Читать книгу Творчество С. С. Прокофьева: театр, специфика мышления, стилистика. III том учебного курса «Отечественная музыкальная культура XX – первой четверти XXI века» - С. В. Венчакова - Страница 5

ВВЕДЕНИЕ
Методическая разработка на тему: «С. С. Прокофьев. Оперное творчество. „Любовь к трём апельсинам“. Комментарии к текстам»

Оглавление

Цель урока: проследить некоторые черты творческого стиля и эволюцию оперного жанра на примере анализа оперы «Любовь к трём апельсинам» русского композитора XX века С. Прокофьева (1891 – 1953) в контексте традиций и новаторства.

План урока:


1. Оперное творчество С. Прокофьева


Музыкальный театр С. Прокофьева представляет собой яркое, оригинальное, современное и вместе с тем глубоко уходящее корнями в театральное прошлое России (и не только России) явление. Композитор отбирает из творческого наследия своих предшественников интересное и ценное, ассимилирует его, экспериментирует, создавая самобытные образцы.


Оперное наследие С. Прокофьева включает:

– «Пир во время чумы», по маленькой трагедии А. Пушкина (1903 – 1909);

– «Ундина», в переводе В. Жуковского (1904 – 1907);

– «Маддалена», по пьесе М. Ливен (1911);

– «Игрок», по роману Ф. Достоевского (1915 – 1916);

– «Любовь к трём апельсинам», по сказке К. Гоцци (1919);

– «Огненный ангел», по повести В. Брюсова (1919 – 1927);

– «Семён Котко», по повести В. Катаева «Я, сын трудового народа» (1939);

– «Обручение в монастыре» («Дуэнья»),по пьесе В. Шеридана (1940);

– «Далёкие моря», по водевилю В. Дыховичного «Свадебное путешествие» (не завершена) (1948);

– «Повесть о настоящем человеке», по повести Б. Полевого (1947 – 1948);

– «Война и мир», по одноимённому роману Л. Толстого (1941 – 1952).


На протяжении всего творческого пути Прокофьева опера была центром его исканий и воплотила весь новаторский опыт гениального художника и интересные драматургические решения. Многие композиторы-современники с разных эстетических, стилистических, национальных позиций искали дальнейшие пути развития оперного жанра, начиная с рубежа XIX – XX веков. М. Сабинина полагает, что «…динамика и лаконизм – две характерные черты, отчётливо проявляющиеся в современной мировой опере» [18, с. 55]. Исследователь считает, что «миниатюризм», обеднение идейно-эмоциональных ресурсов музыкального театра, обмельчание тематики стали некоторыми характерными чертами оперного и балетного театра второй половины XX века. «Творчество Прокофьева показывает, что ни динамика, ни лаконизм не противоречат большой опере и большому балету. Он предлагает своеобразное, множественное решение проблемы реконструкции оперного жанра, не прибегая к утеснению её объёма, её внешних пропорций. Композитор берёт большие идейно-весомые темы и сюжеты, прослеживает жизнь образа, характера, чувства во всей их полноте. „Множественным“ его решение проблемы оказывается потому, что каждая последующая опера отлична от предыдущей и по своему жанровому типу, и по предпочтению определённого круга композиционных приёмов. Оперное творчество Прокофьева – это процесс непрерывной эволюции» [18, с. 56]. Не случайно Прокофьев всегда уделяет большое внимание вопросам формы и композиционно-драматургической логики. Проблема динамизации оперного действия при сохранении чёткой симфонизированной конструкции оперы является одной из центральных. Но вопросы композиционного, конструктивного порядка никогда не приобретают у Прокофьева значения чисто формальных, самодовлеющих. Его открытия в этой области исходят из стремления сохранить доминирующие принципы музыкальной логики, придать оперному произведению высшую синтетичность всех элементов. Решающей является для него проблема адекватного реалистически-образного воплощения сюжета. Следовательно, на первый план выдвигается задача музыкально-драматической конкретности образов: индивидулизированности, портретной характеристики каждого действующего лица, максимума конкретности в передаче ситуации, обстановки и атмосферы действия. Характеристичность как принцип распространяется у Прокофьева на все фрагменты музыкальной ткани произведения. Жизненная конкретность воплощения драмы, реализм характеров и тех «типических обстоятельств», в которых они находятся (то есть локального фона, окружения, среды), требуют от оперы множественности жанрово-музыкальных связей и ассоциаций. Такой явилась традиция реалистической оперной драматургии классиков и её стилевая проекция воплотилась в рамках многих современных опер.

Прокофьев всегда добивался особой речевой выразительности в рамках вокальной декламации. Он использует прием разработки индивидуально-характерного, психологически насыщенного речитатива и внедряет в него развитые мелодические построения, вплоть до законченных ариозных эпизодов. Принципы объединения мелких и мельчайших эпизодов в крупные, логически организованные музыкальные пласты; роль ритмики и остинатных фигур, гармонии и оркестровых тембров как в плане общекомпозиционном, так и в плане создания конкретных образных характеристик; проблема претворения народно-песенных элементов – все эти факторы явились основными в инновационных критериях анализа опер Прокофьева, созданных на разных этапах творчества.

Прокофьеву в лучших его сочинениях, несомненно, удалось найти очень точные художественные средства создания современных лирических образов. Эта новая лирика находила своё выражение в светлых диатонических гармониях, в особой «прозрачности» солирующих тембров оркестра. Но, как уже отмечалось, определяющее значение приобретала новизна, свежесть мелодических линий, иногда кажущихся очень сложных, но всегда очень естественных. Мелодия у Прокофьева была особым выразительным средством для воплощения душевно-эмоционального начала в музыке. Так прослеживается преемственность вокального стиля Прокофьева, его декламационной манеры от традиции великих реформаторов русской оперы Даргомыжского и Мусоргского. Вслед за Мусоргским Прокофьев упорно работал над созданием реалистической русской оперы, основанной на острейшей динамике сценического действия и гибком претворении прозаического диалога. Построив свои ранние оперы по принципу сплошной декламации, впоследствии Прокофьев шёл по пути всё большего насыщения музыкальной ткани богатством вокального начала.

Прокофьев был исключительно внимателен к вопросам сценического воплощения своих опер, постановочного и авторского. По существу, новизна прокофьевского музыкального театра заключается в том, что это театр композитора-режиссёра. Прокофьев, выступая против инерции исполнительских штампов, которая может помешать верному донесению оперы, снабжает свои произведения множеством чисто «режиссирующих ремарок, поясняющих не только эмоциональное состояние персонажа, но и жестикуляцию, мизансценировку, детали интонирования словесного текста. Это продиктовано тем, что сами музыкальные образы возникают у него в связи с пластическим ощущением действия, рисунка каждой сцены, облика каждого персонажа. Так возникают интересные параллели с принципом «лепки» авторского образа у С. Станиславского; с «театром жестов» Б. Брехта.

Тенденция монтажа, соединение отдельных «кадров» при помощи активного музыкально-сценического ритма – тенденция, свойственная современному театру. Часто в операх Прокофьева используются приёмы, непосредственно заимствованные из кино. В «Повести о настоящем человеке» присутствуют музыкальные «наплывы», подкреплённые зрительным изображением, кинопроекцией: послеоперационный бред Алексея Маресьева со сменяющимися явлениями Ольги и хирургов; картина на озере – «баркарола», где голос далёкой Ольги («голос за кадром») участвует в ансамбле, превращая «реальное» трио в квартет. При помощи «наплыва» введён вальс h-moll из второй картины «Войны и мира» в сцене бреда князя Андрея; реплики хора игроков, звучащие в сознании Алексея Ивановича – в финале оперы «Игрок».

Суть эволюции в оперном творчестве Прокофьева заключается в создании особой образности, в углублении содержания литературного первоисточника, его индивидуальное авторское видение и трактовка.


2. «В начале было слово»


Виднейший современный музыковед Е. Долинская, автор монографии «Театр Прокофьева», в своей работе анализирует многие аспекты творческой деятельности композитора в области оперного жанра, в том числе процесс создания либретто, поиски особых выразительных средств для характеристики образов, работу в области тембровой драматургии и др. Как известно, Прокофьев вёл активную переписку со многими виднейшими деятелями культуры и искусства; является автором «Автобиографии», интересных рассказов; в настоящее время изданы его дневники. Исследователь Е. Долинская на примере анализа некоторых дневниковых записей, а также рассказов композитора, обращает внимание на его литературный стиль, сравнивая своеобразие литературных опусов и некоторых музыкальных сочинений. «Все виды литературной работы всегда становились для Прокофьева серьёзным творческим актом, обусловленным его музыкальным мышлением. Создавая либретто, Прокофьев резюмировал: „…когда пишешь фразу, уже является идея музыки“. Не случайно литературные работы возникали, как правило, либо параллельно рождению музыки, либо в моменты вынужденных остановок, вернее, географических перемещений. В датировке рассказов Прокофьев также точен, как в Дневнике, сообщая читателю место и время написания новеллы, а иногда и точное время окончания литературной работы. Местом написания нередко становились часы путешествия на поезде или теплоходе, отражая непростую линию жизни композитора. Каждый рассказ предваряют хронологические и географические сведения. Так, например, как бы на одном дыхании написан рассказ „Блуждающая башня“ (Сибирский экспресс – Токио, 12 мая – 8 августа 1918 года). …Дневниковые записи Прокофьева позволяют не только реально представить даты начала и завершения работы над рассказом, но и все этапы становления замысла. По каждому рассказу созданы комментарии, автоанализы и самонаблюдения, которые позволили сформулировать некоторые критерии его музыкального творчества. Так, композитор практиковал одновременное написание нескольких рассказов (параллельно создавались, например, рассказы „Блуждающая башня“ и „Преступная страсть“; также параллельно шла работа над партитурами Второго скрипичного концерта и балета „Ромео и Джульетта“); Прокофьев предпочитал вести одномоментно литературную и музыкальную работы, где эти различные формы творчества находились в зоне взаимовлияния; делал наброски будущих рассказов в виде отдельных фрагментов; использовал в процессе сочинения рассказа принцип дискретности: набрасывал контрастные эпизоды, а потом их „смыкал“ (близкое явление в композиторской работе – создание целого из фрагментов и ранних заготовок); очень строго требовал, чтобы текст был в точном соответствии с идеей музыкальной формы» [10, с. 24].

В контексте вышеизложенного Е. Долинская анализирует некоторые из рассказов Прокофьева. «Соединение эпических и драматических событий, энергичный темпоритм развития, занимательность сюжета вкупе с острой и порой непредсказуемостью развязки – все эти компоненты той виртуознейшей комбинаторики, которая в первую очередь свойственна музыкальному творчеству композитора. Именно здесь он интересно соединял изображения событий и действующих лиц разных эпох со средствами выразительности искусства своего времени. Стилизация в музыке, в литературе и в театре открывала особые возможности. Очевидно, что жанровая направленность рассказов словно следовала важнейшим разновидностям музыкального творчества. Рождались, например, сказки-притчи («Гриб-поганка» в отдельных поворотах сюжета близок «Алисе в стране чудес») и драма чувств («Мерзкая собака», «Какие бывают недоразумения»), новеллы с элементами автобиографичности («Блуждающая башня») и психологические дуэты-повествования с большой ролью углублённо философского подтекста («Жабы», «Два маркиза»). Остановимся в качестве примера на анализе образно-смысловой и одновременно технологической стороны текста рассказов, например, в «Преступной страсти». Выбор предопределён следующими обстоятельствами. Это большой по протяжённости рассказ, состоящий из четырёх фрагментов-зарисовок (хотя последняя часть осталась слегка недописанной, логика повествования свидетельствует об исчерпанности темы). Кроме того, перед нами типичный образец прозы, принадлежащий перу музыканта. Здесь царит музыка как великая преображающая сила. В частности, блистательно подан образ фагота как типичного представителя инструментального театра XX века. Сам лик фагота рисуется Прокофьевым в виде своеобразной темы-процесса» [10, с. 25]. Интересно отметить, что в прозе Прокофьева музыковед находит «образцы текстовых рефренов, идентичных коротким репликам-рефренам в оперных сценах композитора (таких, например, как «Взаимно» и «И с тем досвиданьичка» в «Семёне Котко» или «Плутовочка» в «Дуэнье»)» [10, с. 26].

«Строгой выверенности ключевых слов в авторских либретто, их заряженности действенностью весьма способствуют такие приёмы Мастера, как варьирование, ostinato и полирефренность. Их преломление наглядно выступает в экспозиции рассказа «Преступная страсть». Уже первый абзац есть ничто иное, как текстовые вариации на два смысла – городок (большой и маленький) и его граждане (уважаемые и неуважаемые): «Хотя городок был маленький, но в нём существовали и уважаемые граждане. Вернее, наоборот, именно: так как городок был маленький, то и все уважаемые граждане были налицо. Даже точнее я сказал бы так: благодаря его малости, заметно выступали те граждане, которые были уважаемы. В большом городе уважаемые граждане тонут в общей массе…» [цит. по 10, с. 26]. Диалог, последующий за приведённым описанием, демонстрирует сопоставление двух родов текста: авторского (повествовательного, описательного) и от лица героев (здесь чаще использованы диалоги-дуэты, реже полилоги в виде трио или квартетов). Контраст диалогичности и монологичности становится в литературной лаборатории Прокофьева одним из действенных средств театрализации прозы.

Примеры текстового ostinato можно найти в диалоге уважаемого гражданина и аббата, где первый нарочито многословен и неискренен в излиянии чувств. Уважаемый гражданин пытается сразить аббата количественным фактором, убеждая, что его «ведь все уважают. Все ценят вашу просвещённую деятельность. Поразительно ценят. И я, и все. И все, и я…» [цит. по 10, с. 26]. В конце же рассказа тот же приём ostinato призван усилить ситуацию, полярную по смыслу. «Его презирает весь город! – свидетельствует уважаемый гражданин. На что послышались заключения его оппонента: «Увы, не все. Увы, не все, – сказал старичок ворчливым тенором, – я говорю, увы, не все его презирают» [цит. по 10, с. 27]. «Всё в том же экспонируемом отрывке, входящем в завязку событийности рассказа, можно говорить не только об активном применении текстовой вариационности ключевых слов и остинатности, но и о включении принципа полирефренности, столь характерного для вербальной структуры музыкальных композиций Прокофьева (рефренами служат словосочетания: «город – граждане», «и все, и я»). Новые словесные рефрены, подобно музыкальным, порой идут рядом с уже звучащими, то есть рефрен может появиться в контексте другого рефрена. Подобная черта как одна из самых фундаментальных в драматургии сценических композиций Прокофьева была подмечена ещё М. Арановским: «Именно через системы сопряжений тематических характеристик осуществляется развитие общей идеи произведения. Каждый новый тематический пласт отражает взаимодействие предыдущих, раскрывая возникшие в результате этих взаимодействий новое качество» [2, с. 62]. Естественно, что речевые элементы в вокальной музыке приобретают не только конструктивное, но и синтаксическое значение.

Структуры сцен в музыкальных спектаклях Прокофьева и его рассказы имеют родственные черты в плане обязательного наличия в экспозиции портретов главных действующих лиц. Они, как всегда, предельно лаконичны, так как обладают особой характеристичностью, типологической сконцентрированностью черт, присущей, в частности, лейтмотивам.

Е. Долинская рассуждает, приводя интересный пример драматургического решения одной из сцен оперы «Дуэнья», которая была придумана Прокофьевым, по сути, с нарушением законов лирической комедии, где экспозиция пьес эпохи Шеридана предлагала первыми вывести на сцену лирических героев. Прокофьев начинает оперу много острее – с галереи комедийных персонажей. Так, композитор и в литературном, и в музыкальном творчестве стремится начать произведение яркой портретной заставкой – броско, энергично, тем сразу задавая активный темпоритм.

В рассказах Прокофьева можно обратить внимание на обычно небольшое количество основных действующих лиц и на нередкое включение в локальные эпизоды внушительного числа второстепенных героев. Это явление сродни феномену «театра в театре», к которому охотно прибегает композитор в музыкально-сценических произведениях. Достаточно сослаться для примера на участников сцены рулеточной игры в «Игроке» (2-я картина IV действия). Используя главнейшие характеристические черты каждого из действующих лиц, Прокофьев создаёт для любого участника что-то вроде «словесной маски». Подобное определение предлагается здесь по аналогии с близким по смыслу термином «интонационная маска» М. Арановского, фиксирующим закреплённость за героем портретирующих интонаций. Именно такими приёмами будут зафиксированы портреты участников «театра в театре». Так, в сцене рулетки в «Игроке» присутствуют блицпортреты: Удачливый игрок, Неудачливый игрок, Дама так себе, Сомнительная старушка и др.

Универсальность ведущих закономерностей драматургии Прокофьева многократно подтверждена использованием идентичных принципов в строении некоторых рассказов и структуры отдельных оперных сцен. Так, рассказ «Ультрафиолетовая вольность» написан в трёхчастной форме с кодой, отражающей материал середины (АВА1в). Данная структура нормативна для развёрнутой оперной сцены. Например, в опере «Война и мир» в форме свободной трёхчастной композиции (с выделением срединного эпизода и обязательным появлением одного или нескольких новых действующих лиц написаны следующие сцены: «Сцена в Отрадном» – с серединой в виде дуэта Наташи и Сони; «Диванная у Элен Безуховой» – центром многофигурной картины становится ариозо Наташи; «Тёмная изба в Мытищах» – с центром в виде дуэтно-диалогической сцены князя Андрея и Наташи).

Сочетание разных образных линий, в том числе фантастики и реальности, Прокофьев предлагает уже в экспозиции рассказа. Так, в «Ультрафиолетовой вольности» сосуществует тонкий вымысел и вполне прозаические детали: «На мягком пушистом облаке лежали два больших булыжника, а на них расположились две фигуры, укутанные в туманные одежды. Сёстрам бесконечно надоело носиться на «колесе с двумя крыльями». Прошло сто лет. Обе они сидели и молчали. Одна из них бессознательно вертела колесо, которое махало своими двумя крыльями. По два действующих лица введены Прокофьевым в первые два из четырёх разделов – женская пара и мужская пара. Сёстры, Время (ультрафиолетовая фигура) и Пространство (инфракрасная фигура) невидимые, «хотя были дочками одного и того же земного отца, жившего когда-то в Кенигсберге» [цит. по 10, с. 30].

В рассказах, как и, например, в экспозиционных картинах «Любви к трём апельсинам» (либретто и музыкальный текст создавались в 1919 году), имеет место не только сопоставление несопоставимого (пушистых облаков и больших булыжников), фантастического и реального (сказочные сёстры оказываются дочерьми реального земного персонажа). Широко используются, в частности, текстовые рефрены. Чтобы увидеть сестёр, «пришлось бы слишком высоко задирать голову» – повторяется дважды. Столько же раз упоминается «колесо с двумя крыльями». Кроме того, для укрепления структуры полуторастраничного текста введено как ключевое слово упоминание цифры «два» (как пары выступают: булыжники, сёстры, крылья колеса)» [10, с. 30].

Итак, исследуя взаимодействие драматургических принципов в композиторской и литературной сферах творчества Прокофьева, можно обнаружить их родство не только в образной системе, но и в структуре самих музыкальных текстов. Сопоставление литературной основы сценических произведений и рассказов обнаруживает их очевидное драматургическое родство. Инновации композитора в сфере музыкального театра получают своё отражение в текстах его прозаических произведений. В рассказах взаимодействие театра и литературы представляет собой внемузыкальное преломление Прокофьевым собственной стилевой системы художественного мира.


3. Опера «Любовь к трём апельсинам» (1919)


Проблема театральности рассматривается Прокофьевым как широкий комплекс вопросов, охватывающих все стороны сложного оперного целого. Задачу создания спектакля Прокофьев ставил перед собой в операх самых различных жанровых оттенков – и в драматически многоплановом «Семёне Котко, и в лирико-комедийной «Дуэнье», и в напряжённо-психологическом «Игроке». Но есть опера, которая кажется предназначенной специально для того, чтобы воплотить в первую очередь именно театрально-сценические устремления Прокофьева. Это – «Любовь к трём апельсинам». Театральность в ней не просто одно из многих слагаемых, не оболочка, а самое существо, душа сочинения. Театральность определяет, формирует здесь и особенности жанра, и все важнейшие компоненты драматургии. Она направляет работу над сценарием и либретто, воздействует на принципы характеристики персонажей и на эмоционально-образный строй музыки, оказывает огромное влияние на приёмы развития и композиционно-структурную сторону оперы.

М. Сабинина отмечает: «Любовь к трём апельсинам» обязана своим происхождением не столько комической опере и опере-буффа, сколько итальянской импровизированной комедии, театру масок, традиции которого возродились в начале XX века усилиями Мейерхольда, Вахтангова и многих других театральных деятелей. «Обручение в монастыре» («Дуэнья») восходят к старинной балладной опере. Прокофьев вводит в неё песенные номера, написанные на стихотворные тексты и относительно вставные для развития действия, как это делалось в английской балладной опере и как это предполагала пьеса Р. Шеридана» [19, с. 33].

Творческие связи С. Прокофьева и В. Мейерхольда возникли в начале 1917 года, когда Мейерхольд, будучи режиссёром Мариинского театра, взялся за постановку оперы «Игрок». В те же годы он подал Прокофьеву мысль создать ещё одну оперу. Прокофьев сообщает в своей автобиографии, что «уезжая в 1918 году за границу, взял в дорогу театральный журнальчик „Любовь к трём апельсинам“, получивший название от пьесы Карло Гоцци, напечатанной в первом номере. Журнал „Любовь к трём апельсинам“ издавался и редактировался Мейерхольдом в 1914 – 1916 годах. В период, когда Мейерхольд предпринял издание этого журнала, он пристально изучал приёмы итальянской народной комедии масок и драматургию Карло Гоцци – режиссёр справедливо считал, что эти традиции могут содействовать возрождению театра. В журнале, который взял с собой за границу Прокофьев, был помещён одноимённый дивертисмент К. Вогака, В. Мейерхольда и В. Соловьёва, послуживший композитору материалом для создания либретто» [26, с. 95].

И. Нестьев отмечает: «…авторы русского сценария – Мейерхольд и его соратники – дополнили пьесу Гоцци аллегорическим Прологом, в котором изображён спор между сторонниками различных театральных течений: Трагики, Лирики, Комики и Пустоголовые. Трагики хотят „мировых проблем, скорби, убийств“. Комики требуют „оздоравливающего радостного смеха“, Лирики – „романтической любви, луны, нежных поцелуев“. Пустоголовые – „занятной ерунды, двусмысленных острот, нарядных туалетов“. Насмехаясь над старомодными или вздорными требованиями, авторы противопоставляют им внешне блестящее искусство Чудаков, искусство весёлой игры, самодовлеющего обнажения театральных приёмов. В сюжете „Трёх апельсинов“ всё условно, иронично: публике показывают не настоящую драму, а пародийное действие, разыгрываемое остроумными лицедеями. Спектакль порой приобретает памфлетно издевательский характер: потешаясь над штампами старого театра, авторы произведения противопоставляют им изящную клоунаду, отмеченную комической условностью» [14, с. 216]. На основе пьесы Гоцци, привлёкшей Прокофьева своей театральностью, Прокофьев создаёт динамичное и весёлое оперное представление. Содержание оперы сводится к следующему: «Сказочный король Треф охвачен горем: его сын, юный Принц, впал в неизлечимую ипохондрию. Против королевской семьи действуют заговорщики – племянница короля Клариче и первый министр Леандр; они хотят отравить Принца, чтобы захватить престол. Заодно с реальными персонажами действуют волшебники: добрый маг Челий покровительствует королю, а ведьма Фата Моргана – Леандру. Принца может излечить только одно средство – смех. Шут Труффальдино, приглашённый ко двору, устраивает весёлые празднества, и Принц вдруг начинает хохотать, увидев смешно перекувырнувшуюся старуху Фату Моргану. Проклятия ведьмы вынуждают Принца отправиться на поиски трёх волшебных апельсинов. После многих приключений Принц и Труффальдино находят три огромных апельсина, в одном из которых томится принцесса Нинетта. Влюблённый Принц освобождает Нинетту и женится на ней» [14, с. 216].

Исследователь О. Степанов отмечает: «В „Любви к трём апельсинам“ основным драматургическим звеном является ситуация. Поэтому на первый план выдвигается сценическое действие и его музыкальное воплощение» [22, с. 17]. Как известно, в начале XX столетия, рядом с методом реалистической типизации всё большее место начинает занимать символика и аллегория, широко проникая в творчество очень разных по своим идейно-эстетическим позициям художников. Здесь и поздние оперы Римского-Корсакова, и поэзия символистов, творчество позднего Скрябина; исключительную популярность приобретают пьесы Метерлинка.

Специфическую направленность приобретает в эти годы интерес к народному искусству – балагану, лубку, сказке (творчество Лядова, Римского-Корсакова; «Жар-птица» и «Петрушка» Стравинского). Виднейшие театральные режиссёры того периода времени искали новые формы работы в драматическом театре, так как «причину возникшего кризиса жанра они усматривали прежде всего в утрате театром своей специфики, в том, что главным героем театра стал писатель-драматург, то есть литератор. Актёр же превратился в посредника, более или менее удачно передающего зрителю идеи автора пьесы. Выход из кризиса представлялся возвращением на сцену яркой театральности во всех компонентах спектакля. В творчестве Гоцци слились воедино многие художественные идеалы сторонников нового театра: активная действенность, яркая динамичность, праздничная приподнятость. Главное, что искусство Гоцци обращалось именно к тем жанрам и формам, которые так охотно возрождали в своём творчестве представители новых течений – к народному импровизированному представлению и сказке» [22, с. 18 – 21].

Произведение Карло Гоцци, созданное в XVIII веке и послужившее сюжетом для создания талантливой новаторской пьесы и затем оперы, было основано на эпизодах старинных неаполитанских сказок Д. Базиле «Пентамерон, или Сказка о сказках». Основная идея сказки об апельсинах – странствие за счастьем и мужественное преодоление всех препятствий на пути к его достижению. «Этот широко распространённый в мировом народном творчестве и многократно претворённый в профессиональном искусстве „вечный“ сказочный мотив у Гоцци отходит на второй план. Сказка нужна Гоцци лишь как сюжетная канва для воплощения пародийно-сатирического замысла. Для усиления броскости, театральности, комедийности спектакля Гоцци обогатил пьесу сюжетными элементами других сказок, одновременно используя их и в пародийных целях. Так появились эффектные, ярко зрелищные сцены празднества во дворце Короля и сцена похищения апельсинов. Современные драматурги – Вогак, Мейерхольд и Соловьёв, сохранив основу сценария Гоцци, критически обозначили современные театральные течения. Были введены новые группы персонажей. Это – представители традиционных театральных жанров: „бытовые Комики“ и „сугубые Трагики“. Им противостоят Чудаки – сторонники нового театрального искусства; Шуты, находящиеся в специальных башнях на просцениуме, своими острыми репликами комментируют действия. Важную роль в сценическом воплощении пьесы приобретает специально созданный Пролог, где происходит столкновение большого количества действующих лиц, что служит ярким началом представления» [22, с. 30 – 32].

В процессе сценического воплощения спектакля Прокофьев создаёт особые нормы, отвечающие драматургической оригинальности первоисточника – в сюжете «Любви к трём апельсинам» явно присутствуют жанровые черты итальянской commedia dell arte. Коренной особенностью этого жанра является импровизационность: актёры сами создают текст пьесы, пользуясь лишь имеющимся в их распоряжении сценарием. Дивертисмент Вогака, Мейерхольда и Соловьёва был создан по тем же законам. Перед Прокофьевым стояла огромной трудности задача, требующая необычайно острого сценического чутья: передать общую атмосферу весёлого, жизнерадостного представления, насыщенного действенностью, приключениями, создать ощущение импровизационности, впечатление непосредственно перед зрителями рождающегося спектакля в рамках зафиксированного литературного и музыкального текста. Одной из важнейших особенностей либретто явился лаконизм, и, стремясь к предельной концентрации и целеустремленности действия, Прокофьев смело отходит от литературного первоисточника и отказывается от сцен, где нет непосредственной связи с развитием основной сюжетной интриги. «Композитор вносит коррективы и в самую сказку, особенно в тех местах, где проявляется свойственная этому жанру некоторая эпически замедленная повествовательность. Не случайно четыре сказочных стража заветных апельсинов – Ворота, Пёс, Верёвка, Пекарка, требующие каждый соответствующей „нейтрализации“ (мазь для Ворот, хлеб для Пекарки, высушивание Верёвки) заменены Прокофьевым одной, но не менее грозной Кухаркой, довольствующейся волшебным бантиком» [22, с. 35]. Краткое изложение в Прологе основной драматической ситуации – фраза глашатая «Король Треф в отчаянии, потому что сын его, наследный принц, болен ипохондрической болезнью» – вполне отвечает старым традициям театра масок. «Интересно, что там, где интенсивное развитие действия не нуждается в словах, Прокофьев создаёт целую картину, почти не прибегая к помощи текста. Такова вторая картина первого акта – сцена игры мага Челия и Фаты Морганы. Это не пантомима, в которой выразительность движений и жертв заменяет слова. Здесь нет никакой условности. Напротив, в этой сцене Прокофьев проявил замечательное чутьё художника-реалиста. Значительность ставки в игре мага и колдуньи (судьба героев) и напряжённость самой игры делают слова излишними, даже неуместными. Когда же радость выигрыша и отчаяние требуют выхода, Прокофьев представляет своим героям возможность „высказаться“. Фата издаёт победный клич и хохочет, а Челий разражается проклятиями» [22, с. 39]. Важно отметить, что некоторые моменты сценария получили в тексте оперы достаточно широкое развитие. Таких сцен немного, их расположение в спектакле подчинено определённой закономерности – помещение их в началах актов: битва Трагиков, Комиков, Лириков, Пустоголовых (Пролог) – идейный центр оперы, «увертюра»; начало первого действия: хор медиков, сообщающих ситуацию о болезни Принца; начало второго действия – экспозиция образов Труффальдино и Принца; начало третьего действия – характеристика беспомощности мага Челия; начало четвёртого действия – комическое сражение Челия и Морганы. Единственный момент, когда Прокофьев нарушает принцип «непрерывного действия» – лирическое объяснение Принца и Нинетты (III действие).


3. Драматургия оперы «Любовь к трём апельсинам»


Особенностью драматургии оперы является исключительная слитность музыки со сценическим действием. Пролог включает две части (первая из них – «увертюра» – хоровой ансамбль), вторая тесно связана с сюжетом оперы: типичный для итальянской комедии пролог – обращение к зрителям (глашатай, сообщение которого сопровождается тембром басового тромбона; гармоническое решение использует цепь минорных тональностей: b – a – g – c – as). Части Пролога резко контрастны и дают концентрированное выражение двух важнейших драматургических тенденций оперы, тесно связанных с её жанровой специфичностью. Первая часть воплощает динамику действия, вторая – театральность. Музыкальное решение Пролога мастерски передаёт крупный план ситуации и метко выделенные, иногда очень тонкие детали, в общих контурах Пролога проступают черты строгой двухчастной репризной структуры.

Первое действие является экспозицией оперы; каждая ситуация, как центральное драматургическое звено становится внутренним стимулом движения сюжета и идеи. Каждая ситуация чётко разграничена, есть и основные группы действующих лиц: друзья Принца, его враги; каждой группе помогают стоящие над ними магические силы, составляющие третью группу персонажей. Первая картина первого действия очень компактна: тема королевского величия (хорал шести валторн) и выход Короля; хор медиков (информация о состоянии Принца – этот фрагмент оперы буквально пронизан иронией и составляет конструктивно законченный номер, подчёркивающий важность момента); следующее звено в развитии действия – непосредственная реакция Короля и Пантолоне на роковой приговор медиков. Музыкальное решение этого момента потребовало гиперболизации традиционных выразительных средств, так как переживания здесь изображаются с помощью пародии. Подобный приём «эмоциональной изобретательности» широко использован в дальнейшем развитии оперы. Как известно, принца может вылечить только смех; эта идея становится основным двигателем и сюжетного и музыкального развития, раскрываясь через сферу подвижной скерцозности. Заключительный раздел I картины обладает драматургической многоплановостью: высказывания Короля, который принял решение испробовать силу смеха, поверил в исцеление Принца и вновь обрёл царственное величие; первое появление хитрого Леандра – зловещей фигуры, он старается победить решимость Короля. Так, I картина представляет собой образец интересного сочетания ряда конструктивных звеньев с индивидуальным эмоциональным тоном, типом и темпом движения музыки в прямом соответствии с характером сценической ситуации.

Вторая картина словно пересекает повествовательное развитие действия, тем самым напоминая композицию некоторых литературных произведений: сцена игры в карты мага Челия и Фаты Морганы, причём от исхода этой игры будет зависеть жизнь или смерть наследника престола. Эта сцена в развитии первого действия оперы занимает особое место, находясь среди условно реальных I и III картин первого действия. Для музыкального решения этого момента оперы Прокофьев подключает большой набор выразительных средств и приёмов, преемственно связанных с богатейшими традициями русской музыкальной сказочности, особенно с оперным творчеством Римского-Корсакова. И всё же, соприкасаясь в «Любви к трём апельсинам» с миром прокофьевской фантастики, всё время присутствует ощущение новизны – настолько необычно и своеобразно музыкальное мышление композитора.

Для русской оперной (и не только оперной) сказочности XIX века характерно перенесение в область музыки образов и жанров, связанных с народным творчеством: сказок, легенд, былин, эпических сказаний и др. Среди произведений Прокофьева раннего периода творчества с этой линией соприкасаются «Сказки старой бабушки» и «Гадкий утёнок». «Фантастика „Любви к трём апельсинам“ имеет другие истоки: она связана не с литературными, а с театральными формами народного творчества, не с повествованием, а с представлением» [22, с. 63]. Примечательно, что кроме необычного музыкально-сценического оформления, в этой картине содержится наиболее полное выражение некоторых драматургических особенностей, характерных для всей оперы: полное соотношение слова, действия и музыки. Эти аспекты являются естественными для жанры оперы (компоненты которой: действие – слово – музыка), но трактовка этого жанра Прокофьевым на момент создания «Любви к трём апельсинам» уже имела некоторые особенности. Прокофьев всегда уделял предельное внимание тексту, его лексике и манере произнесения. Стремление передать в вокальной интонации особенности речи персонажа и его характер, раскрыть авторское отношение к герою является одной из особенностей оперного творчества Прокофьева. Вместе с тем подчёркнутый «антипсихологизм» этой оперы существенно влияет на роль слова и его трактовку. Речь действующих лиц здесь в значительной мере перестаёт быть зеркалом их внутреннего мира. Функция текста иная – происходящее на сцене комментируется. Важно отметить, что текст оперы во многом совпадает со сценарием Гоцци – Мейерхольда, являясь, по сути, сценарием-канвой, по законам которой развивается действие. Эта тенденция характерна для многих сцен оперы, но наиболее ярко она выражена во II картине. Как уже отмечалось, текст II картины предельно лаконичен и состоит в основном из небольшого количества реплик персонажей. Огромное значение имеют авторские ремарки, охватывающие все компоненты сценического воплощения картины от декоративного оформления и постановочных эффектов до подробной режиссёрской разметки действия. В них зафиксированы не только мизансцены, но и отдельные движения, жесты, оттенки эмоционального состояния действующих лиц. Этот комплекс ремарок (небольшой удельный вес текста словно «вытеснил» звено из цепи: действие – слово – музыка) явился своеобразной подробной программой, на основе которой Прокофьев создал необычную симфоническую картину. Ещё одна важная проблема оперы – её симфонизм. Особенности этого компонента оперы исходят из минимума «психологического» действия, основное внимание уделено сценическому движению и смене ситуаций. Эта внешняя «событийная» сторона и получает максимальное выражение в музыке. Огромную роль играет оркестр, симфоническая ткань чутко реагирует на любые нюансы. Следует отметить, что мастерство Прокофьева – драматурга позволяет создать стройную композиционную форму и при этом «зафиксировать» каждую деталь. «Конечной стадией музыкально-симфонического обобщения ситуации в опере могут служить знаменитые марш и скерцо, где развитие музыки уже целиком подчинено закономерностям инструментальных форм. При полном отсутствии текста сценическое действие и здесь не исчезает. Ситуация зрителю совершенно ясна, а образная конкретность и яркость музыки столь велики, что каждый отчётливо представляет себе события, происходящие за занавесом, легко заменяя видимое воображаемым. Симфонизм „Любви к трём апельсинам“ – это не симфонизм лейтмотивного и даже – шире – тематического развития. Это не симфонизм-становление. Его можно определить как программный, в полном смысле слова „иллюзорный“ симфонизм, программой которого служит смена сценических ситуаций, определяемая текстом – сценарием» [22, с. 66 – 67]. Подобный метод симфонического отражения сценического действия Прокофьев использует во многих поздних своих сочинениях разных жанров, среди которых оперы, сказка «Петя и волк», сцены Ледового побоища из кантаты «Александр Невский». Следует отметить, что многие сцены кантаты, созданной в 1939 году, то есть спустя 20 лет после создания оперы «Любовь к трём апельсинам», решены по принципу кадрового монтажа. Использование подобного принципа в 1919 году, задолго до «эры кино», позволяет ещё раз отметить новаторские принципы образного мышления Прокофьева.

Третья картина первого действия целиком посвящена экспозиции «сил зла». Прокофьев использует здесь единый комплекс выразительных средств, что придаёт картине своеобразный облик. В рамках общего колорита сцены доминирующую роль имеет Клариче, её характеристика воплощена в двух различных темах: прокофьевская ремарка «Входит Клариче, резкая, решительная, экстравагантная» – эти эпитеты и формируют тему героини (в интонационном строении темы, насыщенной хроматизмами, обнаруживается интересная конструктивная закономерность: мелодия движется зигзагами, расходясь по полутонам от центрального тона g. «Угловатость» интонаций в сочетании с пульсирующей триольной ритмикой и быстрым темпом придаёт теме крайне возбуждённый характер). Вторая тема Клариче проявится в ткани III картины очень детально и послужит основной характеристикой героини, раскрывая внутреннюю сторону образа – волю и целеустремлённость. «В музыке эти черты „обобщены через жанр“ марша, который становится „лейтжанром“ Клариче, подобно мазурке у Марины Мнишек. Ассоциация с Мариной возникает здесь не случайно. Ее вызывает прежде всего сходство сценической ситуации. Клариче, как и Марина, – коварная, жестокая и непреклонная женщина, стремящаяся лишь к власти и престолу. Презрение и издёвка, сквозящие в речах Клариче, когда она упрекает Леандра в нерешительности и бездействии, очень напоминает поведение Марины в сцене с Самозванцем. Наконец, ритмическая острота и жанровость музыкальных характеристик обеих героинь укрепляют эту аналогию. Конечно, всякое сравнение условно и нельзя, разумеется, забывать, что Клариче – персонаж комической сказки, а Марина – реалистической музыкальной драмы» [22, с. 57].

Творчество С. С. Прокофьева: театр, специфика мышления, стилистика. III том учебного курса «Отечественная музыкальная культура XX – первой четверти XXI века»

Подняться наверх