Читать книгу Тайм-код лица - Рут Озеки - Страница 8

• Как выглядело твое лицо до рождения твоих родителей?

Буддийские коаны – это маленькие аллегорические жемчужины, предназначенные для того, чтобы поломать над ними голову. Это древние мысленные эксперименты, упорное созерцание которых должно приводить к просветлению; только в отличие от западных философских мысленных экспериментов действуют коаны не путем рассуждений. Они больше похожи на эксперименты по избавлению от мыслей, и сила их заключается в способности разрушать застывшие дуалистические рассудочные шаблоны и выходить за рамки рационального, рассуждающего ума. Тем не менее от привычки к рациональной интерпретации не так-то легко избавиться, и за прошедшие столетия учителя дзэн написали обширные комментарии к литературе по коанам.

Так что же означает этот коан? Как пояснил в XIII веке буддистский учитель Эйхей Догэн[9], «ваше лицо до рождения ваших родителей» – это ваше истинное лицо, ваша изначально просветленная природа будды. Существует вторая версия этого коана: не обсуждая добро и зло, какое у тебя истинное лицо? В сущности, эти два коана задают один и тот же вопрос: «Кто ты? Каково твое истинное «я», твоя неразделенная природа? Какова твоя личность до и вне таких определяющих ее дуалистических делений, как отец/мать и добро/зло?»

Я родилась в 1956 году, через одиннадцать лет после окончания Второй мировой войны, когда американцы еще были добром, а японцы злом, и тогда недуалистичное понимание было невозможно. За одиннадцать лет до моего рождения две мои половинки были смертельными врагами. Соплеменники моей матери убивали соплеменников моего отца, и наоборот, и я очень рано осознала эту вражду и поняла, что сама являюсь ее воплощением. Но мое лицо выражало нечто противоположное этой вражде: силу притяжения – настоящую любовь, секс, расовое кровосмешение, называйте как хотите, – то, что вызвало меня к жизни. С учетом всех этих первобытных и противоречивых страстей, бурливших под поверхностью моей кожи, неудивительно, что мое лицо вызывало у людей некое беспокойство.

В том расово и этнически сегрегированном обществе, каким была Америка в пятидесятых-шестидесятых годах, невозможно было, взглянув в лицо человеку смешанной расы, сразу же не вспомнить о половых и прочих различиях. Эти ассоциации могут возникать подсознательно, но наш мозг запрограммирован на работу с определенными шаблонами, и когда мы замечаем отклонение от них, мы инстинктивно пытаемся разобраться, «как» и «почему». Но мысли о половой и этнической принадлежности часто кажутся неправильными, особенно когда их вызывает лицо ребенка. Дети смешанной расы заставляют взрослых чувствовать себя неловко. Мы заставляем людей вести себя странным образом.

Когда я была маленькой, ко мне на улице подходили совершенно незнакомые люди, заглядывали мне в лицо и спрашивали: «Что ты такое?» Любопытные, агрессивные, похотливые или наивные, они ничего не могли с собой поделать. Они реагировали на что-то такое в моих чертах, нечто настолько экзистенциально тревожное, что оправдывало даже грубость – во всем было виновато было мое лицо. Своим отказом определиться в пользу чего-то одного оно вызывало у них дискомфорт.

«Ни то ни се; ни рыба ни мясо».

Полукровка, помесь, гибрид, химера… в необычном случае типа «зловещей долины» обычные правила поведения теряют силу.

Демографическая ситуация изменилась, и сейчас в мире гораздо больше людей смешанной расы, но в те годы мы были скорее аномалией. А политика толерантности еще только зарождалась, поэтому язык, на которым мы общались, был не особо тонким, не слишком точным и грубоватым. Сейчас люди дважды подумают, прежде чем спрашивать, что ты такое. Они поинтересуются об этом каким-нибудь другим способом. Но в те времена мы как-то меньше осознавали, насколько это расистский вопрос, и, возможно, были более терпимы к его неуклюжести.

Мои родители, насколько помню, никогда не возмущались и не обижались. Они оба были лингвистами и с пониманием относились к человеческой страсти к таксономии[10] и потребности идентифицировать, классифицировать и находить смысл через слова.

Мой отец был преподавателем на кафедре антропологии в Йельском университете, и в то время все его коллеги были белые мужчины[11]. В Нью-Хейвене тогда не было такого большого азиатского сообщества, и единственными знакомыми мне азиатками были такие же, как моя мама, жены белых мужчин-антропологов. Правда, даже шутка такая ходила: чтобы получить место на кафедре антропологии Йельского университета, нужно жениться на восточной женщине. «Восточными» тогда называли азиатов, и смеялись над этой шуткой в основном сами восточные жены. Они представляли собой довольно экзотическую демографическую подгруппу, эти жены антропологов, как и мы, их дети полуазиатского, полуантропологического происхождения.

Постепенно взрослея, я была и собой, и «другим» сразу, наблюдателем и объектом наблюдений одновременно. Полуазиатка, полуантрополог – ничего удивительного, что я сейчас сижу перед зеркалом и изучаю свое лицо. Склонность к вуайеризму, к этакому этнографическому самоанализу у меня в генах!