить снотворное лошадиными дозами…».

107-й день. Закурить. Одна сигарета в час. По системе. Раньше было, конечно, чаще. Вообще как попало было раньше. Как русский человек рассуждает, хорошо тебе – покури, плохо – с горя курни, делать нечего – нет способа лучше. Когда «старая гвардия потихоньку ушла со «скорой», а она почти вся курила, Санчес, как называл его санитар Витюня, стал вдруг одним из немногих курящих. И, соответственно, Александром Викторовичем. Теперь уже он был в глазах молодой поросли «старой гвардией». И только Витюня все так же называл его Санчесом. Да-да, Витюня, загадочная душа, несмотря на свою алкоголическую сущность, бредил когда-то Кубой и до сих пор еще мог запросто петь революционные песни на испанском. Да…. В комнате ожидания вызовов курил теперь один Кузьмин, настежь распахнув фрамугу. Так было и в тот день. Молодежь весело галдела на кухне. Кузьмин курил и наслаждался ничегонеделаньем. Хотя оно уже начинало тяготить. Уж лучше бы,… так, где-то раз в час-полтора съездить…. К какому-нибудь пенсионеру-страдальцу. Уж лучше бы съездить.

– Вторая бригада, на выход, – пробубнил из-под потолка динамик громкой связи. Ну вот, чего-то пришло. Да оно и хорошо. Сидеть все равно всю смену не высидишь.

Что же это вспомнилось вдруг? А-а, все просто. Это же тот перекресток. Угол улицы им. Французского революционера и главного проспекта Города. Он еще удивленно посмотрел тогда на адрес в талоне. Угол улиц…. Может, авария, еще подумал.

Но это была не авария. Полусгоревший «Лендкрузер-100» казался огромным. В мире, где отсутствуют полутона вещь, еще недавно бывшая роскошной, но ставшая рухлядью, смотрится особенно уродливо. И запах…. Коротко стриженые люди, с какой-то общей печатью на лице, поднесли к их бело-красному «Соболю» что-то. Через секунду это что-то истошно, страшно закричало, перекрывая шум машин, и стало кем-то. Вот надолго ли.

– Да, повезло Михалычу, подрывник неопытный попался…. Если бы под бак заложил….

«Значит, теперь это называется повезло…».

Сейчас очень трудно поверить, что когда-то этот… да, точно, вот этот уголок, вот еще кафе «Марина», это здесь – был островком небытия в кипучей жизни Города. Город обтекал его, не прекращая жить, двигаться, кипеть. Но это был островок. Сгоревший «Крузер», их «скорая» и метра три в радиусе.

Страх.

Они заставили его испытать СТРАХ. Причем, никаких угроз произнесено не было. Никакой ругани. Ничего. Только один подошел со стороны, в неизмазанном сажей костюме.

– Док. Он выживет.

Именно так. Утверждение, а не вопрос. Четыре лица со следами сажи, одно чистое. И Нечто, продолжающее издавать нечеловеческий вопль. Лица – и не лица. Он мог бы в три минуты рассказать им Теорию ожогов кожных покровов, мышечной ткани, костей, наконец. Аргументировано доказать, что при поражении семидесяти процентов тела ожогом второй-третьей степени уже не живут в принципе. Даже если сейчас, прямо сейчас – минуя дорогу – его положить в стерильную палату Ожогового центра, еще большой вопрос – вытащат ли там. А там умеют лечить ожоги, и техника у них есть…. Все это было бы бес-смыс-лен-но. Это не лица, его окружали глаза Бессмысленной злой силы. Их нечто все равно умрет, а те секунды, что остались ему в этом мире, это такая страшная пытка, что жизнью их не назовешь. Но они готовы требовать от доктора чуда ценой его, доктора, жизни. И не остановятся перед тем, чтобы отнять ее. Это он особенно остро понял в тот момент.

Машина. Все эти мысли, все это у него в голове как бы не успевало за происходящим на самом деле. Они, оказывается, уже вовсю неслись по главному проспекту города, пугая сиреной зазевавшихся пенсионеров.

– … XXX твою кобылу, ну хоть одну бы, хоть одну! – Витюня пытается найти у Нечто вену, чтобы поставить систему и везде натыкается на обгоревшее месиво. – Хоть одну бы вену, и как ты не преставился-то еще, ХХХ тебя в печенку!

Кузьмин, оказывается, тупо сидит перед своим чемоданчиком, держа в руках приличных размеров шприц. В чемоданчике – сломанные ампулы морфия. Лучшее средство от отека легких. Единственное средство. Со времен, когда Булгаков был доктором, ничего не изменилось. Ему, Кузьмину, не нужна вена. Можно и внутримышечно. Он вгоняет свой морфий.

– Санчес, давай я ему под язык поставлю, все равно рот все время открыт. Нарки так делают, когда вены прячутся. А?

– Тихо. Сейчас… катетер в подключичную… и все нормально…

– Вот, ХХХ тебя конем, и чо я сам…, – Витюня подсоединяет систему к катетеру и почти поет. – Сейча-ас, сейчас мы тебя, сто ХХХ вашей маме….

«Тяни, тяни, хоть какой, но до приемного покоя дотяни. Они – в приемном – не видели этих лиц. Ты, главное, до них продержись…».

И до сих пор, стоит только Кузьмину вспомнить все это, во рту появляется мерзкий приторно железистый привкус. Вкус страха. Они с Витюней тогда совершили невозможное (высокопарная фраза, но здесь к месту) – сдали Нечто живым в приемный покой. И братки, а они все это время ехали сзади на «Глендвагене», исчезли из жизни Кузьмина. Но все равно вспоминать это ему было мерзко. До тошноты мерзко.

Главный городской проспект вдруг раздался вширь, обнажив памятник Великому полководцу и – за ним – главный городской храм. Предаваясь воспоминаниям, Кузьмин

отмахал три четверти Проспекта и не заметил как. Памятник Великому полководцу выдавал в нем любителя комфорта и домашнего уюта. Несвойственных, в общем-то, воякам качеств.

Храм.

Кузьмин открыл огромные двери и оказался внутри. Изогнутый подковой, храм и снаружи выглядел внушительно со своими колоннами темного мрамора и позолоченным фронтоном. Внутри же был настолько громаден, что казался продолжением улицы, только под крышей. От входа до алтаря идти целую вечность. Темный мрамор пола, темные с золотом колонны. Отделано с варварской роскошью. Неудачная цитата. Откуда у варваров роскошь?

Хор.

Он возник откуда-то сзади и взлетел к потолку, высоко…. Высоко. В начале своей траектории полета звук как бы подхватил Кузьмина…. Но – нет. К потолку поднять не смог. Слишком тяжелой стала душа доктора. Простым «Иже херувимы» ее не поднять. А ведь когда-то…. Когда-то ему было гораздо хуже. Он тогда, помнится, только-только учился ходить на протезе, и это было неудобно, страшно неудобно. Упрямый пластик не мог и на сотую долю заменить живую ногу. И временами Кузьмину хотелось рыдать, настолько тяжело было понимание. Понимание того, что он потерял. Он извел тогда всю семью нелепыми, справедливыми на первый взгляд, но все же нелепыми придирками. Под которыми прятал свое неприятие ТАКОЙ жизни. Тут все разом пришло – и то, что по работе не продвигался, считал главным свое умение определить, как и чем спасать вот именно этого больного. Который иногда и сам не знал где и что болит и от чего его спасать. И впадал в кому. А ведь будь он даже просто участковым терапевтом, и для него бы ничего не кончилось. Ну и что, что нет ноги? Сиди себе на приеме, не вставая. Нужны-то в основном что – глаза/ уши, мозг, руки. Ноги почти никогда. А врач «скорой» не может без ног. Вот когда ему пригодилось умение пить медицинский спирт. Зачастую даже разведенный не в «золотой» пропорции. Той, что подарил миру Д. И. Менделеев.

Днем. Один.

Жена на работе, Витька в школе. Выпить грамм триста, чтобы притупилась боль внутри и снаружи. Потом бродить, почему-то один он не мог сидеть дома. Даже выпив. И отправлялся бродить, ценой саднящей и временами стертой в кровь культи. Отдыхая иногда в метро, иногда на лавочке в каком-нибудь парке. Остаток спирта брал с собой в мягком контейнере, что используется для переливания крови. Удобно, лежит этот контейнер себе, приняв форму кармана. Достал украдкой, отпил. И бродить.

Хор за спиной медленно растворился в полумраке. Исчез. Кузьмин подошел к большому столу, стоявшему при входе, купил у печальной женщины тоненькую свечку. Нужно поставить. Только вот кому? Святых он почти не знал. Знал только Николая, Ксению и еще пару. Где-то о ком-то вычитал: «Обычный человек, со своей слабенькой верой…». Вот и все мы так. Вроде верить хотим, а святых не знаем. Поставлю богородице. Чтобы всем – здоровья. Витьке, жене….

То, что Клара уйдет, он понял почти сразу. Она была из того разряда людей, с которыми хорошо, когда все хорошо. Обвинять ее в том, что она такая было бы просто глупо. Бывший доктор пил, наверное, еще и от этого. И, по-видимому, его красные глаза, и нетвердый хромой шаг по вечерам только укрепляли ее в решении уйти. То есть – замкнутый круг. Один из девяти, какой, интересно? И вот так вот, раскачиваясь, будто матрос после четырех месяцев в море, Кузьмин однажды выбрел на небольшой окраинный храм. Встал на паперти, не решаясь войти. Пьян к тому времени он был уже изрядно. Как говорил Витюня: «Плотно на кочерге». Нищие, собиравшие свой урожай, неприветливо косились на него, пытаясь распознать – кого принесла нелегкая, конкурента или просто рабочего забулдыгу. Судя по одежде на конкурента не похож, а вот запах и походка…. В Храме шла какая-то праздничная служба. И, странное дело, слыша сквозь дверь только обрывки хора, чувствуя слабенький запах ладана, стоя среди этих алчных калек и убогих…. Что изменилось, что могло вообще измениться в его жизни в эти секунды? Ничего. Жена одной ногой за порогом, сын шарахается от пьяного папы, работы нет, что еще? Все так же. Но почувствовал он вдруг вселенскую благодать! Тем более странную, что без причины. Все, все было в его жизни плохо, а ему было хорошо. Словно что-то где-то на генном уровне поднялось-проснулось…. Сколько раз потом он пытался пробудить в себе это чувство. Всегда заходил в храм, если оказывался поблизости. И ничего. И жена ушла. И Витьку забрала. Ничего. Хотя…. Сегодня ведь 107-й день. 107-й. Без спирта, без водки, портвейна, что там еще было. Без всего… этого. Значит, что-то осталось.

«Богородице дева радуйся…». Его свечка неохотно разгорелась. Маленький желтый язычок огня. Ну и пусть. Не каждый же день…. Эдак на всех никакой благодати не хватит. Пусть. Пусть все будут просто здоровы.