Читать книгу Полное собрание рецензий - С. Гедройц - Страница 9

Сигизмунд Кржижановский. Собрание сочинений в пяти томах

Том третий / Сост. и коммент. В.Перельмутера. – СПб.: Симпозиум, 2003.

О первых двух томах «Звезда» уже писала, и наши читатели не спутают этого Кржижановского со старым большевиком, автором балета «ГОЭЛРО» и оперы «Варшавянка».

А этот при жизни (1887–1950) только отбрасывал тень, оказавшуюся, однако же, огромной. Или скажем так: по видимости подобный карандашу, он был тяжелый, как письменный стол, все ящики которого набиты до отказа. Попросту: сочинил уйму (в пяти томах, наверное, не все еще поместится), а напечатал – чуть. Но была горстка понимающих умов и чье-то любящее сердце… Короче, рукописи не погибли. Полвека пролежали в сухом и темном месте, дожидаясь Вадима Перельмутера.

Он занимается литературной палеонтологией. Сколько-то лет назад извлек из вечной мерзлоты поэзию Георгия Шенгели, причем сохранившуюся превосходно. Есть чем полюбоваться: не только скелет в целости, но и мускулатура, и даже наружные ткани (только поэм о Сталине недостает – всего-то пятнадцати штук). Стихи так хороши, так свежи, точно вчера написаны, разве что не дышат.

А в записной книжке Георгия Шенгели нашлось вот что: «Сегодня, 28 декабря 1950 года, умер Сигизмунд Доминикович Кржижановский, писатель-фантаст, „прозеванный гений“, равный по дарованию Эдгару По и Александру Грину…»

Что ж, теперь – спасибо Вадиму Перельмутеру – теперь каждый может самостоятельно проверить точность этих измерений. Проза Кржижановского практически разморожена. Заживо погребенный автор получил, наконец, право заговорить с публикой – правда, не с той, для которой писал.

Перелет во времени он перенес достойно, как дай Бог каждому. Выглядит гораздо умней большинства своих и наших литературных современников. В любой строке виден очень образованный, наблюдательный, остроумный человек. Тихая, немногословная, отчетливая речь. Без красок, без улыбки, без личностей и страстей. Обладай силлогизм воображением, он избывал бы его в таких вот говорящих и движущихся чертежах. Переживал бы логический парадокс или даже просто каламбур как метафору и додумывал бы как навязчивую идею, превращая в сюжет.

В нынешнем веке такая проза ценителей найдет. Собственно, и нашла. «Это тот тип выстраданной интеллектуальной прозы, – написал в февральском номере нашего журнала философ Павел Кузнецов, – полное отсутствие каковой, если судить по „гамбургскому счету“, мы обнаруживаем в русской литературе». И рисует генеалогическое древо: «Свифт, Гофман, Гоголь, По, Майнринк».

Судя по третьему тому, большую роль сыграли Ханс-Кристиан Андерсен и депрессия.

Сюжет: бумага потеряла терпение: надоели ей мириады бессмыслиц, притворившихся смыслами, вот она и отшвырнула от себя типографские шрифты. Последовав ее примеру, взбунтовались алфавиты, и сколько-то дней цивилизация вынуждена обходиться без письменности. Без газет, без вывесок, без денег. Три-четыре трагикомических эпизода. Финал: под воздействием букв («которым ведь никак не быть без придумавшего их человека») бумага переменяет гнев на милость – при условии, что буквы никогда впредь не позволят человеку «не быть человеком и не любить в другом самого себя».

Сюжет: котенка любили, баловали, повязали на шею бубенчик – так, с бубенчиком, и оставили на покидаемой даче. А весной, когда вернулись, «в одном из углов лежала влипшая в пол шкурка кота с ржавым бубенчиком у шеи». Между осенью и весной – несколько отчаянных страниц: «все убегает – и мыши, и смыслы», а единственное существо, казавшееся близким, – маленькая девочка – припоминается как ненавистное чудовище, предавшее на гибель.

Сюжет: некий безумец поставил себе целью жизни – укусить себя за локоть. Эта мания превращается в цирковой номер, в модное поветрие, в предмет спекуляций – метафизических и биржевых. Финал – крах всех афер, кровавая клякса: человек, именуемый «локтекусом», прорывается к своей цели сквозь мясо внутреннего сгиба руки.

Сюжет: в мозгу одного человека завелся Зачемжить – мысль не мысль, скорей, опережающее эхо мысли; вирус не вирус, а как бы зайчик черного солнца, как бы взрывчатая микрочастица небытия.

Всей своей массой, в порыве самосохранения, мозг вытесняет эту штуку; она ускользает через черепной шов и поселяется – в исподе шляпы, в фетровой внутритульевой закладке. Шляпа водевильным способом переходит к другому владельцу, Зачемжить вселяется в новый мозг – и побеждает. Эвакуируется из трупа обратно в шляпу – и понуждает к суициду того, кому она досталась… И так далее, смерть за смертью, пока шляпа не истреплется до такой степени, что ее протянут за подаянием.

«…По нищенскому этикету не принято надевать шляпу на голову – ее надо держать в руке, протянутой под пятаки.

И бедный Зачемжить, сидя под ударами пятаковых ребер, тщетно мечтает о впрыге в человечий мозг. Нет, теперь это вряд ли для него возможно: так, видно, и жить ему, Зачемжитю, под тычками медяков, хлестом солнечных лучей и ударами дождевых капель. И отщепенцу Зачемжитю надо решать – на этот раз уж для себя самого – проблему: зачем жить?»

…Для сюжетов Кржижановского наступил, похоже, полураспад, но его прозе это пошло только на пользу: каламбуры и парадоксы свободно парят как бы в невесомости. Вынуть из текста несколько фраз – например, про литературную критику – так легко! и удовольствие большое:

«И вот существо менее реальное, чем чернила, которыми оно пишет, принимается за самокритику, всячески доказывая свое алиби по отношению к книге: меня, мол, никогда там не было, я художественно не удался, автор не в силах заставить читателей поверить в меня, как в образ, там, в книге, потому что я не образ и не в книге, а я, как и вы все, я здесь, дорогие читатели, среди вас, по сю сторону шкафа, и сам пишу книги, настоящие книги, как настоящий человек…»

Положим, это из первого тома. В третьем собраны новеллы 1930-х – 1940-х годов, когда блеск приугас. Даже если автор, как бывало, пишет алмазом по стеклу – эффект не прежний, потому что за стеклом нет света. Но все-таки получилось несколько презанятных вещей. Поучительно преисполненных самой увлекательной скуки.

Да что толковать о частностях? Главное – что вот совсем было писатель задохнулся – и вдруг, извините за выражение, воскрес.

Причем воистину. Наподобие Присыпкина из пьесы Маяковского «Клоп», но гораздо, гораздо приличней. Кстати: не удивлюсь, если окажется, что талантливейший горлан эпохи для такого случая позаимствовал сюжетный ход как раз у этого Кржижановского. Дождемся тома пятого. Или седьмого.

Юрий Буйда. Город Палачей

Роман. – Знамя, 2003, № 2–3.

Помяните мое слово: именно Юрия Буйду именно за этот роман объявят в текущем году чемпионом страны. И это будет справедливо: он обогнал Виктора Пелевина, нокаутировал Владимира Сорокина, переиграл Эдуарда Лимонова (глаголы переставить по вкусу). Более того – Юрий Буйда и в самом деле очень талантлив. И еще того более – он настоящий мастер. Умеет любое количество слов расположить в таком порядке, чтобы взгляд читателя в аккурат поспевал за голосом автора. При этом достигается иллюзия такой скорости, что вы как бы помимо воли доедаете роман до последней строчки.

Одного боюсь: как бы не поспешили перевести «Город Палачей» на испанский. В этом случае по литературам Латинской Америки прокатится эпидемия самоубийств. Тамошние темпераменты могут не справиться с шоком: родная мать Габриэля Гарсии Маркеса не поверила бы, что «Город Палачей» написан кем-то другим.

Зато задача рецензента облегчается чрезвычайно: чтобы не впасть в d`eja vu, достаточно взять любую статью о колумбийском классике: там непременно найдется описание художественных особенностей – и «Город Палачей» будет у вас как на ладони. Итак, беру первый попавшийся томик Маркеса, листаю советское предисловие, пропускаю, как не актуальный, пассаж про «духовную ориентацию на социалистические идеалы»… А вот и он – искомый, то есть рецепт романа.

«История рода трагических и смешных Буэндиа, живущих в затерянном колумбийском поселке Макондо…» Положим, в российской новинке фамилия прародителя круче – Бох!

«Мы углубляемся в хаос неожиданностей, и постепенно перед нами начинают проступать черты истории какой-то латиноамериканской страны…» Угу. Со столицей в Москве. С оглядкой на платоновские «Епифанские шлюзы».

«Кружение времени воссоздает одни и те же условия и коллизии, повторяющиеся на разных уровнях „векового летаргического сна“ истории, – отсталость, зависимость и, как их следствие, – безудержное насилие…»

Тут ни прибавить, ни убавить. Это формула композиции «Города Палачей», а то и концепции: двигатель времени – смертоубийство, тормоз – любовь.

Какая коллекция насильственных смертей! Как причудливы преступления! Как обаятельны для тех, кто понимает! Картинку приведу одну – зато широкоформатную:

«Бох сидел в кресле с сигарой в руке. Гардения алой шапочкой пузырилась в петлице. Бокал стоял на подносе рядом с огромной пузатой бутылкой. Похоже, он спал. Вытянув ноги и далеко назад запрокинув голову.

Сзади что-то шевельнулось, и она в ужасе обернулась. (Так напечатано. Случайный промах. Бывает. – С. Г.) Сидевшая на рояле обезьянка вдруг оскалилась, спрыгнула на клавиши – там-тарарам! – и скакнула в открытое окно. И вдруг розы – все, сколько ни было их в каюте, в вазах и под потолком, стали бесшумно опадать, осыпаться. Казалось, в каюте вдруг повалил густой снег из лепестков роз – белых и желтых, светло-кровавых и исчерна-бордовых…

Ступая по пышному ковру из лепестков, она вернулась к капитану и дунула ему в лицо – розовые лепестки разлетелись, застряв лишь в волосах и бороде.

Глаза у Боха были выколоты. Раны прикрыты двумя серебряными талерами. Третий талер он сжимал зубами, как пулю».

Стильно, не правда ли? «Сто лет одиночества» плюс-минус «Алые паруса».

«Явления жизни и истории предстают либо в необычном ракурсе, либо в необычной функции, либо в алогичном ряду, их свойства гиперболизируются до такой степени, что они обретают совершенную фантасмагоричность». И это непростое правило исполняется Юрием Буйдой неукоснительно и вдохновенно. Выписываю наугад:

«По чертежам роддома выстроили крематорий. Призвали какого-то столичного знатока архитектуры, и тот письменно засвидетельствовал, что Ипатьев спроектировал именно роддом, что рабочие строили именно роддом, а вот почему получился крематорий – ведомо лишь Всевышнему. Разъяренный градоначальник приказал разобрать крематорий по кирпичику и возвести именно роддом. Но и заново построенное сооружение оказалось крематорием. И над трубой его медный ангел пел в рожок, когда очередная копченая душа отлетала на родину всех душ».

«В трудные годы замуж брали мешок серой ржи в три пуда с походом, а вообще-то идеальной считалась девушка, против которой на другую чашу весов бросали пароходный куль, вмещавший ровно пять с половиной пудов пшеницы, и невеста выравнивала чаши движением ресниц…»

«Самое фантастическое реализуется… через самое обычное, часто через низменную деталь». А как же! Это уж как есть. Не особенно вникая – что через что реализовать, – так называемых низменных деталей Юрий Буйда не жалеет. Его проза – настоящий театр физиологических гипербол. Многие, как полагается, отвратительны роскошно; впрочем, довольно часто Юрий Буйда в этом пункте отходит от образца и позволяет себе впасть в невинное сортирное веселье:

«Известно, что за сутки корова испускает около 280 литров газов. Бздо же от переполнявшего его возмущения с одного выстрела испустил в четыре раза больше, при этом разбив все лампочки в люстре. Услыхав же, что итальянский бронзовый конь вызывающе закашлялся, Бздо прорычал:

– Рожденный мертвым чихать не может!»

Так что юмор тут самородный. А прочая техника – сами видите – взята напрокат.

Чего ради – это вопрос. В Городе Палачей на подобные вопросы неизменно отвечают: «потому что вода». Но поскольку практически все персонажи – когда они не убивают или не умирают – заняты преимущественно любовью, то можно предположить, что замысел автора был – воспеть священный пламень этого чувства. Точней, роковую страсть. Сказануть на вечную тему красиво. Смиренный осиновый пейзаж для такого замысла недостаточно гулок, и вообще на Тургеневе далеко не уедешь. Вот и пришлось оседлать быстроходного, неутомимого колумбийца. В Городе Палачей чуть ли не над каждой фигурой развевается, заменяя характер, неповторимая love story. Слащавая – или жестокая – или похабная (в любом случае желательно чтобы глубокомысленная) притча. Почти любую можно использовать как тост – применяясь, конечно, к атмосфере застолья. Очень важно поддерживать постоянную температуру текста – и тут импортный аэрогриль класса GGM незаменим.

…Жестокие и похабные читайте сами, а я выпишу отрывок слащавой:

«…Она пришла в назначенное время – горбатая, прихрамывающая, косоглазая и унылая. Я выложил перед нею – предмет за предметом, деталь за деталью – все, что она должна была надеть. От чулок до маленькой шляпки и перчаток. Она впервые в жизни оказалась в руках портного и потому, наверное, решила, что так и полагается. Следуя моим указаниям, она надела все так и в такой последовательности, какую я ей указал. Даже туфли, которые я два дня выбирал в наших тогдашних лавках. Я попросил ее взять меня под руку, поднять подбородок и подойти к зеркалу.

Господь вел меня, потому что я ни на йоту не усомнился в Его силе и в Его правоте. В этот момент пришли ее родители – ведь это они оплачивали наряд дочери. Они молча стояли в дверях и смотрели на нас. А мы с Анеттой смотрели на их отражения в зеркале. Пауза затянулась, сгущаясь в некий вопрос или в некое решение, которое я принял и готов был отстаивать до конца. Когда же ее отец пролепетал, что им не по карману такой наряд и вообще, я решительно прервал его и попросил руки и сердца их дочери. Самой красивой и любимой девушки во всем белом свете, а не только в Городе Палачей. Я никогда не забуду взгляда, которым она подарила меня в тот миг…»

Само собой, они прожили душа в душу тридцать лет – но глубокомысленный пуант не здесь, а через несколько реплик, когда вдруг выясняется, что все эти годы Анетта усердно подрабатывала в публичном доме:

«– Чудак вы человек, ведь если я чему-то и научил ее, так только свободе. А свобода есть осознанная необходимость, как говаривал старик Аристотель…»

Чем не тост?

ТВ недавно транслировало чемпионат России по латиноамериканским танцам. Спорт увлекательный! Иная тигресса из Подлипок так взмахнет ногой, точно шпагой, – ни в какую Бразилию не захочешь, ни на какой карнавал.

Вот и теперь я в недоумении: то ли Юрий Буйда пишет не хуже Маркеса, то ли Маркес – не лучше Буйды.