Читать книгу Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 1 - С. Т. Джоши - Страница 6

В апреле 1636 г. Роджер Уильямс уехал из Колонии Массачусетского залива и отправился на юг. Сначала он поселился на восточном берегу реки Сиконк, а позже, когда Массачусетс заявил о территориальных правах на этот район, перебрался на западный берег. Это место он назвал Провиденсом. Уильям искал новое место жительства прежде всего из соображений религиозной свободы, поскольку его баптистские убеждения шли вразрез с пуританской теократией Колонии Массачусетского залива. Вскоре после этого Род-Айленд привлек еще двух религиозных диссидентов из Массачусетса: Сэмюэла Гортона, который приехал в Провиденс в 1640 г., и антиномистку[68] Энн Хатчинсон (предка Лавкрафта с материнской стороны по боковой линии), которая в 1638 г. основала колонию Покассет на северной оконечности острова Акуиднек в заливе Наррагансетт. Религиозный сепаратизм, сопутствовавший зарождению Род-Айленда, привел к тому, что в штате надолго сохранилось политическое, экономическое и социальное разделение общества[69].

Хотя Роджер Уильямс договорился с индейцами о приобретении участка земли в Провиденсе, впоследствии коренному населению Род-Айленда пришлось несладко. Война Короля Филипа (1675–1676) оказалась опустошительной для обеих сторон, но в особенности для индейцев (наррагансеттов, вампаноагов, саконнетов и ниантиков), которых практически уничтожили. Жалкие остатки племен сбились в резервацию близ Чарлстауна. В Провиденсе и других городах восстановление разрушенных поселений белых шло медленно, но уверенно, и с тех пор белых колонистов беспокоила не религиозная свобода или борьба с индейцами, а экономическое развитие. В восемнадцатом веке четверо братьев Браун (Джон, Джозеф, Николас и Моисей) станут основными предпринимателями в колониях. Однако с этим связано и пятно на истории Род-Айленда, одного из главных штатов по работорговле как до, так и после Американской революции. На торговых судах (в том числе на разбойничьих каперах) из Африки вывозили сотни тысяч рабов. Лишь немногие из них попадали в сам Род-Айленд, а если и попадали, то работали на крупных плантациях на юге штата[70].

К досаде Лавкрафта, противника отделения американских колоний от Англии, Род-Айленд был в авангарде Революции, а местные жители, в отличие от других колоний, почти единогласно выступали за независимость. Стивен Хопкинс, служивший губернатором Род-Айленда бо́льшую часть времени в период с 1755 по 1768 г. и чей дом (1707 г.) на пересечении улиц Бенефит и Хопкинса так нравился Лавкрафту, был одним из тех, кто подписал Декларацию независимости. При этом, до последнего оставаясь сепаратистским штатом, Род-Айленд отказался отправлять делегатов на Филадельфийский конвент и последней из тринадцати колоний утвердил федеральную конституцию.

В 1638 г. Роджер Уильямс основал в Род-Айленде первую в Америке Баптистскую церковь. Более двух веков штат оставался преимущественно баптистским, и даже Брауновский университет (тогда Королевский колледж) основали в 1764 г. при содействии баптистов, однако со временем появились и другие религиозные течения: квакеры, конгрегационалисты, унитаристы, методисты, члены Епископальной церкви и так далее. Еврейское сообщество существовало здесь с семнадцатого века, хотя было немногочисленным и старалось не выделяться среди остальных. Католики заявили о себе только в середине девятнадцатого века, зато их ряды быстро пополнились иммигрантами: во время Гражданской войны – франко-канадцами (они плотнее всего обосновались в городе Вунсокет на северо-востоке штата), после 1890 г. – итальянцами (эти выбрали район Федерал-Хилл в западной части Провиденса), а вскоре еще и португальцами. В девятнадцатом веке, что неудивительно, среди давних жителей Новой Англии, к сожалению, возросла социальная исключительность и презрение к иностранцам. В 1850-х в штате господствовала партия «Ничего не знаю», настроенная против приезжих и католиков. К началу 1930-х Род-Айленд оставался политически консервативным штатом, и родные Лавкрафта всю жизнь голосовали за республиканцев. Если Лавкрафт и ходил на выборы, то до 1932 г. тоже поддерживал именно Республиканскую партию. Главное издание штата «Журнал Провиденса» (Providence Journal) и по сей день остается консервативным, хотя с 1930-х штат стал в значительной степени демократическим.

Ньюпорт на южной оконечности острова Акуиднек быстро превратился в один из важнейших городов будущего Род-Айленда, и Провиденс потеснил его только после Войны за независимость. К 1890 г. Провиденс с населением в 132 146 человек являлся единственным крупным городом штата и занимал двадцать третье место в списке самых больших городов США. Основные топографические черты Провиденса – это расположение на семи холмах и реке Провиденс, которая разделяется на реки Сиконк на востоке и Мошассак на западе в районе Фокс-Пойнт. Между двумя реками расположился Ист-Сайд, старейшая и одна из самых престижных частей города, в особенности район Колледж-Хилл, возвышающийся на восточном берегу Мошассака. С холма спускаются основные северные и южные улицы – Мэйн, Бенефит, Проспект и Хоуп, а Энджелл и Уотерман охватывают Ист-Сайд с востока и запада. К западу от Мошассака находится Вест-Сайд, центральная часть города и более современный жилой район. На севере можно найти пригород Потакет, на северо-западе – Норт-Провиденс, на юго-западе – Кранстон, а на востоке, на другом берегу Сиконка, пригороды Сиконк и Ист-Провиденс.

На вершине холма Колледж-Хилл красуется Брауновский университет, который в последнее время отхватывает себе все больше и больше окружающей территории. Это старейшая часть города, если говорить о сохранившихся в наши дни зданиях, хотя все они построены не раньше середины восемнадцатого века. Лавкрафт, по праву гордившийся колониальной архитектурой родного города, любил рассказывать о ней тем, кому не так повезло с местом жительства:

«Колониальный дом 1761 г., здание колледжа 1770 г., кирпичная школа 1769 г., здание рынка 1773 г., первая баптистская церковь с самым изящным шпилем во всей Америке 1775 г., многочисленные частные дома и особняки с 1750 г., церковь Святого Иоанна и Круглая церковь ок. 1810 г., гостиница “Голден-Болл” 1783 г., старые склады вдоль реки Грейт-Солт 1816 г. и т. д. и т. п.»[71].

Гостиницы «Голден-Болл» (в которой останавливался Вашингтон) уже не существует, а еще Лавкрафт горько сокрушался по поводу сноса старых складов в 1929 г., однако все остальные здания сохранились. Более того, Лавкрафта очень порадовала бы грандиозная реставрация колониальных домов в Колледж-Хилл, которой с 1950-х занимается Общество Провиденса за сохранение архитектуры (сейчас оно расположено в том самом здании школы 1769 г. по адресу: Митинг-стрит, 24). Благодаря реконструкции Бенефит-стрит теперь считается лучшим образцом колониальной архитектуры в Америке. В самом конце жизни Лавкрафт застал открытие музея в доме Джона Брауна (1786 г.), где теперь находится Историческое общество Род-Айленда.

К востоку от Колледж-Хилл можно увидеть целую массу жилых домов, построенных как минимум в середине девятнадцатого века, – они до сих пор впечатляют своим видом и ухоженной территорией. Именно эта часть города, а не район колониальной застройки, считается истинной родиной аристократии и плутократии[72] Провиденса. Близ восточной границы вдоль реки Сиконк тянется бульвар Блэкстоун с роскошными домами, в которые некогда вкладывали свои деньги жители Новой Англии. На севере бульвара стоит больница Батлера для душевнобольных, открытая в 1847 г. на деньги Николаса Брауна, члена знаменитой семьи коммерсантов восемнадцатого и девятнадцатого веков, в честь которой в 1804 г. был назван Брауновский университет, и Сайруса Батлера, который и дал больнице свое имя[73]. По соседству, с северной стороны больницы Батлера, протянулось кладбище Суон-Пойнт, возможно, слегка уступающее по живописности кладбищу Маунт-Оберн в Бостоне, тем не менее считающееся одним из самых красивых в стране.

Говард Филлипс Лавкрафт родился в 9 часов утра[74] 20 августа 1890 г. в доме по адресу: Энджелл-стрит, 194 (в 1895–1896 гг. перенумерован в 454) на тогдашней восточной окраине Ист-Сайда Провиденса. Хотя в 1885 г. в Провиденсе открылся родильный дом[75], Лавкрафт появился на свет «в доме Филлипсов»[76] и всю жизнь был страстно привязан к месту своего рождения, особенно сильно тоскуя по нему после переезда в 1904 г. В одном из поздних писем Лавкрафт отмечает, что имя «Говард» начали использовать не только как фамилию лишь около 1860 г., так что «к 1890 г. оно стало модным». Далее он указывает несколько причин в пользу выбора данного имени: 1) в семье, жившей по соседству и дружившей с Филлипсами, мальчика звали Говардом; 2) прослеживалась родственная связь с судьей Дэниелом Говардом из Говард-Хилл в Фостере; 3) Кларк Говард Джонсон был лучшим другом и душеприказчиком Уиппла Филлипса[77].

В 1925 г. Лиллиан, тетя Лавкрафта, рассказала ему о том, как он вел себя, будучи младенцем, и он ответил так: «Значит, я размахивал руками, словно радовался возможности попасть в новый мир, да? Как наивно! Мог бы и догадаться, что впереди меня ждет скука. Хотя, возможно, мне просто снилась какая-то причудливая история, и тогда мой энтузиазм вполне оправдан»[78]. В ту пору в Лавкрафте еще не развился цинизм и интерес к «странной прозе», однако и то и другое придет к нему довольно рано и останется с ним надолго.

Из-за отсутствия документальных доказательств информация о переездах семьи Лавкрафтов и местах их проживания в период с 1890 по 1893 г. предстает довольно спутанной, а в словах самого писателя встречается много неясностей и противоречий. В 1916 г. Лавкрафт, прежде утверждавший, что появился на свет «в доме семьи моей матери», заявил, что «на самом деле в то время родители жили в Дорчестере, штат Массачусетс»[79]. Дорчестер – пригород в четырех милях к югу от Бостона. Место их жительства в Дорчестере обнаружить не удалось, и вскоре станет понятно, что, скорее всего, оно было съемным. За неимением хотя бы противоречивых данных остается предполагать, что Уинфилд и Сьюзи Лавкрафт переехали в Дорчестер сразу после бракосочетания, состоявшегося 12 июня 1889 г., или же по возвращении из медового месяца, если таковой у них состоялся.

В еще одном из ранних писем (1915 г.) Лавкрафт говорит: «Вскоре после этого [после его рождения] чета Лавкрафтов обосновалась в Оберндейле, штат Массачусетс»[80]. Сейчас Оберндейл является частью Ньютона и расположен на самом западе среди пригородов Бостона, примерно в десяти милях от его центра, однако в 1890-е он наверняка считался далекой окраиной. С этого момента и начинается путаница. Так когда Лавкрафты жили в Дорчестере, а когда – в Оберндейле? Какой период подразумевается под «вскоре после этого»? В письме от 1916 г. Лавкрафт сообщает: «Когда мне было два года – или полтора, если быть точнее, – родители переехали в Оберндейл и жили в одном доме с известной поэтессой Луиз Имоджен Гини…» Но в письме 1924 г. дается уже другая информация: «В раннем возрасте, когда ему было всего несколько месяцев от роду, будущий литературный мастер переселился в Провинцию Массачусетского залива, взяв с собой родителей в связи с тем, что его отец, как бы банально это ни прозвучало, горел желанием вести дела в Бостоне»[81]. И наконец, в одном из поздних писем (1931 г.) Лавкрафт приводит список штатов, в которых он жил или побывал, и первым из них на 1890 г. указан Массачусетс[82].

Возможно, в действительности здесь нет никаких противоречий. Я подозреваю, что Лавкрафты начали жить в Дорчестере ближе к концу 1890 г., а в 1892 г. перебрались в Оберндейл. Вполне вероятно, что они успели временно пожить и в других пригородах Бостона, ведь в 1934 г. Лавкрафт рассказывает:

«Мои самые ранние воспоминания относятся к лету 1892 года, незадолго до моего второго дня рождения. Родители поехали отдохнуть в Дадли, штат Массачусетс, и я помню тот дом с ужасающим баком для воды на чердаке и лошадкой-качалкой, что стояла наверху у лестницы. Помню, как в лужи клали дощечки, чтобы было легче ходить после дождя, помню поросший лесом овраг и мальчика с игрушечной винтовкой, который разрешал мне понажимать на спусковой крючок, пока меня держала мама»[83].

Дадли находится в центрально-западной части Массачусетса, примерно в пятнадцати милях к югу от Вустера и к северу от границы с Коннектикутом.

Главный вопрос заключается в том, когда и при каких обстоятельствах семья Лавкрафтов жила под одной крышей с поэтессой Луиз Имоджен Гини (и жила ли вообще)? Похоже, в письмах Гини к Ф. Х. Дэю, с которыми Л. Спрэг де Камп ознакомился в Библиотеке Конгресса, есть некий намек на Лавкрафтов:

«[30 мая 1892]: На лето приедут ЖИТЬ два проклятых язычника.

[14 июня 1892]: Их даже не два, а два с половиной. Как я и говорила, мерзкие обыватели, ненавижу их всей душой. [25 июля 1892]: Хвала Господу, в следующем месяце наши чертовы жильцы съезжают. [30 июля 1892]: Те самые уехали, и мы снова сами себе хозяйки»[84].

Благодаря дополнительным исследованиям Кеннету У. Фейгу-мл. удалось установить, что вышеупомянутыми «жильцами» были какие-то немцы, а не Лавкрафты[85]. Сам Лавкрафт заявляет, что «мы провели [у Гини] зиму 1892–1893 гг.»[86], и, рассматривая дальнейшие доказательства, полагаю, мы вынуждены пока что принять данный факт на веру. Судя по медицинским документам Уинфилда Скотта Лавкрафта (1893–1898), он числился жителем Оберндейла[87], и Лавкрафты вполне могли недолгое время проживать у семьи Гини, пока не нашли другое жилье (естественно, съемное) и не начали строить собственный дом. Лавкрафт ясно дает понять, что его родители к тому моменту уже приобрели в Оберндейле участок земли – он называет его «местом под дом»[88], но из-за болезни отца в апреле 1893 г. «недавно купленную там землю пришлось продать»[89]. Таким образом, выстраивается следующая последовательность мест, где жили родители Лавкрафта:

Дорчестер, штат Массачусетс (12 июня 1889? – середина августа? 1890);

Провиденс, штат Род-Айленд (середина августа? 1890 – ноябрь? 1890);

Дорчестер, штат Массачусетс (ноябрь? 1890 – зима? 1892);

Дадли, штат Массачусетс (начало июня? 1892 [возможно, отдых всего на несколько недель]);

Оберндейл, штат Массачусетс (у Гини) (зима 1892/93);

Оберндейл, штат Массачусетс (съемное жилье) (февраль? – апрель 1893).

Лавкрафт говорит, что Гини (1861–1920) «училась в Провиденсе, где много лет назад и познакомилась с моей матерью»[90]. Здесь все понятно: Гини на самом деле училась в Академии Святого Сердца, расположенной по адресу Смит-стрит, 736, в районе Провиденса, называвшемся Элмхерст. Она посещала эту школу с момента ее открытия в 1872 г.[91] до 1879 г.[92], а вот Сьюзи, как нам известно, в 1871–1872 гг. училась в семинарии Уитон в Нортоне, штат Массачусетс. Хотя Генри Дж. Фэйрбэнкс, исследователь жизни и творчества Гини, утверждает, что в Академию Святого Сердца принимали и протестантов и католиков[93], я сомневаюсь, что Сьюзи отдали именно туда, тем более что школа находилась по направлению к Норт-Провиденсу, вдалеке от дома Филлипсов на Бродвей, 276. Впрочем, Фейг высказал очень правдоподобное предположение о том, что Сьюзи могла познакомиться с Гини через кого-то другого – например, через семью Бэниган. Джозеф и Маргарет Бэниган были соседями Лавкрафтов в Провиденсе с тех самых пор, как в 1880 г. Уиппл Филлипс построил свой дом на Энджелл-стрит, 194 (454), а две дочери Джозефа Бэнигана учились в Академии Святого Сердца одновременно с Гини. Весьма вероятно, что знакомство Сьюзи с Гини относится именно к тому времени[94].

Конечно, Лавкрафт мог и преувеличить степень близости его матери с Гини, или же так сделала сама мать автора, рассказывая сыну о дружбе с поэтессой. Возможно, Сьюзи упоминала о ней в связи с тем, что Лавкрафт занялся писательством. Лавкрафты наверняка некоторое время снимали комнату у Гини, готовясь искать отдельное съемное жилье, а впоследствии строить дом на купленной земле.

Луиз Имоджен Гини и сама по себе представляет некоторый интерес. Будучи своего рода вундеркиндом от литературы, она опубликовала первый сборник стихов «Песни начала» (1884), когда ей было всего двадцать три года. Затем последовало еще немало сборников поэзии и эссе. Окончив в 1879 г. Академию Святого Сердца, Луиз вместе с матерью переехала в Оберндейл, затем какое-то время пожила в Англии (1889–1891) и вернулась в свой дом на Виста-Авеню в Оберндейле. На момент приезда Лавкрафтов ей был примерно тридцать один год, а миссис Лавкрафт – на четыре года больше.

У Лавкрафта сохранилось множество отчетливых воспоминаний о жизни в Оберндейле, и особенно в доме Гини:

«Ясно помню Оберндейл в 1892 году спокойным тенистым пригородом. Что интересно, в таком юном возрасте меня почему-то больше всего поразил мост над четырехколейной железной дорогой Бостон – Олбани и протянувшиеся под ним рельсы… Мисс Гини держала у себя целую стаю сенбернаров, и все ее собаки были названы в честь писателей и поэтов. Больше всего я сдружился с лохматым джентльменом по имени Бронте, повсюду следовавшим за моей коляской, когда мама гуляла со мной по улицам. Бронте не кусал меня, если я засовывал ему в рот кулак, и, желая защитить, рычал на подходивших ко мне незнакомцев»[95].

Эти сенбернары, кстати, тоже успели прославиться. В статье из «Воскресной трибуны Чикаго» (Chicago Sunday Tribune) от 3 декабря 1893 г. пишут: «С помощью огромного сенбернара, своей матери и небольшой коллекции книг она устроила в Оберндейле почтовую контору… Сенбернара назначили заместителем начальника, и он возглавил отдел перевозок»[96]. О том, что у Гини было несколько собак, автор, похоже, не знал. Всех собак, включая Бронте, изобразили по заказу поэтессы на портретах, которые она повесила в гостиной[97]. По иронии судьбы, как обнаружил в 1977 г. Дональд Р. Берлесон, дом Гини давным-давно снесли, а на его месте построили новый, однако сохранился старый сарай и задний двор, где похоронены собаки, и могила Бронте до сих пор четко просматривается.

Еще одно яркое воспоминание Лавкрафта связано с живописной картиной, открывшейся ему с моста над железной дорогой. В своем письме от 1930 г. он четко относит его к зиме 1892/93 г.: «Помню, как в два с половиной года я стоял на мосту над железной дорогой в Оберндейле, штат Массачусетс, и, глядя на деловую часть города, чувствовал неизбежность какого-то чуда, которое не мог ни описать, ни полностью постичь, и после этого ни один час моей дальнейшей жизни не проходил без схожих ощущений»[98]. Если Лавкрафт не ошибается насчет возраста, значит, этот вид открылся ему в конце 1892-го или начале 1893 г. К этому же периоду относятся его первые литературные начинания:

«В возрасте двух лет я уже быстро болтал, знал алфавит по кубикам и книжкам с картинками и был совершенно без ума от стихотворного ритма! Читать я еще не умел, зато мог повторить любой простенький стишок, отчетливо выдерживая ритм. Больше всего мне нравились “Стишки Матушки Гусыни”, и мисс Гини постоянно просила меня прочитать оттуда наизусть какой-нибудь отрывок. Не то чтобы декламация в моем исполнении была особенно примечательной, зато мой юный возраст придавал выступлению оригинальность»[99].

В других источниках Лавкрафт утверждает, что это его отец, любитель военного дела, научил его рассказывать стихотворение «Поездка Шеридана» Томаса Бьюкенена Рида, пока они жили у Гини, и декламация Лавкрафта «вызывала громкие аплодисменты и болезненно раздувала его самомнение». Гини, по-видимому, тоже привязалась к малышу, и на ее вопрос: «Кого ты любишь?» Лавкрафт тоненьким голоском отвечал: «Луиз Имоджен Гини!»[100]

Лавкрафт определенно гордился связью своей семьи с поэтессой и даже в 1930 г. говорил, что Гини «является одной из ключевых фигур американской литературы»[101]. И он не преувеличил ее значимость: после смерти Гини в 1920 г. опубликовали по крайней мере две посвященные ей книги – одну написала ее подруга Элис Браун (1921), вторую – английский критик Е. М. Тенисон (1923). В 1926 г. издали два тома писем Гини. Ее творчеством восхищались Эндрю Лэнг, Эдмунд Госс и многие другие выдающиеся критики. В 1962 г. появилась еще одна книга о Гини, написанная сестрой Марией Адоритой, а книга Генри Дж. Фэйрбэнкса вышла в серии Twayne’s United States Authors, посвященной американским авторам, в 1973 г., спустя шестнадцать лет после того, как в этой же серии выпустили книгу о Лавкрафте. Правда, трудам Гини Лавкрафт дал следующую откровенную оценку:

«Говорят, что ее “стихи” что-то значат, но мне все некогда узнать, что же именно! И все-таки доктор Оливер Уэнделл Холмс однажды предсказал ей блестящее будущее. Она написала много книг, ее печатают в лучших журналах, однако я сомневаюсь, что потомки когда-либо поставят ее на одно место с тем же доктором Холмсом… Он следовал традициям Поупа, и его даже называли “современным Поупом”. А вот мисс Гини поклонялась довольно безобразным литературным божествам, по большей части мильтоновскому духу хаоса»[102].

У Лавкрафта не было сборника ее стихов (опубликованного в 1909 г. под названием «Счастливый конец»; дополненное издание вышло в 1927 г.), но имелась книга «Три героини романов Новой Англии» (1895) с длинным биографическим очерком Гини «Марта Хилтон». Эту книгу, скорее всего, приобрела мать писателя.

Сам Лавкрафт пересекался с Оливером Уэнделлом Холмсом; с юного возраста и на протяжении всей жизни он будет водить знакомства с выдающимися писателями: «Оливер Уэнделл Холмс довольно часто посещал этот дом [Гини], и однажды, по слухам, держал будущего любителя “Странных историй” (Weird Tales) у себя на коленях, хотя тот ничего об этом не помнит»[103]. Холмс (1809–1894), близкий друг Гини (именно ему она посвятила свои «Записки гусиным пером»), на тот момент уже достиг почтенного возраста, поэтому неудивительно, что ему не запомнилось общение с будущим мастером странных историй. Зато более памятной для Холмса оказалась давняя встреча с одним из родственников Лавкрафта, его дядей доктором Франклином Чейзом Кларком, который учился у Холмса в Гарвардской медицинской школе. Лишь в 1935 г. к Лавкрафту попало письмо Холмса, в котором он поздравляет доктора Кларка с публикацией статьи в медицинском журнале[104]. Однако на тот момент доктор Кларк еще не был знаком с Лавкрафтами: он женился на Лиллиан Д. Филлипс только в 1902 г. Отчасти именно благодаря этой давней связи с Холмсом Лавкрафт так высоко оценил его роман «странного» жанра «Элси Веннер» (1861). У Лавкрафта также имелась подборка очерков Холмса «Автократ за завтраком» и сборник его стихов.

Переезды в детстве Лавкрафта были, конечно же, связаны с работой его отца. В медицинских записях тот указан как «коммивояжер», и Лавкрафт неоднократно подтверждает, что именно торговые дела отца удерживали их в Бостоне в 1890–1893 гг. Нет причин сомневаться в словах Лавкрафта о том, что «я помню его очень смутно»[105], ведь писатель прожил с отцом лишь первые два с половиной года жизни, а возможно, и того меньше, поскольку отец, по всей вероятности, надолго уезжал в командировки.

О болезни, поразившей Уинфилда Скотта Лавкрафта в апреле 1893 г. и приковавшей к койке в больнице Батлера до конца его дней в июле 1898 г., стоит рассказать подробнее. Вот что указано в записях из больницы Батлера:

«В последний год проявляются некоторые симптомы психического расстройства: временами пациент говорит странные вещи и совершает странные поступки, сильно похудел и побледнел. Несмотря на это, продолжал работать, пока 21 апр. в Чикаго с ним не случился нервный срыв. Он выбежал из комнаты с криками, будто на него напала горничная, а в комнате наверху какие-то мужчины насилуют его жену. Два дня подряд вел себя буйно, но наконец успокоился благодаря снотворному, после чего его привезли сюда. Данные о каких-либо прежних болезнях отсутствуют».

После смерти Уинфилда в 1898 г. в документах поставили диагноз «прогрессивный паралич», а в свидетельстве о смерти указано «паралитическое слабоумие»[106]. В 1898 г. (да и до сих пор) эти термины считались практически взаимозаменяемыми; в «Психиатрическом словаре» (4-е изд., 1970) Лиланд Э. Хинси и Роберт Джин Кэмпбелл пишут: «Слабоумие, паралитическое… То же, что и прогрессивный паралич, паралитическая деменция, болезнь Бейля; наиболее серьезная форма (третичного) нейросифилиса, состоящая в прямом проникновении паренхимы в мозг, что приводит к появлению психических и неврологических симптомов»[107]. А вот о связи между «прогрессивным параличом» и сифилисом в 1898 г. еще не знали – спирохету, бактерию, вызывающую сифилис, обнаружили только в 1911 г. Артур С. Коки отказывался верить в то, что у Уинфилда был сифилис, и в подтверждение цитировал слова доктора С. Х. Джонса, администратора Медицинского центра Батлера, который в 1960 г. рассказал ему:

«…в 1898 г. данный термин [прогрессивный паралич] использовался обобщенно и бездумно. В следующем десятилетии установили, что у значительной части пациентов, проявлявших симптомы прогрессивного паралича, действительно был сифилис, но многие другие заболевания дают те же симптомы… Я могу вам с ходу назвать как минимум двадцать органических заболеваний мозга»[108].

При этом доктор М. Айлин Макнамара, изучавшая медицинские записи Уинфилда, пришла к выводу, что третичный сифилис – весьма вероятный в этом случае диагноз:

«Вряд ли это была первичная опухоль мозга, например глиобластома, или метастазы в мозгу, иначе он скончался бы намного быстрее. В случае вирусного или бактериального менингита он прожил бы от силы пару дней. Туберкулезный менингит также приводит к быстрой смерти. Фокальные судороги служат подтверждением того, что у У. С. Л. не было маниакальной депрессии и шизофрении. Уинфилд Скотт Лавкрафт почти наверняка умер от сифилиса»[109].

У Уинфилда проявлялись почти все симптомы третичного сифилиса, описанные Хинси и Кэмпбеллом: «(1) Обычная деменция самого распространенного типа, которой сопутствует спад умственной, эмоциональной и социальной деятельности; (2) параноидальная форма с бредом преследования; (3) обширная или маниакальная форма, которой сопутствует мания величия или (4) депрессивная форма, связанная с абсурдным бредом отрицания»[110]. В медицинских записях отмечены по крайней мере три из вышеперечисленных симптомов: (1) 28 апреля 1893 г. «утром пациент… вырвался и начал с криками бегать туда-сюда по отделению, напал на охранника»; (2) 29 апреля 1893 г. «сказал, что в комнате наверху трое мужчин, включая одного чернокожего, пытаются изнасиловать его жену»; 15 мая 1893 г. «думает, что ему дают отравленную еду»; 25 июня 1893 г. «считает врачей и обслуживающий персонал своими врагами, обвиняет их в краже вещей, часов, облигаций и т. д.»; (3) под заголовком «Психическое состояние»: «хвалится большим количеством друзей, успехами в работе, семьей и больше всего своей невероятной физической силой – попросил посмотреть на его идеальные мышцы». Насчет четвертого симптома, депрессии, записи не позволяют высказать какие-либо предположения.

Если у Уинфилда на самом деле был сифилис, встает вопрос: как он им заразился? Конечно, сейчас невозможно что-либо с точностью утверждать. Макнамара напоминает, что «латентный период между заражением и развитием третичного сифилиса составляет от десяти до двадцати лет», поэтому Уинфилд «мог заразиться в возрасте от восемнадцати до двадцати восьми, задолго до вступления в брак в тридцать пять лет». К сожалению, о том периоде жизни Уинфилда ничего не известно. Выходит, он подцепил сифилис либо от проститутки или от других сексуальных партнеров еще до женитьбы, либо во время учебы в военной академии, или же, несмотря на усмешки Коки над «торговыми агентами, ставшими мишенью тысяч шуток о вагоне для курящих»[111], во время работы коммивояжером, если он и правда заразился этой болезнью еще в двадцать восемь лет. Возможно, высказывать догадку о том, что Уинфилд был своего рода развратником и Казановой, стало бы преувеличением, однако два зарегистрированных случая его галлюцинаций, когда ему привиделось изнасилование жены, определенно указывают на некоторую форму сексуальной одержимости. По поводу расистской составляющей его видений я расскажу чуть позже.

Примечательно, что через несколько месяцев после Уинфилда, 8 ноября 1898 г., его кузен Джошуа Эллиот Лавкрафт (1845–1898) тоже скончался от «прогрессивного паралича»[112]. Его положили в больницу в Рочестере, штат Нью-Йорк, 10 апреля 1896 г., и он умер два с половиной года спустя. Ричард Д. Сквайрс сумел откопать медицинские записи Джошуа и сообщает о пугающем сходстве между симптомами Уинфилда и его кузена. В обоих случаях упоминается «атактическая» походка (то есть отсутствие координации движений), а «предполагаемой причиной» болезни Джошуа, как это ни удивительно, считают «деловые заботы», в точности как у Уинфилда. Похоже, причиной смерти Джошуа тоже стал сифилис. Хотя нам мало известно о жизни Джошуа и мы не можем сказать что-то конкретное о его отношениях с Уинфилдом, схожая участь наводит на определенные мысли.

Характер болезни Уинфилда неизбежно вызывает вопросы о его сексуальных отношениях с супругой. Вряд ли у нас есть какие-либо основания для высказывания догадок по этому поводу, ведь у пары родился сын, и если бы Уинфилд не заболел, возможно, они бы завели больше детей. Женщины из семьи Филлипсов были довольно плодовитыми, хотя Лиллиан, старшая сестра Сьюзи, потомства не оставила, а двое детей младшей сестры Энни не дожили до взрослого возраста. В 1969 г. Соня Х. Дэвис, жена Лавкрафта, предположила следующее: «По моему мнению, старший Лавкрафт, работая коммивояжером в компании “Горэм”, повсюду искал сексуальные удовольствия, так как его жена была “недотрогой”. У Г. Ф. не было братьев и сестер, и его неудовлетворенная мать, вероятно, изливала на единственного ребенка всю свою любовь и ненависть одновременно»[113]. Полагаю, Соня лишь строила догадки, ведь она не знала мать писателя лично (они с Лавкрафтом познакомилась через шесть недель после смерти Сьюзан) и уж тем более его отца, и я сомневаюсь, что она могла услышать что-либо из вышеперечисленного от самого Лавкрафта. Сьюзи, вероятно, оставалась девственницей до вступления в брак и после смерти мужа воздерживалась от сексуальных контактов. Она забеременела через полгода после свадьбы, что указывает на вполне нормальные сексуальные отношения с учетом их социального положения, нравов тех времен и в особенности постоянных разъездов ее супруга.

Развитие болезни Уинфилда представляет собой ужасающую картину. В первые месяцы его пребывания в больнице часто говорится о том, что он ведет себя «буйно и агрессивно»; 29 апреля 1893 г. его успокоили с помощью небольшой дозы морфия. К 29 августа Уинфилду вроде бы стало лучше: «Несколько дней назад пациент оделся, и ему разрешили пройтись по отделению и выйти во двор», однако это длилось недолго. В ноябре его постоянно мучили судороги, которые иногда затрагивали только левую часть тела (по словам Макнамары, «это указывает на повреждение правого полушария мозга»), а вот к 15 декабря намечается «заметное улучшение».

Затем записи в медицинской карте становятся нерегулярными, с промежутками до шести месяцев. 29 мая 1894 г. Уинфилду разрешили выйти в холл и подышать воздухом во внутреннем дворике, хотя его поведение «время от времени было очень буйным». К 5 декабря состояние Уинфилда пошло на спад, участились судороги. Казалось, он близок к смерти, но вскоре он немного поправился. 10 мая 1895 г. его физическое состояние описывали как «заметно улучшившееся с момента последней записи», однако «в психическом плане стало только хуже». Далее на протяжении полутора лет почти никаких перемен. 16 декабря 1896 г. у Уинфилда на пенисе появилась язва, возможно, из-за мастурбации (подобные язвы служат первым признаком сифилиса, но начальная стадия заболевания у него уже давно прошла). Весной 1898 г. его состояние явно ухудшилось, появились кровь и слизь в стуле. К маю Уинфилд уже страдал запором, и раз в три дня ему требовалась клизма. 12 июля у него подскочила температура (39,5°), резко увеличился пульс (до 106 ударов), снова участились судороги. 18 июля «его без конца били судороги», и на следующий день Уинфилд умер.

Трудно представить, какими мучительными стали эти пять лет для Сьюзи Лавкрафт, когда врачи понятия не имели, как лечить Уинфилда, а временное улучшение состояния, после которого и физическое, и психическое здоровье еще больше ухудшалось, лишь давало ложную надежду. В 1919 г. уже сама Сьюзи попала в больницу Батлера, и ее врач Ф. Дж. Фарнелл «обнаружил расстройство, которое проявлялось на протяжении пятнадцати лет, а в общей сложности существовало не менее двадцати шести лет»[114]. Неудивительно, что началось это «отклонение» как раз в 1893 г.

Вот что интересно: в медицинских записях Уинфилд числится жителем Оберндейла, тогда как у его супруги указан адрес Энджелл-стрит, д. 194. Не знаю, стоит ли делать из этого какие-либо выводы, однако есть предположение, что Уинфилд и Сьюзи почему-то расстались, и она переехала обратно в дом отца в Провиденсе задолго до указанной Лавкрафтом даты – апрель 1893 г. Впрочем, запись могла просто сообщать о том, что Сьюзи (вместе с Говардом) вернулась в Провиденс сразу после того, как заболел Уинфилд, ведь оставаться в Оберндейле не имело смысла: приобретенный ими участок под дом быстро продали. У нас не хватает информации, чтобы высказать какие-либо предположения по данному вопросу, и уж точно мы не можем ничем подтвердить умозаключение, что Уинфилд и Сьюзи поссорились. Полагаю, остается лишь поверить на слово Лавкрафту, если не появятся весомые доказательства в пользу обратного.

Мало кого интересует вопрос, почему на момент срыва Уинфилд оказался в Чикаго. Мне стало известно, что компании «Горэм» принадлежала треть серебряной мастерской «Сполдинг и компания»[115] в Чикаго, и можно предположить, что Уинфилда (если он действительно работал в «Горэм») отправили туда на встречу торговых агентов или какое-то подобное мероприятие. Он не мог уехать туда насовсем, иначе в медицинской карте местом жительства не был бы указан Оберндейл. Лавкрафт не упоминает о поездках отца в Чикаго или другие города за пределами окрестностей Бостона, хотя, возможно, он не знал всех подробностей разъездов Уинфилда.

Главный вопрос заключается в том, что именно знал сам Лавкрафт о характере и степени серьезности заболевания отца и знал ли вообще. Когда отца положили в больницу, Говарду было два года и восемь месяцев, а когда тот скончался, ему исполнилось семь лет и одиннадцать месяцев. Раз уж в два с половиной года Лавкрафт вовсю декламировал стихи, то он как минимум должен был осознавать, что произошло нечто странное, иначе почему он вдруг переехал с матерью обратно в ее родной дом в Провиденсе?

Из слов Лавкрафта становится ясно, что от него намеренно скрывали детали, связанные с болезнью Уинфилда. Возможно, всех подробностей не знала и сама Сьюзи. Лавкрафт впервые упоминает о болезни отца в письме 1915 г.: «В 1893 г. из-за бессонницы и перенапряжения нервной системы отца разбил паралич, и он попал в больницу, где провел оставшиеся пять лет жизни. Он так и не пришел в сознание…»[116] Вполне очевидно, что в этом отрывке нет почти ни капли правды. Упоминая «паралич», Лавкрафт либо пересказывает ложь, которой ему объясняли болезнь Уинфилда (что его отец парализован), либо делает неверные выводы из поставленного отцу диагноза («прогрессивный паралич») или на основе услышанных от кого-то фактов. В медицинской карте действительно упоминается переутомление («Несколько лет активно занимался торговыми делами, последние два года работал на износ»), и Лавкрафт, несомненно, тоже об этом знал, а ложь о том, что Уинфилд якобы не приходил в сознание, могла служить отговоркой, чтобы не водить мальчика в больницу. Тем не менее Лавкрафт наверняка догадывался, что с отцом что-то неладно, поскольку он знал, что в больнице Батлера лечат не простые физические заболевания, а психические расстройства.

Дальнейшие упоминания болезни отца Лавкрафтом являются вариациями письма 1915 г. В 1916 г. он пишет: «В апреле 1893 г. отца полностью парализовало из-за того, что его голова была чересчур обременена деловыми заботами. Пять лет он прожил в больнице, но уже не мог пошевелить ни руками, ни ногами и не промолвил больше ни звука»[117]. Эти домыслы особенно примечательны, и я полагаю, что Лавкрафт снова всего лишь пытается прийти к какому-либо заключению на основе намеков и откровенной лжи, которую ему рассказывали об отце. Я ни в коем случае не критикую мать Лавкрафта за то, что она скрывала от сына подробности заболевания Уинфилда: о таком точно не рассказывают трехлетним и даже восьмилетним детям. Более того, Лавкрафт вовсе не был обязан откровенничать, даже с близкими друзьями и адресатами его писем, когда речь заходила о такой деликатной теме.

Думаю, Лавкрафт не очень много знал о болезни и обстоятельствах смерти отца и наверняка хотел узнать больше. Наиважнейший вопрос заключается в том, навещал ли он отца в больнице Батлера. Никаких однозначных указаний на это нет, однако ближе к концу жизни Лавкрафт заявляет, что «до 1924 года ни разу не переступал порог больниц»[118], то есть он был уверен (или говорил так другим), что не приходил к отцу в период его болезни. Существуют предположения, что Лавкрафт все-таки навещал отца[119], но документальных подтверждений тому нет. Эта догадка может быть основана на том, что Уинфилда дважды – 29 августа 1893 г. и 29 мая 1894 г. – выпускали «во двор», однако вряд ли в тот момент кто-либо, в том числе трех- или четырехлетний Лавкрафт с матерью, его посещал.

Неразрешимой остается еще одна существенная проблема, она связана с провокационным заявлением из медицинской карты: «В последний год проявляются некоторые симптомы психического расстройства: временами пациент говорит странные вещи и совершает странные поступки». Такое врачам больницы Батлера мог рассказать тот, кто сопровождал Уинфилда во время госпитализации, то есть либо сама Сьюзи, либо Уиппл Филлипс. Возникает вопрос: насколько сам Лавкрафт осознавал, что отец странно себя ведет? Если вышеупомянутые симптомы проявились в апреле 1892 г., то они относятся к тому времени, когда семья еще жила в Дорчестере (если они на самом деле жили там в указанный период) и не перебралась к Гини. Допустим, последние два года Уинфилд «работал на износ» (то есть примерно с начала 1891 г.), тогда отпуск в Дадли, вероятно, стал возможностью взять столь необходимую передышку? Опять же, нам остается только предполагать.

Пожалуй, важнее всего то, каким Лавкрафт запомнил отца и какие вещи сохранились на память о нем. Начнем с того, что ему досталось отцовское двухтомное издание «Войны и мира», о чем Лавкрафт с иронией писал: «Некоторые страницы в книге порезаны, однако форзац цел, значит, отец ее прочитал. Правда, он мог просто сидеть как-нибудь вечером и развлекаться, водя по книге ножом для бумаги»[120]. Это единственный раз, когда Лавкрафт упоминает об отце в шутливом тоне, во всех остальных случаях он говорит о нем серьезно или просто нейтрально.

У него сохранился отцовский экземпляр «Словаря английского языка» Джеймса Стормонта (первое издание выпущено в 1871 г., у Лавкрафта было дополненное издание 1885 г.), который, по словам Лавкрафта, «учился в Кембридже» и «высоко ценился отцом как консервативный авторитетный специалист»[121]. Это еще раз подтверждает утверждения Лавкрафта о том, что отец старался сохранить в себе английское происхождение. Отмечая, что «в Америке род Лавкрафтов выделялся на фоне гнусавых янки», он продолжает: «… отец намеренно избегал в речи типично американских слов, презирал вульгарный стиль одежды и провинциальные манеры, в связи с чем его, уроженца Рочестера, штат Нью-Йорк, почти все вокруг считали англичанином. До сих пор помню его четкий и утонченный британский акцент…»[122] Думаю, не стоит дальше объяснять, почему и сам Лавкрафт сильно увлекался Англией, гордился Британской империей, предпочитал британский вариант написания слов и стремился развивать культурные и политические связи между Соединенными Штатами и Англией. Он пишет:

«Моего отца зачастую называли “англичанином”… Тетушки помнят, что уже в три года я выпрашивал себе британский красный мундир и расхаживал в каком-то непонятном одеянии ярко-красного цвета, которое раньше служило верхней частью не самого мужественного костюма, а уж в живописном сочетании с килтом и вовсе делало меня похожим на представителя Королевского полка Шотландии. Правь, Британия!»[123]

Примерно в шесть лет, «когда дедушка рассказал мне про Американскую революцию, я поразил всех, приняв совсем другую сторону… Дед поддерживал Гровера Кливленда, я же был предан Ее величеству Виктории, королеве Соединенного королевства Великобритании и Ирландии и императрице Индии. “Боже, храни королеву!” – без конца повторял я»[124]. Не станем преувеличивать и предполагать, будто отец Лавкрафта побудил сына вступиться за британцев в Американской революции, однако вполне очевидно, что родственники с материнской стороны, гордые янки, подобных взглядов не разделяли. Уинфилд Таунли Скотт сообщает, что один «друг семьи» называл отца Лавкрафта «напыщенным англичанином»[125]. Похоже, речь идет об Элле Суини, учительнице, которая была знакома с Лавкрафтами еще с момента их отпуска в Дадли, а ее слова Скотту передала Майра Х. Блоссер, подруга Суини[126]. Чересчур «английское» поведение Уинфилда раздражало не только его ближайших родственников, но и людей за пределами семейного круга.

Интерес вызывает одно неподдельно искреннее воспоминание писателя о Уинфилде: «Прекрасно помню отца, как всегда в черном жакете, жилетке и серых брюках в полоску. Он выглядел безупречно. У меня была глупая привычка шлепать его по коленям и кричать: “Папа, ты совсем как молодой!” Не знаю, откуда взялась эта фразочка, но я любил производить впечатление на взрослых и повторять то, что им нравилось слышать»[127]. Описание одежды Уинфилда – «безупречный черный сюртук с жилеткой, широкий аскотский галстук и серые брюки в полоску» – встречается и в более раннем письме, где Лавкрафт трогательно добавляет: «Я и сам иногда ношу его аскотские галстуки и стоячие воротнички, сохранившиеся в идеальном состоянии в связи с его внезапной болезнью и смертью…»[128] На фотографии семьи Лавкрафтов, сделанной в 1892 г., как раз можно увидеть Уинфилда в вышеописанном одеянии, а сам Лавкрафт запечатлен в отцовских вещах на снимке, который в 1915 г. попал на обложку сентябрьского выпуска журнала «Объединенный любитель» (United Amateur).

Уинфилд Скотт Лавкрафт был похоронен 21 июля 1898 г. на участке Филлипсов на кладбище Суон-Пойнт в Провиденсе. Есть все основания полагать, что Говард ходил на похороны отца, хотя в краткой заметке в Providence Journal не говорится, кто конкретно присутствовал[129]. То, что Уинфилда похоронили именно там (как отмечает Фейг[130]), указывает на великодушие Уиппла Филлипса и, возможно, является подтверждением тому, что сам Уиппл и оплачивал лечение Уинфилда. После смерти Уинфилда его имущество оценили в довольно значительную сумму, 10 тысяч долларов[131] (для сравнения – имущество Уиппла оценивалось всего в 25 тысяч), и вряд ли ему удалось бы сохранить такое состояние, если бы оно использовалось для оплаты постоянного пребывания в больнице на протяжении более пяти лет.

Госпитализация Уинфилда Скотта Лавкрафта привела к тому, что на Говарда, которому на тот момент было два с половиной года, стали сильнее всего влиять его мать, две тети (будучи незамужними, они еще жили в доме на Энджелл-стрит, 454), бабушка Роби, и особенно дедушка Уиппл. Естественно, на первых порах самое серьезное влияние на него оказывала мама. Лавкрафт отмечает, что она «была все время убита горем»[132] из-за болезни мужа, хотя невольно возникает вопрос, не примешивались ли к ее горю стыд и отвращение. Нам уже известно, что примерно в то же время и у самой Сьюзи начались проблемы с психикой. В городском справочнике Провиденса с 1896 по 1899 г. Сьюзи почему-то записана как «мисс Уинфилд С. Лавкрафт» – будь это ошибкой, вряд ли она встречалась бы в издании четыре года подряд.

Уиппл Ван Бюрен Филлипс неплохо сумел заменить Лавкрафту отца, которого тот почти и не знал. Все становится понятно после простых слов писателя: «Мой любимый дедушка… стал центром всей моей вселенной»[133]. Уиппл помог внуку избавиться от страха темноты, заставив в возрасте пяти лет пройти через несколько темных комнат в доме на Энджелл-стрит, 454[134], он показывал Лавкрафту предметы искусства, привезенные из Европы, писал ему письма из командировок и даже рассказывал мальчику сочиненные на ходу странные истории. Подробнее об этом я расскажу позже, сейчас же просто хочу показать, что в понимании Лавкрафта Уиппл полностью вытеснил Уинфилда. В 1920 г. Лавкрафту приснился сон, вдохновивший его на написание судьбоносного рассказа «Зов Ктулху» (1926). Во сне он создал барельеф и отнес его в музей, где на вопрос смотрителя о том, кто он такой, Лавкрафт ответил: «Меня зовут Говард Лавкрафт, я внук Уиппла Филлипса»[135]. Он не представился как «сын Уинфилда Скотта Лавкрафта». Уиппл Филлипс умер за шестнадцать лет до того, как Лавкрафту приснился этот сон.

Итак, Уиппл практически заменил ему отца, и Говард с матерью начали жить вполне нормальной жизнью. Уиппл еще был при деньгах и обеспечил Лавкрафту счастливое детство, часто баловал внука. Лавкрафт уже в ранние годы обратил внимание на место своего жительства и не раз подчеркивал его сходство с тихой деревенькой, ведь тогда дом располагался на самой окраине развитой части города:

«… я родился в 1890 г. в небольшом городке, в той его части, которая в моем детстве находилась не далее чем в четыре кварталах (к северо-востоку) от первозданной сельской местности Новой Англии: бескрайние луга, каменные стены, колея от повозок, ручейки, густые леса, таинственные ущелья, высокие обрывы над рекой, засеянные поля, старинные фермы, амбары и коровники, сады с сучковатыми деревьями, величественные и одинокие вязы – все истинные признаки деревенской обстановки, ничуть не изменившиеся с семнадцатого и восемнадцатого веков… Мой родной дом, однако, был городским, к нему прилагался большой земельный участок. Стоял он на мощеной улице неподалеку от поля, огороженного каменной стеной… У нас росли гигантские вязы, дедушка сажал кукурузу и картошку, а за коровой присматривал садовник»[136].

Приведенные воспоминания Лавкрафта относятся к возрасту трех-четырех лет, не раньше. В одном из поздних писем он говорит: «Когда мне было три года, я ощущал странное волшебство и очарование (к которым, правда, примешивалась легкая тревога и чуточка страха) в старинных домах на почтенном холме Провиденса… Все эти веерообразные окошки над входными дверьми, перила вдоль лестниц и кирпичные дорожки в саду…»[137]

Мало кто обращает внимание на то, что возвращение из Оберндейла в Провиденс позволило Лавкрафту вырасти истинным уроженцем Род-Айленда, а не Массачусетса, чему он сам придает большое значение в одном из ранних писем, говоря, что переезд в дом Филлипсов «заставил меня вырасти настоящим род-айлендцем»[138]. Тем не менее в Лавкрафте сохранилась и любовь к Массачусетсу с его колониальным наследием: писателю нравились города Марблхед, Салем и Ньюберипорт, а также сельские районы в западной части штата. Однако из-за пуританской теократии, так сильно отличавшейся от религиозной свободы в Род-Айленде, Массачусетс стал для писателя «другим» и в географическом, и в культурном плане – он считал этот штат одновременно привлекательным и отталкивающим, знакомым и чужим. Немного забегая вперед, стоит отметить, что в рассказах Лавкрафта действие намного чаще происходит в Массачусетсе, нежели в Род-Айленде. К тому же с ужасами, творящимися в Род-Айленде, обычно удается покончить, тогда как в Массачусетсе страшные существа мучают людей на протяжении многих веков.

Лавкрафт ясно дает понять, что еще с раннего возраста питал любовь к старинным местам родного города:

«… как же я таскал за собой маму по древнему холму, когда мне было около четырех или пяти лет! Не знаю, что именно я там искал, но вековые дома производили на меня очень сильное впечатление: все эти веерообразные окошки, дверные молотки, лестницы с перилами и окна с мелкой расстекловкой… Я понимал, что этот мир значительно отличается от окружавшего меня с рождения викторианского стиля с мансардными крышами, зеркальными стеклами, бетонными тротуарами и широкими газонами. В этом волшебном мире за пределами привычного мне района чувствовалась истинность»[139].

Как тут не вспомнить молодого Чарльза Декстера Варда из рассказа Лавкрафта, чьи «знаменитые прогулки начались», когда он был совсем еще маленьким мальчиком и «сначала нетерпеливо тащил за руку свою няню, потом ходил один, предаваясь мечтательному созерцанию»? Сочетание удивления и ужаса, с коим юный Лавкрафт познавал Провиденс, наводит меня на мысль об одном письме от 1920 г., в котором он пытается определить основы своего характера: «… я назвал бы свою натуру тройственной, так как мои интересы относятся к трем параллельным и не связанным между собой категориям: а) любовь ко всему странному и фантастическому, б) любовь к абстрактной правде и научной логике, в) любовь ко всему древнему и постоянному. Различными комбинациями этих интересов, пожалуй, и можно объяснить все мои причуды и необычные вкусы»[140]. Это действительно очень удачное описание, и далее мы увидим, что интересы из этих трех категорий проявились в первые восемь-девять лет его жизни. Внимания заслуживает именно идея о «сочетании» интересов, а точнее, вероятности того, что третья черта (которая, если верить Лавкрафту, зародилась в нем прежде остальных) и прямо, и косвенно привела к развитию первой.

В частности, уже в раннем детстве Лавкрафт стал четко ощущать время «как своего особого врага»[141], который постоянно хочет нанести поражение, поставить в тупик или вовсе уничтожить. Порой он пытался понять, куда уходит корнями это чувство, и в одном письме перечислил некоторые варианты: иллюстрации в какой-то книге, которые он внимательно рассматривал в возрасте двух с половиной или трех лет, еще до того, как научился читать; старинные дома и башни Провиденса, а также «пленительное уединение с книгами восемнадцатого века на темном чердаке без окон»[142] – похоже, все это сыграло определенную роль. Лавкрафт рассказывает о том, как впервые отчетливо осознал ход времени:

«Когда я увидел на газетах напечатанную яркими чернилами дату: ВТОРНИК, 1 ЯНВАРЯ 1895 г. 1895 год! Для меня 1894-й казался целой вечностью, такой далекой от 1066, 1492, 1642 или 1776 года, и мысль о том, что я пережил эту вечность, невероятно меня поражала… Никогда не забуду ощущение того, что я сам двигаюсь сквозь время (если можно вперед, то почему не назад?), возникшее у меня при виде даты с новым, 1895 годом»[143].

В поздние годы Лавкрафту частенько хотелось вернуться в прошлое, и это желание отображено во многих его рассказах, где герои попадают даже не в восемнадцатый век, а в доисторический мир на сотни миллионов лет назад.

«Темный чердак без окон» в доме на Энджелл-стрит, 454, как раз и стал для Лавкрафта проводником к поразительному интеллектуальному развитию, которое с ранних лет включало интерес не только ко всему старинному, но и к загадочным историям, художественной литературе и науке. Лавкрафт не раз повторял, что научился читать в возрасте четырех лет, и одной из его первых книг стали «Сказки братьев Гримм». Неизвестно, какое именно издание сказок у него было (точнее, у его семьи), но он определенно читал версию с купюрами, предназначенную для детей. Мы также не знаем, почерпнул ли Лавкрафт что-нибудь у братьев Гримм; однажды он просто отметил, что «сказки составляли мой типичный рацион, и я почти все время жил в средневековом мире фантазий»[144]. Некоторые из них крайне своеобразны, например, в «Сказке о том, кто ходил страху учиться» рассказывается о молодом человеке, который ничего не боялся и пошел в замок с привидениями, где невозмутимо дал отпор разным сверхъестественным существам. К концу истории он так и не научился испытывать страх. Эти образы могли стать вдохновением для Лавкрафта, хотя нельзя с точностью утверждать, что данная сказка имелась в том самом издании.

На следующий год, в возрасте пяти лет, Лавкрафт открыл для себя «Книгу тысячи и одной ночи», ставшую основополагающей в его художественном развитии. Информация о том, какое издание он читал, довольно противоречива. В его библиотеке хранился экземпляр под редакцией Эндрю Лэнга (Лондон: Longmans, Green, 1898), который Лавкрафту подарила мама; на книге есть дарственная надпись ее почерком: «Говарду Филлипсу Лавкрафту от мамы на Рождество 1898 г.». Получается, в возрасте пяти лет он не мог читать данное издание, переведенное Лэнгом (и наверняка сокращенное) с французского перевода Галлана. В то время вышло несколько разных изданий «Тысячи и одной ночи», и среди самых популярных было шестнадцатитомное в знаменитом переводе сэра Ричарда Бертона (1885–1886). Эту книгу Лавкрафт тоже вряд ли читал, поскольку она печаталась без цензуры и, как и некоторые предыдущие издания, показывала, что «Книга тысячи и одной ночи» на самом деле довольно непристойное произведение. (Интересно, что в нескольких сказках с возмущением упоминаются случаи сексуальных отношений между чернокожими мужчинами и женщинами-мусульманками, а Лавкрафт в дальнейшем придерживался расистских взглядов.) Могу предположить, что он читал какое-то из этих трех переводных изданий:

«Арабские ночи: шесть историй». Под редакцией Сэмюэля Элиота, перевод Джонатана Скотта. Одобрено для использования в школах Бостона. Бостон: «Ли энд Шепард»; Нью-Йорк: «Си Ти Диллингтон», 1880.

«Тысяча и одна ночь», Чикаго и Нью-Йорк: «Бедфорд, Кларк энд Ко», 1885.

«Арабские ночи». Под редакцией Эверетта Х. Хейла; [перевод Эдварда Уильяма Лейна]. Бостон: «Гинн энд Ко», 1888.

Перевод Лейна выдержал множество переизданий, однако это не самое важное. Важно то, какое впечатление произвела книга на Лавкрафта:

«… хотел бы я знать, сколько воображаемых арабов породила “Книга тысячи и одной ночи”, потому что в пять лет я и сам был одним из них! Тогда я еще не был знаком с греко-римскими мифами, и именно книга Лейна открыла для меня великолепный мир чудес и свободы. Я придумал себе новое имя – Абдул Альхазред – и попросил маму сводить меня в магазин восточных сувениров, чтобы обустроить в комнате арабский уголок»[145].

Здесь мы встречаем как минимум два ложных утверждения. Во-первых, как я уже отмечал, в том возрасте Лавкрафт точно не мог читать издание Лэнга. (А в 1898 г. Сьюзи подарила ему эту книгу на Рождество как раз потому, что Говарду она очень нравилась.) Во-вторых, он по-разному объясняет происхождение имени Абдул Альхазред. В самом значительном автобиографическом очерке «Кое-какие заметки о ничтожестве» (1933), написанном примерно за два года до процитированного выше письма (в котором говорится, что имя он придумал сам), Лавкрафт сообщает, что имя Абдул Альхазред ему «сочинил кто-то из взрослых как типичное арабское имя». В другом письме дается более подробное разъяснение: «Точно не знаю, откуда взялось это имя Абдул Альхазред. Если верить смутным воспоминаниям, его мне подсказал кое-кто из старших, а именно наш семейный поверенный, только не помню, то ли я попросил его придумать для меня арабское имя, то ли предложил оценить уже имевшийся у меня вариант»[146]. Семейным поверенным был Альберт А. Бейкер, остававшийся законным опекуном Лавкрафта до 1911 года. Если имя действительно выдумал он, то с точки зрения арабской грамматики оно звучит совершенно неудачно, так как Бейкер использовал артикль два раза подряд (Абдул Аль хазред). Более правильным был бы вариант Абд эль-Хазред, однако звучит не так красиво. В любом случае, как известно всем читателям Лавкрафта, выбранное имя осталось с ним надолго.

Может, «Тысяча и одна ночь» и не направила Лавкрафта прямиком к миру «странной прозы», но уж точно не мешала его интересам развиваться в этом направлении. Мало кто отмечает, что лишь в небольшом количестве сказок из этого цикла присутствует нечто сверхъестественное, и даже прославленная история о Синдбаде, по сути, представляет собой лишь рассказ о морских приключениях. Конечно, там упоминаются могилы, пещеры, заброшенные города и многое другое, что оставило свой след на воображении Лавкрафта, но это все же легенды, в которых потустороннее показывается не ужасающим отклонением от законов природы, а скорее чудом, на которое обращают не так уж много внимания.

Окончательно подтолкнуть Лавкрафта к миру «странного» могла неожиданная находка: в возрасте шести лет он обнаружил в доме у друга семьи «Сказание о старом мореходе» Кольриджа с иллюстрациями Гюстава Доре. По всей вероятности, американское издание поэмы («Сказание о старом мореходе», Нью-Йорк: «Харпер энд бразерс», 1876), которое выдержало много последующих тиражей. Вот какое впечатление произвела поэма вместе с рисунками на юного Лавкрафта:

«… представьте величественную викторианскую библиотеку с высокими шкафами в доме, куда я ходил в гости вместе с мамой или тетушками. Мраморная каминная полка, плотный ковер в виде медвежьей шкуры и бесконечные полки с книгами… Там собирались одни только взрослые, поэтому мой интерес, естественно, сразу привлекли книжные полки, огромный стол и камин. Вообразите, как я был рад увидеть на каминной полке огромную, размером с атлас, книгу в подарочном оформлении с позолоченной надписью на обложке “С иллюстрациями Гюстава Доре”. Название книги меня не волновало, потому что я уже был знаком с волшебными и мрачными рисунками Доре по книгам Данте и Мильтона. Я открыл ее, и моему взору предстал совершенно жуткий корабль-призрак с рваными парусами в тусклом свете луны! Перевернул страницу… Боже! Снова этот фантастический полупрозрачный корабль, а на палубе скелет с мертвецом играют в кости! К этому моменту я уже улегся на медвежьей шкуре и был готов целиком пролистать всю книгу… о которой раньше ничего не слышал… Морские воды, кишащие разлагающимися змеями, страшные костры, пляшущие в темноте… войска ангелов и демонов… безумные, умирающие, изуродованные существа… гниющие трупы безжизненно возятся с промокшими снастями обреченного судна…»[147]

Как такому не поддаться? Если Лавкрафт читал книгу Кольриджа в шесть лет, то, скорее всего, в период между августом 1896 г. и августом 1897 г. Возможно, речь идет о доме Теодора У. Филлипса, кузена Уиппла, который жил неподалеку на Энджелл-стрит, в доме № 256 (позже стал № 612), однако Лавкрафт называет его домом «друга» (имея в виду друга семьи), а под «другом» он вряд ли мог иметь в виду двоюродного деда. Итак, хотя «Сказание о старом мореходе» оказало значительно влияние на развитие интереса Лавкрафта ко всему странному, повлияло на него и печальное событие, коснувшееся его лично.

Дед Лавкрафта по отцу умер в 1895 г., но это никак не затронуло будущего писателя и его семью; более того, он утверждает, будто никогда не виделся с дедушкой по отцовской линии[148], что, вероятно, указывает на степень отстраненности Лавкрафтов от Филлипсов, в особенности после госпитализации Уинфилда Скотта Лавкрафта (или же их отношения всегда были таковыми). А вот то, что произошло 26 января 1896 г., серьезно сказалось на мальчике, которому тогда было пять с половиной лет: в тот день умерла Роби Альцада Плейс Филлипс, его бабушка по матери.

На Лавкрафта, вероятно, подействовала даже не горечь от потери родного человека, ведь он не был особенно близок с бабушкой, а состояние остальных членов семьи: «…после смерти бабушки наш дом пришел в уныние, от которого больше не оправился. Меня так сильно пугали и отталкивали черные одеяния мамы и тетушек, что я тайком прикалывал к их юбкам лоскуты яркой ткани или кусочки бумаги, и тогда мне становилось хоть немного легче. И перед выходом на улицу или к гостям им приходилось внимательно осматривать свою одежду!» Хотя спустя двадцать лет после того события Лавкрафт вспоминал его в полушутливом тоне, все равно очевидно, что случившееся произвело на него глубокое впечатление. Последствия были кошмарны в прямом смысле слова:

«А затем от моего прежде приподнятого настроения не осталось и следа. Мне начали сниться самые что ни на есть отвратительные кошмары, населенные существами, которых я прозвал “ночными мверзями” – сам придумал это слово. Проснувшись, я частенько их рисовал (возможно, на мое воображение повлияли иллюстрации Доре из “Потерянного рая”, на эту книгу я однажды наткнулся в гостиной в восточном крыле). Во сне существа кружили меня с такой скоростью, что становилось дурно, и при этом толкали меня своими мерзкими трезубцами. Прошло уже целых пятнадцать лет – или даже больше, – с тех пор как я последний раз видел “ночного мверзя”, но когда меня одолевает дремота или мысли уносятся к детским воспоминаниям, я по-прежнему ощущаю некий страх… и инстинктивно стараюсь проснуться. В 96-м каждую ночь я молился лишь о том, чтобы не заснуть и не встретиться с “ночными мверзями”!»[149]

Вот так и начался путь Лавкрафта в качестве одного из величайших фантазеров или, если быть точнее, выдумщика кошмаров в истории литературы. Лишь спустя десять лет с момента написания этого письма и целых тридцать лет после увиденных им кошмаров Лавкрафт упомянет «ночных мверзей» в своем произведении, но уже становится ясно, что в его детских фантазиях содержалось множество идей и образов, ставших основой для его работ: космический контекст, крайне необычная сущность злобных созданий (в одном из поздних писем он описывает их так: «тощие кожистые существа черного цвета без лиц, зато с оголенными шипастыми хвостами и крыльями, как у летучих мышей»[150]), которые заметно отличались от привычных демонов, вампиров и призраков, а также беспомощность главного героя и жертвы, столкнувшегося с силами куда более могущественными по сравнению с ним. Конечно, на развитие теории и практики «странной прозы» у Лавкрафта уйдет немало времени, но с учетом того, какие сны он видел в детстве – а в последний год жизни он признался, что кошмары продолжали его мучить, «хотя самые ужасные из них не сравнятся с 1896-м»[151], – Лавкрафту, похоже, было суждено стать писателем в жанре ужасов.

Однако родные Лавкрафта, и особенно мать, сильно переживали за его физическое и психическое здоровье, когда начались эти кошмары, и мальчик частенько пребывал в подавленном состоянии. Позже Лавкрафт не раз упоминает о поездке на запад Род-Айленда, состоявшейся в 1896 г., но не говорит, какова была ее цель. Нетрудно догадаться, что путешествие по родным местам предков семьи отчасти стало попыткой избавить Говарда от кошмаров и поправить его здоровье. Опять же, возможно, и всей семье: скорбящему вдовцу Уипплу и Лилли, Сьюзи и Энни, дочерям Роби, – тоже нужно было развеяться. (Они не собирались хоронить Роби в Фостере: она упокоилась на семейном участке Филлипсов на кладбище Суон-Пойнт.)

Лавкрафт рассказывает о посещении фермы Джеймса Уитона Филлипса (1830–1901), старшего брата Уиппла, на Джонсон-роуд в Фостере, где он провел две недели[152]. Не совсем понятно, кто именно ездил туда вместе с Лавкрафтом, но наверняка там была его мать и, вероятно, обе тетушки. Старинный дом, расположившийся у подножия холма близ луга, прорезанного извилистым ручейком, не мог не порадовать Лавкрафта, любителя сельских просторов и вековых строений, однако самое большое впечатление на него оказало другое событие, связанное с его, вероятно, первой основательной победой над личным врагом по имени Время:

«В 1896 г., когда мне было шесть, мы поехали на запад Род-Айленда, откуда родом мои предки по материнской линии, и там я познакомился с одной престарелой леди, дочерью мятежного офицера, восставшего против законной власти Его величества. Миссис Вуд не без гордости отмечала свой столетний юбилей. Она родилась в 1796 году и научилась ходить и говорить примерно в то время, когда Джордж Вашингтон сделал последний вдох. И вот я общаюсь с ней в 1896 году, с женщиной, которая застала мужчин в париках и шляпах-треуголках и учебники со старой орфографией! Хотя я был совсем еще мал, осознание этого помогло мне ощутить вселенскую победу над Временем…»[153]

Близкое общение с человеком, жившим в горячо любимом Лавкрафтом восемнадцатом веке, не повлияла бы на него так сильно, если бы он не заинтересовался той эпохой благодаря книгам с «темного чердака без окон» в доме на Энджелл-стрит, 454. И все же не совсем ясно, в каком именно возрасте Лавкрафт стал постоянно наведываться на чердак. Должно быть, ему было лет пять или шесть. В 1931 г. он говорил, что «я, наверное, единственный из ныне живущих, для кого язык прозы и поэзии восемнадцатого века является практически родным», и вот чем он это объяснял:

«Дома все книжные шкафы в библиотеке, гостиных и столовой были забиты викторианской чепухой, а “старичков” в коричневых переплетах… отправили в ссылку на чердак без окон на третьем этаже. И что же мне оставалось? Ничего, кроме как вооружиться свечой и керосиновой лампой и, оставив позади залитую солнцем лестницу века девятнадцатого, отправиться в этот мрачный тайник, где я путешествовал по концу семнадцатого, восемнадцатому и началу девятнадцатого века, листая бесконечные тома всех размеров и жанров: журналы и газеты “Спектейтор”, “Тэтлер”, “Гардиан”, “Айдлер”, “Рэмблер”, книги Драйдена, Поупа, Томсона, Янга, Тикелла, Гесиода в переводе Кука, Овидия в разных переводах, Горация и “Федру” в переводе Фрэнсиса и так далее…»[154]

Просто чудо, что пользовавшийся свечой и керосиновой лампой Лавкрафт не сжег весь дом. «К счастью, все эти книги сохранились в моей скромной библиотеке и составили ее основу», – добавлял он. Действительно, его коллекция книг, изданных в восемнадцатом веке или ему посвященных, впечатляет. Исходя из вышеупомянутого списка и с учетом книг из библиотеки Лавкрафта можно сделать вывод: больше всего среди литературы восемнадцатого века его интересовала поэзия и документальные труды. Он также часто отмечал, что не очень-то жаловал ранних романистов, мол, в изображении восемнадцатого века Филдингом «есть нечто такое, что сильно огорчает мистера Аддисона, доктора Джонсона, мистера Купера, мистера Томсона и всех моих лучших друзей»[155]. Что в молодом, что в более взрослом возрасте Лавкрафта не радовали ни сексуальная откровенность Филдинга, ни шутовство Смоллетта, ни Стерн с его низвержением рационализма восемнадцатого века.

Увлечение тем периодом, и в особенности поэзией восемнадцатого века, косвенным образом пробудило в Лавкрафте еще более важный литературный и философский интерес к классической античности. В шесть лет[156] он прочитал «Книгу чудес» (1852) и «Тэнглвудские истории» (1853) Готорна и заявил, что «восхищался греческими мифами даже в германизированной форме» («Исповедь неверующего»). Здесь Лавкрафт лишь вторит самому Готорну, который писал в предисловии к «Книге чудес»: «В этой версии [мифы], возможно, утратили свое истинное лицо… и приняли более готический или романтический облик»[157]. Эти истории переданы в разговорном стиле, каждый миф детям рассказывает студент колледжа Юстас Брайт. В «Книге чудес» есть мифы о Персее и горгоне Медузе, короле Мидасе, Пандоре, золотых яблоках Гесперид, Филемоне и Бавкиде и о Химере. В «Тэнглвудских историях» упоминаются Минотавр, пигмеи, зубы дракона, дворец Цирцеи, зерна граната и золотое руно. Хотя многие из этих мифов имеют греческое происхождение, Готорн, по всей вероятности, во многом полагался на подробности из «Метаморфоз» Овидия, в которых, например, впервые была рассказана история о Филемоне и Бавкиде.

От Готорна Лавкрафт вполне логично перешел к «Веку сказаний» (1855) Томаса Булфинча, первой в серии из трех его книг с упрощенными пересказами мифов, которая вместе с последующими – «Веком рыцарства» (1858) и «Легендами о Карле Великом» (1863) – составляет «Мифологию Булфинча». Сомневаюсь, что Лавкрафт читал второй и третий тома, поскольку период Средневековья его никогда не интересовал. Экземпляр «Века сказаний» из его библиотеки был опубликован в 1898 г., значит, он читал более раннее издание, а эту книгу приобрел (или получил в подарок) позже.

Неудивительно, что после прочтения книги Булфинча Лавкрафт заинтересовался греко-римской мифологией, ведь простота его изложения очаровывает даже по прошествии полутора веков, а набожность кажется наивной и бесхитростной: «Проблема сотворения мира вызывает самый живой интерес у людей, этот мир населяющих. У древних язычников, не обладавших информацией, которую мы можем почерпнуть со страниц Библии, был свой взгляд на эту историю…»[158] Лавкрафт, надо думать, и вовсе не принимал это во внимание. Большую часть мифов Булфинч тоже взял из «Метаморфоз» Овидия и даже подражал его манере изложения, используя настоящее время в кульминации сюжета.

Примерно в то же время Лавкрафт ознакомился и с самими «Метаморфозами» Овидия, в которых так удачно объединились его зарождавшаяся любовь к классическим мифам и уже развившийся интерес к поэзии восемнадцатого века. В библиотеке его деда сохранилось издание Овидия в потрясающем переводе 1717 г., собранном сэром Сэмюэлем Гартом из отрывков ранее изданных переводов (Драйден целиком перевел Книги I и XII и частично остальные; Конгрив сделал перевод отрывка из Книги X). Заполнить пробелы в переводе Лавкрафт призвал как выдающихся (Поуп, Аддисон, Гей, Николас Роу), так и менее известных (Лоуренс Эйсден, Артур Мейнуоринг, Сэмюэл Кроксолл, Джеймс Вернон, Джон Озелл) поэтов. Сам Гарт, будучи не менее талантливым поэтом – у Лавкрафта хранился экземпляр его медицинской поэмы «Аптека для бедных» (1699), – перевел Книгу XIV и часть Книги XV. Результатом стало пышное изобилие изящных двустиший, написанных пятистопным ямбом, которые вместе составили тысячи бесконечных строк. Неудивительно, что «даже десятисложный стих не оставил меня равнодушным, и тотчас же я стал преданным поклонником этого размера…»[159]. Судя по всему, Лавкрафт читал двухтомное издание Овидия («Харпер энд бразерс», 1837), во второй части которого (только она и хранилась в библиотеке писателя) были опубликованы «Метаморфозы» и «Письма героинь» («Героиды»).

Знания об Античности Лавкрафт черпал не только из книг. В одном из поздних писем он рассказывает о самых разных вещах, повлиявших еще в детстве на его интерес к древней истории:

«… так вышло, что в одной детской книге, которую я проглотил в шесть лет, был очень красочный раздел, посвященный Риму и Помпеям, а еще совершенно случайно года в три-четыре меня невероятно впечатлил железнодорожный виадук в Кантоне, что по дороге из Провиденса в Бостон, впечатлили его массивные каменные арки, смахивающие на древнеримские акведуки… в связи с этим мама рассказала мне, что подобные арки начали повсеместно сооружать как раз древние римляне, она описала, как выглядели эти громадные акведуки… а позже я увидел их на картинках…»[160]

Уиппл Филлипс тоже внес свою лепту в развитие страстного интереса Лавкрафта к Риму: «Он любил поразмышлять среди руин древнего города и привез из Италии множество мозаик… картин и других предметов искусства, в основном связанных с Древним Римом, а не с современной Италией. Он все время носил мозаичные запонки, на одной было изображение Колизея (крошечное, но вполне достоверное), на другой – римского форума»[161]. Из поездок Уиппл привозил домой старинные монеты и картинки с изображением римских руин: «Невозможно передать тот благоговейный трепет и странное чувство близости, что я испытывал при виде монет, изготовленных настоящими граверами на древнеримских монетных дворах, монет, которые двадцать веков назад переходили из рук в руки древних римлян»[162]. В гостиной на первом этаже дома на Энджелл-стрит, 454, на позолоченном пьедестале стоял полноразмерный древнеримский бюст. Разумеется, в том числе и по этой причине Лавкрафт всегда предпочитал древнеримскую культуру древнегреческой, хотя на его предпочтения повлияли и другие философские и эстетические аспекты, а также черты его характера. В 1931 г. писатель признался в письме Роберту И. Говарду, великому стороннику варварства: «Я понимаю, что римляне были крайне простым народом, питавшим слабость ко всем практическим принципам, которые я презираю; куда им до греческих гениев и чарующих северных варваров. И все же, представляя себе жизнь до 450 г. н. э., я думаю исключительно о Древнем Риме!»[163]

Чтение Готорна, Булфинча и Овидия в переводе Гарта быстро привело к тому, что «я совершенно забыл о своем багдадском имени и обо всем, с ним связанном, ведь волшебство ярких арабских шелков меркло перед благоухающими священными рощами, перед сумрачными лугами, которые населяли фавны, перед манящей голубизной Средиземного моря» («Исповедь неверующего»). В итоге все это привело к тому, что Лавкрафт стал писателем.

Трудно сказать, к какому году относятся первые литературные труды Лавкрафта. Он утверждает, что начал заниматься сочинительством в шесть лет: «В моих стихотворных пробах пера, первые из которых я предпринял в возрасте шести лет, теперь появился грубый внутренний ритм, свойственный балладам, и я воспевал деяния Богов и Героев»[164]. Таким образом, можно сделать вывод, что сочинять стихи Лавкрафт начал еще до знакомства с Античностью, однако именно страстный интерес к древним временам побудил его снова взяться за поэзию, на сей раз сделав выбор в пользу классических тем. Ни одно из этих произведений до нас не дошло, а самой ранней из сохранившихся поэтических работ является «второе издание» «Поэмы об Улиссе, или Одиссеи: в пересказе для детей». В этой аккуратно сделанной книжечке есть предисловие, сведения об авторских правах и титульный лист, на котором написано:

УЛИСС,

или Одиссей

В ПЕРЕСКАЗЕ ДЛЯ ЮНЫХ ЧИТАТЕЛЕЙ

Эпическая поэма,

написанная простым староанглийским размером

Автор: Говард Лавкрафт

Данное издание, судя по отметке в предисловии, относится к 8 ноября 1897 г., а «первое» было написано чуть раньше в том же году, еще до седьмого дня рождения Лавкрафта 20 августа 1897 г.

На странице со сведениями об авторских правах Лавкрафт указывает: «По мотивам “Одиссеи” в переводе Поупа, “Мифологии” Булфинча и “Книг на полчаса” от “Харперс”». Затем он любезно добавляет: «Первым эту поэму написал Гомер». В серию «Книги на полчаса» от издательства «Харперс» входили небольшие сборники очерков, стихов, пьес и других произведений малого объема, каждый из которых можно было прочитать за полчаса. Такие книги продавали по двадцать пять центов. Впрочем, ни «Одиссея», ни другие произведения Гомера в данной серии не издавались, поэтому могу предположить, что речь идет об «Основах греческой литературы» Юджина Лоуренса (1879), где, возможно, кратко пересказывался и сюжет «Одиссеи». В «Исповеди неверующего» Лавкрафт говорит, что это была «тоненькая книжка из личной библиотеки моей старшей тетушки» (Лиллиан Д. Филлипс). Если к семи годам Лавкрафт и правда уже целиком прочитал «Одиссею» в переводе Поупа, то это поразительно (правда, неизвестно, упоминал ли он Поупа как первоисточник в «первом издании» своей поэмы), но если прочитать творение Лавкрафта, состоящее из восьмидесяти восьми строк, сразу станет ясно, что ни его стихотворный размер, ни сюжет на переводе Поупа (объемом в четырнадцать тысяч строк) не основаны. Вот так начинается поэма Лавкрафта:

На Поупа это вовсе не похоже, но напоминает что-то другое.

А вот и наш давний друг, старый мореход из поэмы Кольриджа. Лавкрафт даже переплюнул оригинал и добавил в написанный пятистопным ямбом стих серединную рифму (тогда как Кольридж местами вольничает и пропускает ее или же вставляет через раз). Также Лавкрафт, в отличие от Кольриджа, не разделяет свою поэму на строфы. Хотя писатель на удивление часто упоминает «Поэму об Улиссе» в своих очерках и письмах, он ни разу не говорит, что подражал стихотворному размеру Кольриджа. В 1926 г. Лавкрафт отмечал: «Я знал наизусть так много стихов, что прекрасно понимал, насколько плохи были “вирши”, написанные мной в возрасте шести лет», после чего он добавляет, что улучшить навыки стихосложения ему помогла книга Абнера Олдена «Читатель» (1797). Лавкрафт изучал третье издание данного труда (1808) и позже заявил: «Как раз нечто подобное я и искал, поэтому набросился на книгу практически с диким неистовством»[168]. Примерно через месяц после этого он сочинил «Поэму об Улиссе».

Эта его работа примечательна, по меньшей мере, своей лаконичностью, ведь Лавкрафт в восьмидесяти восьми строках сумел пересказать «Одиссею» Гомера объемом в двенадцать тысяч строк. Даже пересказ Булфинча в прозе занимает тридцать страниц (в издании «Modern Library»). Лавкрафт сократил поэму, ловко опустив несущественные элементы сюжета, а именно первые четыре песни (посвященные Телемаху) и, как ни странно, одиннадцатую песнь о путешествии в мир мертвых. Что важнее всего, он пересказал историю в хронологическом порядке, начиная с отплытия Одиссея из Трои до его возвращения на Итаку, тогда как в оригинальной поэме Гомера события изложены довольно запутанно. Много лет спустя данное различие между последовательностью событий и последовательностью повествования станет основой произведений Лавкрафта, и остается лишь поражаться тому, в каком раннем возрасте он освоил этот прием. Даже если он стащил сию уловку из «Книг на полчаса», пользоваться ею Лавкрафт научился мастерски.

Читать «Поэму об Улиссе» – одно удовольствие, несмотря на встречающиеся кое-где грамматические ошибки, а также использование псевдоархаизмов и неполных или неточных рифм. Вот отрывок, рассказывающий о победе Одиссея над циклопами:

А вот о том, как Одиссея разгневала Цирцея, превратившая его спутников в свиней:

Если Лавкрафт видел серединную рифму в строке «He’ll ne’er roam far from Ithaca» («Он никогда не уйдет далеко от Итаки»), то мы можем представить, каким было его новоанглийское произношение.

Пожалуй, наибольший интерес в «Поэме об Улиссе» представляет собой приложенный к ней перечень «Классики Провиденса» от «Провиденс пресс». Вот этот список:

МИФОЛОГИЯ ДЛЯ ДЕТЕЙ 25 ц.

ОДИССЕЯ ДЛЯ ДЕТЕЙ В СТИХАХ 5 ц.

ДРЕВНЕЕГИПЕТСКИЙ МИФ

ДЛЯ САМЫХ МАЛЕНЬКИХ 5 ц.

ГОТОВЯТСЯ К ИЗДАНИЮ

ИЛИАДА ДЛЯ ДЕТЕЙ В СТИХАХ 5 ц.

ЭНЕИДА 5 ц.

МЕТАМОРФОЗЫ ОВИДА 25 ц.

Получается, на тот момент «Мифология для детей» и «Древнеегипетский миф» уже были написаны, однако, насколько известно, эти произведения не сохранились. Более содержательный перечень можно найти в конце «Маленьких стихотворений, том II» (1902), где упоминаются все три работы из раздела «Готовятся к изданию». Первые две из них, изложенные, скорее всего, по Булфинчу, утрачены. К тому же не стоит забывать, что Лавкрафт мог прочитать «Илиаду» в переводе Поупа и «Энеиду» в переводе Драйдена. О «Метаморфозах» Овидия мы поговорим чуть позже.

Судя по стоимости в 25 центов, «Мифология для детей» была произведением объемным. Это первое сочинение Лавкрафта в прозе, представляющее из себя пересказ Булфинча. В тридцать четвертой главе «Века сказаний» кратко упоминаются некоторые египетские мифы, а больше всего внимания уделено мифу об Изиде и Осирисе, поэтому смею предположить, что именно он и стал источником «Древнеегипетского мифа». Видимо, произведение было очень коротким, раз Лавкрафт оценил его в 5 центов. В перечне 1902 г. указывается некое произведение под заголовком «Египетские мифы» стоимостью в 25 центов – возможно, Лавкрафт дополнил свою первоначальную работу.

Подготовка «Поэмы об Улиссе» к «изданию» потребовала немало труда, в том числе создание иллюстраций, оформление титульной страницы и сведений об авторском праве, составление перечня работ и назначение цен. Все это говорит о том, что уже в возрасте семи лет Лавкрафт намеревался стать писателем. В постскриптуме, следовавшем за предисловием, указано: «Качество будущих работ улучшится, как только автор получит больше опыта». Пользоваться копировальным аппаратом под названием «гектограф» Лавкрафт еще не научился, поэтому, если он и «продавал» свои произведения в нескольких экземплярах (ближайшие родственники наверняка желали поддержать его стремления и вполне могли приобрести его первые «книги»), то, видимо, каждый раз переписывал их заново.

Впрочем, классическая Античность интересовала Лавкрафта не только с литературной точки зрения, она также пробуждала в нем даже близкое к религиозному любопытство. Он с удовольствием вспоминал о том, как в 1897–1899 гг. посещал музей Род-Айлендской школы дизайна (у подножия Колледж-Хилл, неподалеку от Бенефит-стрит). В 1897 г.[169] музей как раз только открылся, и Лавкрафт рассказывал, что его «самым неподходящим образом разместили в подвале главного корпуса» на Уотермен-стрит, 11 (в 1914 г. оно было снесено при строительстве автобусного тоннеля), однако, несмотря на это, музей

«… привел меня в восторг, это была настоящая волшебная пещера, где я увидел всю изысканность Греции и все великолепие Рима. С тех пор я посетил немало других музеев искусств, да и сейчас нахожусь на расстоянии платы в пять центов от одного из величайших музеев в мире [музей «Метрополитен» в Нью-Йорке], и все же ни один из них не оказал на меня такого же сильного впечатления, ни один не дал возможности так близко соприкоснуться с Древним миром, как тот скромный подвал с убогими гипсовыми скульптурами на Уотермен-стрит!»[170]

Разумеется, водили его туда либо мама, либо дедушка. В другом письме Лавкрафт говорит: «Вскоре я побывал во всех основных музеях классических искусств Провиденса и Бостона»[171] (имея в виду Музей изящных искусств в Бостоне и Музей Фогга в Гарварде) и добавляет, что начал собирать коллекцию небольших греческих скульптур из гипса. Это привело к страстному увлечению Античностью, а затем и к своего рода религиозному откровению. Пусть Лавкрафт сам расскажет об этом в своей неподражаемой манере:

«Лет в семь-восемь я был истинным язычником – меня так сильно дурманила прелесть Древней Греции, что я вроде как начал верить в древних богов и духов природы. Я воздвигал самые настоящие алтари Пану, Аполлону, Диане и Афине, а когда спускались сумерки, пытался разглядеть в лесах и полях дриад и сатиров. Я не сомневался, что однажды узрел этих лесных существ танцующими под осенними дубами, и этот “религиозный опыт” стал для меня не менее достоверным, чем для какого-нибудь христианина – его исступленный восторг. Если христианин скажет мне, что ощутил присутствие Иисуса или Иеговы, я, в свою очередь, поведаю ему о встрече с богом Паном с копытами вместо ног и сестрами Фаэтусы» («Исповедь неверующего»).

Таким образом, Лавкрафт опровергает слова Булфинча, который в самом начале «Века сказаний» мрачно заявляет: «Религии Древней Греции и Рима устарели, и среди ныне живущих не осталось ни одного человека, поклоняющегося так называемым олимпийским богам»[172].

Вышеупомянутым отрывком Лавкрафт явно хотел показать, что в нем с ранних лет развивался скептический и антиклерикальный настрой, хотя, возможно, он слегка преувеличивает. Ранее в этом же очерке он пишет: «В возрасте двух лет мне читали Библию и житие Николая Чудотворца; и то и другое я слушал с безразличием, не проявляя особого интереса или понимания услышанного». Ближе к пяти годам, как затем добавляет Лавкрафт, он узнал, что Санта-Клауса не существует, и в связи с этим задался вопросом: «А может, Бога тоже придумали?» «Вскоре после этого», продолжает он, его отдали в воскресную школу при Первой баптистской церкви, однако Лавкрафт проявил себя таким страстным иконоборцем, что ему разрешили бросить занятия. Правда, в другом письме он утверждает, что это произошло, когда ему было двенадцать[173]. Если проследить философское развитие Лавкрафта, то можно сделать вывод, что случай с воскресной школой все-таки относится к более позднему возрасту двенадцати лет, а не пяти. Однако его определенно и раньше принуждали к церковному обучению, которое шло вразрез с его растущим интересом к Древнему Риму:

«Когда учителя в воскресной школе старались показать Древний Рим с неприглядной стороны – жестокость Нерона, гонения на христиан, – я не мог разделить их точку зрения. Мне казалось, что один добрый древнеримский язычник стоил десятков раболепствовавших ничтожеств, фанатично принявших чужую веру, и искренне сожалел о том, что религиозные предрассудки так и не удалось искоренить… Я полностью поддерживал карательные меры, введенные Марком Аврелием и Диоклетианом, и не испытывал ни капли сочувствия к христианскому сброду. Сама мысль о том, чтобы вообразить себя на их месте, казалась мне нелепой»[174].

За этим следует чудесное признание: «В семь лет я стал зваться Л. ВАЛЕРИЙ МЕССАЛА и представлял, как пытаю христиан в амфитеатрах»[175].

К семи годам Лавкрафт уже много читал – «Сказки братьев Гримм» в четыре, «Тысячу и одну ночь» в пять, античные мифы в шесть-семь лет, – успел сменить два вымышленных имени (Абдул Альхазред и Л. Валерий Мессала), начал писать стихи и документальную прозу, а также на всю дальнейшую жизнь заразился любовью к Англии и к древности. Однако его творческие аппетиты росли, и уже зимой 1896 г. у Лавкрафта появился новый интерес – театр. Первой увиденной им постановкой стала «не самая известная работа Денмана Томпсона»[176], пьеса под названием «Солнце Парадайз-элли», в которой его больше всего поразила сцена в трущобах. Вскоре он посмотрел «хорошо поставленные» пьесы Генри Артура Джонса и Артура Уинга Пинеро[177], а на следующий год после похода в оперный театр Провиденса, где ставили шекспировского «Цимбелина», вкус Лавкрафта сделался еще более утонченным. В 1916 г. он все еще помнил, что в 1897 г. рождественский дневной спектакль выпал на субботу[178]. У себя в комнате Лавкрафт обустроил миниатюрный кукольный театр, вручную нарисовал декорации и несколько недель подряд сам с собой разыгрывал «Цимбелина». На протяжении следующих пятнадцати-двадцати лет его интерес к театру то утихал, то снова оживлялся. Примерно в 1910 г. в Провиденсе он ходил на «Короля Иоанна» в постановке Роберта Мантелла, где Фоконбриджа играл молодой Фриц Лейбер-старший[179]. Лавкрафт также довольно рано увлекся кинематографом, и некоторые фильмы оказали значительное влияние на его самые известные работы.

В то время как и физическое, и психическое состояние его отца, лежавшего в больнице Батлера, ухудшалось, юный Говард Филлипс Лавкрафт начиная с трех лет непрестанно развивал свой разум и воображение, чему сначала способствовала колониальная архитектура Провиденса, потом «Сказки братьев Гримм», «Тысяча и одна ночь» и «Сказание о старом мореходе» Кольриджа, затем художественная литература восемнадцатого века, театр и пьесы Шекспира и, наконец, Готорн, Булфинч и мир Античности. В какую поразительную последовательность выстроились эти интересы, многие из которых пребудут с Лавкрафтом всю жизнь! Осталось упомянуть еще одно страстное увлечение, повлиявшее на его дальнейшее развитие как человека и писателя: «А потом я открыл для себя ЭДГАРА АЛЛАНА ПО!! Голубой небосвод Аргоса и Сицилии заволокло ядовитыми парами гробниц, и я пропал!»[180]