Читать книгу Все мои ребята. История той, которая протянула руку без перчатки - Рут Кокер Беркс - Страница 5

Сестра Анжела Майер встретила меня у огромного креста в холле больницы святого Иосифа. Она была не в церковном одеянии, но монахиню выдавал взгляд, так что я сразу же подошла к ней.

– Вы Рут?

– Да, – ответила я и протянула руку. Она на нее даже не взглянула. Притворилась, что не заметила.

Эту больницу сто лет назад основали сестры милосердия. Мне стало интересно, были ли они похожи на сестру Анжелу.

– Пойдемте, – сказала она, направляясь к лифту. Она молчала до тех пор, пока двери лифта не закрылись и мы не остались вдвоем. – Как я вам сказала по телефону, у нас в больнице нет оборудования, чтобы помочь этому пациенту. Его нужно куда-нибудь переправить.

– Куда же это?

Сестра взглянула на меня и произнесла голосом, в котором угадывались человеческие нотки:

– Делайте с ним что хотите.

Двери открылись. Мне захотелось отправить лифт обратно на первый этаж и убежать. Кажется, сестра это почувствовала, поднесла руку к моей спине, чтобы подтолкнуть к выходу, но в последнюю секунду отдернула ладонь.

У лифта нас ждали медсестры. Они молча меня разглядывали.

– Могу я его увидеть? – спросила я.

Монахиня провела меня по коридору, и одна из медсестер протянула мне комплект защитной одежды. Казалось, что меня готовят к выходу в открытый космос. Сестра Анжела, кивая, смотрела, как я надеваю бахилы, халат, защитные штаны, шапочку и маску. Как и раньше, у палаты Джимми, в коридоре на полу стояли лотки с едой.

Прежде чем надеть маску, я повернулась к сестре Анжеле:

– Как его зовут?

Монахиня посмотрела мне в глаза:

– Его имя есть в истории болезни. Его подбросили к дверям приемного покоя.

Она произнесла это так, словно пыталась оправдаться. Думаю, ей не хотелось даже прикасаться к карточке больного, в которой было указано, что его зовут Рональд Уоткинс. Я не знала ни одного человека по фамилии Уоткинс, хотя знакомых у меня было немало.

Войдя в палату, я сразу поняла, что Рональд в очень тяжелом состоянии: смерть наступит через пару часов. Это стало бы ясно любому, кто зашел бы к нему в палату. Передо мной лежал скелет. Я поспешила в коридор, сказать сестре Анжеле, что времени, чтобы увезти Рональда, уже не осталось, но ее нигде не было.

И я вернулась в палату и села возле кровати.

– Я с тобой, Рональд.

Я взяла его за руку, но мне стало неловко держать ее в перчатках. Поэтому я их сняла. Дурацкий скафандр я снимать не стала, но стянула с себя маску и совершенно бесполезную шапочку. На моих волосах СПИД уж точно не осядет.

Я сидела рядом с Рональдом и что-то говорила ему тихим голосом. Я говорила уже не с человеком, а с телом – так близка была его смерть, – но мне казалось, что нельзя просто молчать. Как и Джимми, Рональд в одно мгновение перестал дышать, но на этот раз я испугалась не так сильно. Артерия на его шее дернулась еще пару раз и наконец замерла. Я знала, что душа Рональда еще немного побудет на земле.

Мне стали звонить еще и еще.

Видимо, медсестры и врачи проводили свободное время в одном питейном заведении, потому что позже я узнала, что их разговоры выглядели примерно так:

– Была у нас одна сумасшедшая, которая заходила прямо в палату к спидознику.

– То есть у вас в больнице кто-то за ними присматривает? Как ее зовут? Где достать ее номер?

От таких пациентов все хотели избавиться. В первый месяц мне позвонили дважды, и для меня это было уже слишком. В следующем месяце мне позвонили трижды. В Литл-Роке располагался медицинский центр, баптистская больница, католическая больница и еще одна клиника. В Хот-Спрингсе был свой медицинский центр и больница святого Иосифа. Это если говорить о крупных больницах. А ведь вокруг Хот-Спрингса разбросаны городишки со своими клиническими больницами. Если дело было плохо – а к тому времени, когда больным СПИДом начинали оказывать помощь, они все уже были в плачевном состоянии, – эти клинические больницы направляли пациентов в Хот-Спрингс.

Время шло, и в больницы поступало все больше и больше истощенных геев: одни приходили сами, других же иногда кто-то оставлял в приемном покое. Все мои ровесники, а некоторые даже моложе – года по двадцать три, двадцать четыре. Они боялись попросить о помощи. А может, просто не понимали, что с ними происходит. Смерть наступала через шесть недель после появления первых симптомов. Диарея, бесконечная лихорадка, ночная потливость и – это проявление болезни я видела чаще всего – пневмония. Больные таяли на глазах: кишечник так быстро опорожнялся, что они худели до семидесяти, а то и до шестидесяти фунтов[8]. Когда меня вызывали, все они были уже при смерти.

На работе у меня был гибкий график, так что в случае острой необходимости я могла заниматься больными. Поначалу я задумывалась, какие проценты с продаж теряю, но потом выкинула эти мысли из головы. В мае Эллисон исполнилось четыре года, и пять дней в неделю она проводила в детском саду. На выходные ее забирал отец, что, конечно, облегчало мне жизнь. Но если Эллисон была не у папы и не в саду, она ходила со мной за руку по больничным коридорам. Зачастую я кормила дочь в больницах, и у нее даже появились свои предпочтения. По мнению Эллисон, вкуснее всего готовили в больнице святого Георгия, особенно она любила тамошние панкейки. А вот самые добрые люди работали в медицинском центре Хот-Спрингса.

Каждая медсестра, каждый врач считали своим долгом сообщить мне, что ребенку в больнице не место, но я не знала, как мне быть. Как-то я спросила у одной медсестры, которая отказывалась заходить в палату к больному:

– Если мы сейчас уедем домой, вы о нем позаботитесь?

Она кивнула и пошла в совершенно противоположную сторону. Помогая больным, я стала по-другому обращаться с дочерью: я постоянно измеряла ей температуру.

Если приходилось ехать в больницу ночью, я ждала, пока Эллисон заснет, переносила ее на заднее сиденье машины и отвозила к Бонни – только Бонни знала, чем я занимаюсь. Словно мешок картошки, я заносила Эллисон в дом и укладывала ее на диван, где она спала до самого утра.

Руководство больниц было недовольно тем, что у них умирают такие пациенты, поэтому медперсонал пытался как можно скорее избавиться от тел. Где-то прошел слух, что однажды я организовала вынос тела, и все решили, что я занимаюсь этим профессионально. Когда я спрашивала, есть ли у покойного страховка или ближайшие родственники, мне смеялись в лицо. Я узнала, что будет проще, если окружной суд признает таких пациентов малоимущими. Кремация и похороны малоимущих оплачивались правительством округа, ведь в таких случаях ритуальные бюро обязаны оказать услуги по фактической стоимости. Хот-Спрингс так долго считался местом исцеления, и сюда приезжало так много бедняков, которые здесь же и умирали – то ли от туберкулеза, то ли от чего-то еще, – что правительство округа уже давно создало фонд для оплаты похорон.

Я стала много времени проводить в здании суда, стуча каблуками по полу, выложенному черно-белой плиткой размером с пятицентовую монету. Как правило, на мне было летящее платье – на случай, если придется кого-нибудь очаровывать. Я поднималась в кабинет судьи, и моей задачей было войти и поскорее выйти. Судьи очень радовались, когда видели меня в платье, но, когда узнавали, что мне нужно, улыбка быстро сползала с их лиц. Они тут же переставали со мной флиртовать.

– Это малоимущие, и у нас нет другого выхода: их нужно похоронить, – говорила я.

В этом случае судья обязан был удостовериться, что у покойного нет близких родственников и что ни одна церковь не желает оплатить его похороны. Но стоило мне сказать, что человек умер от СПИДа, как нужда в поисках помощников сразу отпадала.

Получив от судьи положительный ответ, я уже спокойнее спускалась на первый этаж. В конце коридора над питьевым фонтанчиком висел неоконченный портрет Джорджа Вашингтона, которому я смотрела в глаза. А потом я поворачивала направо и выходила на улицу.

Никто ни разу не поинтересовался, что я собираюсь делать с прахом.

Эллисон, одетая в платье для церкви, плелась за мной по кладбищу Файлс. Под ее белыми туфельками громко хрустели сосновые иголки.

– Подойдем ненадолго к могилам, милая, – сказала я дочери.

Эллисон взяла с собой лопатку для песочницы, и, не будь мы так нарядно одеты, можно было бы подумать, что мы собрались на пляж.

Я несла сумку с двумя банками для печенья. На той неделе умерли двое. Я несколько раз приходила в мастерскую к Кимбо, но ни разу не купила у него больше емкостей, чем мне было нужно. Наверное, здесь свою роль сыграла моя суеверность. Я соврала Кимбо, что покупаю банки для печенья, чтобы дарить их друзьям на дни рождения.

Любопытно, что прах каждого человека имеет свой цвет. Можно подумать, что прах – это порошок, но на самом деле у него более крупные частицы. В нем можно разглядеть кусочки костей – доказательство того, что перед тобой останки настоящего человека.

В тот день очередь приютить две души дошла до моей бабушки.

– Вы ее полюбите, – сказала я, достав банки из сумки и поставив их у могилы. – Она о вас позаботится.

Всякий раз я приносила с собой саженцы на случай, если кто-нибудь нас увидит и спросит, чем мы занимаемся. Правда, на кладбище все равно ничего не росло, как я ни пыталась украсить его розовыми кустами.

– Рут? – произнесла я шепотом. – Да она просто цветы сажает. С чего вы взяли, что она хоронит погибших от СПИДа? Придет же такое в голову!

Эллисон встала на колени рядом со мной, и я пригладила ее рыжие волосы.

– Ты самый прекрасный ангел на свете, – сказала я. – А теперь помоги-ка маме вырыть небольшую ямку.

Складывая красную землю аккуратным холмиком, я кое-как выкопала две ямы поглубже. Эллисон это занятие быстро наскучило, и она стала пытаться перекувырнуться.

– Только не на кладбище, – сказала я, аккуратно пряча банки с прахом под землю. – И не в этом платье. Его нужно беречь.

Я разложила сумку на земле, и Эллисон встала на нее на колени. Я сложила ее маленькие ручки вместе, чтобы она поняла, что настало время молитвы.

– Закрой глаза и думай о любви. Мы пошлем ее прямо в эту землю, чтобы здесь поскорее выросла трава и цветы, хорошо?

– Хорошо.

– Господи, я не знаю этих людей, но Ты с ними точно знаком, – произнесла я. – В какого бы бога они ни верили, мы просим Тебя опекать их. Благослови каждого, кто был добр к ним на земле, и даруй им любовь и милосердие на небесах.

Открыв глаза, я увидела, что Эллисон озадаченно на меня смотрит.

– Что ж, думаю, нашим цветам здесь будет хорошо и они обязательно вырастут, – сказала я.

Эллисон перевела взгляд на могилу.

– Молодцы, растения! – сказала она. – Я вас люблю.

С этими словами она, петляя между могилами, побежала к выходу с кладбища.

К концу лета я похоронила в общей сложности восьмерых. Тогда мне казалось, что это очень много. Знала бы я, что меня ждет!

Все больные были на грани между жизнью и смертью, так что я уже ничем не могла им помочь. Разве что принести утешение. Об этом я говорила сразу же, входя в палату, потому что знала, что они меня слышат. Да, я такой же чужой человек, как и все, кто заходил к ним до этого, вот только я буду относиться к ним по-доброму. Даже страшно представить, что должен чувствовать беззащитный больной, с которым плохо обращаются? Я сидела с умирающими, держала их за руку и говорила, что скоро им станет легче. Некоторые умирали очень быстро, а некоторые проводили в агонии по несколько часов. Чтобы успокоить и их, и себя, я рассказывала истории.

Когда я оказывалась в палате, мне казалось, что я перехожу реку. Что на руках переношу этих парней на другой берег. Что там их ждут друзья и родственники, которые не станут их осуждать. Что я перенесу их через реку и отдам тем, кто их действительно любит.

А потом оборачивалась и понимала, что стою у кромки воды совсем одна. Я вставала, закрывала парням глаза и рты, приглаживала им волосы и укладывала их в постели поровнее. Чтобы они выглядели достойно.

Все изменилось, когда в больнице святого Иосифа мне встретился он. Его звали Ховард.

Он страдал пневмонией и, кажется, запущенным стоматитом. Я знала, что врач может поставить ему диагноз, даже стоя в дверном проеме. Доктор в защитном скафандре отругал меня за то, что я не надела маску. Это был онколог. Таких пациентов отдавали онкологам, потому что считали, что СПИД – это разновидность рака, которая появляется у геев. У врачей, что неудивительно, такой подход вызывал возмущение, о чем они не упускали случая сообщить мне. Словно это я была во всем виновата. Ну вот, они только начали зарабатывать хорошие деньги, а теперь из-за СПИДа вся их практика полетит к чертям, и к ним больше не придет ни один натурал. Все это мне приходилось выслушивать не раз.

Так вот, Ховард. Я спустилась в столовую, чтобы купить пахту. Да, это та еще гадость, но я знала, что она поможет от стоматита. Мне об этом рассказывала бабушка с папиной стороны. Они с дедушкой обустраивали острова Флорида-Кис. Они разбили там рыболовецкий лагерь. А бабушка к тому же могла вылечить что угодно. Могла распознать любую болезнь. Уж не знаю, была ли она ворожеей или знахаркой. Может, просто хорошо соображала. Но каким бы даром она ни обладала, он по большей части передался и мне.

Пока папа был жив, каждую зиму мы с ним ездили во Флориду. Он научил меня правильно накладывать компресс, чтобы вылечить инфекцию.

– Принеси мне то-то вон с того дерева и такую-то часть того растения.

В тех краях врачей не было, да и у моей семьи на них не было денег. Так что нам только это и оставалось.

Я приходила к Ховарду три дня подряд вместо работы, пока Эллисон была в детском саду. От пахты ему становилось легче. Я пыталась кормить его йогуртом с ложки, но он не мог глотать. Он брал йогурт в рот и тут же его выплевывал, но время от времени пытался немного поговорить. Оказалось, что сразу после школы он уехал в Нью-Йорк.

– Если ты гей и у тебя есть пятьдесят центов, то надо садиться на первый автобус из Арканзаса, – сказал он. – Выбирай любое побережье и поезжай туда не раздумывая.

В Нью-Йорке Ховард устроился помощником бухгалтера.

– Я работал вчерную, – шептал он, – и меня это веселило.

– Я взяла себе за правило браться за любую нормальную и законную работу, – сказала я.

– Умно.

– Конечно, я же не дурочка, – ответила я. – Я хоть и блондинка, но крашеная.

Ховард рассмеялся и закашлялся, а мне от этого стало неловко.

– Ты с кем-нибудь встречался в Нью-Йорке?

– С Кеном, – ответил он. – С самым красивым мужчиной на планете! Куда бы мы с ним ни приходили, все вокруг охали: «Посмотрите, да это же самый красивый мужчина в мире». Он заболел. Я стал прогуливать работу, и меня уволили. Думаю, мой начальник был в курсе. Он ненавидит геев. Как и все вокруг.

– Понимаю, милый, – сказала я. – Мне жаль, что так случилось.

– Он умер в больнице святого Винсента. 11 июля. Там на стенах висят такие же распятия, как здесь.

Мы оба взглянули на Иисуса, словно он мог поддержать разговор.

– В Нью-Йорке лучше, чем здесь?

– Не сказал бы, – ответил Ховард. – Никто не знает, как быть.

– Хоть кто-нибудь пытается исправить положение? – спросила я. – Уж в Нью-Йорке-то наверняка кто-то этим занимается.

– Нет.

– Почему ты вернулся? – спросила я.

– Я заболел и подумал, что родители… – Ховард смолк и сглотнул. – В Нью-Йорке я был совсем один. У меня были друзья, но, когда Кен заболел, они куда-то пропали. Люди боятся дышать со мной одним воздухом, так что… У нас была собака. Кинг-чарльз-спаниель, наш малыш Клементин. Клем. Всю дорогу сюда я прятал его в сумке. Мама сказала, что Клем может остаться у них. Она сказала: «Мне жаль бедного песика». А папа так и просидел у себя в гараже. Не захотел ко мне выходить. – Ховард замолчал и, видимо, решил не досказывать историю.

– Что ж, в конце концов ты правильно сделал, что вернулся. Что может быть красивее осени в Хот-Спрингсе, верно?

– Мне нравится, как осенью выглядят озера, – мечтательно произнес Ховард. – Когда вода остывает и все разъезжаются.

– Да, можно пойти на рыбалку и не встретить ни души, – сказала я.

– Папа по выходным водил нас с братом на озеро, – сказал Ховард. – Мне бы очень хотелось снова увидеть желтые листья.

Я расплакалась и обвела палату взглядом. В ней не было даже коробки салфеток. Ховард угасал на глазах.

– Если ты будешь продолжать в том же духе, без салфеток нам не обойтись, – сказала я. – Скоро вернусь, обещаю.

Я поймала его испуганный взгляд.

– Клянусь.

Я встала со стула, вышла за дверь и наступила в лоток с едой, оставленный на полу, – жалкий сэндвич с колбасой в лужице апельсинового сока… И у меня внутри что-то оборвалось.

Я прошла полпути до сестринского поста. Там маячили две медсестры, которые во все глаза смотрели на меня, а потом к ним подошла еще и третья.

– Почему вы оставляете эти лотки на полу? – спросила я, пытаясь призвать на помощь все свое самообладание, хотя мне хотелось кричать. – Он вам не собака. И не ждите, что он выйдет из палаты и поест из лотка. Хватит! Чтобы я такого больше не видела!

– Он все равно не ест, – сказала одна из медсестер.

– А как вы это себе представляете? Если уж не хотите заходить в палату, то поставьте еду хотя бы на столик. Вы сами-то стали бы есть с пола? Я бы не стала, и не позволю вам так относиться к человеку. Это неправильно!

Тут, словно злой дух, откуда-то появилась сестра Анжела.

– Вам нужно успокоиться, – сказала она.

– Я спокойна, – ответила я. Затем понизила голос, стараясь говорить тише и медленнее: – Послушайте, только послушайте меня. – Я повернулась к медсестрам. – Да, он может вам не нравиться. Да, вы не хотите заходить к нему в палату. Но одна из вас, я уверена, сделает это. – Я повернулась к сестре Анжеле. – Сердце одной из вас преисполнится божественной любви. – Я снова повернулась к медсестрам. – Почему бы вам не пойти на уступки, раз уж вы не хотите к нему заходить? У одной из вас хватит силы. Почувствуйте ее в себе. Делайте то, что должно, и помогите больному.

– Этот пациент… – начала было одна из медсестер.

– Ховард. Он добрался до Нью-Йорка. Он жил полной жизнью… – Я поймала на себе взгляд сестры Анжелы и посмотрела на нее в ответ. – Я могу уехать домой, – сказала я. – Могу уехать и не вернуться. Вот в чем дело.

Сестра Анжела скривила губы, якобы показывая мне все свое презрение. Бросив грозный взгляд на медсестер, она ушла.

– Дайте мне, пожалуйста, пачку салфеток, – попросила я.

Под взглядами медсестер я стянула с себя скафандр: сняла защитные штаны и необъятный халат. Одна из медсестер протянула мне коробку салфеток.

– Спасибо, – сказала я, отбросив волосы назад.

Громко цокая каблуками, я пошла в палату Ховарда и по пути выбросила скафандр в мусорное ведро.

Больше я не надевала защитную одежду ни в одной больнице.

Ховард все реже приходил в сознание и через несколько дней умер. Он словно утонул в кровати – так много жидкости у него было в легких. Он больше никогда не увидит желтые листья…

Его мать сказала, что тело ей не нужно, и я попросила позвать к телефону отца.

– Он сейчас не может говорить, – ответила женщина и шикнула на лающую собаку: – Лаки, прекрати!

«Неужели они даже его собаку переименовали?» – подумала я.

Я похоронила Ховарда на кладбище Файлс возле Джимми.

О походах в больницы я не рассказывала никому, кроме Бонни. Она была прекрасным слушателем, и мы с ней разговаривали почти каждый вечер. Бонни пыталась приспособиться к новой жизни, в которой ей приходилось есть через зонд, и у нее стало получаться издавать звуки, похожие на человеческий голос. Но, если честно, это напоминало скорее пародию на Даффи Дака[9]. А еще Бонни была очень умной и любила длинные слова. Наверное, этому поспособствовали долгие годы работы в газете. Когда я водила Бонни к врачу и он спрашивал, как она себя чувствует, моя подруга в шутку отвечала: «Превосходно». И мы с врачом тратили не меньше пяти минут, пытаясь расшифровать это слово.

Онколога Бонни звали Брюс Лейпциг. Он был раввином из Нью-Йорка и, как вы догадываетесь, выделялся на фоне других жителей Арканзаса. Он объяснил мне, как ухаживать за Бонни, как давать лекарства и как кормить через зонд. Все это для меня было не ново. У меня не было даже начальной медицинской подготовки, но в детстве я ухаживала за отцом. Когда ночью его легкие заполнялись жидкостью, мама всегда просыпалась от характерного булькающего звука. Она будила меня, чтобы я откачивала жидкость из папиных легких. Мама вышла за отца, потому что он получал военную пенсию, а папа женился на маме, потому что она была медсестрой, и они оба знали, что их брак – это взаимовыгодная сделка. Мама была тяжело больна и порой просто не могла подняться с кровати, так что я становилась и ее сиделкой. У папы после трахеотомии осталось отверстие, и он помогал мне вставлять трубку в легкое через трахею. Мы откачивали жидкость сначала из одного легкого, затем из второго – обычно у нас набиралось почти полбанки. Я, ребенок, все равно не смогла бы удержать тару побольше и потяжелее. А потом я выливала жидкость из банки. Меня подташнивало, но выбора не было.

А еще Бонни была упертой, и ей очень не хотелось умирать. Когда доктор Лейпциг сказал, что у нее только три процента вероятности пережить химиотерапию, она ответила: «Я в любом случае когда-нибудь умру, давайте попробуем». Врач пожал плечами и улыбнулся: «Что ж, тогда рискнем».

На одном из приемов я сказала доктору Лейпцигу, что слышала про СПИД «по телевизору», и спросила, что он думает по этому поводу.

– Понимаете ли, мы, доктора, считали, что знаем о болезнях все, – ответил он. – Опухоль нужно вырезать, а в таком-то случае нужно применить такой-то антибиотик.

– Понимаю, – кивнула я.

– Так вот, – продолжал доктор Лейпциг, – я могу предложить Бонни: «Давайте попробуем такой способ лечения». Я могу сказать своим пациентам: «Эта процедура продлит вам жизнь». Но как я могу помочь больным СПИДом? На этот вопрос не существует ответа. Разве я могу, глядя пациенту в глаза, сказать ему: «Здесь я бессилен»? Вы сами можете представить такую ситуацию?

– Нет, – соврала я. Бонни посмотрела на меня, прекрасно понимая, что я задумала. – А что говорят о причинах СПИДа?

– Кажется, есть мнение, что болезнь порождается вирусом, который, попадая в организм, вызывает грипп в тяжелейшей форме, а потом все проходит. Вот только вирус начинает разрушать иммунную систему больного. И человек становится легкой мишенью для любого заболевания. Поэтому у молодых людей наблюдаются старческие болезни.

– Да уж, это похлеще ужастиков будет, – сказала я.

– Нам, врачам, все это кажется безумно интересным, – признался доктор Лейпциг. – Но вокруг умирают люди. Думаю, в данном случае поможет только профилактика. Некоторые предлагают помещать таких больных в карантин, но как это организовать?

Как-то раз я пыталась найти врача в больнице святого Иосифа.

– Он, наверное, в библиотеке, – сказала мне медсестра.

– В библиотеке? – переспросила я. – У вас здесь есть библиотека?

– Да, возле ординаторской, – ответила медсестра. – Медицинская библиотека. Врачи иногда прячутся там, чтобы «заниматься исследовательской работой».

Я молча ей улыбнулась. А ближе к вечеру, когда в коридорах стало не так людно, сама пошла в библиотеку. В комнате было темно, я включила свет и увидела ряды полок, на которых стояли не только книги, но и New England Journal of Medicine[10], Journal of the American Medical Association[11], Lancet…[12] Вздохнув, я стала пролистывать самые свежие выпуски журналов, пытаясь отыскать упоминания о СПИДе. В статьях было изложено то, что я уже знала: ВИЧ – это вирус, передающийся половым путем, через переливание крови, при совместном использовании игл и от матери к ребенку. Болезнь, вызываемая этим вирусом, не может сравниться ни с простудой, ни с гриппом. А еще ученые опровергали гипотезу о насекомых-переносчиках. Как я поняла, речь шла о комарах. Я нашла пространные публикации о статистике и прогнозах распространения СПИДа, а также рассуждения об этической стороне проведения массовых анализов и о важности профилактики за неимением вакцины и методик лечения. Слова «эпидемия» и «вакцина» подарили мне надежду на то, что кто-то все-таки пытается изобрести лекарство.

А потом я узнала, что в медицинском центре Литл-Рока есть библиотека побольше. Раз в неделю я возила Бонни к тамошней соцработнице, проводившей лучевую терапию. Это была пожилая женщина по имени Твид – «как ткань», говорила она. Несомненно, человек она была очень неравнодушный. Как-то раз мы разговорились о том, чем я занимаюсь, и я рассказала, что ищу любые источники достоверной информации. Твид провела меня в библиотеку медицинского центра, которая не шла ни в какое сравнение с библиотекой в больнице святого Иосифа, – здесь проходили практику студенты. Она была больше, книги в ней были расставлены точнее, а у дверей даже была стойка библиотекаря.

– Мне нужно найти кое-какую информацию, а эта девушка мне поможет, – сказала Твид библиотекарю.

– Хорошо, – ответил он. – Как поживаете?

– Отлично, спасибо, – сказала я.

Так я попала в библиотеку. Несколько раз мы приходили туда вдвоем, а через некоторое время Твид обычно уходила к одному из своих пациентов и больше не возвращалась. Еще пара визитов – и я смогла приходить туда одна. Я улыбалась библиотекарю и в качестве платы за вход одаривала его комплиментами.

В библиотеку позаниматься и вздремнуть приходили интерны и студенты-медики последних курсов – среди них не было ни одной девушки. Я читала, сидя рядом с ними, и вскоре они ко мне привыкли. В библиотеке был аппарат для чтения микрофишей, и я, делая записи, просматривала статьи на экране. Мне вспомнилась школа и как я читала микрофиши на таком же аппарате. Знания давались мне не так легко, как другим детям, и никто – включая меня саму – не догадался, что я страдала дислексией. Я думала, что мне просто нужно заниматься больше, чем сверстникам. И поэтому часами просиживала в школьной библиотеке, пытаясь наверстать материал и перечитывая одно предложение дважды, а то и трижды, лишь бы понять написанное. С тех пор мало что изменилось.

Поначалу, собираясь выйти из дома, Бонни просила меня вынимать зонд. Но эта процедура была настолько болезненной, что в конце концов моя подруга стала везде ходить с трубкой. Она отсоединяла зонд от шприца, через который подавалась питательная смесь, и затыкала его за ухо. В продуктовом магазине на нас буквально таращились. И не зря: Бонни сразу же привлекала внимание. От радиотерапии у нее совсем не осталось волос; когда она обращалась ко мне, из горла вылетало кряканье, а из-за уха элегантно торчал зонд.

– А вот и мы, – говорила я всякий раз, когда мы посещали общественное место.

У Бонни совсем не было денег, и она жила в ветхом домишке посреди леса. Моя мама назвала бы Бонни «лягушатницей». Она считала, что все белокожие бедняки доживают свой век в лесу вместе с лягушками. Для обогрева у Бонни была только пузатая дровяная печка. В декабре, через некоторое время после операции, температура на улице опустилась до двадцати градусов[13]. Я приехала проведать Бонни, и оказалось, что у нее жутко холодно.

– Бонни, клади в печь побольше дров. Так же нельзя.

– Все в порядке, – ответила она.

Я подошла к печке и увидела коробку, полную мелких веточек. Бонни собирала древесину для розжига сама. Тяжести поднимать она не могла совсем и поэтому подбирала с земли лишь легкие хворостинки.

– Ну все, с этим пора заканчивать, – сказала я.

– Все нормально, – сказала Бонни.

– Нет, это не нормально, – возразила я. Я так старательно заботилась о подруге, а ей приходилось жить в таких условиях. – Это не нормально! Это неправильно!

Надо сказать, что Бонни так жила еще до того, как заболела. Она всегда довольствовалась малым. Отец Бонни не пропускал ни одной юбки и, кажется, сбежал от ее мамы так быстро, что даже нельзя было сказать, что они вместе провели ночь. Бонни росла в те времена, когда матерей-одиночек считали отбросами общества. Ее мама работала телефонисткой. Денег у них почти не было, и Бонни просто-напросто привыкла жить впроголодь.

Я сразу же позвонила в службу жилищной помощи. Нашла их номер в справочнике и набрала его так быстро, что Бонни не успела мне помешать. По телефону точного ответа мы не получили, поэтому поехали туда сами. Это был верный способ. Стоило привезти в нужную контору наш маленький бродячий цирк, и проблемы, с которыми сталкивалась Бонни, немедленно решались. Если в соцзащите требовали, чтобы Бонни заполнила новое заявление, или управляющий больницы хотел взять с нее какую-нибудь плату, я сперва испытывала их терпение сама, а потом говорила: «Ладно, Бонни, объясни, в чем дело». Немного помолчав, Бонни начинала свой рассказ голосом Даффи Дака, и это всегда срабатывало. Куда бы мы ни пришли, все так отчаянно хотели от нас поскорее избавиться, что, кажется, готовы были сказать: «Вот этот стул можете забрать с собой. Вам понравились эти цветы? Все что угодно, только убирайтесь отсюда».