Читать книгу Пирсинг - Рю Мураками - Страница 2

Маленькое живое существо спало в своей кроватке. «Как лабораторный зверек в клетке», – подумал Кавасима Масаюки. Он прикрыл ладонью настольную лампу, чтобы свет падал только на силуэт ребенка, оставляя комнату в темноте. Наклонившись пониже, он прошептал: «Быстро уснул». Когда беременность Йоко подходила к концу и он все больше осваивался с ролью будущего папаши, его стало одолевать беспокойство: не будет ли ребенок плохо спать? Сам Кавасима с начальной школы страдал бессонницей, а ведь в жилах ребенка, однако, текла его кровь. Он слышал, что это нормально для новорожденного – спать беспрерывно целый день; если на то пошло, некоторые специалисты вообще говорят, что сон – это работа маленького человека. Что может быть ужаснее младенца, страдающего бессонницей?

Он бесшумно повернулся и посмотрел на Йоко, лежащую рядом с ним на двуспальной кровати. Ее ровное дыхание свидетельствовало о том, что и она мирно спит.

Кавасима проделывал это каждую ночь: вставал и разглядывал ребенка, пока жена спит. Десять ночей подряд, если быть точнее. Это случалось сразу после двенадцати, и, поскольку Йоко вставала каждое утро спозаранку, чтобы подготовиться к занятиям, она, похоже, никогда ночью не просыпалась. Крепкая здоровая женщина двадцати девяти лет от роду, по профессии кулинар, Йоко и знать не знала о таких вещах, как бессонница. Когда они поженились, она оставила работу в крупной пекарне и стала давать уроки по искусству приготовления пищи соседям прямо в их однокомнатной квартире. Ее занятия по выпечке хлеба и готовке пасты пользовались огромной популярностью. Сейчас у нее были десятки учеников – от домохозяек и школьниц до пожилых вдовушек и даже мужчин средних лет. Она давала уроки почти каждый день, только дважды в месяц беря оговоренный выходной, и вся квартира, включая их спальню, пропиталась масляным запахом, который для Кавасимы символизировал счастье. Маленькой Ри (имя дано было в честь матери Йоко) исполнилось четыре месяца, и Йоко как-то ухитрялась приглядывать за ней и при этом не выбиваться из графика занятий. Не лишним оказалось то обстоятельство, что бóльшую часть ее учеников составляли женщины и они всегда горели желанием помочь ей с ребенком.

Кавасима на мгновение выключил лампу и уставился на бледный лунный луч, пробивавшийся в просвет между занавесками. Узкая полоска света достигла кроватки, скользя по розовым пеленкам и по карману вельветовых брюк Кавасимы. В детстве он очень любил сидеть в комнате, освещенной только луной, рисуя себе картину: длинная узкая дорога, уходящая в никуда. Погрузившись в воспоминания, он осторожно, чтобы не поранить палец, вынул из кармана куртки нож для колки льда. Держа его за рукоять правой рукой, он легонько потянул левой за детское одеяльце. Обнажилась шейка дочери и часть ее груди, белее и мягче того хлеба, который пекла Йоко. Кавасима повернул лампу и направил свет от нее на грудь дочери. Ему показалось, что аромат свежего хлеба вдруг усилился, смешавшись с другим запахом, который он не мог распознать. Он не замечал, что на его лбу и макушке выступил пот, пока капля не упала на одеяльце. Обогреватель у стены напротив еле-еле отапливал комнату. Острие ножа чуть заметно дрожало. Еще одна капля стекла со лба Кавасимы в уголок его глаза…

«Неприятно, – подумал он и зажмурился. – Не знал, что потею. Никогда этого не чувствовал. Как будто это не я истекаю потом, а моя восковая фигура, незнакомец, выглядящий совсем как я. Черт побери!»

Открыв глаза, Кавасима обнаружил, что его зрение, слух и обоняние слились воедино, и сейчас ощутил какой-то хлопок и запах едкого дыма. Будто жгли что-то органическое. Волосы или ногти, к примеру.

Не дыша, он прохрипел:

– Только не это.

Так всегда начиналось: сперва он потел, затем этот ужасный запах паленого. Потом внезапное чувство изнеможения и, наконец, неописуемая боль. Как если бы воздух превратился в иглы и начал колоть его. Боль распространялась по телу, как мурашки при ознобе, – и вот он уже чуть не кричал. Временами глаза его застилал белый туман, и он почти видел, как воздух превращается в иглы.

«Тише, успокойся, – говорил он себе. – Расслабься. С тобой все в порядке. Ты уже пришел в себя, ты не сделаешь ей ничего худого. Все будет хорошо».

Сжав нож, чтобы тот не так дрожал, Кавасима приложил его кончик к щеке ребенка. Всякий раз, когда он рассматривал этот инструмент, это легкое, блестящее стальное орудие, завершавшееся зауженным острием, он недоумевал, зачем такие предметы вообще нужны: «Если он предназначен, только чтобы раскалывать лед, дизайн должен быть совершенно иным. Люди, которые делают и продают такие штуковины, ничего не понимают. Они не понимают, что некоторых из нас бросает в пот от сияния этой заостренной вещицы».

Губы ребенка шевельнулись без всякой видимой причины. Такие маленькие, что и на губы-то не похожи. Крошечные сосудики под персикового цвета кожицей, покрытой нежным пушком, окрашивали румянцем ее щеки. Кавасима потрогал этот пушок сперва пальцем, а потом острием своего инструмента.

«Все действительно в порядке, я не причиню вреда ребенку».

И только он подумал об этом, тишину нарушил голос Йоко:

– Что это ты делаешь?

Все его тело содрогнулось, и кончик ножа чуть оцарапал щечку ребенка. Кавасима отвернул лампу и медленно выдохнул. Взглянув на лицо жены, он стал засовывать нож в карман. Она полусидела на кровати, опершись на локоть.

– Я разбудил тебя? Извини. – Он на цыпочках подошел к ней и нагнулся, чтобы поцеловать ее в щеку.

– Который час? – спросила она.

– Половина второго.

– Ты смотрел на Ри?

– Да. Я не хотел разбудить тебя. Ты устала, спи.

– Ты все еще работаешь?

– Материал для проспекта в основном подобран. Нужно только наметить слайды. Они украсят презентацию.

Йоко снова легла в постель и погрузилась в сон, прежде чем он успел договорить. «Слава богу. Не поздоровилось бы мне, если бы она включила свет, чтобы сходить в туалет или попить воды. Она обнаружила бы, что я весь в поту, а может быть, заметила бы кончик ножа, торчащий из кармана».

Кавасима спрятал нож для колки льда в кухонный шкаф, умылся в ванной под краном и прошел в гостиную. Он сел за стол и стал ждать – тщетно, – пока утихнет сердцебиение. В горле пересохло, и он было подумал о выпивке, но тут же отогнал эту мысль. Он не позволял себе прикладываться к бутылке в такие минуты, потому что знал, что в итоге сбросит некие цепи, нечто держащее его в узде, это поможет ему расслабиться лишь на краткое мгновение, а потом он потеряет власть над собой. Он будет пить, пока не потемнеет в глазах, и ничего не будет помнить на следующее утро.

Кавасима огляделся, стараясь дышать глубоко и размеренно. Они с женой по-прежнему называли комнату гостиной, но на деле это был рабочий кабинет для них обоих. Здесь не было ни дивана, ни стульев, только тяжелый деревянный стол в форме буквы «L» занимал больше половины помещения. Это чудище, привезенное из Швеции, за которым можно было расположить разом восемь-десять месящих тесто учеников, являлось любимым имуществом Йоко. Это был свадебный подарок Кавасимы, и ради него он опустошил свой банковский счет.

Он и сейчас относился к Йоко так же, как тогда: сам не мог поверить, что ему довелось встретить такую женщину, влюбиться и жениться на ней.

Они были ровесниками. Они встретились шесть лет назад в начале лета в картинной галерее Гиндза на открытии выставки французского художника-абстракциониста русского происхождения по имени Николай де Сталь. В Японии он был известен мало, и, хотя было субботнее утро, посетителей, кроме них двоих, не наблюдалось. Йоко заговорила первой.

– Вы художник? – спросила она.

Под мышкой у Кавасимы виднелся альбом для рисунков.

– Да, рисую кое-что…

Она носила очки в кремового цвета оправе, ей они шли, но он не мог заставить себя не думать, что без очков она может быть еще симпатичнее. Они вместе вышли из галереи и отправились в кофейню со стеклянными стенами, откуда открывался вид на улицу Гиндза. Он заказал двойной эспрессо, а она яблочный чай и фирменный сырный кекс. Солнце мягко сочилось сквозь шторы, и на каждом столике стояла ваза с орхидеей. От Йоко вкусно пахло. Сквозь запах ее духов Кавасима различал другой – тогда он еще не знал, что это аромат свежеиспеченного хлеба. Он только чувствовал, что он нравится ему потому, что ему симпатична эта девушка и ему легко с ней. (И наоборот, если его раздражало чье-то общество, даже окружающие запахи начинали бесить.) Йоко медленно ела кексик, одновременно листая альбом Кавасимы. В какой-то момент на страницу упала крошка, и она осторожно смахнула ее уголком салфетки. Все, что она ни делала, наполняло его счастьем.

Они начали встречаться раз в неделю – ужинали вместе, ходили в музеи или в кино. Кавасима работал на дизайнерскую фирму, а в свободное время рисовал. На всех его рисунках были изображены узенькие тропки в лунную ночь; больше ничто его не интересовало. Но как-то раз, ближе к концу лета, он сделал карандашный набросок портрета Йоко. Когда на следующем свидании Кавасима показал ей рисунок, она впервые пригласила его к себе. И там, поколебавшись, сделала нелегкое признание: годом раньше она встречалась с человеком старше себя, из фирмы, в которой работала, и в день, когда они расстались, она приняла горсть снотворных таблеток и попала в больницу. Что он думает о женщине, которая способна на такое? Кавасима ответил, что это не кажется ему чем-то особенным (так оно и было):

– Кто из нас время от времени не хочет умереть?

Вскоре они съехались. Они жили вместе уже шесть месяцев, когда однажды, морозной зимней ночью, Кавасима проснулся и вскочил с кровати, истекая потом, пропитавшим все одеяло. Проснувшаяся Йоко тревожно спросила его, все ли с ним в порядке, но он смог ответить только, что ему необходимо прогуляться. Натянув на себя кое-какую одежду, Кавасима вышел из дому. Вернувшись два часа спустя, он поведал ей нечто, о чем не упоминал никогда прежде:

– Иногда со мной такое бывает. Впервые это случилось в детстве, но я не знал, как это называется, пока не вырос и не нашел объяснение в книгах по психологии. Там это называется pavor nocturnus – ночные кошмары. Когда я был маленьким, было еще хуже. Я просыпался в страхе и вскакивал с постели. Как сегодня, только при этом еще и кричал во все горло. Иногда я бегал кругами по комнате, не знаю, минуты две или три. Потом ничего не мог вспомнить: не только то, что меня так испугало, но и кто я такой. Людей вокруг себя тоже не узнавал, казалось, будто они герои моих кошмарных видений. Это было так жутко, так жутко. Сейчас это уже не так страшно. Я имею в виду, что я больше не забываю, кто я такой. И сегодня, например, я понимал, что это ты обращаешься ко мне, спрашиваешь, что случилось.

– Тогда почему ты один-одинешенек умчался невесть куда? Почему не дал мне поддержать тебя?

Кавасима покачал головой:

– Я всегда предпочитаю, чтобы, когда я теряю власть над собой, рядом со мной никого не было. Лучше остаться где-нибудь наедине с собой и глубоко дышать, пока не успокоюсь.

Кавасима решил здесь и сейчас рассказать Йоко всю правду – за одним исключением: он не упомянул, как однажды, девятнадцати лет от роду, ударил одну женщину ножом для колки льда. Он не хотел вдаваться в подробности отчасти потому, что память его смутно и расплывчато воспроизводила этот эпизод, отчасти потому, что боялся испугать Йоко. Он не хотел потерять ее.

– Я предполагаю, что стоит за этими ночными кошмарами… Думаю, вот в чем дело: когда умер мой отец – мне было четыре года, – мать начала поколачивать меня. Она чуть душу из меня не вытрясла. Отца я совсем не помню, только неясное воспоминание осталось о том, как он возил нас на машине. И знаю, что машина у него была, потому что мать описывала отца как дурачка, внесшего сполна платежи за машину, которая оказалась ему не по средствам. Я уже много лет не видел мать, но, когда мы встречались в последний раз, на выпускном вечере после окончания школы, она сказала мне, что так со мной обращалась, потому что я напоминал ей его, то есть отца моего, этого дурачка. Я боялся побоев, потому что это было на самом деле больно, но я всегда считал, что она делает это, потому что я действительно плохой ребенок. Однако самое гибельное во всем этом то, что к такому обращению можно себя приучить. Ты внушаешь себе, что бьют не тебя, а кого-то другого. Если как следует сосредоточиться, ты можешь попасть в такое место, где уже не ощущаешь боли. Не раз она била меня без предупреждения, что было особенно тяжело, поэтому я старался быть наготове все время. Я постоянно напоминал себе: «Сейчас мама меня побьет. Сейчас мама меня побьет…»

Но что особенно меня беспокоило – это что она била меня одного. На моего младшего братика она ни разу руки не подняла. Жили мы, как ты знаешь, в этом маленьком городке среди бамбуковых зарослей, и ближайшим более или менее крупным городом был Одавара. В Одаваре находился большой универсальный магазин, с аттракционами для маленьких детей на первом этаже. Мы несколько раз ездили туда втроем, но, когда мне исполнилось пять или шесть лет, мать стала запирать меня дома, а с собой брать только брата. Однажды я выскочил в окно и побежал за ними, однако она приволокла меня обратно домой и привязала к крану в ванной. Я помню это слишком отчетливо, будто вчера было. Я уснул прямо на кафельном полу, а когда проснулся, было уже темно, и я увидел за окном узкую пустую дорогу, ведущую прочь…

Вскоре после этого я, по ходатайству учителя средних классов, был помещен в приют для детей, подвергающихся жестокому обращению, и там начал рисовать. Сначала не рисовал ничего, кроме узкой тропинки в ночи. Раньше я тебе об этом не рассказывал…

Кавасима опустил голову; Йоко взяла его за руку и сжала ее.

Поженились они через год и восемь месяцев после встречи на Гиндзе. Йоко сказала своим родителям, что из-за убеждений, которые разделяет и ее жених, она не хочет устраивать никакой свадебной церемонии, и те неохотно согласились. Но дело было не в убеждениях. Она знала, что Кавасима не может простить свою мать и младшего брата, и не хотела ставить его в неловкое положение.

– Я провел в приюте больше двух лет, – продолжил Кавасима, – а потом стал жить с бабушкой по отцовской линии. Когда закончил школу, мать, сам не знаю почему, пришла просить у меня прощения. Конечно, это было очень эгоистическое покаяние, тем не менее извинение. Потом она спросила: «Ты прощаешь меня? Ты прощаешь свою мать?» Я машинально кивнул, а затем вдруг что-то вспыхнуло во мне, и я ударил ее по лицу со всего маху. Это был единственный раз в жизни, когда я ее ударил.

Кавасима не спорил с решением Йоко оставить работу. Он с самого начала решил поддерживать ее во всем, что она для себя решит. Он не высказал никаких возражений и когда она сказала, что хочет завести ребенка. Сослуживцы часто поддразнивали его: как, мол, он изменился после женитьбы, как повеселел. «Что такого замешивает в свой хлеб Йоко-сан?» Он сам не знал наверняка, изменился он или нет. Но с тех пор как он встретил Йоко, и особенно со дня, когда они решили – по ее предложению – пожениться, порочный круг ненависти к себе понемногу начал разрушаться. Ни разу не был он переполнен прежним ужасом, прежней паникой – даже тогда, когда родилась Ри и он впервые держал ее на руках. Ни разу – вплоть до той ночи десять дней назад.

Прежняя умственная и эмоциональная пытка, когда не можешь выдержать состояния одиночества, хочешь, чтобы кто-то был рядом, но приходишь в ярость, когда некто к тебе подходит, боишься, что, если он приблизится, произойдет то, о чем и сказать нельзя, так что в конечном счете страх от этого становится невыносимым, а одиночество – единственным выходом, возвращалась, кажется, на круги своя.

«Десять дней, десять ночей назад», – бормотал себе под нос Кавасима, направляя свет лампы на стол. Там были разложены тридцатипятимиллиметровые слайды, которые он взял из архива компании. Эти снимки предназначались для постера джазового фестиваля в Иокогаме, но ни один из них не имел ничего общего с джазом. Это была его обязанность – подбирать изображения, не имеющие прямого отношения к предмету. Когда в Кюси открылся первый скай-слоп фестиваль в закрытом помещении, постер с надписью «В самый-самый первый раз» и изображением целующихся мальчика и девочки стал лучшим среди всех, представленных другими агентствами, а он сделался новой знаменитостью в офисе. Для джазового фестиваля Кавасима приготовил фотографии чернокожих и белых манекенщиц 1940-х годов. Все девушки, полногрудые красотки с широкими улыбками, или лежали на песчаных пляжах, или купались в бассейнах, или прогуливались под зонтиками, или пили коктейли на террасах.

Но сейчас думать о подобном было невозможно.

Десять ночей назад он был в ванной с дочкой – только что закончил ее купать. Он передал ее Йоко, которая стояла с махровым полотенцем наготове, и потянулся к крану, оставив дверь ванной полуприкрытой. Йоко вытирала девочку, что-то шепча ей на ухо, и он знал, что улыбается им. А затем неожиданно некая мысль пронеслась в его мозгу – скулы дернулись и одеревенели.

«Но ведь я никогда не ударю этого ребенка ножом для колки льда. Правда?»

Мгновение он сам не был до конца уверен в том, кто именно находится в этой ванной. Йоко просунулась в дверь и увидела, что с ним что-то неладно, но непонятно что.

– Масаюки! Масаюки, что случилось? Что с тобой? – Она звала его несколько раз, пока он наконец не очнулся.

– А, мы еще здесь? Кажется, у меня галлюцинации… – Он уставился на жену и ребенка, а по его коже, несмотря на то что по ней стекала теплая вода, бежали мурашки.

Наточенное блестящее острие ножа – с этого момента данный образ не выходил у него из головы. «Ты не сделаешь этого, – говорил он себе. – Ты не убьешь своего ребенка», – сто раз повторял он себе. Но внутренний голос всякий раз отвечал: «Ты-то как раз можешь». Каждую ночь он теперь не мог лечь спать, не постояв перед детской кроваткой с ножом для колки льда в руке, уговаривая себя, что все в порядке, что он вовсе не собирается ее убивать.

Кавасима выключил свет, взял со стула свою кожаную куртку, надел ее поверх свитера и направился к двери.

Их квартира находилась на втором этаже четырехэтажного дома. Он бесшумно закрыл дверь, проверив несколько раз, заперта ли она, и спустился по лестнице. Ни охранника, ни консьержа внизу не было: чтобы войти, надо было набрать код или позвонить по домофону. Для выхода, разумеется, достаточно было нажать на кнопку «Открыть», но домовладелец настойчиво просил жильцов следить за тем, чтобы посторонние не проникали на лестничную площадку, когда из дома кто-нибудь выходил. Недавно все были потрясены случившимся, когда разносчик взломал замок и ограбил одну из квартир; дети, вооружившись баллончиком с краской, исписали весь холл своими граффити; а какой-то хулиган сжег спичками все кнопки на домофоне.

Выйдя на улицу, Кавасима застегнул куртку и поднял воротник, хотя холодный воздух скорее радовал его. В натопленной комнате он часто всем телом чувствовал, как стремительно растет стена между ним и окружающим миром.

Йоко проснулась, но, кажется, ничего не заметила. На мгновение, стоя на пустой улице рядом с их домом в Кубуни, находясь вдали от комнаты, где спал ребенок, он почувствовал облегчение.

«Да это просто мои неврозы, – убеждал он себя. – Я просто перевозбудился от собственных фантазий о том, что смогу убить ребенка. Не значит же это, что я действительно могу его убить. Кому в голову не лезут мысли, от которых сам же приходишь в ужас? Может, фантазии и не в такой крайней форме, но, скажем, многие, когда им предстоит произнести речь на свадьбе, воображают, как они собьются, как все будут над ними смеяться; или, скажем, видишь в электричке какого-нибудь психа и думаешь: „А что, если он увяжется за мной и пойдет следом до самого дома?“ Благодаря воображению в этом мире нет конца вещам, способным привести нас в смятение. Нормально, когда ты в конце концов освобождаешься от подобных страхов, посмотрев им в лицо или рассказав о них кому-нибудь.

Нормально!»

Следующая дверь на первом этаже их дома вела в видеосалон. Йоко вечерами, после рабочего дня, любила посидеть со стаканом вина или пива и посмотреть кино. Однажды, когда она была на последнем месяце беременности, они вдвоем смотрели «Основной инстинкт». Кавасима, едва увидел первую сцену фильма с убийством ножом для колки льда, сразу захотел улизнуть, но Йоко сказала:

– Не уверена, что для ребенка это полезно, но история-то интересная, правда?

Именно это ее отношение к происходящему, этот спокойный интерес помог и ему расслабиться и усидеть до конца фильма.

В течение последних дней он часто спрашивал себя, почему он боится убить ребенка, а не Йоко. Вспоминая, как они смотрели «Основной инстинкт», он сам отвечал себе на этот вопрос: потому что Йоко могла разговаривать с ним. Беседа с другим человеком помогала ему нейтрализовать силу воображения. А Йоко деликатно, но умело касалась ран, терзавших его изнутри. Ее отношение ко всему этому не было ни небрежным, ни чувствительным; она не мучила его вопросами типа «Почему ты не выбросишь это из головы?» и не проявляла жалости: «Ах ты, бедненький!» Она никогда не пыталась избежать этих тем, и, когда о них заходила речь, ее доводы всегда были полны здравомыслия и поддержки.

– Если у тебя хроническая болезнь, – говорила она, – расстраиваться или беспокоиться по этому поводу – значит делать еще хуже, правда?

«Что она имела в виду? Что я должен жить в гармонии со своей болезнью? Думать о ней как о старом приятеле?»

Или:

– Почему, когда люди взрослеют, они забывают, как беззащитны и уязвимы были в детстве?

Или:

– Пока не родилась Ри, я и не догадывалась, сколько волнений это доставляет – иметь ребенка. Я не сомневаюсь: твоя мать сейчас понять не может, о чем она тогда думала.

То, как она говорила об этом, умиляло его и успокаивало. Начальная сцена из «Основного инстинкта» разбередила его, но к тому времени, когда нож для колки льда снова появился на экране, он уже успокоился и получал неподдельное удовольствие от сюжета.

Следующий дом – книжный магазин. Что-то промелькнуло в пролете между двумя домами, и он остановился посмотреть, что это было. Щель, достаточно широкая, чтобы в нее мог протиснуться взрослый человек, оказалась тупиком. Там было темно, но он был уверен, что видит движение двух или трех фигур. Таких маленьких, что это могли быть дети не старше девяти или десяти лет. Теперь они больше не шевелились, может быть, потому, что Кавасима остановился и стал смотреть в их сторону, но он не собирался окликать их или устремляться вслед за ними. Он знал, что и девятилетние дети могут быть опасными. Уже собираясь идти дальше, Кавасима заметил красную светящуюся точку. Это мог быть огонек горящей сигареты, но он не видел дыма и не ощущал запаха. Может быть, это глаза какого-нибудь некрупного животного, отражающие свет уличных фонарей. Между домами, припомнил он, были пристроены мусорные баки, а под канализационной трубой растекалась лужа. Дети вполне могут ради забавы убивать крыс в этом узком темном пролете.

В приюте для детей, подвергающихся насилию со стороны родственников, Кавасима подружился со своим сверстником по имени Такучан. По неизвестной Кавасиме причине в приюте держали парочку ручных кроликов, и один из них был отдан на попечение Такучану. Такучан, казалось, любил это существо больше всего на свете, он даже настоял, чтобы ему разрешили брать кролика с собой в постель. Но однажды, прямо на глазах у Кавасимы и безо всякого повода, тот схватил кролика за его длинные уши, поднял в воздух и с силой бросил о бетонный пол. Звук получился такой, словно разбился фарфоровый сервиз, но бедное животное еще цеплялось за жизнь, оно извивалось на полу, как упавший воздушный змей. Такучан, с тем же туповатым выражением лица, с которым он часто гладил мех своего питомца, несколько раз ударил кролика по голове носком ботинка. И, не обращая внимания на распростертое безжизненное тельце, направился за очередным кроликом.

Кавасима и Такучан иногда вместе рисовали, и Такучан всегда изображал одно и то же. Он покрывал весь лист бумаги черной, или темно-синей, или красной краской, а в середине рисовал обнаженного маленького мальчика, чье тело было пронзено стрелами – десятки их торчали во всех направлениях, как перья.

– Кто это? – спросил однажды воспитатель.

– Я, – ответил Такучан.

– А если это не ты, Такучан, то кто это?

– Если это не я, – ответил Такучан, – то мне все равно, кто это.

Кавасима решил дойти до круглосуточного магазина в начале улицы. Шел он медленно, чтобы успокоиться, но сердцебиение все не утихало. Холод проникал через подметки его ботинок, и каждый выдох вырывался изо рта белым облачком, живо напоминая ему, как сбивчиво его дыхание. Напротив высился бетонный многоквартирный дом, и в неуютной комнате на третьем этаже коротко стриженная женщина курила сигарету. Рукавом она протерла запотевшее стекло и выглянула на улицу. В этом доме, вспомнил Кавасима, все квартиры однокомнатные, и живут в них одинокие женщины. Она стояла против света, и лица ее Кавасима разглядеть не мог, но, судя по прическе и по тому, как она курит, решил, что она немолода. Под сорок, вероятно.

В его сознании возникла рука с суховатой кожей, с морщинами и проступающими венами. Женщина под сорок лет, держащая сигарету в руке, похожей на осенний лист.

Он познакомился с ней, когда ему было семнадцать, и прожил с ней два года. Она была на девятнадцать лет старше его, и их часто принимали за мать с сыном. Когда это случалось, она пыталась улыбнуться и изобразить холодное безразличие; но потом, оставшись наедине с Кавасимой, она подолгу, иногда часами, с горечью в голосе бранила людей, которых угораздило сделать столь ложное заключение. Когда они познакомились, она работала стриптизершей в «Готанде», хотя за два года их совместной жизни она десять раз сменила работу.

Эта женщина все время водила мужчин, с которыми знакомилась в стрип-клубе, к себе домой и дурачилась с ними прямо на глазах Кавасимы. Если они спрашивали о нем, она пьяно бормотала: это, мол, мой младший братик. И каждый раз, когда гость уходил, она набрасывалась на Кавасиму с визгом и кулаками:

– Да если бы ты в самом деле меня любил! Ты не стал бы здесь вот так сидеть! И позволять другому мужчине! Заставлять меня делать такое! Ты бы душу из него вытряс! Или убил бы его!

Были случаи, когда он выгонял кого-то из них, и тогда она все равно набрасывалась на него, крича, что он хочет оставить ее без работы. Истерика продолжалась, пока она не выдыхалась. «Какая злобная сука, – думал Кавасима. – Как это человек может быть настолько жалок?» Он был убежден, что он – единственное существо на свете, которому есть дело до этой женщины. Потому-то он и верил, что она никогда его не покинет.

Ночь, когда он ударил ее ножом для колки льда, плохо отпечаталась в его памяти. Кавасима вернулся домой поздно – весь вечер нюхал с другом растворитель, так что был не совсем в себе. Посреди комнаты стояла керосинка, и на ней кипятилась вода в кастрюльке. Женщина вернулась с работы и смывала грим. Он попытался обнять ее сзади – она не позволила. Она только сказала: «Не трогай меня», но произнесено это было тем холодным и резким тоном, который так ранил его. Кавасима опять обнял ее, и она снова воспротивилась, на сей раз вывернув ему пальцы и оттолкнув с силой.

– Не дыши на меня своим чертовым растворителем! – крикнула она.

Кавасима оторопел. «Я заслужил наказание. Она на меня сердится. Она на меня сердится, но бить меня не будет, поэтому я должен наказать себя сам. Если я этого не сделаю, она уйдет». Он подошел к керосинке и сунул правую руку в кастрюльку с кипящей водой.

Когда Кавасима вынул красную, покрытую волдырями руку из кипятка, женщина обозвала его кретином и ушла в ванную, на ходу сбрасывая одежду. Он был убежден, что сейчас она примет душ – и уйдет из дому. И не вернется. И сколько же он будет здесь сидеть, испуганный до полусмерти, ожидая ее возвращения? Он не должен позволить ей уйти! Он напряженно прикидывал: нужно что-то сделать, пока она в душе. И тут случилось нечто вроде небольшого взрыва, какой-то внезапный наплыв ощущений – зрительных, обонятельных и слуховых. Его ноздри ощутили запах горящих волос или ногтей, а мгновение спустя он стоял перед занавеской душа с ножом в руках, и острие ножа беззвучно вошло в ее живот. Оно встречало не больше сопротивления, чем булавка, втыкаемая в губку. Без всяких усилий Кавасима вонзил нож в ее белый живот и, когда вытащил его, увидел, как густая струя алой крови хлынула из маленького отверстия.

Вероятно, нож выпал у него из рук, но с этого момента в его памяти образовался провал. Он не помнил даже, приезжала ли полиция. Сотни раз во сне он видел, как нож падает на кафельный пол и закатывается под трубу. В сновидениях он становится на колени и тянет к ней руки, но только снова обжигает – на сей раз о решетку обогревателя. Иногда, просыпаясь, он был убежден, что его правая рука на самом деле горела. Если полицейские приехали, женщина, должно быть, не сказала им правды, потому что Кавасиму ни разу не допрашивали. И ему она об этом случае не напоминала, когда выписалась из больницы. Он просто съехал без разговоров, и все. Хотя в течение целой недели он несколько раз возвращался, женщина всегда избегала встречи с ним и иногда даже уходила из дому. Кавасима верил, что нож все еще там, под трубой в ванной. И он знал, что настанет день, когда он вернется сюда, чтобы проверить.

Он уже добрался до двери круглосуточного магазина, когда заметил нечто странное. Его сердцебиение пришло в норму. Размышляя о том, не связано ли это с воспоминаниями о стриптизерше, он вошел в магазин, где его сразу же окружили волны теплого воздуха и он почувствовал, как очертания его тела начинают расплываться. Кавасима прошел к стоящим одна на другой пластмассовым корзинам и взял верхнюю, когда кассир справа от него, до сих пор безмолвный, что-то завопил покупателям, вошедшим вслед за ним, – молодой паре, жмущейся друг к другу и дрожащей от холода. Парочка устремилась к выходу, а продавец отвернулся к своей кассе. Вот и все, но что-то в этой сцене было для Кавасимы мучительно знакомым и вызвало ужасное чувство, что на самом деле он вовсе не здесь. Не то чтобы он умер и присутствует тут лишь в качестве духа – нет, как будто он отделился от собственного тела и витает где-то в другом пространстве.

В детстве Кавасима уходил от побоев и угроз матери, сосредотачиваясь на мысли, что все это происходит не с ним, а с кем-то другим. Он методично приучал себя думать таким образом. Мать, вне себя от гнева на ребенка, который не кричит и даже голоса не подает, била его еще сильнее; но чем больше она его била, тем больше он внушал себе, что бьют не его, пока в конце концов не научился отделять себя от своей боли. Однако, опасаясь, что дело может зайти слишком далеко и что он не сможет отыскать дороги обратно в свое тело, он обещал себе ждать рядом наготове и вернуться назад, как только это будет возможно.

«Сейчас я переживаю, – говорил он себе, – какое-то воспоминание о том времени, как будто слышу эхо прошлого». Кавасима посмотрел на горку детских подгузников у стены напротив и вспомнил, как Йоко говорила ему, что, сколько подгузников ни покупай, все равно не хватит. Он решил приобрести несколько, но как раз в этот момент ощутил, что отделился от собственного тела и ждет себя где-то там, среди подгузников.

«Черт, – подумал Кавасима и попытался улыбнуться, но не сумел, и в груди его все сжалось от страха. – Что же это такое происходит, будь оно проклято?!»

Он действительно воочию видел, как его второе «я» стояло между магазинных полок в двух или трех шагах от него, держа в руках упаковку подгузников. Это другое «я» указывало на изображенную на пакете детскую физиономию и ухмылялось Кавасиме, будто поддразнивая его.

«Иди сюда, я скажу тебе кое-что важное».

Кавасима двинулся к полкам, как будто его тянули туда на веревках.

«Подумай, – говорил ему тот, другой, – почему ты мог так спокойно смотреть „Основной инстинкт“? Ты же на полпути к этому, да? Ты же помнишь Такучана? Такучан говорил: „Если это не я, то все равно кто“. А потом ты вспомнил, как проткнул женщину ножом для колки льда, и у тебя сразу же прошло сердцебиение. Ты перестал волноваться о том, что можешь ударить таким же ножом ЕЕ – так ведь?» – Он указал на рисунок на упаковке – детское лицо, потом кивнул и скомкал пакет, отчего личико превратилось в жуткую маску. – «Быстрее справься с этим и иди ко мне». Кавасима пытался сказать: «Пожалуйста, не делай этого», но в горле пересохло, и он не мог выговорить ни слова. Прежде чем они слились воедино, второй успел прошептать ему отчетливо и ясно: «Это единственный способ избавиться от страха».

Кавасима охватило нечто вроде ступора, будто он получил откровение от Бога. Даже после того, как он слился со своим вторым «я» воедино, голос продолжал вещать откуда-то изнутри него: «Есть только один способ избавиться от страха: ударить ножом для колки льда кого-то еще».

– Масаюки, – сказала Йоко на следующее утро, суетливо готовясь к своим занятиям, – ты что, в лотерею выиграл? Ты просто светишься.

Кусая на ходу круассан, Кавасима объяснил, что он спал как убитый. Это была правда, и аппетит к нему вернулся тоже, к собственному удивлению.

Не существовало стопроцентной уверенности, что он не попадется, – первая мысль при пробуждении, – но что он по крайней мере ранил какую-то женщину, в этом сомнений не было. Если она жива, она наверняка обратилась в полицию и за ним могут прийти. Он отмахнулся от опасений, пока чистил зубы и умывался.

– Ты знаешь, – сказал он Йоко, одеваясь, чтобы отправиться на работу, – что наше агентство перешло на систему обязательных отпусков, как многие крупные фирмы?

– То есть ты должен брать отпуск, хочешь ты или нет?

– Да, именно так. На больших предприятиях это месячный отпуск или даже двухмесячный, но у нас скорее всего будет неделя или десять дней.

В агентстве, где работал Кавасима, на самом деле была такая система – обязательный отпуск для всех работников одновременно каждые три или пять лет. Для этого существовал специальный фонд, и человеку выделялась некая сумма наличными в зависимости от того, как он собирался провести свой отпуск.

– У меня есть одна идея, над которой я хочу поработать, – сказал он, – вот я и решил взять в ближайшее время свой отпуск.

– Когда?

– Ну, начиная с послезавтра, например.

– Это действительно скоро. Но это же не означает, что ты собираешься просто валяться дома?

– Нет. Но и появляться в офисе я тоже не намерен. Я задумал исполнить одно из своих желаний, осуществить мечту, о которой в свое время грезил. Один парень съездил в Индию, другой – в Нью-Йорк, посмотреть мюзиклы. Одна девушка поехала на Окинаву, училась там дайвингу, получила лицензию.

– Ты поедешь за границу?

– Вот что я придумал. Я хочу поселиться в одном крупном отеле в центре города. У тебя обычно нет причин сделать это, если ты местный житель, правда? Я хочу пожить там, где останавливаются обычные служащие из провинции, когда приезжают в Токио.

– Что ты собираешься делать?

– Это, может быть, звучит глупо, но я хочу лучше понять таких вот простых служащих. Знаешь, когда мне приходилось назначать кому-нибудь деловую встречу в одной из таких гостиниц, я всегда приходил в восторг от обсуждаемых ими тем. Ты не поверишь, очень часто это были живые, трогающие душу проблемы. Знаешь, я хочу всерьез заняться этим, потому что через год нам предстоит делать рекламу для новой компании. Вот я и хочу изучить получше потенциального покупателя.

Он нуждался в солидном запасе времени, чтобы довести до совершенства и в полной мере осуществить свой план. Но если бы он сказал Йоко, что, мол, должен дни и ночи сидеть в офисе из-за срочной работы, достаточно было бы одного ее телефонного звонка в агентство, чтобы разоблачить его. Едва ли кто-нибудь связал бы эту его ложь с преступлением, произошедшим где-то в городе, но не стоило запутывать дело, давая Йоко или фирме повод подозревать его в чем-то. Разумеется, желание провести отпуск в отеле в центре города должно наводить на мысль, что у него интрижка. Но он знал, что Йоко в нем никогда не сомневалась. Она по природе своей не была ревнива или подозрительна, и в те шесть лет, которые они знали друг друга, он, хоть и не все ей о себе рассказывал, но никогда не лгал. Не потому, что он следовал каким-то абстрактным принципам, а потому, что он не хотел быть неискренним с человеком, который столько для него значил. А даже если она заподозрит, что у него интрижка, – что с того?

На столе в форме буквы «L», господствовавшем в комнате, было разложено все необходимое Йоко для ее уроков.

– Тогда тебе надо собираться, – сказала она с искренней непринужденной улыбкой. – Не исчезай только. В смысле – не забывай звонить.

– Не забуду, – ответил Кавасима, кивнув.

Он прошел в спальню и склонился над кроваткой дочери. Коснувшись ее щечки, прошептал неслышно для Йоко:

– Все будет хорошо.

Четыре дня спустя Кавасима зарегистрировался в отеле «Акасака Принц» под собственным именем, использовав свою кредитную карту. Двухкомнатный номер с видом на Токийскую башню был зарезервирован на неделю. Прежде он никогда не брал отпуска всерьез, и поэтому – а также потому, что его постер джазового фестиваля выиграл конкурс, – фирма согласилась оплатить этот номер и даже выдала ему несколько сотен иен на карманные расходы. Его начальник пошутил в обычной своей пошловатой манере, что, мол, идея изучить жизнь служащих из провинции хороша, только не стоит влюбляться в одного из них, а то можно заразиться СПИДом.

Кавасима зарегистрировался сразу после полудня и в первый раз позвонил Йоко. Он слышал в телефонной трубке женские разговоры на заднем плане и, казалось, почти ощущал запах свежевыпеченного хлеба. Ни у Йоко, ни у кого-либо в агентстве не возникло ни малейшего подозрения относительно его мотивов. «Если на то пошло, – размышлял он, сидя на диване и глядя, как исчезает в сумерках центр города, – если на то пошло, я как-то незаметно для себя стал человеком, который ни у кого не вызывает подозрений. Наверное, что-то фундаментально изменилось с прежних дней, с тех пор, когда я жил со стриптизершей. Я вернулся в школу, опять стал рисовать, нашел работу и встретил Йоко. Часто чувствовал, что уже совсем не тот человек, каким был в юности. Но если я сейчас в самом деле другой, какой из них настоящий?» «Оба настоящие», – шептала часть его, но другая не была в этом уверена. Иногда казалось, что его прежнее и нынешнее «я» не имели друг к другу никакого отношения.

Вдохновленный журнальной статьей, которую он скопировал в библиотеке, Кавасима решил вдобавок к ножу для колки льда купить еще и обычный. В заметке речь шла о шлюхе тридцати одного года, которая была найдена в гостиничном номере с перерезанным ахилловым сухожилием. Анонимный полицейский детектив давал разъяснения:

«Когда перерезаешь ахиллово сухожилие, звук такой, будто стреляют из ружья. Убийца наверняка знал об этом и получал от этого удовольствие».

Кавасима решил, что, прежде чем вонзит в живот жертве нож для колки льда – или после того, как уж получится, – надо будет перерезать ей ахиллово сухожилие. Странно, что при этом появляется такой звук. И еще ему очень хотелось видеть выражение лица женщины во время насилия.

Эти мысли не возбуждали его сердцебиения; он не впадал от них в транс, не сидел, блаженно глядя в пустоту и пуская слюни. Скорее он испытывал спокойное творческое состояние – как тогда, когда размышлял о том, какое фото поставить на постер. Сердцебиение мучило его, когда Кавасима проводил ночи в страхе, что убьет своего ребенка, но после той ночи в магазине все прекратилось. Между человеком, который хладнокровно решил перерезать своим жертвам ахиллово сухожилие и размышлял над тем, на что похож этот звук, и человеком, который каждое утро улыбался своей жене в комнате, пропитанной запахом свежеиспеченного хлеба, очевидно, разверзлась пропасть. Он не мог точно сказать, чем эта пропасть наполнена, но она совершенно точно существовала.

Кавасима встал и задернул занавеску. Он вынул из сумки ксерокопию статьи из журнала «S&M», посвященного секс-индустрии, и записную книжку. Он снова сел на диван и начал делать в книжке пометки, чтобы упорядочить свои мысли.

Прежде всего жертва должна быть проституткой – это естественный логичный выбор. Но какого именно типа проститутка ему нужна? Это было важно, и важен был выбор места. Несколько лет назад полицейские поймали его, нюхающего растворитель, но отпечатков его пальцев у них не было. Детективы всегда теряются, если убийца не знаком с жертвой и не совершал преступлений прежде. Кавасима уже понимал, что мало просто ударить и ранить женщину – надо ее непременно убить. Лучше, конечно, если тело так никогда и не обнаружат, но попытки уничтожить труп сопряжены с непредсказуемым риском. Она должна быть вольнопрактикующей шлюхой, не имеющей сутенера, не связанной ни с какой конторой, ни с каким синдикатом. Ударить ее, может быть, где-нибудь в темной пустынной аллее? Затащить уличную шлюху в такую аллею под каким-нибудь предлогом – скажем, поторговаться о цене – проще простого, но в таком слабо освещенном месте он не сможет отчетливо видеть, как нож вонзается в живот, и у него не будет времени перерезать ей ахиллово сухожилие.

Гуляя две ночи назад по Судзуки, по району Кабуки-тё, он убедился, что уличные проститутки, по большей части иностранки, в основном уроженки Юго-Восточной Азии. Было немало причин, по которым стоило выбрать именно такую женщину: например, если ее и будут искать, то вполсилы, ведь она вряд ли даже легально находится в Японии. Но очевидно, что кожа, которую пронзит нож, должна быть светлой – чем светлее, тем лучше. Чем больше он думал об этом, тем больше приходил к выводу, что не подходит даже рыжеволосая иностранка. Если жертва не говорит по-японски, трудно будет все организовать как надо, и, потом, крики ужаса непременно должны быть на японском. Почему? Он задумался было об этом, однако ход его мыслей прервался, когда в мозгу стал угрожающе проступать образ матери. Надо сосредоточиться на деле.

Нет, бессмысленно делать это в аллее парка или на пустой ничейной земле – где-нибудь на улице. Надо найти отдельную комнату. Проституток в гостиничные номера посылают агентства девушек по вызову, эротические массажные салоны и садомазохистские клубы – больше никто. Увидев нож, женщина может попытаться убежать или закричать. Ее придется связать, и на продолжительный период, пока она не умрет. В конце концов, он не собирается ударять ее прямо в сердце. Было бы гораздо лучше наблюдать, как она будет медленно умирать, от потери крови, но, конечно, кровь не должна хлестать из раны фонтаном. Надо вызвать внутреннее кровотечение, протыкая определенные органы, но какой в этом толк, если ты в подробностях не видишь, как это происходит?

В любом случае первый шаг – связать женщину и вставить кляп в рот. Значит, садомазохистский клуб. Обычно такие агентства посылают женщин в особые отели для свиданий. Преимущество такого отеля – ширма перед ресепшн, из-за которой персонал не может видеть твоего лица. Но персонал в таких отелях всегда настороже – понятно почему. Кавасима слышал, что, если агентство обеспокоено чем-то и звонит в отель, они просто входят в номер и проверяют, все ли в порядке. И потом, если что-то идет не так, узкий выход и маленький холл еще больше затрудняют бегство. Отели для свиданий чаще всего расположены на самых тихих улицах, где прогуливаются только редкие парочки, так что затеряться в толпе не получится.

А с другой стороны, в обычных отелях при регистрации будут видеть его лицо, и ему придется расписаться в регистрационной книге. Но он может использовать ненастоящие имя и номер телефона, и никто ни о чем не догадается, если только он вовремя зарегистрируется. Кавасима проверил это сегодня в «Акасака Принц»: он дал свой рабочий номер и назначил время регистрации на два часа пополудни, и, хотя он ждал на работе до часа сорока пяти, никто не позвонил. И удостоверение личности у него никто не потребовал. Подпись его была настолько стандартной, что тут бояться совсем нечего – разве что он сглупит, забыв где-нибудь свое водительское удостоверение, или кредитную карточку, или папку с логотипом агентства.

Маленькая, но немаловажная деталь: позволять ли гостиничному носильщику тащить его вещи в номер? Носильщик предлагает свои услуги для любой клади, даже легкой сумочки. Кавасима заметил, что японцам нравится, когда их вещи несут, а иностранцы, поскольку привыкли всем давать чаевые, склонны отказываться от помощи, если только в силах нести свои вещи самостоятельно. Ну, этот вопрос – про носильщика – из тех, над которыми он подумает позже. Кавасима записал в свою книжечку: «Вопрос о носильщике» – и перевернул страницу. Несколько страниц уже было исписано неровным убористым почерком.

Хотя какой у него будет багаж? Малюсенькой дорожной сумочки хватит. Он рассчитывал выйти из «Принца» с обычным бумажным пакетом из магазина, в который поместится все необходимое, а дорожную сумку купить по дороге в другой отель, где будет осуществлен основной ритуал. Можно остановиться на одной из главных железнодорожных станций, например, «Аэропорт Ханеда», и там в киоске купить подходящую сумку. Предпочтительно что-нибудь совсем дешевое, ширпотреб какой-нибудь, но даже сумка от популярного дизайнера – скажем, Луи Виттона – тоже сойдет.

Если взвесить все обстоятельства, лучше всего подойдет один из более крупных отелей. А когда он будет общаться на ресепшне, простая уловка спасет его. Тут главное слово именно «простая» – он не должен делать того, что может привлечь к нему внимание. Солнечные очки, например, могут быть полезны, но он заметил здесь, в этом отеле, что люди, появляющиеся перед регистрационной стойкой в темных очках, обращают на себя повышенное внимание. Создается впечатление, что такие люди пытаются спрятать свое лицо. Когда найдут тело, у полиции едва ли будет нечто большее, чем грубый рисунок лица убийцы. Это ничем особенным не грозит. Разве что он случайно встретит в отеле знакомого… Как свести риск к минимуму? Железное правило: если при регистрации он встретится с коллегой по работе, скажем, или с одной из учениц Йоко – с кем-нибудь, кого не удастся сбить с толку с помощью простой уловки, – вся операция отменяется.

Но что такое «простая уловка»? Если расчесать волосы по-другому и надеть очки с толстыми линзами – этого как будто достаточно, чтобы укрыться. Но надо подумать и об одежде. Встретив человека несколько раз, при следующей встрече узнаешь его и сзади: по походке или по манере одеваться. Лучше всего купить темно-синий или серый костюм, каких он прежде никогда не носил. И, может быть, дешевенький плащ. С покупкой надо поторопиться – чтобы привыкнуть к костюму, потребуется кое-какое время. И еще хорошая идея: ботинки на высокой подошве – они прибавят несколько сантиметров к его росту.

«Конечно, – писал он, – нужен и костюм на смену: ведь придется иметь дело с кровью, и в больших количествах. Можно самому раздеваться догола, но это небезопасно, если женщина вздумает оказать активное сопротивление. И потом, обнажаться во время ритуала – это может быть неправильно понято: будто я придаю этому какое-то сексуальное значение. Я не хочу, чтобы женщина подумала, что я перерезаю ей ахиллово сухожилие для удовлетворения извращенной похоти. Она должна до конца оставаться в недоумении о том, что значат ее мучения, почему она истекает кровью. В том-то и суть: только постепенно умирая, она может постичь причину своей смерти. Горькую и печальную, но важную истину».

Кавасима конспектировал мысли, как только они приходили ему в голову, но вдруг он осадил себя, вернулся к написанному и зачеркнул все после слов «костюм на смену». Железное правило гласило: «Мыслям, не имеющим отношения к приготовлениям, в дневнике не место».

Солнце давно уже село, он посмотрел на часы: восемь. Прошло несколько часов, а ему казалось – всего несколько минут. Бывал ли он прежде так переполнен происходящим? Кавасима взял из мини-бара бутылку колы, открыл ее и сделал глоток. У него возникло такое чувство, что вся его прошлая жизнь подготавливала его к этой миссии. Странно будет, если это окажется не так.

Другими словами, он уже начал забывать изначальный мотив, побудивший его к этому плану, – страх убить своего ребенка.

«На смену – простые джинсы и рубашка. Но ничего слишком мешковатого или грубого. Рубашку выбрать из тонкого материала. Того же, что и джинсы. Две пары хорошо пригнанных кожаных перчаток. Использовать перчатки с большой осторожностью. Естественнее снимать перчатку с правой руки при регистрации в отеле».

Слава богу, не осталось никаких шрамов от ожога, полученного десять лет назад. Да и не стоит слишком уж заботиться о том, чтобы при регистрации нигде не оставить отпечатков пальцев. Едва ли кто-то запомнит, какую именно ручку он брал, и в любом случае поверх его отпечатков будет масса других. А вот если он будет писать, не снимая перчаток, – это привлечет внимание, как и темные очки. Жизненный опыт подсказывал Кавасиме, что чем больше пытаешься что-то скрыть, тем больше вероятность того, что кого-то это заинтересует, и уж конечно какой-нибудь служащий обязательно запомнит человека, заполняющего регистрационную книгу в перчатках. Гостиничный персонал натаскан на наблюдательность, хотя и скрывает это.

Допустим, он отказывается от помощи носильщика и отправляется в номер один. В таком случае он должен брать ключ рукой в перчатке, и дверь открывать, не снимая перчаток с обеих рук всякий раз, когда входит в помещение. Он не должен оставлять никаких отпечатков во время самой церемонии, если хочет, чтобы все выглядело как работа настоящего маньяка. Полиция склонна искать преступника среди тех, кто уже попадался, и у нее есть список лиц, предрасположенных к девиантному поведению и сексуальной агрессии.

Но, конечно, он не должен быть в перчатках с момента, когда пригласит женщину, и до тех пор, пока она не будет всецело в его власти, чтобы не вызвать подозрений. А вот связав ее, можно и надеть перчатки. С непроницаемым лицом, медленно, естественным движением натянуть их обе – по очереди. Потом в дело пойдут мячики. Не один мячик, который сразу заткнул бы ей глотку, нет, надо дать ей поорать вполголоса. Окровавленные перчатки, джинсы и рубашку он будет держать в отдельных полиэтиленовых мешках. Не забыть: прежде чем брать эти мешки, надо обязательно надеть перчатки. Лучше всего двух- или трехслойный мешок; значит, надо принести побольше мешков из универмагов. Клейкая лента. Картон и плотная бумага, чтобы протирать острия ножей. Нужен еще груз, который можно привязать к мешкам, прежде чем топить их в реке, оптимально – пояс для дайвинга. Добавить сюда еще пакетики с обоими ножами. Когда все будет закончено, безопаснее всего будет оставить дорожный мешок рядом с компанией бомжей в парке. Тогда Луи Виттон, разумеется, исключен.

Оба ножа – для колки льда и обычный – он может купить в пригороде, в двух разных супермаркетах. Лучше в субботу утром или в воскресенье, когда там больше всего народу. Надо ли проводить репетицию – приглашать женщину из садомазохистского клуба заранее, до решительной ночи, чтобы познакомиться с процедурой? Опыт может быть полезен, но он таит в себе также небольшую опасность. Что, если первая женщина и та, что будет принесена в жертву, – подруги, к примеру? Маловероятно, но есть же такой риск! В конце концов, если возникнет неловкость какого-либо рода из-за его незнания правил садомазохистских игр, можно просто прервать процесс.