Читать книгу Секс в Средневековье - Рут Мазо Каррас - Страница 6

Работать со средневековыми источниками, разумеется, невероятно сложно. Отношение средневековых людей к сексу необходимо устанавливать на основании массы различных источников. Люди в Средние века не вели дневники – а когда они пересказывали события своей жизни или писали автобиографии, они редко прямо описывали свой сексуальный опыт. Художественная литература порой говорит о сексе более прямо, но возникает проблема, как ее интерпретировать. Львиная доля дошедших до нас письменных источников христианской Европы представляет собой тексты, написанные монахами и священнослужителями, принявшими обет безбрачия; тексты, написанные женщинами, встречаются не так редко, как можно было бы предположить, но все же нечасто. Следовательно, большая часть наших знаний о восприятии сексуальности в Средние века – это мысли теологов и канонистов, а не мысли тех, кто был сексуально активен – простых людей.

Со всеми средневековыми источниками связан ряд общих проблем. Во-первых, нужно учитывать личность автора. Средневековый текст не выражает «средневековую позицию» по определенному вопросу: он отражает позицию конкретного автора, сформированную ее или (чаще всего) его социальным статусом, образованием, религией и родом деятельности. Во-вторых, нам нужно учитывать особенности аудитории. Мы не всегда знаем, для кого был написан тот или иной текст, хотя иногда мы можем это определить исходя из содержания самого текста или из данных о владельце текста (до самого конца XV века все тексты существовали исключительно в рукописном виде). Только небольшая часть общества могла позволить себе иметь книги или была достаточно грамотна, чтобы их читать. Для современного читателя и для средневековой аудитории текст может иметь совершенно разные смыслы. В-третьих, мы должны учитывать назначение документа – и этот вопрос включает в себя разнообразные проблемы с определением жанра. Ни один средневековый текст не писали специально для историков, которые будут исследовать сексуальность много веков спустя. Некоторые тексты предназначались для развлечения, некоторые должны были убеждать, некоторые – информировать, некоторые – продемонстрировать эрудицию автора, некоторые – зафиксировать информацию для будущих поколений… Большая часть средневековых текстов была написана для публичного распространения или, по крайней мере, публичного чтения. Несомненно, существовало множество личных писем и, возможно, дневников, но до нас их дошло немного. Средневековые письма, которыми мы сейчас располагаем, по большей части существуют потому, что они были скопированы в коллекции для публичного распространения (хотя некоторые были сохранены как часть истории или поскольку они служили доказательствами в судебных разбирательствах). Трудно найти средневековые тексты, которые были бы действительно «личными» в том смысле, в котором современные люди говорят о личных бумагах.

Основные источники исторической информации – это художественные, исторические, религиозные, юридические и медицинские тексты. Эти категории пересекаются (например, жития святых – это одновременно религиозная и историческая литература, тогда как мусульманские фетвы – это и религиозные, и юридические тексты). Ниже мы коротко обсудим богатство и разнообразие доступных нам источников, на основании которых мы можем делать выводы о средневековой сексуальности – все равно довольно зыбкие. По большей части мы будем обсуждать и интерпретировать конкретные источники в соответствующих главах, за исключением пары примеров, приведенных чуть ниже.

Литературные источники могут оказаться наиболее полезными для исследования истории сексуальности, поскольку (в отсутствие личных писем) художественная литература предоставляет нам наиболее живые примеры реальной средневековой жизни – по крайней мере на первый взгляд; но может оказаться, что они отражают жизнь средневековых людей так же точно, как современное бульварное чтиво отражает наши реалии. Литературное описание поведения людей не отражает напрямую их реальный жизненный опыт: более того, литература может больше формировать этот опыт, чем отражать его, поскольку она влияет на то, как люди осмысляют и интерпретируют события – и она совершенно точно влияет на то, как мы реконструируем опыт средневековых людей. Поведение литературных персонажей нельзя рассматривать как типичное, хотя мы, пожалуй, можем сказать, что оно вполне правдоподобно. Авторы зачастую пытаются не описать современную им культуру, в которой они живут, но представить себе культуру прошлого или какую-то мифологическую культуру. Средневековая литература зачастую опирается на сложные системы метафор и аллегорий, и то, что нам кажется связанным с сексом, на самом деле может быть написано совершенно о других вещах (например, любовная поэзия может повествовать о самой поэзии или о невозможности описать реальный мир), а то, что нам кажется совершенно посторонним (например, попытки сорвать розу или охота на газель), может оказаться связанным с сексом. Спустя столько веков может быть трудно или попросту невозможно определить, какие литературные ходы должны пониматься буквально, а какие – как юмор; а если мы воспринимаем какие-то пассажи как двусмысленные – насколько с нами согласились бы средневековые читатели или слушатели. Кроме того, средневековая литература зачастую опиралась на определенные каноны – другие средневековые или, еще лучше, античные тексты – и чтобы определить вклад конкретного автора, нам нужно знать, какие элементы его работы были заимствованы из других источников.

Множество подобных проблем связано и с иллюстрациями: они могут содержать двусмысленные аллюзии, которые, возможно, следует рассматривать как сексуальные или эротические – а возможно и нет, в зависимости от настроя зрителя. Опять же, здесь важно понимать не только ассоциации, которые данное изображение порождает в сознании современного зрителя, но и значение, которое оно должно было иметь для средневекового человека – и, как и в случае с литературой, эта тема порождает бурные дискуссии. Как писала историк искусств Дайан Вольфталь: «Хотя некоторые историки искусства обвиняют в анахронизме тех, кто “видит секс” в искусстве Средних веков и раннего Нового времени, на самом деле верно обратное»[10].

Все эти факторы, которые нужно учитывать при использовании литературных произведений в качестве источников исторических исследований, также применимы к другим текстам – включая исторические труды, которые претендуют на изложение реальных событий. Разумеется, многие литературные источники также претендовали на решение этой задачи, и отделить художественную литературу от исторических трудов не всегда просто. Многие средневековые историки писали и чтобы зафиксировать события, и чтобы развлечь читателя, а также чтобы укрепить читателя в вере, и эта цель диктовала им, что именно следует включать в данный текст. Авторы исторических текстов, равно как и авторы более художественных произведений, иногда опирались на классические тексты – а это значит, что их работы нельзя рассматривать как точное описание средневековых культурных практик. Тем не менее, опираться на такие тексты для понимания истории сексуальности чуть проще, чем для понимания точного хода исторических событий: по ряду причин они искажают реальную картину того, кто что сделал, но история сексуальности рассматривает не кто что сделал, а как это понималось. Исторические тексты содержат в себе ряд точек зрения, которые, даже если не отражают мнение общества в целом, по крайней мере отражают представление автора о том, что его аудитория могла счесть правдоподобным. Если автор описывает любовную связь между конкретными людьми как нечто само собой разумеющееся, это не доказывает, что она была в действительности, но может указывать на то, что такого рода связи особо никого не удивляли.

Понятие «религиозный текст» включает в себя широкий спектр средневековых письменных источников. Некоторые из них очень похожи на то, что мы назвали историческими текстами – в рамках христианской традиции это могут быть нравоучительные повествования о святых (агиография) или священная история. Сунны, то есть поступки из жизни пророка Мухаммеда, также можно считать историческими текстами. Некоторые тексты были дидактическими и объясняли сложные моменты религиозных учений; некоторые из них предназначались для непосредственного чтения, некоторые для использования священниками при составлении проповедей. Некоторые работы были написаны для образованной аудитории, например для теологов в университетах, медресе или иешивах; иные были проповедями, предназначенными для широкой общественности. Многие были комментариями к священным текстам. И в христианстве, и в исламе, и в иудаизме мы встречаем тексты похожего рода. О религиозных текстах важно помнить то, что ни в одной из этих трех религий не было единого органа, который контролировал бы религиозную доктрину. Христианство подобралось к этому ближе всех – таким авторитетом был папа римский – но даже в рамках средневекового христианства взгляды могли значительно различаться. Особо радикальные взгляды могли быть признаны еретическими, но существует масса вопросов, по которым абсолютно правоверные люди могли разойтись во мнениях. В частности, позиция по ряду вопросов могла сильно отличаться в зависимости от того, предназначен ли текст для монахов (принявших обет безбрачия) или обычных людей.

В рамках всех трех религий был создан значительный корпус юридических текстов. В христианстве такие работы – декреталии римских пап, а также тексты отцов церкви и иных духовных авторитетов – образовывали каноническое право. В иудаизме существовали комментарии к Торе и Талмуду, равно как и корпус респонсов – решений известных раввинов по определенным вопросам. В исламе также можно выделить крупный корпус юридических текстов. Во всех этих трех религиях надлежащее сексуальное поведение установлено юридическими текстами. В западноевропейском светском праве вопросы сексуальности попадаются не так часто, как можно было бы ожидать – отчасти потому, что они попадали под юрисдикцию церкви; однако некоторые города и страны все же регулировали проституцию, содомию и иные сексуальные практики.

Проблема с такими нормативными и теоретическими текстами состоит в том, что не вполне понятно, как они соотносятся с реальной практикой и позицией средневековых людей по этим вопросам. Если что-то было запрещено, то не факт, что этого не существовало; напротив, можно предположить, что если какое-то действие запрещали, то власти были этим озабочены, то есть это, по-видимому, практиковалось. Однако законы ничего не говорят нам о причинах, которые вызвали беспокойство властей, равно как и не говорят нам о том, насколько это беспокойство было серьезным и глубоким: зачастую законы сохраняются на протяжении нескольких поколений и, следовательно, они могут и не отражать те проблемы, которые действительно волновали власти в тот или иной момент. Точно так же они ничего не говорят нам о том, следовали ли люди этим законам или игнорировали их.

Кроме того, мы располагаем множеством документов из юридической практики – от судебных материалов, содержащих реальные показания и решения, до протоколов инквизиции, контрактов и завещаний. Эти тексты настолько приближают нас к реальной средневековой жизни, насколько это в принципе возможно, но даже с ними следует работать с осторожностью. Протоколы церковных судов написаны по-латыни, даже если показания были даны на народном языке, а это значит, что они отражают то, как рассматриваемые вопросы понимал судебный секретарь. Часто они написаны очень формальным правовым языком: спонтанная речь людей, описывавших свой опыт, до нас не дошла. В любом случае мы не можем знать, насколько типичными были события, зафиксированные в судебном протоколе или юридическом заключении. Были ли эти практики маргинальными? Или же подобное поведение практиковали многие, но только нескольких смогли поймать? Были ли они действительно виновны во вменяемом им преступлении? В случаях с предписаниями, контрактами и завещаниями, следовало ли их исполнять в точности или они были скорее общими указаниями? Какого рода обсуждения и переговоры не были зафиксированы в письменном виде, но повлияли на итоговый документ?

Медицинские тексты представляют собой отдельный объект исследований. В их число входят научные труды, написанные специалистами для специалистов, практические рекомендации для медиков и популярная литература для читающей аудитории (а это не то же самое, что широкая общественность). Современному читателю средневековые представления об устройстве человеческого тела могут показаться абсурдными, но важно понимать, что они не были простым собранием ошибочных взглядов на анатомию человека, но представляли собой цельную систему. Эта система во многом опиралась на античных авторов, которые утверждали, что в теле человека течет четыре жидкости, которые соответствуют четырем стихиям, и соотношение этих жидкостей определяет здоровье человека, его личность и даже соответствие традиционным гендерным ролям. Некоторые лекарства и травы, которые использовали средневековые медики, были довольно действенными, но их действие понималось не как влияние на биохимические процессы в организме, но как приведение четырех жидкостей в равновесие. Средневековая медицина ничего не знала о генах или бактериях. Конечно же, средневековая медицинская мысль – как и любая другая – менялась со временем: тогдашнюю медицину продвигали арабские авторы, а пишущие на латыни медики со временем начали опираться на их работы. Множество авторов медицинских трудов христианского Средневековья также входили в духовные ордены, и для них медицина была неотделима от теологии: понимать устройство человеческого тела нужно не просто чтобы поддерживать здоровье людей, но и чтобы лучше понять творение Божье.

В качестве иллюстрации к тому, какие проблемы могут возникнуть при работе со средневековыми источниками, рассмотрим один средневековый художественный текст. Перед нами одна из французских фаблио конца XII века. Рыбак женился на молодой женщине, которую он удовлетворяет сексуально – цитируя фаблио,

Она утверждает, что любит его, поскольку он ее содержит и покупает ей одежду; он же говорит, что она с ним только ради секса.

(Обратите внимание, как сильно это отличается от современных реалий, когда муж скорее обвинял бы жену, что он ей нужен только ради денег, а она бы протестовала, что любит его за прекрасный секс.)

Однажды рыбак находит в реке труп – тело священника, который утонул при попытке сбежать от ревнивого мужа своей любовницы – и решает проверить свою жену. Он отрезает у трупа пенис, приносит его своей жене и заявляет, что пенис принадлежал ему: якобы он его потерял в результате нападения трех рыцарей. Жена незамедлительно говорит ему:

Она уже готова уйти из дома, но он окликает ее и говорит ей, что Бог волшебным образом вернул ему пенис. Она говорит:

– обнимая его и на всякий случай сжимая его пенис в руке.

Как мы должны понять эту историю? Она описывает поведение простых людей, но она была написана для аудитории с более высоким социальным статусом – аристократов или горожан. Они смеялись над простым народом за то, что им движет похоть? Высмеивает ли это фаблио жену рыбака за ее сластолюбие? Как бы аудитория восприняла женщину, которой настолько нужен секс с мужем – скорее положительно или негативно? Говорит ли нам эта история об отношении женщин к сексу или о том, каким его себе представляли – или хотели бы видеть – мужчины? Считали ли средневековые женщины, что для сексуального удовлетворения нужен пенис, или же так думали мужчины? Очевидно, что мы не можем использовать подобные истории, чтобы рассказать об одной конкретной позиции средневековых людей по отношению к сексу – но именно из таких кирпичиков нужно сложить более общие выводы о средневековой сексуальности.

Мы должны рассмотреть и другую возможность: в культуре с эффективными методами контроля рождаемости мы смогли разделить секс и деторождение, но для средневековых людей связь между ними была намного более тесной. Когда средневековые тексты говорят о том, что женщины хотят секса со своими мужьями, они могут приписывать этим женщинам не сексуальное желание, как мы могли бы подумать, а желание родить потомство. И это приводит нас к еще большей неопределенности: если средневековые тексты приписывают женщинам жажду материнства, это отражение их истинных желаний или же отражение того, какие желания автор-мужчина считал для них надлежащими?

Изображения, как и тексты, можно интерпретировать по-разному, и если мы не владеем информацией об их создателе, контексте и аудитории, то мы не можем знать, что они могли значить для средневековых людей. Например, на бордюре знаменитого гобелена из Байё, на котором запечатлено завоевание Англии норманнами в 1066 году, помимо диковинных зверей изображены обнаженные мужчины и женщины – и ученые спорят об их значении. По всей Европе на церквях вырезаны порой довольно гротескные фигуры мужчин и женщин, демонстрирующих гениталии. Первоначально их интерпретировали как элементы языческих культов плодородия, сохранившихся в христианскую эпоху и слившихся с церковью, или же как воспевание их плодовитости в рамках более христианских взглядов. В последнее время эти фигуры трактовали как проявление мизогинии: согласно такой интерпретации, авторы этих фигур сводили женщин к их половым органам и подчеркивали угрозу, исходящую от женского сладострастия. Возможно, фигуры на полях рукописи или в вышивке – это всего лишь шутка автора, но вырезанные из камня фигуры на церквях чаще всего представляют собой часть заранее запланированного ансамбля; в некоторых фигурах мы узнаем сцены из Библии. Как нам понять значение этих изображений? Как средневековые люди их понимали, и насколько отличалось их понимание у разных людей? Что означало изображение мужчины с эрекцией, который гонится за обнаженной женщиной, на гобелене из Байё – прямо под изображением того, как Гарольда отводят к герцогу Вильгельму? Означало ли оно фертильность или символизировало распущенность нравов в Англии? Угрожает ли мужчина этой женщине или же это любовная игра? Если гобелен в самом деле вышили монахини, в чем состоял их замысел и что для них значила работа над ним? В конце XIX века тридцать пять женщин из Общества вышивки Лика выполнили копию знаменитого гобелена: впервые она была выставлена в 1886 году, а затем, в 1895 году, перевезена в музей Рединга. Дамы из Общества опирались на слегка измененную репродукцию оригинального гобелена: в некоторых сценах были убраны явно видимые гениталии. Разница в том, насколько откровенными вытканы изображения, может нам многое рассказать о том, что считалось допустимым в приличном обществе XI века.

Исследователи не предложили в полной мере убедительных объяснений тому, какую функцию выполняют подобные изображения на бордюре гобелена, хотя Мэдлин Кэвинесс подчеркивает, что их необходимо интерпретировать в контексте основной сцены и, скорее всего, это была ремарка в адрес Гарольда[11]. Возможно, эти изображения описывают изнасилования, которые часто сопровождают войны. Возможно, они сравнивают победителей – с мужчиной с эрекцией, а потерпевших поражение пленных – с женщиной. Возможно, как более абстрактные изображения зверей и птиц, они добавлены просто для украшения, возможно – как шутка автора. Вряд ли эти изображения считались непристойными, иначе они не появились бы на таком гобелене – и точно так же маловероятно, что это была порнография, призванная вызвать сексуальное возбуждение. Исследователи расходятся во мнениях насчет того, где именно был выставлен гобелен – некоторые считают, что из-за фигур на бордюре он вряд ли был бы уместен в церкви – но пока мы не знаем, как следует их интерпретировать, мы не можем с уверенностью сказать, что в церкви они были бы недопустимы, поскольку на стенах церквей мы встречаем похожие, пусть и не идентичные изображения.

На вопросы об интерпретации этого изображения с гобелена из Байё ответить невозможно, но даже если бы нам это удалось, ответы были бы применимы только к этому конкретному культурному артефакту, порождению англо-нормандской культуры конца XI века, а не к «средневековому» этносу в целом. Средневековые тексты и произведения искусства можно интерпретировать разными способами. На многие вопросы эта книга не сможет дать окончательный ответ – только предложить некоторые возможные версии, на которые указывают имеющиеся у нас свидетельства. Некоторых читателей это разочарует. Историков это тоже огорчает, но именно так им и приходится работать. Прошлое – это головоломка, в которой не хватает множества деталей. Иногда тех деталей, которые у нас есть, нам достаточно, чтобы понять, где они должны располагаться и чего нам не хватает; но иногда мы можем только строить догадки о том, как эти недостающие детали могли выглядеть.

Но даже этой аналогии недостаточно, чтобы в полной мере описать, насколько сложно работать с этими источниками. Средневековые люди зачастую не писали о сексе прямо – но даже когда они писали с налетом эротики (или того, что нам кажется эротикой), это не значит, что текст полностью отражает их желания. Мы читаем эти тексты в другом мире – в мире, который научился у Фрейда и некоторых литературоведческих школ находить сексуальный подтекст повсюду. В Средневековье люди могли воспринимать все иначе. Значит ли это, что сексуальный подтекст все равно есть, даже если средневековые авторы его не замечали? Или это значит, что их мир абсолютно несопоставим с нашим миром и, следовательно, нам недоступен?

Рассмотрим, например, поэтический текст, который был крайне популярен в Средние века:

Возможно, вы узнали этот отрывок из Библии – точнее, из Песни песней Соломона (Песнь песней 7:7–10[12]). Средневековые теологи толковали этот эротический текст как аллегорию о любви души к Богу или о любви Христа к Церкви. Если люди постоянно слышали такие обороты в религиозном контексте и слышали пояснения, что речь идет о духовном, а не о плотском, это могло повлиять на то, как они писали и читали любовную лирику. Там, где мы видим эротику, они могли видеть отсылку к Библии. Если бы кто-то сегодня написал:

Мы бы предположили, что говорящий (если не сам поэт) переживал сексуальное влечение к этой женщине – но не очевидно, что мы можем делать такой же вывод в случае со средневековой поэзией.

Средневековые авторы часто писали с такой силой чувства, которая сегодня показалась бы уместной только между любовниками. Таким образом, когда Элред Ривоский, монах-цистерцианец, настоятель аббатства в Англии XII века, писал о духовной дружбе, он описывал ее довольно необычно с точки зрения современного мужчины:

«Друг – это тот, кто возрыдает с тобой в горестях, возрадуется с тобой в довольстве, поможет тебе найти ответ в минуты сомнения; это тот, кого ты оковами любви прикуешь к потайному месту своей души, так что даже отсутствуя телесно он будет пребывать с тобой духовно, и тогда ты поведешь беседы с ним одним, и тем слаще будут эти беседы, коль скоро они сокрыты от других. И ты будешь беседовать с ним наедине, а когда мирской шум затихнет, во сне покоя, наедине с ним ты возляжешь в любовных объятиях, сольешься с ним в поцелуе единства, и сладость Святого Духа воспарит между вами; так ты сольешься с ним воедино, и ваши души смешаются в одну, и так двое станут единым целым»[13].

Какими бы глубокими и страстными ни были чувства Элреда к своим друзьям, из его текстов видно, что у них не было физической связи. Скажем ли мы, что этот текст не пронизан эротикой? Если да, то должны ли мы точно также сказать, что аналогичная речь в отношениях между мужчиной и женщиной так же лишена эротики? Или мы скажем, что подобная речь всегда несет эротический подтекст, даже если автор этого не осознает? В таком случае мы будем встречать эротику по всей средневековой Европе.

Самый важный вывод, который мы можем сделать из подобных текстов, состоит в том, что в Средние века люди понимали границы между любовью и дружбой не так, как сейчас. Мы предполагаем, что наиболее сильные чувства мы должны испытывать к своим сексуальным партнерам, особенно к супругам – но средневековые люди так не считали. Как писал Дэвид Кларк, описывая древнеанглийскую литературу, мы должны «оставлять открытыми вопросы о том, где расходятся платоническая и чувственная любовь (если можно говорить о том, что они и в самом деле расходятся) и насколько пересекаются сексуальные и эмоциональные отношения»[14].

Многие люди сегодня не смогут ответить на такие вопросы относительно своих отношений, и мы точно не можем с уверенностью на них ответить за тех людей, которые жили тысячу лет назад. Какие бы желания ни пронизывали подобный язык любви и дружбы, исторически бессмысленно клеймить средневековых людей, которые не признавали этих желаний, как жертв ложного сознания, неспособных признать свою собственную сексуальность. Намного полезнее использовать такие тексты, чтобы понять, как они подходили к вопросам дружбы, любви и секса.

Представления о том, что считать эротикой, а что ей не считать, у разных людей в Средневековье различались – и отличались от наших; то же верно и для взглядов на то, что считать естественным, а что нет. Этот вопрос по большей части поднимался в рамках христианства, но мусульманские и еврейские философы также заимствовали у Аристотеля представление о «природе» как о единой сущности, которой отдельные явления могут либо соответствовать, либо противоречить. В средневековых христианских текстах часто встречаются обороты вроде «грех против природы», который иногда используется как синоним слова «содомия». Персонификация природы в «Плаче природы» Алана Лилльского протестует против этого греха: «И многие иные юноши, по моей милости славной красой облеченные, но упоенные жаждою денег, заставляют свои Венерины молоты нести службу наковален»[15]. Но если мы внимательнее приглядимся к тому, что христианские авторы имели в виду под «природой» или «естественным», мы найдем массу противоречий. «Естественно» то, что делают животные – то есть, по мысли средневековых авторов, секс с целью размножения – однако секс в коленно-локтевой позе, похожий на позу животных, расценивался как противоестественный. Вильгельм Перальд, которого много цитировали и переводили на протяжении всего Средневековья, выделял два вида грехов против природы: грех «против природы в отношении формы», когда в гетеросексуальном вагинальном половом акте женщина находится сверху или же партнеры выбирают какую-либо еще необычную позицию, и грех «против природы в отношении сущности акта, когда некто допускает пролитие семени где-либо за пределами места, положенного природой»[16]. Природа у Алана Лилльского протестует против любого нерепродуктивного секса: ее оскорбляет бесплодие, а не выбор объекта любви.

Сегодня люди точно так же используют понятие «естественности», чтобы раскритиковать то, с чем они не согласны. Если мне интуитивно кажется, что что-то неправильно, я называю это «противоестественным», и это имеет мало отношения к тому, бывает ли так «в природе», то есть вне мира людей. Что может быть «естественнее» инцеста? Животных не волнует, насколько близка их генетическая связь с партнером, избранным для размножения. Разумеется, когда мы называем явления вроде инцеста «противоестественным», мы имеем в виду человеческую природу, а не природный мир – но мы никогда не определимся в том, что есть человеческая природа. Для последователей Фомы Аквинского, схоласта XIII века, Господь создал всякую вещь для какой-то нужды, и в ее природе исполнять свое предназначение; исследование природы вещей есть «натурфилософия», философия природы – категория, под которую Аристотель (и его средневековые последователи из различных религиозных традиций) поместил то, что мы сейчас могли бы назвать наукой. Для Фомы Аквинского человеческая природа в соответствии с Божьим замыслом должна быть рациональной, а любые сексуальные действия, которые противоречат рациональности (чаще всего, любые действия, которые не ведут к деторождению), являются неестественными. Для некоторых современных людей поступать «естественно» значит следовать телесным желаниям, а не искусственным социальным нормам, – но это предельно далеко от средневековых взглядов, согласно которым существуют законы природы, и они намного сильнее социальных норм. Следовательно, концепт «природы» также является социальным конструктом, и природа, о которой говорили средневековые люди, – это не та природа, которой говорим мы. Как указывает Карма Лохри: «“Естественное” и “неестественное” не были средневековыми способами сказать “гетеросексуальность” и “извращение”»[17].

Многие считают, что в Средние века о сексе говорили мало. Согласно распространенному сегодня мнению, верующие считают тему секса непристойной: из этого многие делают вывод о том, что в Средние века, когда влияние религии было невероятно сильным, что эту тему должны были замалчивать – однако это неверно. Не всегда можно легко понять, как именно следует интерпретировать слова средневековых людей, когда они говорили о сексе – но о нем говорили. Мишель Фуко, как известно, опроверг так называемую «репрессивную гипотезу», согласно которой в викторианском и иных обществах XIX века о сексе говорить было нельзя. На самом деле, говорит Фуко, буржуазная культура XIX века говорила о сексе беспрестанно, даже если все разговоры были сосредоточены вокруг того, почему те или иные сексуальные действия ужасны; секс обсуждали в рамках права, медицины, литературы и политики. То же самое верно и для Средневековой Европы.

Средневековые разговоры о сексе – это не только идеи религиозных или светских властей о том, как его подавить (хотя такие, конечно, тоже были). Секс обсуждали в повседневных разговорах едва ли не чаще, чем считается пристойным во многих кругах современного общества Северной Америки. Большая часть населения в Средние века жила за счет сельского хозяйства, и для них не было тайной, как именно размножаются животные. Многие жили в маленьких домах, где не было отдельных спален, так что дети в Средние века вполне могли знать о родителях то, что для современных детей скрыто за дверями спальни. Мы видим, что средневековые люди обсуждали секс открыто и были очевидно знакомы с тем, как он происходит.

Два примера из разных литературных источников могут прояснить для нас, что было дозволено говорить, а что нет. В одной из французских фаблио, La damoiselle qui ne pooit oïr parler de foutre («Девица, которая не выносила слово “трахаться”»), дочь фермера не выносит, когда при ней говорят слово foutre («трахаться» – наиболее близкий эквивалент, поскольку, пусть текст обращен к аудитории аристократов и буржуа, слово foutre точно было вульгарным): она настолько нежная, что от одного этого слова ей становится плохо. Она и рабочий на ее ферме описывают разные части тела эвфемизмами: его пенис – это конь, ее вагина – это источник и так далее. В итоге она просит его «напоить его коня в ее источнике»[18]. Юмор истории основан на том, что, хотя она ханжески не хочет слышать и произносить связанные с сексом слова, сами действия никаких проблем у нее не вызывают. Однако это подразумевает, что женщина вряд ли покраснела бы от такого слова: в норме – любой, кто готов вступить в половой акт, без проблем был готов его назвать.

В средневековой Скандинавии, как следует из норвежских и исландских законов, за определенные оскорбления следовало изгнание из общества – иными словами, если преступник оставался на территории Исландии, любой мог безнаказанно его убить. Назвать мужчину самкой какого-либо животного – что связано с обвинением в пассивном гомосексуальном поведении – было одним из таких оскорблений. В исландских сагах, написанных в XIII веке, но повествующих о событиях IX–XI веков, можно найти несколько примеров таких оскорблений. Эти слова чудовищны и влекут за собой жестокую месть не потому, что они оскорбительны сами по себе, но поскольку они бросают тень на маскулинность того человека, к которому они обращены. Дело не в том, что человек, который их произнес, говорил слишком прямо: проблема не в отсутствии эвфемизмов. Конкретные слова были вне закона не потому, что они сами по себе неприличны, а из-за стоящих за ними идей – идей, которые не стали бы более приемлемыми, если бы человек выражался завуалированно.