Читать книгу В тени малинового куста - Рута Юрис - Страница 3

Хорошо, что я встретила Митьку, и мы сможем вечером поговорить. Мне было, что рассказать ему, а он, как никто другой из моих друзей, умел слушать. Доехав до поселка Горки-II, я свернула на стоянку к летнему ресторанчику. Села за самый дальний столик и заказала двойной апельсиновый фреш.

Ожидая заказ, я смотрела через дорогу на сосновый бор. Сосны стоят вечнозеленые, стройные и душистые, но плутовка-осень уже маячит почти за каждым деревом и кокетливо прячется в начинающих краснеть листьях боярышника, что посажен вокруг ресторанчика вместо забора.

Позавчера, встретившись с Женькой, я была уверена, что готова простить его. Но то, что он рассказал, повергло меня в ужас и обратило в бегство, а мысль о прощении развеялась, как колечки дыма, которые пускал мой папа, пытаясь позабавить меня в детстве.Воспоминания о нашем разговоре в Балчуге кружились в голове, словно злые осы над закипающим малиновым вареньем. Мысленно я взмахивала рукой, но никак не могла отогнать их. И лишь одна мысль буравила мой разгоряченный лоб – как мне вернуть то спокойное философское настроение, которое необходимо, чтобы начать писать давно задуманный осенний роман о бабьем лете? О щемящей грусти, навеваемой дачными садами, подернутыми горьким дымком сжигаемых листьев и картофельной ботвы на деревенских полях.

Коттеджные новосельцы морщат носы от этого запаха, а аборигены наслаждаются им, сидя вокруг костра и поедая печеную картошку.

Бабье лето… Бабье лето. Теперь уже, наверное, и мое. Как ты права, бабуля!

Солнце, проглядывающее сквозь эту дымку, насмешливо шпарит своими лучами по расслабившимся после отпусков людям. Бедняги избавляются от пиджаков и плащей, надетых с утра. Перепад температур у нас в Москве такой резвый, что кристаллики ранних заморозков испаряются, едва превратившись в капли. Народ млеет и щурится от яркого солнца. Снова появляются рубашки с короткими рукавами, мелькают солнцезащитные очки. А погода просто шалит напоследок. Вы посмотрите на солнце через закопченное стеклышко и увидите, что солнце дразнится, показывая язык. И тепло бабьего лета есть не что иное, как игра в подкидного дурака. И только сама Осень всегда в выигрыше.

Я взяла салфетку, достала ручку. Словно кто-то диктовал мне прямо в ухо, я лишь записывала.

Я положила ручку и оглянулась. В кафе я была одна. Лишь вышколенная рублевская обслуга прилиплапо стойке смирно у барной стойки.

* * *

Вот и бабуля моя ходит в таких же обманутых этим мимолетным теплом, твердя мне, что я ничего не понимаю в жизни, что это не погода, а Божья благодать. Бабушка вздыхает посередине облетевшего, полупрозрачного сада, собирает, кряхтя, последние яблоки в корзинку. Потом сгребает остатки листьев. И, отдыхая, долго сидит на ступеньках крыльца, облокотившись на грабли, подставляя лицо обманным солнечным лучам.

А октябрь я особенно не люблю. Хитрая природа может задержаться с теплом, американцы называют это тепло в начале октября индейским летом. Я прочитала об этом еще в школе, и решила быть… индейкой. Папа над этим долго смеялся. Но я и прозвище себе придумала, настоящее, индейское – Зеленая Луна.

Единственное, что примиряет осенью с окружающим миром, так это душистая и сладкая, как мед, ташкентская дыня в плетеной сетке. Папа всегда покупал ее у приезжих узбеков прямо на Казанском вокзале, что называется – с колес. Потом он передал эту эстафету моему мужу.

* * *

В знаковых событиях, которые происходят в моей жизни, есть какая-то фатальная закономерность. Почти все они происходят осенью, которую я так не люблю. Словно она добивается моей любви. Или оправдывается передо мною.

Но есть и еще одна причина моей нелюбви к осени.

Я сделала еще один освежающий глоток и, закрыв глаза, провалилась почти на тридцать лет назад.

Нет, не так.

Я просто выпала из времени.

* * *

…Конец сентября 1979 года. Индейское лето. Нью-Йорк. Big Apple. Большое Яблоко.

Жарко и душно. Сплошной поток желтых такси, сирены полицейских машин. Спешащие холеные клерки с кейсами, лениво ползущие толстые негритянки. И трансвеститы, выделяющиеся в толпе яркими пятнами своих нарядов и необъятными белокурыми париками из кониколона.

Мужу удалось включить меня в состав группы журналистов, сопровождающих спортивных деятелей. На нас надвигалась Олимпиада в Москве.

У меня был журналистский билет корреспондента-внештатника одного из центральных комсомольских изданий. Задание, которое я получила в редакции, звучало издевательски: «Осень в Нью-Йорке. Путевые заметки». Я должна была написать про Центральный парк.

Ну, почему опять осень? Почему не про историю забегов на Эмпайр Стэйт Билдинг или про пожилых спортсменов, коими заполнены дорожки Центрального парка?

Так нет же. Именно осень, будь она не ладна.

* * *

Две недели пролетели одним днем. Были какие-то переговоры, встречи. Интересная экскурсия по городу и Центральному парку. И везде в толпе мне мерещился Женька.

Наступил предпоследний день нашей поездки. Женщинам разрешили пройтись по магазинам. Но тряпки и косметика меня не интересовали. У меня в голове созрел чудовищный план. Провожая Лешу утром, я поцеловала его, не зная, увижу ли его еще когда-нибудь.

Стоя у зеркала, я сказала себе: «Ты – сумасшедшая! Подумай о муже и родителях».

«Ты будешь полной дурой, если не сделаешь этого!» – ответило мне мое отражение. У меня ломило виски. Перед самым выходом меня вырвало. А я ничего с утра не ела.

Оставив на подушке записку для мужа, я перекрестилась и захлопнула дверь номера, в надежде, что больше не переступлю этот порог. Выйдя из отеля, я села в первое такси, стоявшее у входа.

– Brighton Beach, please! – еще в Москве я изучила карту Нью-Йорка и узнала, где живет бóльшая часть иммигрантов из СССР.

Водитель заглушил двигатель и повернулся ко мне. Это был чернявый мужчина с усами, как у Буденного. Он поправил фирменную кепку и сказал мне по-русски с явным одесским акцентом: «Да шо вы мучаетесь, дамочка! Не ломайте язык, скажите, куда таки вас везти!»

У меня глаза вылезли на лоб. Я знала, что всех нас «пасут», но в тот момент мне было все равно.

– На Брайтон Бич, пожалуйста. Туда, где русские магазины и эстакада подземки напротив. Там можно проехать?

– А шо, проедем, если нужно. Бруклинский мост поглядите!

– Спасибо, я уже видела. Поехали?

И машина тронулась с места. Меня опять затошнило.

Мы ехали тихо вдоль бесконечного ряда магазинов с вывесками на русском языке. «Продукты из России», «Парное мясо», «Книжные новинки»…

– Остановитесь, пожалуйста! Я немного пройду пешком. А вы подождите меня, – попросила я.

– Так вы гуляйте, я подожду. Перекушу покамест, – и он вытащил из-под ног термос, помятый местами яркий китайский термос, за такими мы стояли в Москве в очередях.

И я пошла вдоль магазинов. Одна из скромных вывесок привлекла мое внимание: «Маркусевич и брат. Русский хлеб». Я остановилась. В витрине висели связки бубликов на самоваре и лежал каравай на вышитой салфетке. Но фамилия мне ничего не сказала.

Я направилась к дверям, но в это время кто-то мелькнул у двери изнутри, и на стекле появилась табличка «Закрыто. Closed». Может, это не те, кто мне нужен, может, еще поискать? И я пошла еще дальше по улице, вглядываясь в лица мужчин в толпе, но вскоре поняла всю глупость своей затеи и решила, что надо возвращаться.

Когда я садилась в машину, то вновь взглянула на хлебный магазин. На втором этаже, прямо над вывеской кто-то смотрел на улицу, раздвинув реечки жалюзи. Но стоило мне поднять глаза на это окно, жалюзи сомкнулись.

– В отель? – спросил меня таксист.

– Нет, в Центральный парк.

– Таким красивым дамочкам ходить там одним небезопасно.

– Я не боюсь.

* * *

Водитель зря пугал меня. В погожий день в парке было много народу.

Я брела по дорожке, теплый ветерок играл моей челкой. Клены уже желтели и краснели, и под ногами шуршали опавшие листья. Вдруг я почувствовала ужасную усталость и легкую тошноту. Я присела на скамейку. Мимо шли мамочки с колясками, ленивой трусцой пробегали пожилые спортсмены. На другом конце скамейки чирикали по-своему два китайца, перекусывая чем-то из бумажных пакетов с иероглифами.

В парке действительно было чудесно. Та самая благодать, о которой мне твердила бабуля, сердясь, что я ничего не понимаю.

А кто понимает в жизни? Поднимите руки! Нету таких! Увы…

И что я скажу Леше?

Тут я вспомнила про записку, которую оставила мужу на подушке в номере отеля и подумала: «Разве можно быть такой дурой в двадцать пять лет!»

Меня словно сдуло ветром со скамейки, и я помчалась к выходу, ловить такси.

* * *

Портье остановил меня, когда я бежала мимо него к лифту. Он наклонился, и вытащил из-за своей стойки чудесный букет.

– To you, please.

– My husband?

– I don’t know...

Я разглядывала такие чудесные белые лилии: «Васильков нет…»

– I don’t understand, – cказал портье.

– Sorry, – и я медленно пошла к лифту, придумывая, что я могу сказать мужу.

Nothing...

* * *

Муж был в номере. На столике у дивана стояло шампанское, два фужера и коробка конфет. Две красных свечи с бантами сгорели на две трети. Значит, он ждет меня уже давно.

Я прошла в спальню и посмотрела на подушку. Записки не было. Поставив цветы в вазу, я вернулась в гостиную и села рядом. Муж нежно обнял меня. Какой предательницей я себя почувствовала! Сгореть бы от стыда!

– Лапушка, устала?

– Ага… Моя усталость называется – Big Apple... Идиотизм! – я вымученно улыбнулась.

– Что-то случилось?

– Нет, – соврала я, – гуляла в Центральном парке, собирала материал для статьи.

Леша наполнил бокалы шампанским и достал из кармана пиджака бархатную коробочку. «Tiffany» – это название тогда мне ни о чем не сказало, а фильм «Завтрак у Тиффани» я не видела. Внутри на атласе лежали три жемчужных слезки. Серьги и подвеска.

– Завтра рано утром у нас экскурсия, а в пять вечера мы улетаем. Может, пойдем, погуляем, попрощаемся с городом?

– Нет, я не хочу. Душ и спать.

Муж вынес меня из душа в махровой простыне и нежно уложил на кровать. Погасив свет, лег рядом, и я прижалась к нему. Я думала, что всю ночь буду плакать…

А за окном шумел город. Это был чужой город. Это был Женькин город. Это был город, который я возненавидела.

* * *

Рано утром мы поднялись всей группой на одну из башен-близнецов. Нью-Йорка. Чужой город расстилался внизу колючим ковром своих небоскребов, зеленым пятном Центрального парка. Ярко светило солнце, отражаясь в воде залива со статуей Свободы. А небо над нами было цвета индиго.

Где-то там, внизу, в переплетении улиц, всех этих стрит и авеню, ходил Женька.

Я подошла краю и встала на железное ограждение. Секунда – и я, раскрыв руки, словно крылья, прыгнула вниз. Маленькой синичкой я кружила над этим удивительным городом. Пролетев через Бруклинский мост, оказалась на русской торговой улице на Брайтон Бич. Покружив немного, я подлетела к окну над хлебным магазином и села на форточку.

В комнате сидел Женька со своей женой и ее родителями. Я цвиркнула, чтобы обратить на себя внимание. Женькина жена вскочила из-за стола.

– Кыш! Кыш! – замахнулась она на меня кухонным полотенцем.

Я вспорхнула с окна, форточка захлопнулась, окно закрыли плотные жалюзи. Голова у меня закружилась, и я упала в цветочницу, прикрепленную к подоконнику. Упала и запуталась в пожухлых и пыльных цветах…

* * *

Кто-то теребил меня за плечо. Я открыла глаза.

– Что тебе снилось? Ты так стонала, – сказал муж. – Пристегнись, уже заходим на посадку.

Москва встретила нас снегом с дождем. И машиной скорой помощи.

У меня началась неукротимая рвота. Оказывается, я была на четвертом месяце беременности, но по молодости свою тошноту списывала на жару и духоту. И беременная собралась бежать к Женьке. Дура.

В начале февраля я родила сына, а Женька остался там, далеко в прошлой жизни, где-то в духоте и шуме большого и чужого города. Я приучила себя думать, что он улетел на Марс, но вот теперь, возникнув из небытия, он спутал все карты моего счастливого пасьянса.

Еще в детстве папа подарил мне подзорную трубу с цейссовской оптикой, и, сидя с Женькой на чердаке его дачного дома, прижавшись друг к другу и чихая от пыли, мы искали эту красноватую точку в бездонном иссиня-черном августовском небе. Тогда же, в восьмом классе, мы поклялись друг другу в вечной любви, решив пожениться, когда нам стукнет по восемнадцать. А вот поцеловаться постеснялись. Ткнулись носами друг другу в щеку – и все…

От одного этого воспоминания по телу пробежали мурашки, и снова захолодило под сердцем, там, где притаилась давно затянувшаяся рана-обида, словно я опять расчесала ее до крови, и закрутились в голове слова, которые никогда не были сказаны, и выступили слезы, соленые, горючие, так до конца и невыплаканные.

За тридцать лет я ни разу ни с кем не говорила о Женьке. На эту тему было наложено табу. Леша не заговаривал о нем, а с друзьями я сама не решалась. Моя счастливая семейная жизнь и творческая работа не давали повода говорить о своей первой любви, и постепенно мне стало казаться, что время задернуло прошлое плотным пыльным занавесом.

Словно кошка, я потихонечку зализала свою рану, но, как сейчас выяснилось, она только затянулась тоненькой кожицей. Вначале мне иногда снился Брайтон Бич, и мужчины в толпе, как будто с Женькиным лицом. Я окликала их беззвучно, но все они проходили мимо меня, словно не видели или не узнавали. А потом сны прекратились.

Но вдруг пыльный занавес упал, и я оказалась незащищенной от своих мучительных воспоминаний, от оставленной в прошлом боли.

Вот об этом я и собиралась рассказать Митьке сегодня вечером, чтобы оборвать тоненькую ниточку, на которой еще болтался камень обиды в моей душе.

Допив свой фреш, я расплатилась и пошла к машине.