Читать книгу Гоголь. Последние дни самоубийцы - Руслан Гавальда - Страница 6

Педераст! Педераст! Педераст! Кричат всевозможные беспутные критики и литераторы, которые ни черта уже более не разбираются в искусстве слова, но которым нужно сделать себе имя и карьеру на изучении чьего-нибудь творчества, личной жизни и проч.

– Гоголь ни одного достойного рассказа о любви русской литературе не предоставил!

– А «Вечера»? А любовь Оксаны к Вакуле?

– Да пропади ты пропадом со своими «Вечерами», мразь! Там не любовь, а одна тяга русской бабы к подаркам! Алчность одна, да и только. Поступки, поступки там, ради любви, но….

– А «Тарас Бульба»? Ведь Андрий ради любви к польской панночке свою Родину чуть не предал, а была б возможность – и предал бы!

– И там все о том же. Вот уж ты совершенно ничего не понимаешь в литературе! Я, ей-богу, таких ослов как ты еще не встречал! Ей-богу! Это ж эпизод! Просто эпизод в прекрасной повести, рассказывающей совсем не о любви. Это произведение о….

– А, может быть, у Николая Васильевича все так хорошо было в этом деле, что ему об этом и говорить не стоило, ась?

– Так кто ж из писателей не говорит о любви?

– Те, кто писатели истинные! Кого другие проблемы страны его и мира донимают, вот кто! И почем он будет о радостях плотских и душевных писать, коль у него все нормально. Ведь знаешь, у кого что болит, тот о том и говорит. В юношестве пишут про любовь-морковь, в юношестве, ибо она-то там и стоит на первом плане, тогда заблуждения эти еще возможны.

– А если Фрейд? Против Фрейда не попрешь! Ежели он, подавляя в себе либидо страстного любовника, ежели он, будучи мазохистом, в писатели-то и пробивался? Замещение, а? Как Вам такой ответ? Съели?

– То есть писателем он стал, не сумевши в супружеской жизни достойно себя проявить?

– Ага-ась! – сверкнул хитро глазами второй критик и вдобавок щелкнул зубами, как пишут в детских сказках, щелкает волк.

– Протестую! Не гноите Гоголя! Ведь может быть он, может быть, оттого эпизодами ее описывал, якобы намекая, что это в жизни сей не главное! А одна из потребностей организма! Главное – служение Господу, там, да и мало ли дел помимо любви! – совсем наш критик разошелся, решив устоять на своей правоте. Однако!

На самом деле же, коли зашел вопрос о личной жизни, и зашел с претензиями на научный разговор, и нам его обойти не получится. Конечно, во-первых, это дело каждого, и человек вправе держать в тайне свою личную жизнь, она никого не касается, но с другой стороны…. Любопытство! И не садист же Николай Васильевич был, право слово, чтобы скрывать от нас с вами нечто мерзкое?

Гоголь любил! Как всякая человеческая душа подвержена любви, так и сердце Гоголя было пронзено стрелой Купидона. Гоголь любил! Любил страстно! И любил он женщину, одну единственную, неповторимую, всю свою жизнь любил только ее. И так страстно, как только русский литератор может любить. Но таков уж наш герой, что он только и делал то, что перед нею конфузился! Естественно, скажите мне вы, как тут не конфузиться, когда любишь-то! Тут не только это, но и дар речи можно свободно потерять! А дамам и в обморок позволительно. А наш герой не только был как дама, но и низкого происхождения по сравнению с происхождением его возлюбленной. Этого он и конфузился более всего. А еще, конечно, отсутствия у него сяких благ и т. д. и т. п. И другие неизвестные нам причины, которые приходят в голову робкому человеку, если он робким оставаться и хочет.

Конечно же, находились и те, кто сочувствовал Николаю Васильевичу и хотел помочь ему в любовных делах. Кто хотел придать ему смелости, чтобы Гоголь признался в своих чувствах графине и был с нею счастлив. Ведь вполне возможно, что и сама графиня пылала глубокими чувствами к великому писателю, но куда уж ей-то о них говорить? И ей приходилось тяжко ждать возможных признаний Гоголя, надеяться на них и страдать, молча принять крест безответной любви и страдать. Вполне возможно также что графиня, которую он любил, была большой зазнайкой и отвергла бы русского писателя лишь потому, что он никакой не граф. А возможно, она ею бы не была, но все равно отвергла, потому что может ей и неважно вовсе, что о них люди скажут, о графине с бумагомаракой, однако же, не прилично ей так опускаться. Нормы приличия может быть для нее и вовсе ничего не значат, но люди глупы, противятся счастью, и живут только по ним, по нормам, а иначе – не умеют!

В общем, с графиней может быть все что угодно, никто не осмелился предположить ее реакции в силу того, что никто не знал о ней – кто же она, любимица Николая Васильевича, его достойная женщина и, конечно же, в силу того, что она – женщина! А у женщин характер совершенно не предсказуемый!

Вскоре, однако, Гоголь не стерпел. Он вступил в переписку с любимой им графиней, и она ему ответила взаимностью. Но отчего? Толи ей было лестно переписываться с великим мужем российским, обладателем чрезвычайного ума и юмора, не то просто с человеком известным и, вдобавок, любящим ее. Питала она к нему чувств или не питала никаких, ей льстило то, что так заботятся о ней, любят ее, вообще обращают внимание, ведь ей давно было пора замуж, гормоны играли, а подходящей партии все не отыскивалось.

Стойте! А вот тут, а вот здесь, господа – evrica! Почему? Да потому что в нашем с вами рассказе прозвучала самая главная мысль. Мысль о том, что женщина созрела, она в самом соку, ее нужно брать. Она за кого угодно пойти, готова в это время, чтобы исполнить самый главный на этой планете долг – долг матери. И, прошу, без феминизму тут! Речь идет о том времени, где о сиих передовых мыслях еще далеко.

Кстати, если уж о них. А не возможно ли они как раз в головах тех самых невостребованных дам, коль уж мы о них, и зародились? Ведь и их нужно пристроить для порядку в мировой истории. И их!

Феминизм, конечно, возник как борьба за равные права, из утверждения, что женщина это тоже вполне себе «чоловiк», а не только там «жiнка» какая-нибудь и проч. и проч., но опосля? Опосля, такое впечатление, что именно для этого – для занятия делом незамужних дам ведь, а не для прав! Ведь права-то у них уже есть…. Но, о Гоголе!

Итак, Николаю Васильевичу и его фифе одновременно в голову пришла одна и та же мысль! Мысль оставить что-то после себя помимо сочинений – Гоголю, и оставить что-то после себя любимице Гоголя – вообще. И эта мысль, должно сказать, была двигателем к действию. Ведь, ежели все это так, все правда, и женщине после… кхм… лишь бы забеременеть, то неужто ей не все равно от кого? А если все равно, станет ли она дожидаться его пылких признаний? Станет ли дожидаться, когда Гоголь созреет? Пусть он и любит ее по-настоящему, пусть и сделает ее счастливою, как она может этому поверить, ежели он никаким образом ей этого не показывает?

В общем, случилась беда. Гоголь заторопился. Запаниковал! И собрался наделать глупостей. В его арсенале было чувство юмора, а похохотать женщины народ падкий. Вместе с Гоголем была религия, его утешение в трудные минуты, и он решился. Николай Васильевич сел строчить письмо в котором пылко и нежно, как молодой усатый офицеришка, не знавший еще вкуса женского тела, перед войной объясняется первой попавшей в его поле зрения молоденькой дамочке в театре в любви, изъяснялся в любви и своей крале. Не ясно, чем он тогда думал. Наверное, сердцем. Ведь подумав, хорошенько подумав, можно было осознать, каков будет финал этой его переписки, этой односторонней любви.

Говоря новорусским языком, тем, что появится намного позже, намного позже того времени, когда любил и пылал Николай Васильевич, мы скажем, говоря им, скажем, что графиня его попросту отшила.

Может быть, она тоже любила его, скажите вы, да вот…. Нет! Она его не любила! Ей просто нравилось то, что за ней, как щенок, увивается Николай Васильевич! Или ей было просто жаль его… Неизвестно, но известно одно совершенно точно – она его не любила. Не любила! Тянула резину, подавала надежду, подлая женщина, но отнюдь не любила, не любила и, все-таки, не жалела.

После этого случая Николай Васильевич перестал верить в любовь вовсе. Он конфузился при появлении любой симпатичной и незнакомой дамы. Он удивлялся влюбленным и просто верующим в любовь. И удивлялся себе, что когда-то и он тоже, он тоже был жестоко отравлен стрелой Купидона.