Читать книгу Походы и кони - С. И. Мамонтов - Страница 4

В Москву

15 августа 1917 года я был произведен в прапорщики – первый офицерский чин во время войны. Было жаль расставаться с Константиновским артиллерийским училищем, с которым я сжился и о котором у меня остались лучшие воспоминания.

Но новая форма, погоны, шашка, револьвер, шпоры, снаряжение страшно мне нравились и мне не терпелось показать все это в Москве.

Кончил я Училище хорошо и выбирал ваканции двадцать пятым. Мог бы выбрать даже конную артиллерию. Но, как обещал матери, я выбрал Запасную артиллерийскую бригаду в Москве. Мой принцип: “От службы не отказывайся, на службу не напрашивайся”.

В этот же вечер я выехал поездом в Москву и часть ночи провел, любуясь своим отражением в форме в темном окне вагона. Мне было 19 лет.

Служба в Москве

После короткого отпуска 5-го сентября я явился в Запасную артиллерийскую бригаду в Москве, на Ходынке. Я был назначен в 1-й взвод 2-й батареи. Взводным командиром оказался наш бывший старший нашего отделения 9-го курса в Училище.

Я был очень неприятно поражен беспорядком в бригаде. Солдат были тысячи. Вид у них был расхлябанный. Очевидно, их больше на фронт не посылали и ничему не учили. В одной нашей батарее были 56 офицеров. Это вместо 5 офицеров и 120 солдат по штату. Все мне здесь было непонятно и враждебно.

Взводный, вместо того чтобы разъяснить мне обстановку, сказал:

– Рад вас иметь в моем взводе. Вот расписание занятий.

Перепишите внимательно. Начнем занятия завтра в 7 часов. А сегодня идите домой.

Я пошел в офицерское собрание, где встретил много знакомых.

* * *

На другой день я вышел из дому очень рано, чтобы прибыть в казармы вовремя. Я приехал за несколько минут до семи часов. Но в казармах все еще спало. Иногда заспанный солдат выходил на улицу мочиться. Было уже больше семи часов.

Может быть, я ошибся местом?

Я пошел к баракам солдат, но и там никакого движения. Вернулся в бюро. Солдат мел лестницу.

Где же все офицеры? – спросил я его. Они так рано не приходят.

Странно. Что же мне делать? Ждать? Но командир взвода сказал хорошо переписать расписание занятий, а в Училище меня учили проявлять инициативу. Я подумал, что должен сделать перекличку, раз я тут. Другие офицеры подойдут. В конце концов я же офицер и должен решать сам, а не ждать, что кто-то решит за меня.

Я пошел к бараку солдат. Я был одет официально, при шашке и револьвере, в шинели с ремешками через плечи.

– Позови мне взводного унтер-офицера, – сказал я одному солдату.

Взводный явился неторопливо, неряшливо одетый.

Это бараки 1-го взвода 2-й батареи?

– Да. Вы взводный?

– Да. Застегните рубашку, подтяните ремень.

Он оправился. Отдайте честь по уставу.

Он отдал. Вы делали перекличку?

– Нет. Почему? Солдаты спят еще.

После училища мне было дико это слышать.

Что?! Выведите их немедленно.

Он пошел по бараку крича: На перекличку, выходите все.

Никто не тронулся. Солдаты лежали на двухэтажных нарах, смотрели на меня с любопытством, но не двигались. Взводный вернулся.

Они не хотят.

Я побледнел. Все унтер-офицеры сюда. Поднимите солдат.

Я встал в широко распахнутых воротах барака. Барак был длинный и там были вторые ворота. Дневальный принялся мести около меня. Унтер-офицеры бегали крича, но мне казалось, что повернув мне спину, они корчили гримасы, потому что, глядя на них, солдаты смеялись.

«Что же я буду делать?» – спросил я себя.

Один солдат, лежа на верхней полке прямо против меня, усмехнулся, глядя на меня:

– Этот еще молодой. Он думает, что мы его послушаемся…

Он не договорил, так как кровь ударила мне в голову. Я вырвал метлу у дневального и со всего размаха смазал метлой его по физиономии. Затем в бешенстве я пошел по бараку, раздавая удары метлой направо и налево.

Эффект был поразительный. Солдаты как по команде скатились с нар и, на ходу натягивая сапоги и штаны, побежали строиться.

Весь дрожа от возбуждения, я за ними последовал. Унтер-офицеры, уже подтянутые и без гримас, командовали.

Двери других бараков распахивались, и все новые потоки солдат бежали строиться. Им не было конца. Все время прибывали новые. Когда наконец все были выстроены, я находился перед громадным фронтом, вероятно, до двух тысяч человек. Была ли это батарея или вся бригада, я не знал. Их было слишком много для меня одного.

Взводный скомандовал: «Батарея, смирно!» и подошел ко мне с рапортом. На этот раз он показал воинскую выправку.

– Делайте перекличку.

Перекличка шла, вероятно, с пятого на десятое, я проверить, конечно, не мог. Перекличка окончилась. Я достал из-за рукава расписание занятий. Было время занятий при орудиях.

– Взводный, ведите наш взвод к орудиям.

Колонна прошла передо мной. Я молча и строго осматривал людей и за ними последовал. Люди образовали группы вокруг орудий. Унтеры объясняли части. Я ходил взад и вперед, останавливаясь, чтобы послушать.

Меня удивляло, что ни один из пятидесяти шести офицеров не появляется, хотя было уже восемь часов с лишком.

Прибежал солдат.

Господин прапорщик, командир взвода вас требует. Сейчас иду. Взводный, продолжайте занятия. (Вероятно, все пошли на митинг, как только я исчез за углом.)

* * *

– Что вы сделали?! – сказал взводный командир.

Я не понял, о чем он говорит, и вытащил бумажку расписания.

– Занятия при орудиях от 8 до 9…

Да нет, я не об этом. Вы побили солдата! Ах да. Но это не имеет значения, потому что он это заслужил… Впрочем, мне кажется, что я побил нескольких. Тише, ради Бога, не говорите так громко… Идите к командиру батареи.

Капитан впустил меня в свой кабинет, услал писаря, сам закрыл дверь и повернулся ко мне.

– Что вы наделали, прапорщик?

В чем дело, господин капитан? Вы ударили солдата. Так точно, господин капитан. Что мне было делать, когда он надо мной насмехался? Все же не бить его. Да, я знаю. Я должен был применить оружие, но… Молчите, молчите… Нас могут услышать… Идите к командиру бригады. Хм… Хм… прапорщик, что с вами случилось, что вы побили солдата?

Слезы выступили у меня на глазах.

Господин полковник, что я сделал преступного? Я поступил, как каждый офицер поступил бы на моем месте, если солдат над ним насмехается. Хм… Хм… Да, конечно… Нет, конечно, вы не правы. Времена переменились. Не понимаете вы, что у нас революция и нужно обращаться осторожно с солдатами. Господин полковник, уверяю вас, что это им пошло на пользу. Вы бы посмотрели, как они побежали строиться и вдруг стали опять солдатами. Если бы все офицеры проявили бы твердость, то армия была бы спасена. Замолчите, замолчите… Хм… конечно… Не возвращайтесь в батарею. Идите в собрание, я пришлю адъютанта через несколько минут.

В собрании я подсел к столу, за которым было много знакомых. Но все замолчали и один за другим разошлись. Я остался один, кругом пустота. Даже соседние столики опустели. Я понял, что происшествие уже известно и мне боятся подать руку, боятся солдат.

Адъютант вошел и протянул мне бумажку. Это был приказ отправляться на фронт.

– Полковник освобождает вас от прощального визита ему и командиру батареи. А я вам советую поскорей уехать отсюда. Солдаты могут вас убить. Не идите на трамвайную остановку, возьмите другое направление. Желаю успеха.

Можно сказать, что служба моя в Москве была недолгой.

* * *

Я думаю, что подлость и трусость начальства были причиной разложения армии. Солдаты, как дети. Если их распустить, они становятся невыносимы, а потом опасны. Трудно опять взять их в руки. После запасной бригады мне понятно, почему в Октябре против большевиков выступило так мало офицеров. Большинство струсило и старалось спрятаться. Как будто можно было спрятаться! Ну попали в тюрьмы и лагеря. И сами виноваты.

На фронт

Меня назначили на Юго-Западный фронт. Штаб фронта находился в Житомире, оттуда меня послали в штаб армии в Бердичев и потом в штаб 12-го корпуса в Проскуров. Всюду я просил меня назначить в 64-ю артиллерийскую легкую бригаду, потому что она работала с 64-й пехотной дивизией, где служил брат в Перекопском полку. Через Казатин я доехал до Жмеринки. Но тут поезда почему-то не шли, и комендант предложил мне ехать на подводе, за что я и ухватился с радостью. Таким образом я видел новые места и ночевал в чисто еврейском местечке, где меня угостили «рыбой-фиш» (фаршированная щука, вкусно). Наконец я подъехал к большому селу Пятничаны, где находился штаб 64-й дивизии и бригады (артиллерийской). Меня назначили во 2-ю батарею. В штабе дивизии меня ждал денщик брата и отвез меня в Бурту, маленькую деревушку, где стояли 1-я и 2-я батареи и помещался командир дивизиона (3-х батарей). Подъезжая к Бурте, я все спрашивал денщика, где фронт?

– Да вот, – тыкал он в пространство.

Далеко? Зачем? Сейчас, за этим бугром. Почему не слышно выстрелов? Так днем не стреляют, только ночью. А где полк брата расположен? Да ось в этой деревне по-над рекой. (Река Збручь, старая граница.) Я представлюсь командиру и потом приду к брату, скажи ему.

– Лучше идти по шоссе. Напрямик ближе, но австрийцы даже по одиночному человеку стреляют из артиллерии.

Я представился командиру батареи, капитану Коленковскому, был радушно принят офицерами и поместился вместе с ними в одной хате.

Крещение огнем

Мне не терпелось навестить брата, увидеть окопы, нашу пехоту, проволоку и, конечно, противника. Я отпросился у Коленковского.

– Будьте осторожны. Идите по шоссе, это небольшой крюк, но по шоссе редко стреляют. Было бы глупо быть раненым сейчас же по приезде.

Я, конечно, пошел прямиком через поле. Деревня была видна верстах в двух. Посреди поля было небольшое кладбище с деревьями. Я должен был пройти мимо, но до него было еще далеко. Вдруг что-то зашипело в воздухе, вблизи кладбища взорвалась австрийская граната. Я не слыхал выстрела. Первый снаряд!

Должно быть, дальнобойная сто пять миллиметров, подумал я как специалист.

Еще одна граната лопнула в самом кладбище, и один крест полетел в воздух.

– Стреляют зря, снарядов много.

Стрельба прекратилась. Я было подумал обогнуть кладбище, но успокоился и пошел мимо.

Тут-то оно и началось.

Австрийцы просто пристрелялись и ждали, пока я подойду к пристрелянному месту. Лопнули одна, две, три гранаты шагах в шестидесяти, и вдруг одна шлепнулась у самых моих ног, ушла глубоко в землю и появился всего лишь дымок.

«Камуфлет, слава Богу», – мелькнуло у меня в голове, и я с запозданием упал на колени. Откуда-то появились два солдата. Я вскочил и подбежал к ним.

– Как вам повезло. У самых ног и не разорвался.

Австрийцы почему-то больше не стреляли.

Испугался я по-настоящему только вечером, когда сообразил, что вел себя глупо. Сам накликал огонь австрийцев. Но мне чертовски повезло, все кончилось благополучно, и я был горд, что обстрелян. Камуфлетом называется снаряд, летящий издали и зарывающийся глубоко в землю, так как падает почти вертикально. Взрыв не имеет силы поднять землю, и появляется лишь дымок. Камуфлеты случаются редко, так что мне действительно повезло.

Окопы

В деревне я нашел брата. Он меня еще не видел в форме. Потери в пехоте были большие. В батальоне было всего два офицера: командир батальона и брат. Это вместо двадцати двух офицеров по уставу. А в это время в Москве сидело пятьдесят шесть бездельников в одной батарее.

Я непременно хотел пройти по окопам. Брат ни за что этого не хотел. Но командир батальона, видя мое молодое рвение, решил пройти со мной и показать окопы противника.

– Будь осторожен, – просил брат, – нагибайся и не высовывайся.

Позиция была твердая. Прекрасные, глубокие окопы с ходами сообщения. Много проволоки, река Збручь, и на той стороне австрийская проволока и их окопы. В одном месте мы остановились, и командир батальона мне что-то показывал через амбразуру в навесе, имевшую, вероятно, размер 20 на 20 сантиметров. Он отклонил голову, и в это самое время в амбразуру цыкнула пуля и вонзилась в столб, поддерживающий навес.

– Ого, – сказал он просто. – Хорошо стреляют. На девятьсот шагов всадить пулю в такую маленькую дыру! У них прекрасные ружья Манлихера с оптическим прицелом и, вероятно, станком.

Ни слова о том, что он только что избег смерти. Ход сообщения шел зигзагами.

– Проходите побыстрей этот отрезок. Его обстреливают вон оттуда. В следующем можете задержаться.

Нам навстречу шел солдат, несший раненного в грудь и окровавленного солдата. Раненый был очень бледен. Пришлось прижаться к стенке, чтобы пропустить. Сознаюсь, мне стало тошно и захотелось домой.

Впервые мелькнула мысль, что тут и убить могут.

Обстрел батареи

На фронте положение было много лучше тыла. Здесь еще была дисциплина, офицеров уважали. Приказы выполняли. При мне было только два небольших боя. Офицеры брали меня с собой, чтобы научить и показать, как что делается. Раз мы были с поручиком Воиновым на батарее и вели редкий огонь. На наблюдательном пункте находился капитан Коленковский. Приказания передавались нам по телефону. Появился австрийский самолет. Воинов с большим неудовольствием сделал еще два выстрела. То, чего он опасался, и случилось. Самолет стал крутиться над нами, и прилетел тяжелый снаряд. Другой. Ясно, самолет корректировал стрельбу. Воинов приказал солдатам разойтись с батареи. Вдруг настал ад. Три тяжелые австрийские батареи стреляли ураганным огнем в течение 20 минут. Потом перерыв. Вой-нов не позволил солдатам идти на батарею. Он был прав, еще два раза по пять минут длился обстрел, с расчетом, что люди сбегутся смотреть. Потом все смолкло.

– Теперь можно идти. С немцами то хорошо, что все у них делается по правилам. Теперь они больше стрелять не будут и не стреляют вбок, где толпятся любопытные. Мы бы стреляли без правил и, наверное, нанесли бы поражения, а у нас по немецким правилам поражений нет.

Батарея выглядела ужасно. Все перерыто кругом. Три орудия получили прямые попадания, одна пушка перевернута. Один ствол был как отрезан, у другой исковеркан лафет, у третьей колесо. Бомба попала в склад снарядов, но они не детонировали, как бы им полагалось, а их разбросало как кегли.

Меня очень удивило, когда после осмотра Воинов доложил по телефону Коленковскому, что повреждения незначительны. Тут же привели все в порядок. Из трех попорченных орудий составили одно годное, а семиорудийную батарею перевезли ночью на заранее выбранную позицию. Батареи были восьмиорудийные, что было много удобней.

Бой

При перемене позиции батареи нужно было ее пристрелять по различным целям. Этим занялся Коленковский и брал меня с собой, чтобы научить. У батареи было три наблюдательных пункта во второй линии окопов. Мы следили за тем, чтобы австрийцы их не обнаружили. Ходили только по окопу и никогда днем в этом месте из окопа не показывались. Там были две землянки: малая для офицеров и большая для телефонистов. Обыкновенно офицеры дежурили на наблюдательном пункте посуточно. Мы пошли на наш главный наблюдательный пункт против излучины реки, где окопы ее пересекали. Были две великолепные цейсовские трубы. Коленковский пользовался одной, я смотрел в другую.

Он пристрелял несколько целей, которые под номерами записывались на батарее. Так что достаточно было приказать на батарею: «Цель номер такой-то. Огонь!», и цель обстреливалась даже ночью.

Перед самой темнотой Коленковский вдруг вспомнил, что не пристрелял перешеек. Он выпустил несколько шрапнелей и скомандовал «отбой».

Ночевали мы в блиндаже.

За час до рассвета вдруг все австрийские батареи заговорили разом. В телефон все орали – никакого толку добиться было нельзя. Наконец пехота нам сообщила, что немцы вышли из окопов на перешейке.

Немцы?! – удивился Коленковский. – Хорошо, что мы вчера пристреляли перешеек. – И он приказал вести редкий огонь по перешейку. Почему редкий? – волновался я. Темно же, ничего не видно. А стрелять в белый свет не рекомендуется. Я стреляю только, чтобы поддержать мораль наших в окопах. А вспышки выстрелов не выдадут положение батареи? – я хотел все знать. Нет. Вся австрийская артиллерия стреляет и невозможно отличить вспышки от разрывов.

Противник стрелял по окопам и по резервам. Ни наблюдательного пункта, ни батареи он не обнаружил. Так что мы могли стрелять спокойно.

Спокойствие Коленковского передалось и мне, и солдатам-телефонистам. А кругом царила паника. Наконец стало светать. Коленковский припал к трубе.

Действительно немцы. Вы их видите?

Я таращил глаза, но ничего не видел. Ну как же, на перешейке. Хорошо идут, не стреляют.

Я все же не видел. Вот, на фоне низкого разрыва две фигуры. Ах, вижу.

Стало светлей и я ясно их видел.

Коленковский стал стрелять беглым огнем и низкими разрывами шрапнелей.

– А, начинают стрелять, значит, волнуются.

Он приказал стрелять комбинированным огнем шрапнели и гранат.

– Хоть шрапнель дает большую поражаемость, но граната действует на нервы, – пояснил он.

Действительно, немцы легли. Вторая цепь вышла из окопов и первая поднялась было, но, встреченная беглым огнем, замялась вновь, залегла и потом отошла в окопы.

– Вот и все, – сказал Коленковский.

Конечно, еще с час заливались пулеметы, ухала артиллерия, неистовствовал телефон, но бой был окончен.

Наша пехота не выдержала огня австрийских батарей и покинула окопы. Остались в окопах только офицеры и команды разведчиков. Мимо нас проходили раненые и нераненые. Это был единственный и небольшой бой, который я пережил на фронте.

В один прекрасный день австрийская дальнобойная батарея обстреляла Бурту новыми снарядами двойного действия. Снаряды эти никуда не годились. Шрапнель задерживалась громадной головкой-гранатой и не имела поражающей силы, а головка-граната летела кувырком и не взрывалась. Меня назначили адъютантом командира дивизиона, довольно придирчивого полковника. Но он уехал в штаб заменять ушедшего в отпуск командира бригады генерала Невадовского. Так что я жил один в хате и изнывал от безделья. Ходил по-прежнему дежурить на наблюдательный пункт 2-й батареи.

Я сделал глупость: поднял неразорвавшуюся головку австрийского снаряда и поставил на стол, хоть знал, что это опасно. Пришел молодой офицер из 1-й батареи и стал вертеть головку.

– Оставьте ее, это очень опасно.

– А, боитесь?

И этот недоумок стал колотить по гранате чем-то.

Вижу, что дурак. Чем-то отвлек его внимание. Он ушел, а я разделся и хотел лечь, когда вспомнил гранату. Надо ее немедленно унести, а то такой дурак наделает беды.

На дворе был трескучий мороз.

Унесу завтра… Нет, сейчас. Она же может каждую минуту взорваться.

Надел туфли, накинул шинель, взял гранату и вынес. Хотел ее закопать, но земля была как камень – промерзла. Положил гранату в канаву и закрыл ее мусором. Быстро вернулся в теплую хату.

На следующий день пошел дежурить на наблюдательный пункт. Приходит мой денщик с обедом.

– Послушай, Петр, только позавчера дал тебе новую гимнастерку, и она уже разорвана.

Это от австрийской гранаты. Разорвало осколком. Что ты рассказываешь. Австрийцы сегодня не стреляли. Нет. Дети нашли давешнюю гранату и стали с ней играть. Я как раз шел около хаты, когда фаната у них лопнула и трех убила. Двоих у нашего хозяина.

Когда он ушел, я подумал: «Наверное, моя граната».

Так оно и оказалось.

Брат уехал в отпуск в Москву.

Большевики захватили власть в октябре. Но до нашего отдаленного фронта их власть дошла в ноябре, и то постепенно. Я очень волновался за брата. Наверняка он участвовал в боях в Москве, Известий не было. Наконец явился его денщик. Брат был ранен в боях в Москве в ногу. Денщик приехал за его вещами и привез мне расписки, чтобы я получил жалованье брата.

Метель

По окончании училища я получил прекрасное седло и старался как можно чаще ездить верхом. Часто ездил к зубному врачу, в штаб, в 3-ю батарею, где познакомился с офицерами, между ними с поручиком Абрамовым, но тогда я его не запомнил.

Раз мне пришлось ехать на санях на паре дивизионных лошадей в штаб Перекопского полка, чтобы получить жалованье брата. Мы, солдат-кучер и я, выехали очень рано. Дорога была очень хорошая, снегу немного. Но нам пришлось проехать верст шестьдесят, пока мы отыскали штаб полка. Как водится, никто точно не знал, где он находится. Получив деньги, мы поехали обратно, и, когда достигли Петничан, стало темнеть. Офицеры штаба предложили мне переночевать у них, но я их мало знал, и мне казалось, что мы легко проедем двенадцать верст, оставшихся до Бурты. И мы поехали.

Пока ехали оврагом, все шло хорошо, но когда выехали в степь, стало совсем темно и поднялась метель. Вдоль дороги шли жерди с телефонной проволокой. Но в темноте их было плохо видно. Доехали до большого стога соломы, взяли направление на Бурту. Но вскоре жерди исчезли, и мы снова приехали к стогу. Опять взяли направление и… опять приехали к стогу.

– Что за черт! Видно, леший нас крутит.

Взяли опять направление и старались не поворачивать влево. Но вскоре все исчезло в метели – и направление, и дорога, и жерди. Даже по ветру нельзя было ориентироваться. То он дул в лицо, то в спину. Лошади выбились из сил и стали останавливаться. Теперь я был бы рад вернуться к стогу – зарывшись в солому, можно было бы провести ночь. Мой возница стал хныкать и причитать, что мы погибнем тут, замерзнем. Я был в растерянности и молчал.

Вдруг мы на что-то наткнулись. Это был окоп и даже со спуском для лошадей. Я решил тут и заночевать. Лошадей распрягли, завели вниз и загородили выход санями. Я ощупью собрал немного соломы, забрался в угол, снял шинель и в нее закутался. Несмотря на холод, я заснул.

Когда я проснулся, сияло солнце, в двадцати саженях от нас было шоссе, которое мы так искали вчера. А в версте была Бурта. Я разбудил солдата, предоставил ему запрячь лошадей, а сам бегом побежал в Бурту, в свою теплую хату, где с наслаждением напился чаю. Водки я еще не пил.

Первые меры большевиков

Армия постепенно разваливалась. Сперва наступил а тишина, а затем братания. Большевики надеялись таким образом достигнуть мира. Это было на руку австрийцам – они могли использовать резервы в другом месте. Было странное состояние: не мир и не война.

Одной из первых мер комитетов солдат было отобрание денщиков у офицеров. Мой денщик вовсе не хотел возвращаться на службу в батарею, и я не был намерен его отсылать. Тогда я отправил его в отпуск и поручил ему отвезти домой все мои многочисленные вещи и седло. Затем я позволил ему не возвращаться в батарею, а ехать в свою деревню. Он честно отвез мои вещи домой. Ведь ничего не мешало ему их у меня украсть, но между денщиками и офицерами возникала дружба, и они по большей части были верны.

Исчезновение моего денщика не понравилось комитетам.

Мой хозяин взялся за умеренную плату топить печку, мести хату и стирать мое белье. Я предвидел, что рано или поздно мне придется покинуть фронт, и поэтому я оставил у себя только один чемодан и походную постель.

Бегство с фронта

Вернувшись утром с наблюдательного пункта, я разулся и лег на кровать. Вошел унтер-офицер дивизиона, прибывший из Петничан, где находился обоз дивизиона. В Бурте были я, три разведчика для посылок и кучер с парой лошадей. Все остальные люди и лошади дивизиона находились в тылу в двенадцати верстах. Унтер-офицер довольно небрежно поздоровался и остался стоять у двери. Я спросил, какие новости в обозе. Он сказал о людях и лошадях обоза и, приняв независимую позу, сообщил о происшедших выборах начальников – последней моде большевиков. Большинство старых офицеров было выбрано на их старые посты, но не молодые офицеры.

– Вам тоже придется оставить эту квартиру. Новый адъютант дивизиона уже выбран.

– Кто это?

– Я.

Я бросился к своему револьверу, который висел на поясе над кроватью. Револьвера не было. Мой жест, видимо, предвидели и его украли заранее. Но шашка была. Я ее выхватил из ножен. Унтер-офицер мигом скрылся. Я старался попасть голыми ногами в туфли, но при моем возбуждении попал только в одну. Так с одной босой ногой бросился за унтер-офицером.

Улица была пуста. Я побежал в хату к разведчикам. Был снег и мороз, но я ничего не чувствовал. Я вихрем ворвался в дом. Солдаты стояли с карабинами в руках на изготовку. Я не обратил на них никакого внимания, отстранил рукой карабины и пошел заглянуть за большую печь. Там никого не было (к счастью, думаю я теперь).

Дрожа от возбуждения, я повернулся к солдатам. Их карабины, направленные вначале против меня, тихо, едва заметно опускались. Приклады коснулись пола, и солдаты оказались в положении «смирно». Но я отдал себе отчет в этом только после. В тот момент я был слишком взволнован. Прерывающимся голосом я сказал:

Унтер-офицер объявил… что он выбран… Я же вам говорю… что ничего не изменится… пока я здесь… Поняли?

– Так точно, господин прапорщик. В это время я опустил глаза и с удивлением увидал в своей руке обнаженную шашку и мою голую ногу. Это меня смутило, и я, ничего больше не прибавив, ушел к себе. На этот раз было очень холодно и даже больно идти по снегу босой ногой.

Я пошел доложить о происшедшем капитану Коленковскому. Он внимательно меня выслушал.

– Как ваш начальник я вас не одобряю, – потом, помолчав: – Но, вероятно, я поступил бы так же, будь я на вашем месте и в вашем возрасте, – опять помолчал. – Постараемся обратить это в шутку, потому что я боюсь, что будут последствия.

Несмотря на возбуждение, усталость взяла свое, и, вернувшись к себе, я заснул. Разбудил меня телефон. Я услыхал свое имя. В то время телефоны не выключались. Можно было слышать все разговоры. Я взял трубку, замер и слушал. Потому что голос моего унтер-офицера говорил:

Товарищ комиссар, прошу вас арестовать прапорщика Мамонтова. Что он сделал, ваш прапорщик? Он противился выборам начальников и гнался за мной с шашкой наголо. Ну так арестуйте его. Хм… Я предпочел бы, чтобы вы это сделали. Я сомневаюсь, чтобы наши солдаты исполнили мое приказание. Трудно ведь арестовывать своего офицера. Вы же знаете… Хорошо, товарищ, я пошлю в Бурту двенадцать конных. Надеюсь, этого достаточно?

– Конечно, вполне. Прощайте, товарищ.

Разговор был окончен.

Я пошел к Коленковскому и застал его одного.

– Вам повезло. Вы предупреждены. Конные прибудут сюда через два часа. Нужно, чтобы вы исчезли до их появления. Напишите себе отпуск и приложите печать дивизиона. Я подпишу за командира, вы поставите какую-нибудь подпись за комиссара. Вероятно, вашим солдатам поручено за вами следить. Пошлите их поодиночке как можно дальше с очень важными посланиями (три креста). Затем пошлите кучера ковать лошадей. Когда вы убедитесь, что они действительно уехали, попросите хозяина хаты запрячь своих лошадей, взять ваш чемодан, покрыть его соломой и ждать вас на повороте. Вы к нему придете, делая вид, что гуляете, сделав большой крюк. Уезжайте в Каменец-Подольский и дальше в Москву. Не нужно говорить ничего другим офицерам, я им потом расскажу. Идите и не теряйте времени. И Бог вам в помощь.

Все произошло, как он сказал. Я договорился с хозяином, бросил свою шашку в колодец, надел шинель внакидку и, посвистывая и помахивая прутиком, пошел в другую сторону. Отойдя от деревни, я посмотрел, не следят ли за мной. На улице стояли солдаты и смотрели в мою сторону. Тогда я стал бросать снежки. Это невинное занятие, видимо, их успокоило, они вошли в дома.

Я продолжал прогулку. Дойдя до кургана, я обернулся – улица была пуста. Тогда, скрываясь за курганом, я изменил направление и пошел к шоссе, где меня ждал хозяин. Я сел в сани, и он погнал лошадей.

В Каменце-Подольском

Попав в Каменец, в двадцати пяти верстах от Бурты, я себя почувствовал в безопасности. Конечно, конные не станут за мной гнаться, а унтер-офицер будет рад от меня избавиться.

Оставалось доехать до Москвы, а это было непросто. Армия демобилизовалась без всякого плана, простым дезертирством. Толпы вооруженных людей дезорганизовали транспорт. Поезда из теплушек ходили редко, без всякого расписания. Их брали штурмом на каждой станции. Громадные толпы озверелых солдат легко поддавались демагогической пропаганде большевиков. Офицеров убивали, выбрасывали на ходу из вагонов. Особенно были страшны пересадки на узловых станциях. Тут шумела солдатня. Влезть в поезд было почти немыслимо. Люди дожидались по неделям.

Только что я поместился в комнате гостиницы, в дверь постучали. Вошел улыбающийся еврей.

Здравствуйте, господин офицер, как вы поживаете? Не нужно ли вам чего-нибудь? Я могу достать вам все, что вы хотите.

– Спасибо, мне ничего не нужно.

– Не говорите этого. Наверное, вам что-нибудь нужно. Девочку? Паспорт? Оружие? Штатский костюм? Нет? Ну отдыхайте. Я зайду завтра.

Он пришел на следующий день.

Здравствуйте, господин офицер, чем могу служить? Вы говорили об оружии. Я хотел бы купить револьвер. В добрый час. Доверьтесь мне. Вам лучше не выходить на улицу. Город полон солдат, которые пристают к офицерам. Вы мне скажите, что вам нужно, и я принесу вам сюда… Значит, револьвер. Какой системы? Патроны?

Он продал мне револьвер, хлеба, колбасы, сала, муки. Доставил меня и мой чемодан на вокзал, втиснул в переполненный вагон. У него всюду были связи и свои люди.

Вот, – сказал он улыбаясь, – а вы говорили, что ни в чем не нуждаетесь. Я был не прав. Без вас я едва ли смог бы уехать. Спасибо вам.

– Счастливого пути.

В Москву

Ночью поезд пришел в Шепетовку, узловую станцию. Дальше он не шел. Я вылез из вагона, не зная, что мне делать. Вдали вокзал шумел от массы народа. Проходил железнодорожный служащий.

– Скажите, как я мог бы добраться до Москвы?

– Вам везет. Вот этот состав идет прямо в Москву и вскоре отойдет… Не ходите на вокзал, там полно солдатни.

Я влез в темную теплушку. Нары были заняты, но место было. Я сел на доску-скамью перед печкой, спиной к двери. Действительно, поезд вскоре тронулся. Через карман шинели, который я прорезал, я положил руку на револьвер в кармане штанов и заснул в сидячем положении.

Когда я проснулся, был день. Я приоткрыл глаза и тотчас же их опять закрыл, делая вид, что сплю. Нащупал револьвер в кармане. Только бы он не зацепился, когда буду его вытаскивать! Вокруг меня стояли солдаты и возбужденно обсуждали мою персону.

– Конечно, это офицер. Посмотрите на кожаный чемодан и штаны с кантом.

А я-то думал, что, сняв погоны, кокарду и шпоры, я сделался неузнаваемым.

Голоса становились все возбужденнее. Я подумал: «Дверь приоткрыта, и поезд идет, видимо, медленно. Если до того дойдет, то я стреляю и выпрыгиваю из поезда. Главное, чтобы курок не зацепился».

Но был один голос примиряющий.

– Вы же видите, что он артиллерист (черные петлицы). Артиллеристы все походят на офицеров… Чего вы к нему пристали? Подумали бы лучше об украинцах, которые грабят поезда, идущие в Москву, под предлогом, что ищут оружие.

Это отвлекло от меня внимание, и все стали горячо обсуждать украинский вопрос. Постепенно страсти как будто улеглись, и я счел возможным проснуться.

Чтобы не участвовать в разговорах и не выдать моим выговором своего буржуазного происхождения, я сел в раскрытых дверях товарного вагона, ноги наружу. Какой-то солдат оперся о притолоку надо мной. Он сделал несколько общих замечаний о погоде и вдруг тихо спросил:

– Вы офицер?

Я на него посмотрел, секунду поколебался. – Да.

– Я тоже. Но вы плохо замаскировались. Не выходите из вагона. Они постепенно к вам привыкнут. Если вам что-нибудь понадобится, вон в углу, тот, который на нас смотрит, это мой денщик, обращайтесь к нему, но не ко мне. Я больше с вами говорить не буду. – И он ушел и лег на нары.

«А, – подумал я, – у меня тут есть союзники. Это утешительно. Значит, это он отвлек от меня внимание солдат».

Вскоре все же закамуфлированный офицер перешел в другой вагон. Вероятно, испугался своей откровенности.

Путешествие до Москвы длилось одиннадцать дней и было сплошным кошмаром. На каждой станции я боялся, что влезут новые и опять пойдут разговоры об офицерах. Население вагона объединяло стремление не пускать новых. Понемногу ко мне привыкли. У меня были с собой хлеб и колбаса, но воды не было, а ходить на станциях к водопроводу я боялся.

Раз как-то один солдат предложил мне чаю.

– Нет, спасибо.

– Чего нет? Возьми. Я же вижу, что у тебя нечего пить. Сегодня утром ты ел снег. Возьми и пей.

Я взял и выпил с наслаждением, потому что действительно страдал от жажды. Поезд подходил к какой-то большой станции. Тогда, чтобы не пускать новых, приоткрывали дверь, и все толпились у входа. Создавалось впечатление, что вагон полон до отказа. Громадная толпа ожидала поезд. Наши ругались, толкались, но никого не впускали.

Один матрос, свирепого вида и до зубов вооруженный, рассердился, что его не впустили. Он крикнул толпе вокруг него на перроне:

– Товарищи, отойдите маленько. Я дам подарок этим сволочам, которые нас в вагон не впускают!

И он стал отстегивать ручную гранату от пояса. Толпа отхлынула, защитники двери также бросились внутрь вагона, оставив дверь открытой.

Я кинулся к двери, захлопнул ее и, держа затвор, крикнул:

– Закройте люки!

Оба верхние люки, выходящие на платформу, были моментально закрыты. Наступило гробовое молчание в ожидании взрыва.

Поезд тронулся и стал набирать скорость. Взрыва не было.

– Вот, – сказал чей-то голос в темноте. – Вы все говорите – офицер да офицер… А он нас спас. Иногда и офицер бывает нужен.

Правильно. Не захлопни он двери, этот выродок непременно бросил бы гранату. Матросы, как звери, они не задумываются перед преступлением.

С этих пор меня признали. Угощали едой и чаем и не упоминали больше об офицерах.

Наконец Москва. Поезд пришел в два часа ночи. Двое солдат отнесли мой чемодан до извозчика. Мы пожали друг другу руки и пожелали счастья.

– Мы сейчас поняли, что вы офицер. В соседнем вагоне выкинули офицера на ходу. Но мы не такие. Мы хорошо с вами обращались. Ведь не все офицеры плохие, есть и хорошие.

Я всего пробыл на фронте пять с половиной месяцев, но какое ни с чем не сравнимое чувство приехать домой!

Была ночь, улицы пусты. Но казалось, что каждый дом, каждое дерево меня приветствовали. Вот и наш дом. Поднимаюсь в лифте на четвертый этаж. Дверь нашей квартиры приоткрыта и горит свет. Мать стоит на пороге.

– Я чувствовала, что это ты.

Вспоминая мое бегство с фронта, я просто удивляюсь стечению благоприятных обстоятельств. У меня одно объяснение – молитвы матери.

Был февраль 1918 года. День своего двадцатилетия я провел в вагоне.