Читать книгу Тринадцать шагов вниз - Рут Ренделл - Страница 4

Особняк на Сент-Блейз-авеню в 1860 году построил дед Гвендолин Чосер по отцу. В то время Ноттинг-Хилл еще имел деревенский вид – много простора, новые дома, чистый воздух. Вествей появился лишь через сотню лет, за три года построили первый участок лондонской подземки – от Бейкер-стрит до Хаммерсмита, но то место, которое позже назвали Риллингтон-плейс, пустовало. Отец Гвендолин, профессор, родился в Сент-Блейз-хаус в девяностых годах того века, а сама она – в двадцатых годах следующего.

Район разрастался. Поскольку жилье было довольно дешевым, в пятидесятых туда стали стекаться эмигранты, которые расселялись в северном Кенсингтоне и Кенсал-Тауне, на Поуис-сквер и Колборн-роуд. Первый труп в деле Кристи нашел переселенец с Карибских островов, когда снес стену в квартире, в которую только что переехал. Следующие два десятилетия здесь жили хиппи, дети цветов. Они настолько сроднились с Лэдброук-гроув, что стали ласково называть ее «Рощицей». У себя в съемных квартирах они выращивали марихуану в сервантах под ультрафиолетовой лампой. Одежду они шили из марли. И там же зародилась идея общины.

Мисс Чосер ничего об этом не знала. Все прошло мимо нее. Она родилась в Сент-Блейз-хаус, была единственным ребенком и обучалась дома под бдительным руководством профессора Чосера, заведующего кафедрой филологии в Лондонском университете. Когда ей было чуть за тридцать, умерла ее мать. Профессор с самого начала был против того, чтобы дочь работала, а то, чего он не одобрял, никогда не случалось. И наоборот. За ним нужно было кому-то ухаживать. Служанка уволилась, выйдя замуж, так что Гвендолин, понятное дело, заняла ее место.

Она вела странную, но мирную жизнь – без страха, надежды, страсти, любви или беспокойства о деньгах. Огромный особняк – трехэтажный, с бессчетным количеством комнат, с коридором и лестницей в четыре пролета. Когда стало ясно, что Гвендолин никогда не выйдет замуж, отец превратил три верхних комнаты в квартиру для нее, с собственной гостиной, двумя спальнями и кухней. Но не отсутствие ванной помешало Гвендолин переселиться. Какой смысл жить наверху, если отец всегда внизу и его постоянно нужно кормить и поить? Именно тогда она перестала ходить к себе. Поднималась, только если что-нибудь теряла и не могла найти.

В доме ни разу не делался ремонт, комнаты так и остались допотопными. Электричество было проведено, но не везде. В восьмидесятых годах сменили кабель, поскольку сочли его небезопасным. Но там, где убрали старый кабель и проложили новый, стены только залепили штукатуркой и даже не покрасили. Гвендолин сама знала, что не отличается чистоплотностью. Уборка утомляла ее. Ей гораздо больше нравилось сидеть и читать. Она прочитала тысячи книг, не видя смысла заниматься еще чем-то без крайней необходимости. Еду она всегда покупала в старых лавках, а когда те закрылись, перешла на супермаркеты, даже не заметив этого. Гвендолин любила поесть и с детства почти не меняла рацион. Разве что, когда ушла служанка, она практически не ела горячей пищи.

Каждый день после обеда она отдыхала, читала книгу, чтобы заснуть. У нее было радио, но не было телевизора. Дом был полон книг, научных работ, старинных романов, древних подборок «Нэшнл Джиографик», устаревших энциклопедий, словарей, изданных в 1906 году, сборников вроде «Духи и тайны» и многого другого. Большинство из них она читала, а некоторые даже перечитывала.

У нее были приятели, с которыми она познакомилась в Сент-Блейз, и они называли себя ее друзьями. Но для человека, который никогда не ходил в школу, такие отношения были слишком сложными. На каникулы она куда-нибудь ездила с отцом, иногда даже за границу, и благодаря ему хорошо говорила по-французски и по-итальянски, но применить свои знания не имела возможности, разве что читать в оригинале Монтеня или Д’Ануччио. У нее никогда не было мужчины. Гвендолин иногда бывала в кино или театре, но ни разу – в хорошем ресторане, танцевальном клубе или на вечеринке. Иногда она говорила себе, что, как Люси у Вордсворта, живет «среди нехоженых дорог», но скорее с облегчением, чем с досадой.

Профессор дожил до очень преклонного возраста и умер в девяносто четыре года. Под конец жизни он не мог ходить и страдал недержанием, но ум был по-прежнему ясным, а требовательность не уменьшилась. С помощью изредка приходящей медсестры Гвендолин ухаживала за ним. Она никогда не жаловалась. Никогда не показывала усталости. Она меняла отцу пеленки и перестилала кровать, думая только о том, как бы скорее покончить с этим и вернуться к чтению. Приносила еду и убирала посуду с тем же настроением. Отец растил ее лишь для одного – чтобы она обслуживала его, заботилась о нем в старости и читала книги, не соприкасаясь с проблемами внешнего мира.

В жизни профессора бывали моменты, когда он смотрел на дочь без предубеждения и приходил к выводу, что она очень привлекательна. Он всегда считал, что мужчина может влюбиться, а потом и жениться, или, по крайней мере, захотеть жениться, только по одной причине – если женщина очень красива. Интеллект, остроумие, обаяние, доброта – все это не имело значения при выборе спутницы жизни ни для него, ни, насколько он знал, для других умных мужчин. Себе он завел жену только из-за внешности и, когда видел отражение ее красоты в дочери, начинал опасаться, что кто-нибудь уведет его дочь. Но никто не увел. Да и как с ней могли познакомиться, если он никого не приглашал в дом, кроме врача, и она не ходила никуда без отца, который бдительно следил за каждым ее шагом?

Но наконец профессор умер. Он оставил ей дом, изрядно обветшавший, окруженный конюшнями, маленькими фабриками, зданиями местной администрации, лавками и проектами расширения улиц. В то время Гвендолин была высокой стройной дамой шестидесяти шести лет, чей благородный профиль теперь напоминал щелкунчика, а греческий нос скрючился. Лицо, некогда прекрасное – нежное, белое, с легким румянцем на высоких скулах, – покрылось морщинами. Такую кожу иногда сравнивают с яблоком, долго пролежавшим в тепле. Голубые глаза выцвели и стали серыми, волосы, все еще густые, поседели.

Две женщины постарше, называвшие себя ее подругами, которые красили ногти и волосы и одевались по последней моде, иногда говорили, что мисс Чосер застряла в Викторианской эпохе. Но это показывало лишь то, что они забыли свою молодость, ведь часть одежды Гвендолин покупала в 1936 году, а часть – в 1953-м. У нее было много старомодных платьев, которые будут стоить целое состояние в Ноттинг-Хилле, где это очень модно. Например, то, которое она купила в 1953-м ради доктора Ривза. Но он ушел и женился на другой. По тем временам вещи были прекрасными и хорошо сохранились, поскольку она так ни разу и не надела их. Гвендолин Чосер была живым анахронизмом.

Она совсем не заботилась и о доме. Справедливости ради надо упомянуть, что через год или два после смерти профессора она хотела сделать капитальный ремонт, а кое-где все переоборудовать. Но она всегда принимала решения медленно, а когда наконец решила поискать бригаду, оказалось, что не может себе этого позволить. Поскольку она никогда не платила взносы в Фонд национального страхования и, конечно же, никто не делал взносы за нее, то жила на очень маленькое содержание. Те деньги, что оставил отец, таяли с каждым годом.

И тогда одна из ее подруг, Олив Фордайс, предложила взять квартиранта на верхний этаж. Гвендолин возмутилась, но, поразмыслив, пришла к выводу, что идея не так уж плоха. Правда, сама она не шевельнула бы и пальцем. Миссис Фордайс нашла объявление Майкла Селлини в «Ивнинг Стандарт», организовала встречу и прислала его в Сент-Блейз-хаус.

Гвендолин, прекрасно владевшая итальянским, обратилась к нему «мистер Челлини», но он, внук итальянского военнопленного, всегда называл себя Селлини. Она отказалась называть его так – она ведь знала, как правильно, а как – нет. Жилец хотел, чтобы они обращались друг к другу по именам – Микс и Гвен, – и предложил ей этот вариант.

– Не стоит, мистер Челлини, – отрезала она.

Она оскорбилась бы до глубины души, обратись к ней кто-нибудь так фамильярно. Лишь Олив Фордайс, тоже к неудовольствию Гвендолин, использовала это сокращение. Гвендолин называла Микса не квартирантом и даже не «человеком, снимающим у нее квартиру», а жильцом. А когда он упоминал о ней, что случалось довольно редко, то называл ее «старой крысой, хозяйкой дома». Но они сосуществовали вполне мирно: поскольку особняк большой, они встречались крайне редко. Конечно, это было только начало – Микс жил в доме всего две недели.

Во время одной из таких случайных встреч он сказал ей, что по профессии инженер. Для мисс Чосер «инженер» значило «человек, который строит плотины и мосты», но мистер Селлини объяснил, что занимается обслуживанием спортивного оборудования. Ей пришлось переспросить, что он имеет в виду, и Микс рассказал, что ремонтирует тренажеры, которые продаются в больших спортивных магазинах. Единственным большим магазином, куда наведывалась Гвендолин, был «Харродс», и, зайдя туда в следующий раз, она прямиком двинулась в спортивный отдел. И попала в мир, которого совершенно не понимала – не понимала, кому нужны все эти тренажеры, и усомнилась, что мистер Селлини говорил правду. Как выражался профессор, не заговаривал ли он ей зубы?

Временами, но не часто, Гвендолин обходила дом с тряпкой и щеткой для ковра. Она не слишком усердно орудовала этим приспособлением и никогда не чистила его. Пылесос, купленный в 1951 году, сломался двадцать лет назад и так и не был починен. Он стоял в подвале среди скатанных ковров, там же, где стол, сложенные картонные коробки, граммофон тридцатых годов, скрипка без струн и корзинка с профессорского велосипеда, на котором он когда-то ездил в Блумсберри и обратно. Со щетки каждый раз, когда ее поднимали, сыпалась грязь. Когда Гвендолин, волоча щетку по ступенькам, доходила до своей спальни, то уставала от всего этого и мечтала вернуться к чтению Бальзака или Троллопа. Не хотелось возвращать щетку на место, так что она оставляла ее в углу спальни с обмотанной вокруг ручки тряпкой. Иногда щетка простаивала там неделями.

Чуть позже, около четырех, Гвендолин ждала в гости Олив Фордайс с племянницей на чашку чая. Она никогда не видела эту племянницу, но Олив говорила, что та мечтает посмотреть, где живет Гвендолин, потому что без ума от старинных домов. Сент-Блейз-хаус приведет ее в восторг. Гвендолин не была особо занята, только перечитывала «Отца Горио». Через минутку она сходит в магазин на углу и купит к чаю рулет с вареньем и, может, заварной крем.

Уже много лет она не пекла сама, но когда-то каждый пирог, эклер или булочку делала своими руками. Она хорошо помнила рулеты с вареньем, крем, малиновый джем, тонкий слой сахарной пудры. Профессор не выносил покупных сладостей. Но пить чай любила вся семья. А к чаю можно было пригласить гостей. Когда миссис Чосер была уже очень больна и медленно, в муках, умирала, ее врача всегда приглашали к чаю. Поскольку мать лежала наверху, а профессор часто читал где-то лекции, Гвендолин оставалась наедине с доктором Ривзом.

Она верила, что их любовь была главным событием в ее жизни. Он был моложе, но не настолько, чтобы родители Гвендолин сочли это проблемой. Миссис Чосер осуждала браки, в которых муж младше жены больше, чем на два года. Доктор Ривз – с темными вьющимися волосами и темными горящими глазами – казался мальчишкой. Он был очень худым, но поедал невероятное количество приготовленных Гвендолин булочек с кремом и домашнего клубничного варенья, печенья и бисквитов. Сама же Гвендолин аккуратно отщипывала пирожное. Мужчины не любят, когда девушка жадно ест, говорила мать. Перед чаем, во время еды и после доктор Ривз любил порассуждать. О своей работе, амбициях, Корейской войне, месте, где он жил, «железном занавесе» и переменах. Гвендолин тоже говорила обо всем этом, как никогда и ни с кем, иногда упоминала, что хочет узнать жизнь, завести друзей, отправиться в путешествие, увидеть мир. А еще они всегда говорили о ее матери – сколько ей осталось и что может случиться потом.

Как известно, почерк врача ужасно неразборчив. Гвендолин тщательно исследовала рецепты, которые он выписывал миссис Чосер, пытаясь угадать, как его зовут. Поначалу она думала, что его зовут Джонатан, потом – Барнабас. Самым близким к истине оказалось имя Свитхан. Однажды она ловко повернула разговор на имена и на то, как они влияют на судьбу человека. Ей нравилось ее имя, при условии, если никто не называл ее Гвен. Никто? А кто мог ее так называть? Родители – единственные, кто не обращался к ней «мисс Чосер». Но она не сказала этого доктору Ривзу, страстно желая узнать, что скажет он сам.

И он произнес:

– Стивен – хорошее имя. Даже модное. Так что когда-нибудь народ решит, что я на тридцать лет моложе.

Он всегда называл людей «народ». И он всегда говорил «считаю» вместо «полагаю», на американский манер. Гвендолин это нравилось. Она была рада узнать его имя. Иногда у себя в спальне она проговаривала вслух занятные сочетания имен: Гвендолин Ривз, миссис Стивен Ривз, Г.Л. Ривз. Будь она американкой, могла бы называть себя Гвендолин Чосер Ривз, жила бы в некоторых странах Европы – миссис доктор Стивен Ривз. Попросту говоря, он ухаживал за ней. Несомненно. Каков будет его следующий шаг? Вы пойдете со мной в театр, мисс Чосер? Вы любите кино, мисс Чосер? Могу я называть вас Гвендолин?

Мать больше ничего не говорила. Она лежала без сознания, под морфием. Стивен Ривз приходил регулярно и каждый раз пил чай с Гвендолин. Однажды, сидя за столом, он назвал ее по имени и предложил перейти на «ты». Профессор обычно возвращался к концу их трапезы, чтобы присматривать за дочерью. И Гвендолин заметила, что в присутствии отца доктор Ривз снова называет ее мисс Чосер.

Она вздохнула. Это было полстолетия назад, и теперь она ждала не доктора Ривза, а Олив Фордайс с племянницей. Гвендолин не приглашала их, даже помыслить об этом не могла. Они напросились сами. Не будь она такой уставшей в тот момент, то отказалась бы их принять. Но – увы. Она поднялась в спальню, бывшую комнату ее матери, где та и умерла, надела голубое бархатное платье со шнурованной вставкой у воротника, некогда очень модное, жемчужное ожерелье, брошь в виде феникса, восстающего из пепла, и обручальное кольцо матери на правую руку. Она надевала его каждый день, а ночью прятала в серебряную шкатулку, которая тоже принадлежала когда-то матери.

Племянница так и не пришла. Вместо нее Олив привела свою собачку, маленького белого пуделя с лапками, как ножки балерины. Гвендолин была раздосадована, но не слишком удивлена. Она уже проходила это. У собачки, как у ребенка, была игрушка – пластиковая кость, прямо настоящая. Олив съела два рулетика и целую гору бисквитов и рассказала о дочери своей племянницы. Гвендолин порадовалась, что племянница не пришла, иначе они вдвоем рассказывали бы об этом образце добродетели, ее успехах, здоровье, симпатичном домике и любви к родителям. День был испорчен. Гвендолин хотелось побыть одной, подумать о Стивене, вспомнить все, а может, и поразмыслить о дальнейших планах.

Олив пришла в ярко-зеленом брючном костюме, вся увешанная бижутерией. Гвендолин считала это безвкусицей. Олив слишком толстая и старая, чтобы носить одежду такого цвета. Она гордится своими длинными ногтями и красит их алым лаком, под цвет помады. Гвендолин смотрела на ногти и губы Олив критическим и насмешливым взглядом молодой девушки. Она часто думала: зачем ей друзья, которых она не любит и не слишком желает с ними общаться?

– В четырнадцать лет моя внучатая племянница уже была ростом пять футов и девять дюймов, – сказала Олив. – Муж был еще жив. «Если ты еще хоть немного вырастешь, – говорил он ей, – ты никогда не найдешь себе парня. Парни не любят, когда девушки выше их ростом». И что ты думаешь? Когда ей исполнилось семнадцать, а рост перевалил за шесть футов, она встретила этого биржевого маклера. Он хотел быть актером, но его не взяли; шесть футов и шесть дюймов – слишком высокий для театра, так что он пошел в маклеры и сумел сколотить неплохое состояние. Они очень друг другу подходили. Маклер хотел сразу жениться на ней, но она предпочла сначала сделать карьеру.

– Как интересно, – ответила Гвендолин, размышляя о докторе Ривзе, который однажды сказал, что она очень красива и что он от нее в восторге.

– Сейчас девушки уже не так стремятся выйти замуж, как во времена нашей молодости, – казалось, Олив забыла о том, что Гвендолин никогда не была замужем, и беспечно продолжала: – Не чувствуют себя ущербными без этого. Брак потерял прежнее значение. Я знаю, что так говорить нехорошо, но, если бы я снова стала молодой, я бы никогда не вышла замуж. А ты?

– Я никогда и не выходила, – строго сказала Гвендолин.

– Совершенно верно, – заявила Олив, будто Гвендолин в этом сомневалась. – Может, ты и правильно сделала.

«Но я бы вышла за Стивена Ривза, – подумала Гвендолин, убирая чашки после ухода Олив, – если бы он попросил меня. Мы были бы счастливы, я бы сделала его счастливым и сбежала бы от отца».

Когда мать Гвендолин умерла и Стивен подписал свидетельство о смерти, он сказал, что если они хотят кремировать миссис Чосер, то нужна подпись еще одного врача. Он собирался попросить своего коллегу зайти к ним.

Он не сказал, что ему нравились чаепития и он будет по ним скучать. Или по ней. Значит, вернется. Возможно, у медиков свои правила, которые запрещают врачам встречаться с родственниками пациентов. Он планировал вернуться после похорон. Или, возможно, хотел прийти на похороны. Гвендолин страшно переживала из-за того, что упустила возможность позвать его. Возможно, и это запрещено этикетом. У отца она спрашивать не решилась.

Доктор Ривз на похороны не пришел. Церемония состоялась в церкви Св. Марка, и, кроме Гвендолин и ее отца, пришли еще трое – кузина миссис Чосер, их набожная прислуга и старый сосед. Поскольку он не пришел на похороны, Гвендолин была уверена, что однажды Стивен Ривз зайдет к ним домой. Возможно, он решил не тревожить скорбящих. В ту неделю она потратила уйму денег и времени на свою внешность. Подстригла и уложила волосы, купила два новых платья, серое и темно-синее, поэкспериментировала с косметикой. Все пользовались косметикой, уделяя особое внимание векам и губам. Впервые в жизни Гвендолин накрасила губы светло-красной помадой и ходила так до тех пор, пока отец не спросил, не обожглась ли она.

Доктор Ривз так никогда и не вернулся.