Читать книгу Богов любимцы. Том 2 - Саида Мансуровна Абанеева - Страница 2

Когда земля сомкнулась у него над головой, Вар попытался освободиться из ее плена, но быстро понял всю тщету своих усилий и успокоился. Он закрыл глаза и стал ждать Случая.

– Мы просим вас стать правителями Феодосии и принять в дар дворец, построенный по личному повелению Вара, – сказал, обращаясь к Воинам Бога, бывший городской голова.

Шестеро друзей посовещались, и Танаис сказала от имени остальных:

– Мы сердечно благодарим вас за оказанную честь и с удовольствием принимаем ваше предложение поселиться в Феодосии. Только не в качестве правителей, а в качестве граждан. Каждый должен заниматься тем делом, которое ему по душе. Лично я хотела бы попробовать свои силы в искусстве.

– Я люблю землю и хотел бы стать хлебопашцем, – сказал Глеб.

– Я давно уже мечтаю посвятить себя наукам, – сказал Артакс.

– Я хочу открыть приют для всех одиноких, больных и слабых, – сказала Мария.

– А я намерен защищать город от внешнего врага, – сказал Ставер.

Все выжидающе посмотрели на юную мать. Коринна немного смутилась под этими пристальными взглядами и сказала:

– Я согласна стать правительницей города. Мне кажется, что я сумею справиться с обязанностями, налагаемыми властью. Дворец, построенный для узурпатора, я предлагаю отдать под приют Марии. А себе мы построим дом на новом месте.

– Это неплохая мысль, – поддержал ее Ставер. – Мы построим свой дом своими руками, но если кто-нибудь захочет нам помочь, мы не станем отказываться.

Утром на выбранном для строительства месте собралось почти все взрослое население Феодосии, и сразу же завязался ожесточенный спор о том, какой глубины следует рыть котлован. Так и не придя к согласию, спорщики разделились на два враждебных лагеря и принялись с азартом уличать другу друга во всех смертных грехах.

Танаис воткнула лопату в землю и сказала довольно зло:

– Вас никто сюда не звал. Вы пришли по доброй воле. Но если вы явились для того, чтобы выяснять отношения, лучше вам поискать другое место для этого. Кто не хочет помогать, пусть не мешает.

Ее слова несколько погасили страсти, но еще долго то здесь, то там вспыхивали короткие перебранки.

Наконец, котлован был готов, и разгорелся спор об архитектуре дома. Одни считали, что это должна быть неприступная крепость, другие считали, что это должен быть роскошный дворец, третьи считали, что, это должен быть молитвенный дом, а четвертые соглашались со всеми одновременно.

– Всего этого можно было бы избежать, если бы мы заранее позаботились о плане, – сказала Танаис, которой уже изрядно надоело разнимать спорщиков. – Лично я думаю, что нам нужен красивый и просторный дом, в котором удобно и приятно жилось бы каждому из его обитателей.

С помощью отца она набросала на бумаге план будущего жилища, и строители приступили к работе, но к вечеру, когда строительство дома было завершено, все с разочарованием обнаружили, что новый дом недостаточно просторен, не слишком красив и, в общем, совсем не таков, как на плане.

Заметив, что вновь начали образовываться группировки, каждая из которых считала, что дом не удался потому, что остальные не прислушивались к ее советам, Танаис нахмурилась и сердито сказала:

– Дом нехорош. Но это – наш дом. Мы построили его своими руками и нам некого винить в его несовершенстве. Поэтому мы поселимся в нем и постараемся со временем сделать его таким, в котором можно жить. Мы благодарим за сотрудничество всех, кто принял участие в строительстве. До свидания.

Когда помощники разошлись, Воины Бога критически осмотрели свое новое жилище, и Мария сказала в утешение:

– Конечно, это не самый лучший дом на свете, но по крайней мере, теперь у нас есть крыша над головой.

– Ошибаешься, – возразила ей Танаис. – У нас есть нечто гораздо большее. У нас есть опыт.

Подойдя к стене, она стукнула по ней кулаком. Посыпались кирпичи и штукатурка.

– Она сошла с ума от горя, – поставил диагноз Артакс, но, увидев, что Танаис принялась возводить разрушенную стену заново, к ней присоединились остальные…

Когда они закончили стену и принялись за паркет, во двор въехала груженая домашней утварью повозка.

– Мы ничего не заказывали! – высунувшись по пояс из окна, крикнула Танаис.

– Это подарок от горожан! – ответил сопровождавший повозку человек, а во двор между тем въезжала вторая телега.

Ставер, Глеб и Артакс перенесли выбранные Марией вещи в дом, а Танаис немного задержалась, расплачиваясь с возчиком.

Когда она вошла в гостиную, мебель была уже расставлена.

– Это никуда не годится. Начнем сначала, – сурово произнесла она.

– Тебе не кажется, что нам есть, о чем поговорить? – спросил Ставер.

– Я слушаю.

– Не кажется ли тебе, что ты чересчур уверовала в собственную непогрешимость?

– Я предложила что-то, что причинило вред?

– Нет, все твои предложения разумны и правильны, но ты нравилась мне гораздо больше, когда говорила, что человек имеет право на ошибку.

– Человек имеет. Но мы давно уже не люди.

– Разве это отменяет прежнюю дружбу между нами?

– Мне очень жаль, если со стороны все это выглядит таким образом… Ну что ж, раз вы считаете, что в нашем доме все устроено наилучшим образом, пусть все остается, как есть…

– Ты не поняла, Танаис… Я и сам прекрасно вижу, что это никуда не годится. Но мне бы хотелось, чтобы прежде, чем предлагать пусть даже самое разумное и справедливое решение, ты интересовалась бы и моим мнением на этот счет…

– Ставер, как ты смотришь на то, чтоб произвести здесь небольшую перестановку? – спросила Танаис.

– Я смотрю на это с наслаждением, – ответил Ставер, и, смеясь, они хлопнули друг друга по плечу.

Вчетвером они принялись перетаскивать мебель, перестилать ковры, перевешивать картины, и, когда, наконец, несколько часов спустя все передвижения были закончены, единодушно заявили, что дома лучше, чем у них, и представить себе невозможно.

Мария вошла под своды заброшенной церквушки, неся в руке ведро с чистой колодезной водой.

Со стен и потолка свисала паутина, и все предметы внутри были покрыты толстым слоем сажи и грязи.

Обмакнув мягкую губку в ведро, Мария провела ею по потемневшим от времени и копоти иконам, и когда, очищенные от патины лет, глянули на нее мудро, всепрощающе и строго лики чудотворцев и святых, прошептала:

– Господи, дай нам силу и волю, мудрость и веру, терпение и любовь, чтоб довести начатое дело до конца…

Уложив близнецов спать, Коринна ушла в свой кабинет и, сев за стол, круглым красивым почерком вывела на чистом листе бумаги заглавие – «Основной закон».

Подумав, она обмакнула перо в чернильницу и, немного отступив, написала:

«§1. Каждый человек от рождения свободен. Единственным ограничителем свободы одного человека является свобода и безопасность другого человека.

§2. Каждый человек от рождения имеет неотъемлемое право на жизнь, свободу, справедливый суд и защиту государства.

§3. Каждый человек имеет право открыто выражать любые взгляды, убеждения и мнения, исповедовать любую религию или не исповедовать никакой религии, выбирать любое место жительства и род занятий, соответствующий его природным талантам и наклонностям, владеть любым имуществом, как движимым, так и недвижимым, распоряжаться им по своему усмотрению и применять любые дозволенные законом способы и средства для его преумножения.

§4. Никто не может быть подвергнут телесному наказанию и заключен под стражу без решения суда. Лицо, тело и жилище человека неприкосновенны».

Отложив перо, она перечитала написанное и удовлетворенно улыбнулась.

– Возможно, это не самый длинный закон на свете, но никто не вправе сказать, что он глуп, жесток или несправедлив.

Вдруг она услышала за спиной какое-то сопение и удивленно обернулась.

Держась ручонками за косяк, Мир стоял в дверях, нетвердо качаясь на слабеньких ножках, и внимательно смотрел на мать.

Коринна взяла его на руки и расцеловала в пухлые щечки.

Мальчик улыбнулся и отчетливо произнес:

– Ма-ма…

Танаис обтесывала огромную мраморную глыбу и не заметила, как в мастерскую вошла Мария и, встав за спиной ваятельницы, стала молча наблюдать за ее работой.

– Неплохо получается, – долгое время спустя промолвила она наконец.

Танаис вздрогнула и, выронив из рук резец, оглянулась.

– Тебе, правда, нравится?

– Да.

– В общем-то, пока еще рано судить, что из этого получится, но мне бы очень не хотелось, чтобы моя первая работа выглядела ученической…

– Ты мечтаешь о славе?

– Наверное, нет… Когда человек создает какое-либо произведение искусства, вероятно, желание прославиться играет тут не последнюю роль, потому что он хочет, чтоб лучшее из того, что в нем есть, избежало забвения и смерти… Но, поскольку я бессмертна, желание славы бессмысленно для меня. И мое лучшее, и мое худшее навсегда останутся при мне…

Артакс ворвался в комнату Глеба и с порога заявил:

– Поздравь меня! Я совершил открытие!

– Поздравляю, – вяло откликнулся Глеб. – Надеюсь, ты открыл не ту бутылку мадеры, которую я берегу для особо торжественного случая?

– Представь, я открыл, что Земля – круглая и вращается вокруг Солнца!

– Потрясающе, – усмехнулся Глеб. – А теперь представь, что когда я пашу землю, мне совершенно безразлично, круглая она или плоская, вращается или нет. Для меня имеет значение только, плодородна ли она и каков будет урожай.

– Ты полный невежда, – разочарованно вздохнул Артакс. – Наведаюсь к Ставеру. Возможно, его мое открытие заинтересует больше, чем тебя…

– Едва ли. Его земля интересует только с одной точки зрения: не нарушает ли кто-нибудь чужих границ.

– Господи, ну разве можно мыслить так узко? Земля – наш дом, а не поле и не окоп. А свой дом человек должен знать во всех подробностях.

– Ну, раз ты такой всезнайка, скажи, что у нас сегодня на обед?

– Ты когда-нибудь поднимаешься выше сытости?

– Когда плотно поем…

Коринна внесла в столовую большой торт со свечами и поставила в центре стола.

– По какому случаю? – спросил Ставер.

– Угадайте с трех раз. Кто угадает, – получит самый большой кусок.

– Чей-нибудь день рождения? – неуверенно предположила Танаис.

– Раз, – загнула палец Коринна.

– Какой-нибудь праздник? – спросил Глеб.

– Два, – загнула Коринна второй палец.

– Просто ты решила потрясти нас своими кулинарными талантами, – высказал предположение Артакс.

– Увы, но должна прямо заявить, что сообразительностью вы не отличаетесь. Поводом для создания этого торта послужило то обстоятельство, что сегодня ровно в полдень Мир совершенно самостоятельно добрался из детской до моего кабинета и – мало того – назвал меня «мамой»!

– Этого просто не может быть, – недоверчиво покачал головой Артакс. – Ему и трех дней нет от роду.

– И тем не менее, это святая правда.

– За великое будущее Мира! – подняв бокал с вином, воскликнула Мария.

– И его сестры, – чокаясь с ней, добавила Танаис.

– Ну, пока что Любовь ведет себя как самый обычный ребенок: очень много ест, очень много спит, часто плачет и расписывается на пеленках, так что говорить о ее великом будущем, по крайней мере, преждевременно, – улыбнулась Коринна и стала делить торт на шесть равных частей.

– Ставлю сто против одного, что на завтрашнем турнире победит рыцарь Магнус. Он находится в отличной форме и в этом году не потерпел ни одного поражения, – сказала Танаис.

– И это сделало его заносчивым и неосторожным. Он так уверовал в собственную непобедимость, что совсем перестал упражняться. Увидишь, первый же противник выбьет его из седла одним щелчком, – возразил ей Ставер.

– Что ставишь?

Мария хмуро усмехнулась и негромко сказала, обращаясь к Коринне:

– В жизни не слышала более содержательной беседы…

– Ты чем-то недовольна, дорогая? – спросила Танаис.

– А чем, по-твоему, я должна быть довольна? Разве такой ты была, когда я полюбила тебя? И разве полюбила бы я тебя такой? – с горечью ответила Мария.

– Я не совсем поняла, в чем заключается моя вина, – медленно и тихо произнесла Танаис. – Я понимаю, что тебе не нравится обыденность наших дел и разговоров, но ты пойми и то, что человек не способен постоянно жить на вулкане. И с этим нужно смириться.

– Я никогда не смогу смириться с этим, потому что никогда не смогу забыть, как весело, счастливо и беззаботно жили мы в минувшие дни! – гневно воскликнула Мария и вышла из гостиной, громко хлопнув дверью.

– В чем-то она права, – некоторое время спустя после ее ухода произнес Глеб. – Иногда мне безумно хочется подраться…

Ему никто не ответил.

Прошло полгода.

Лежа на диване, Ставер читал «Полигимнию» Геродота, когда в дверь его комнаты тихонько постучали.

– Входи, сынок, – вставая с дивана, произнес Ставер, и в комнату вошел прелестный мальчуган лет семи на вид. Черноволосый, как отец, и синеглазый, как мать, он унаследовал редкую силу Ставера и необыкновенную красоту Коринны, и ростом, статью и пригожеством далеко превосходил даже восьми- и девятилетних детей.

– Папа, мне нужно кое о чем тебя спросить, – не по-детски серьезно начал он, усаживаясь на диван рядом с отцом.

– Слушаю тебя.

– Скажи, для чего рождаются люди?

– Чтобы жить, – улыбнулся Ставер.

– А живут для чего? Чтоб умереть?

Ставер озадаченно посмотрел на сына и спросил в свою очередь:

– Где ты набрался этого вздора?

– Это не вздор. Люди ведь умирают. Почему?

– Это трудно объяснить. Еще труднее – понять. И совсем невозможно – примириться.

– Объясни. Я попытаюсь понять.

– Если бы люди не умирали, прекратилось бы развитие, и все застыло бы навсегда в каких-то определенных и неизменных формах.

– Ну и что?

– Мир существует только потому, что способен изменяться.

– Значит, достигнув совершенства, он погибнет?

– Почему ты думаешь, что, достигнув совершенства, мир погибнет?

– Потому что у совершенства нет превосходной степени. Когда совершенство будет достигнуто, развитие прекратится и наступит смерть.

– Совершенство никогда не может быть достигнуто.

– Тогда почему наступает смерть?

– Чтоб хорошее могло уступить место лучшему.

– Но ведь и плохое подвержено смерти. Значит, если плохое умирает, оно уступает место худшему?

– Откуда у тебя эти мысли?

– Не знаю. Они все время возникают у меня в голове. Хотя я совсем этого не хочу. Скажи, смерть – это добро или зло?

– Это зависит от точки зрения.

– Добро и зло – тоже только точки зрения?

– В большинстве случаев. Никто не делает зла ради зла, как никто не делает добра ради добра. Просто один человек совершает какое-то действие для достижения своей цели, а другой человек, в зависимости от того, соответствует это действие его интересам или мешает им, называет это действие добрым или злым соответственно.

– Что такое зло?

– Зло – это неправильно понятое добро.

– Значит, зло не знает о том, что оно – зло?

– Зло думает, будто оно – добро.

– А бывает наоборот?

– В жизни все бывает, сынок.

– Послушай, если все люди когда-нибудь умирают, а я – человек, значит, я тоже когда-нибудь умру?

– Даже не знаю, что тебе ответить, сынок… Постарайся не задавать вопросов, на которые нет ответов… Ступай.

Мир вышел на улицу и присоединился к игравшей в мяч детворе, но не прошло и пяти минут, как среди детей началось сильнейшее замешательство, они заметались, как стайка перепуганных воробышков, и кинулись врассыпную.

Обернувшись, Мир увидел огромного черного пса, громадными скачками мчавшегося по улице. С его шеи свисал обрывок железной цепи, а с губ и вывалившегося из алой пасти языка хлопьями падала белая пена.

Маленький мальчик споткнулся о камень, упал и, сильно ударившись носом о землю, громко заплакал.

Увидев, что пес несется прямо на упавшего малыша, Мир бесстрашно встал на пути бешеной собаки и крепко сжал кулачки.

Услышав испуганные крики детей, Ставер выскочил на балкон и, увидев грозящую Миру опасность, перемахнул через перила.

Ему казалось, что он бежит по болоту, тогда как пес летел, словно выпущенная из арбалета стрела.

Пес сделал последний прыжок и, опрокинув Мира на спину, уперся мощными лапами мальчику в грудь. Зловонное дыхание обожгло шею Мира, и в следующий миг он почувствовал, как что-то горячее и липкое потекло по его плечу.

Ставер схватил пса за ошейник, рванул – и, жалобно взвизгнув, ужасный цербер испустил дух.

Подхватив сына на руки, Ставер быстрее ветра помчался в дом, крича на бегу:

– Помогите кто-нибудь!

На его крик выбежали из своих комнат все обитатели дома.

Ставер опустил истекающего кровью сына на постель, и над мальчиком склонилась Мария.

– Он умирает, и только Бог сможет его спасти… Уйдите все.

Ставер вывел из комнаты рыдающую жену, следом вышли остальные Воины Бога.

Мария села на край постели и положила ладонь на кровоточащую рану Мира.

Прошла бесконечная, как вечность, минута, и кровь перестала течь. Когда лицо мальчика порозовело, а дыхание выровнялось, женщина ткнулась лицом в подушку и лишилась сознания.

Некоторое время спустя в дверь осторожно заглянул Ставер и, увидев неподвижные тела Мира и Марии, бросился к постели. За ним вбежали остальные и, обступив со всех сторон кровать, с удивленным и недоверчивым видом стали разглядывать шею Мира. На месте глубокой раны, с неровными, сочащимися кровью краями, была гладкая, без намека на шрам детская кожа.

– Господи, что с ним случилось? – всхлипнув, спросила Коринна у мужа. – Ну почему он не убежал, как другие дети?

– Ему не позволила сделать это гордость… У нас очень гордый сын.

– Гордость – прекрасное качество. Но только в сочетании с бессмертием… А наш сын, как только что выяснилось, смертен…

– Увы, бессмертие – не цвет волос или глаз, и его нельзя получить по наследству. Каждый должен сам завоевать его для себя.

Двое мужчин втащили отчаянно упиравшегося Мира в кабинет Ставера, и один из них гневно произнес:

– Ставер, ты пользуешься почетом и уважением отo всех жителей города, но это еще не причина, чтобы твой сын безнаказанно избивал наших детей!

– Это правда, Мир? – удивленно спросил Ставер.

– Да! Я избил их всех! И сделаю это снова, если они не захотят признать мое превосходство!

– И в чем же заключается твое превосходство?

– Я умнее, сильнее и красивее всех!

– Вот эти мужчины сильнее, чем ты, и без труда могли бы тебя избить, но ведь они не делают этого?

– Они не смеют этого! Я – сын царя, и сам буду царем, когда вырасту!

– Должен тебя огорчить, сынок. Если ты и впредь будешь вести себя подобным образом, ты никогда не станешь царем.

– Это почему же? – надменно прищурился Мир.

– Народ тебя не выберет.

– Разве я стану его спрашивать? Ты – царь, а я – твой сын. Значит, я тоже буду царем.

– Нет, Мир. Люди предпочтут тебе человека более разумного и справедливого.

– Я – самый лучший! И я буду царем! Вот увидите!

– Ты раскаиваешься в своем поступке?

– Ни капельки! Если бы они оказались сильнее, то вздули бы меня, и я не побежал бы жаловаться!

– Очень жаль, Мир, но я вынужден тебя наказать.

Мир попятился, однако двое мужчин крепко держали его за плечи.

– Только посмей меня ударить! – крикнул мальчик отцу и, выскользнув из курточки, бросился бежать прочь из дому.

Мир бежал, покуда хватало сил, но наконец остановился и, переведя дух, осмотрелся по сторонам.

Он стоял посреди просторной поляны, заросшей высокой травой, в которой ему почудилось какое-то слабое шевеление.

Мир нагнулся и, раздвинув пожухлые стебли, увидел торчавшую из земли безобразно распухшую, черную кисть человеческой руки.

Первым его побуждением было броситься со всех ног наутек, но любопытство пересилило страх, и, подобрав сухой сучок, Мир осторожно дотронулся им до кончиков пальцев. Пальцы не шевельнулись, и, осмелев, Мир коснулся рукой холодной кисти.

В тот же миг железные пальцы стиснули его ладонь.

Взвизгнув от ужаса, Мир рванулся в сторону, и из-под земли прозвучал приглушенный голос:

– Помоги мне, мальчик…

– Ты – мертвый? – опасливо спросил Мир.

– Нет, малыш. Я – «не мертвый». Меня зовут Вар. Ты слышал обо мне?

– Нет, никогда. Ты кто?

– Помоги мне выбраться, и мы обо всем поговорим.

Обеими руками Мир стал разгребать землю вокруг кисти Вара, и к полуночи ему удалось откопать Вара до плеч.

Вар уперся в края ямы и вылез на поверхность земли.

– Ты уже знаешь мое имя. А как зовут тебя?

– Мир.

– И сколько тебе лет, Мир?

– Мне семь месяцев.

– Ты не ошибся, малыш? Для семимесячного младенца ты что-то слишком уж крупноват… – усмехнулся Вар. – Послушай, а твоего отца, случайно, не Ставером зовут?

– Откуда вы знаете?

– Да так, похож ты на него очень… Он знает, где ты?

– Нет…

– Он, наверное, беспокоится, ищет тебя повсюду?

– Пусть ищет, пусть беспокоится! Я навсегда ушел от них!

– Они чем-то обидели тебя? – понимающе усмехнулся Вар.

– Еще как! Отец считает, что я никогда не стану царем! Да хотел еще вдобавок наказать меня!

– За что?

– За то, что я поколотил этих слабаков!

– Твой отец ошибается. Ты будешь настоящим царем. Потому что ты – самый красивый, самый умный, самый смелый и самый сильный мальчик на свете. Ты мне веришь?

– Да.

– Ну, тогда дай мне свою руку и пойдем искать для тебя достойное царство.

Мир недоверчиво взглянул в лицо Вара и спрятал ладонь за спину.

– Нет. Уж лучше я вернусь домой.

– А как же царство?

– Я передумал.

– Мальчик хочет к мамочке? Может быть, мальчик сейчас заплачет?

Мир самолюбиво покраснел и решительно произнес:

– Ты прав. Стыдно возвращаться таким же, каким ушел. Я вернусь царем – или не вернусь совсем.

– Это слова настоящего мужчины, малыш. Ты станешь царем, завоюешь весь мир и только тогда, пропахший конским потом, покрытый пылью, шрамами и славой, вернешься назад.

Глаза Мира загорелись восторгом.

– Ты прав! Это мой путь! Я был рожден, чтоб править миром!

Мир протянул Вару свою ладонь. Вар легонько сжал ее пальцами, и они пошли из заброшенного парка рядом друг с другом.

– Где наш мальчик? Где Мир? – тоном, не предвещающим ничего доброго, спросила Коринна мужа.

Ставер пожал широкими плечами и не слишком уверенно произнес:

– Да ничего с ним не случится… Ну обиделся и убежал… Обычное дело. Все дети так поступают. Велика важность. Проголодается и вернется.

– Не понимаю, как можно быть таким бесчувственным чурбаном! Пропал семимесячный младенец, а отец и в ус не дует!

– Я – не чурбан, а Мир – не младенец. Но чтобы ты не волновалась, я отправлю на поиски сотню гвардейцев…

Подойдя к городской стене, Вар взял мальчика на руки и, сильно оттолкнувшись ногами, перепрыгнул через нее, как через низенькую скамеечку.

Мир доверчиво обнял мощную шею Вара обеими ручонками, положил кудрявую голову ему на плечо и почти мгновенно уснул…

В кабинет Ставера вошел офицер городской стражи и доложил неутешительную новость:

– Мы не нашли Мира нигде. Но в парке, на том месте, где раньше торчала из земли ладонь Вара, сейчас довольно глубокая яма в форме человеческого тела. Я расспросил охрану северных, южных, восточных и западных ворот, но никто не видел, чтобы Мир покидал город, да они и не выпустили бы его.

Отпустив офицера, Ставер поднялся в комнату жены.

– Мужайся, дорогая… Нашего сына похитил Вар… Но я уверен, что Мир жив, и клянусь, я разыщу его, даже если для этого мне придется пешком обойти весь мир из конца в конец…

– Это ты, ты один во всем виноват! Уходи – и без Мира не возвращайся!

Ставер вышел в коридор и постучался в двери к Артаксу, Глебу и Танаис.

– Друзья, мне нужна ваша помощь, – сказал он, когда они вышли к нему. – Вар похитил моего сына.

– Ты не ошибся, Ставер? – недоверчиво переспросил Артакс.

– Хотел бы я ошибаться, друзья… Но, к сожалению, такова горькая правда. Я не знаю, в каком направлении они движутся, поэтому тебя, Артакс, я прошу отправиться на запад, тебя, Глеб, – на север, тебя, Танаис, – на юг, ну а сам я отправлюсь на восток.

– Ставер, я не хочу тебя пугать, но что, если Мира нет уже в живых?

– Я уверен, что Вар не станет его убивать. Он только попытается подчинить его своему влиянию.

– Хотел бы и я быть уверенным в этом… Не будем терять времени. Едем в порт!

– Судно до Матраги отходит через четверть часа, – сообщил друзьям начальник порта и отошел в сторону.

– Мне пора, – сказал Ставер.

– Присядем по обычаю на дорожку, – предложил Глеб.

Минуту все четверо сидели молча, задумчиво вглядываясь в морскую даль, словно пытаясь приподнять завесу будущего, потом одновременно встали и пожали друг другу руки на прощание.

– Счастливого пути, Ставер.

– Счастливого пути и вам, друзья… И простите, что втянул вас в эту историю.

Ставер взбежал по трапу, и капитан отдал с мостика команду поднять якоря.

Медленно разворачиваясь носом и грузно покачиваясь на волнах, судно вышло из гавани в открытое море, держа курс на восток, через Боспор Киммерийский к берегам Таманского полуострова.

После полудня ветер стал крепчать, и к заходу солнца волнение усилилось настолько, что невозможно стало стоять на ногах.

Заподозрив неладное, Ставер поднялся на мостик.

Кормчий, в стельку пьяный и державшийся за кормило не столько для того, чтоб управлять судном, сколько для того, чтоб не упасть, прикладывался к горлышку металлической фляги, и по его небритому подбородку текла темная, мутная жидкость.

Вырвав фляжку из рук кормчего, Ставер оттолкнул его в сторону и повернул судно носом на волну. Качка немного уменьшилась, но были утеряны все ориентиры, и ни один человек на борту судна не мог сказать с уверенностью, в каком направлении оно движется. Изрыгая проклятия, кормчий выпутался из снастей и обеими руками схватил Ставера за грудки.

– Вон с мостика! – заорал он, перекрывая рев урагана.

– Вы пьяны! Вы погубите людей и судно!

– Не твое дело, щенок! Я здесь хозяин!

– Ступайте в каюту, капитан! Я отстою вашу вахту!

– Учить меня будешь, сопляк?! Да я ходил в море в те времена, когда ты ходил под себя, и ты меня будешь учить?! Вон!!!

– Вы не в состоянии управлять судном, и я принимаю ваши обязанности на себя!

– Эй, ребята! Вышвырните этого ублюдка за борт!

Несколько матросов бросились выполнять приказ своего капитана, но, не выпуская кормила из рук, Ставер спровадил их с мостика крепкими пинками.

– Пират! Ты захватил мое судно!

– Хорошо, – сказал Ставер. – Становитесь на руль, капитан. Но не забывайте, что среди ваших пассажиров есть женщины и дети. Вы отвечаете за их жизнь и безопасность своей головой.

Ставер спустился с мостика на палубу и, осторожно обходя лежавших на мокрой парусине пассажиров, направился на нос судна.

В кромешной тьме прямо по курсу закипела белая пена бурунов, и Ставер со всех ног бросился обратно, крича на бегу:

– Капитан! Два румба вправо! Нас несет на рифы!

Вмиг протрезвевший капитан всей грудью навалился на кормило, но мокрое, тяжелое бревно плохо слушалось его усилий, и только с помощью подоспевшего Ставера ему удалось развернуть судно бейдевинд. Но было слишком поздно.

Раздался страшный треск, и судно резко накренилось на правый борт. От сильного и неожиданного толчка несколько пассажиров вылетели за борт и, прежде чем Ставер успел придти к ним на выручку, налетевший шквал расшиб несчастных о наклонившуюся палубу.

Все, кто не сумел зацепиться за какую-нибудь снасть, были смыты за борт и беспомощно барахтались среди бушующих волн.

Судно стало стремительно погружаться в морскую пучину.

Обезумевшие от ужаса люди бросались в поисках спасения за борт, где свирепые волны разбивали их о дубовую обшивку корабля.

Валы, один выше другого, перехлестывали через фальшборт и свободно гуляли по палубе, смывая все, что попадалось им на пути.

Одни пассажиры, устав бороться со стихией за свою жизнь, смирялись с судьбой и шли ко дну, другие боролись до последней возможности, взбираясь все выше на мачты по мере того, как все глубже погружалось судно, самые отчаянные и сильные бросались в штормовое море в тщетной надежде доплыть до берега.

Время от времени на гребнях волн появлялись головы отважных пловцов, но с каждым разом их оставалось все меньше.

Среди обломков мачт из последних сил держалась на плаву молодая женщина, прижимая к груди девочку лет пяти. Ее глаза были полны предсмертного ужаса, но она никого не звала на помощь, и в одиночку, с безнадежным мужеством, боролась за жизнь дорогого существа.

Борясь с сильным течением, Ставер подплыл к ним и поддерживал на плаву, пока шторм не начал утихать. Небо очистилось от туч, и, определившись по звездам, Ставер поплыл к берегу, поддерживая мать и ребенка.

Достигнув суши, он вытащил их из воды и, поручив заботам Господа, поплыл обратно.

На том месте, где затонуло судно, торчала из воды верхушка мачты, и за нее, как за последнюю надежду, отчаянно цеплялось несколько человек.

Когда Ставер понял, что ему не спасти всех, что он должен сделать выбор, от которого будет зависеть, кому – жить, а кому – умереть, он впервые понял, что значит – быть Богом, и пожалел Его.

Они смотрели на него как на Мессию, и он понял, что уже никогда не сможет забыть эти глаза, каким бы справедливым и правильным ни было принятое им решение. И он пожалел и их, и себя.

Он снял с мачты старика и мальчика лет тринадцати, сказав остальным:

– Я вернусь… – но и он, и они понимали, что им не дождаться его возвращения.

Доставив спасенных на берег, он положил их рядом с матерью и дочерью и снова нырнул в набегавшую волну.

Доплыв до мачты, он не нашел там никого.

Солнце уже встало над горизонтом, но взбаламученная штормом вода утратила прозрачность. Ставер погрузился на глубину, и то, что он увидел там, едва не заставило его повернуть обратно.

Несколько десятков утопленников танцевало вокруг мачты затонувшего корабля какой-то жуткий танец. Трупы медленно вращались и плавно покачивались, подчиняясь таинственному ритму подводного течения, и в их широко раскрытых глазах Ставер прочел немой упрек.

Целый день он доставал утопленников со дна и доставлял их на берег, где женщина, мальчик и старик предавали мертвецов земле. Когда последняя жертва кораблекрушения была погребена, оставшиеся в живых возблагодарили Господа за свое спасение и помолились за всех, кто в море.

Глеб остановился перед изящным храмом и восхищенно прицокнул языком.

– Нравится? – спросил у него за спиной старческий голос.

– Умели древние строить! На века! – ответил Глеб и обернулся.

Старик, которого можно было счесть ровесником храма, наблюдал за ним с едва уловимой улыбкой.

– Этот храм не так уж древен, как это кажется… За полвека до рождества Христова полчища гетов сравняли древнюю Ольвию с землей… В течение многих веков только заброшенные руины напоминали случайному путнику о том, что некогда на этом месте находился богатый и процветающий город… Этот храм, как и многие другие строения, был возведен уже на моей памяти… Воистину, Ольвия возродилась из пепла, подобно птице Феникс, и стала еще прекраснее, чем была. Но случилось это не по волшебству, а благодаря трудолюбию, мужеству и таланту ее жителей. Недаром решено было вернуть ей прежнее название, ведь «Ольвия» – значит «счастливая».

– Следовательно, счастье рукотворно? – спросил Глеб.

– А как же иначе? Удача – подарок Судьбы. А счастьем, как и несчастьем, и человек, и народ обязаны только себе.

– Вы прожили долгую жизнь. Быть может, вы знаете, что такое счастье?

– Ах, юноша, одна жизнь, даже такая долгая, как моя, слишком коротка для этого… Для людей счастье – это или то, что было, или то, что будет, но почти никогда – то, что есть. Голодный думает, будто счастье – это много хлеба, жаждущий думает, будто счастье – это много воды… Не вытекает ли отсюда вывод, что счастье – это то, чего мы лишены?

– А что вы посоветуете тому, кто мечтает стать счастливым?

– Милый юноша, вы наденете одежду с чужого плеча? Нет? Тогда почему вы думаете, что кто-то примет счастье, скроенное по чужому образцу? Но один совет я вам все-таки дам, хотя и не обещаю, что он сделает вас счастливым… Трудитесь, не считаясь со временем. Зерна счастья прорастают лишь на возделанной почве.

– И последний вопрос. Вам не встречался высокий черноволосый мужчина с мальчиком лет семи?

– Встречался, – усмехнулся старик.

– Когда и где?

– Вон двое. Какой из них?

Оглянувшись, Глеб увидел двух высоких черноволосых мужчин, дружески беседовавших о чем-то. Рядом с ними, почти точно копируя отцов, разговаривали два семилетних мальчика.

– Да, приметы не самые лучшие. Но других нет, – вздохнул Глеб и, простившись со стариком, зашагал на север.

– Алессандро!

Не обратив внимания на возглас, Ставер незрячим взглядом скользнул по лицу высокого черноволосого мужчины, преградившего ему путь, и хотел обойти его, но тот настойчиво повторил:

– Алессандро! И давно ты перестал узнавать друзей детства?

Ставер остановился и, всмотревшись в лицо незнакомца, ошеломленно воскликнул:

– Марко?! Чтоб мне провалиться! Какими судьбами?

– Ты, вероятно, не знаешь, что за юношеские проказы отец лишил меня наследства и родительского благословения, и с тех пор я вынужден сам зарабатывать себе на жизнь. Я начинал простым матросом, а недавно стал владельцем превосходного галеона. Неделю назад моя «Санта-Мария» пришла из Генуи с грузом тканей, и сейчас я снаряжаю торговый караван в Китай.

– Значит, отпрыск одного из знатнейших генуэзских родов стал преуспевающим купцом?

– Не вижу ничего зазорного в этом.

– Я тоже. Но не собираешься же ты всю жизнь заниматься куплей-продажей?

– У меня есть мечта. Но я боюсь высказать ее вслух, потому что не хочу показаться тебе хвастливым болтуном.

– На этот счет можешь не беспокоиться. Я знаю цену твоему слову.

– Уже несколько лет я вынашиваю замысел книги, – последнее слово Марко произнес с благоговейным придыханием. – Я хочу собрать под одним переплетом все легенды, которые когда-либо слышал, все книги, которые прочел… Если эта книга будет написана, она перевернет все человеческие представления о мире. Она освободит людей от страха перед смертью и придаст им мужество жить… Это будет Последняя Книга человечества, и после нее уже не будет книг, потому что они станут не нужны…

– Марко, ты – самое поразительное сочетание несочетаемого, какое мне когда-либо доводилось видеть! Как ты умудряешься соединять детскую наивность и преуспеяние в делах? Неужели ты всерьез думаешь, что человечество способно измениться, прочитав одну-единственную книгу, пусть даже написанную величайшим гением всех времен и народов? Ведь даже Библия оставляет многих людей равнодушными!

– Прежняя Библия устарела. Нужна новая. Я ее напишу…

Заметив взгляд Ставера, Марко покраснел и поспешно произнес:

– Нет, я не страдаю манией величия и знаю сам, что не гений. Но эту книгу мне словно внушает кто-то свыше… Иногда я представляю себе это так… Бог долго сидел на облаке и смотрел оттуда на землю. Наконец, Ему наскучило глядеть на творящуюся внизу мерзость, и Он сказал: «Пришло время написать Книгу»… Почему из всех людей, населяющих землю, Он выбрал именно меня, может быть, наименее достойного из всех? Этого я не знаю. Я знаю одно: мне оказана величайшая честь, и я должен ее оправдать… Кстати, вот мой дом. Прошу тебя быть моим гостем.

Когда слуги накрыли на стол и друзья остались вдвоем, Ставер спросил:

– И о чем же будет твоя книга?

– О скитаниях души человеческой в поисках истины, добра и красоты… О смерти и бессмертии… О вере, надежде и любви… О вечной борьбе добра и зла… О Боге… Короче, обо всем, что занимало ум и волновало сердце человека от сотворения мира…

– Обширно… Но хватит ли тебе терпения и таланта воплотить свой замысел в жизнь?

– Знаешь, Алессандро, порой я и сам пугаюсь того, что хочу совершить… Часто я кажусь себе слабосильным карликом, который похваляется поднять… нет, не гору даже, а целый горный хребет… В минуты сомнений я думаю, что эта ноша совершенно неподъемна, что человеку не по силам этот труд… Но я, во всяком случае, попытаюсь…

– А почему бы и нет, Марко? Никто не осудит тебя, хотя бы твоя попытка и оказалась неудачной. Ведь это все равно, что сказать: «Я допрыгну до неба». Даже дети знают, что допрыгнуть до неба нельзя. Но чего бы стоило человечество, если бы время от времени оно не порождало безумцев, уверенных в том, что сумеют совершить невозможное?

– В общем-то, я хочу сделать совсем простую вещь: вернуть словам их первоначальный смысл и назвать все вещи их подлинными именами.

– И ты называешь это совсем простой вещью? А по-моему, это самое сложное, что только может быть. Все столько раз уже перетолковано, что слова перестали соответствовать тем понятиям, которые они призваны обозначать.

– В этом и заключается корень зла! Враг человеческий хитер! Он умеет представить зло как нечто необходимое и даже полезное, но тот, кто сумеет вернуть словам их первоначальное значение, выбьет оружие из рук Сатаны. Когда слова вновь обретут свой первозданный смысл, он никого уже не сможет обмануть с помощью хитроумной подмены понятий.

– Зло многолико. У него нет ни одного признака, указав на который, можно было бы с уверенностью сказать: «Вот его неотъемлемое свойство!» Порой зло неотличимо от добра. А порой одно и то же действие, в зависимости от обстоятельств, оказывается то добром, то злом. Уверен ли ты, что обладаешь знанием, которое позволит тебе безошибочно отличить одно от другого?

– Боюсь, что нет… Я не Господь Бог. Я – обычный человек. И я буду писать о том, что считает добром и злом обычный человек.

– Осталось уточнить, насколько представления обычного человека о добре и зле соответствуют истине…

– Ради Бога, Алессандро! И без того я не уверен в своем праве написать эту книгу! Я не стремлюсь к славе, поверь. Но у меня такое чувство, что, если я не напишу эту книгу, мир рухнет… Может быть, я сумасшедший?

– И много ли ты уже написал?

– Ни страницы… Когда я беру в руки перо, мною овладевает какой-то суеверный страх… Вправе ли я? Смею ли я? Достоин ли я?..

– А ты пиши так, словно, кроме тебя, это никто и никогда не прочтет. Так, словно до тебя никого не было – и никого не будет после. Так, словно ты и в самом деле пишешь первую и последнюю книгу человечества…

– А потом? Что ты посоветуешь мне сделать потом? Спрятать рукопись в ящик стола и никому ее не показывать?

– Я слышал, что в Германии живет некто Иоганн Гуттенберг, который изобрел книгопечатный станок. Попробуй обратиться к нему.

– И сколько оттисков делает его станок?

– Этого я не знаю.

– Предположим, сто. Или даже двести… Итак, двести богачей купят мою книгу и, допустим, даже прочтут. Прочтут, чтоб посмеяться над наивным автором, который думает, что добро и зло еще имеют какой-то смысл в этом мире, что имеет смысл хоть что-нибудь, кроме денег… Да я умру со стыда!

– Тебя волнует мнение глупцов?

– Еще как! Ведь человечество на девять десятых состоит из них!

– Бедное человечество! Вероятно, оно и не подозревает, сколь невысокого мнения о нем придерживаешься ты…

– Я готов принести свои извинения, но не знаю, как это сделать. Ведь того, что называют человечеством, не существует. Есть ты, есть я, есть другие, но все мы существуем отдельно друг от друга, и над каждым из нас тяготеет проклятие одиночества, от которого мы не в силах освободиться даже тогда, когда любим… Кстати, как поживает Гвидо?

– Ты не встречал его в Матраге?

– Разве вы не вместе?

– Два дня назад он покинул Феодосию и скрылся в неизвестном направлении.

– Но Матрага не единственный порт на побережье. Он мог переплыть Боспор, но с таким же успехом мог отправиться в любую другую сторону.

– Если бы тебе понадобилось скрываться, какой понтийский порт ты бы выбрал?

– Но Феодосию можно покинуть не только морем.

– Предположим, что ты отправился на восток.

– Тому, кто хочет надежно замести следы, лучше отправиться на северо-восток. Ни один человек в здравом уме туда и носа не сунет даже за все сокровища мира. Но, насколько я помню Гвидо, он всегда был немножко сумасшедшим.

– А куда направляется твой караван?

– По Великому Шелковому пути.

– Когда?

– Завтра утром.

– Если ты не против, я бы хотел отправиться вместе с тобой.

– О лучшем спутнике я не мог бы и мечтать! Пойдем, я покажу тебе твою комнату. Перед дорогой надо как следует отдохнуть. Великий Шелковый путь – это серьезное испытание даже для такого мужчины, как ты.

Когда Артакс спустился по трапу на берег, к нему подошли двое хорошо одетых молодых людей и любезно приветствовали его на своей земле.

– Правитель здешних мест граф Дракула имеет обыкновение приглашать к себе на ужин господ путешественников. Если вы ничего не имеете против, мы отвезем вас на званый ужин к графу.

– С вашего позволения, господа, сначала я хотел бы отнести свои вещи в гостиницу.

– В этом нет необходимости, сударь. Граф Дракула славится своим гостеприимством и отведет вам лучшую комнату в своем замке.

Артакс сел в карету, которая быстро доставила его в мрачноватое жилище графа. Молодые люди всю дорогу развлекали его забавными историями, но едва они переступили порог замка, как их отношение резко переменилось. Навалившись на Артакса с обеих сторон, они повалили его на пол и крепко связали.

Потом его довольно долго несли по длинным, плохо освещенным коридорам и, наконец, опустили на большое серебряное блюдо в центре накрытого стола посреди роскошной пиршественной залы.

Артакс мог видеть только позолоченную лепнину высокого потолка и висящую довольно низко над столом бронзовую люстру, но вскоре послышались тяжелые шаги, и над ним склонился мужчина средних лет с неприятно торчавшими изо рта клыками. Припав к шее Артакса губами, точно страстный любовник, он принялся издавать чмокающие звуки, но вдруг с проклятьем отшатнулся и злобно прошипел:

– Кого вы притащили, болваны?

– Этот человек… – робко начал один из сопровождавших Артакса молодых людей, но граф резко оборвал его:

– Это не человек! – и, наклонившись над Артаксом, Дракула вкрадчиво спросил. – Кто ты?

– Путешественник. Мое имя Артакс.

– Один из Воинов Бога?

– Твоя осведомленность достойна удивления.

– Да, я кое-что слышал о вас… И знаешь, что удивило меня больше всего?

– Даже не догадываюсь.

– То, каким образом вы распорядились своим даром. Пожелай вы господствовать, кто смог бы вам воспротивиться? Но вы предпочли забиться, как крысы в нору, в эту дыру – Феодосию!

– Лично меня интересует истина, а не власть.

– Только потому, что тебе ни разу не довелось вкусить ее сладость!

– Наслаждение властью переменчиво и не стоит тех хлопот, которые необходимы для ее достижения, тогда как наслаждение истиной постоянно, вечно и бесконечно.

– Истина и власть несовместимы. Теми, кто пребывает в невежестве, легче управлять. Поэтому я стараюсь не оставлять своим подданным досуга для размышлений. Чего не выдумает праздный человек?

– Значит, люди для тебя – всего лишь скот, который откармливают, чтобы забить?

– Я не убиваю своих подданных. Я потихоньку сосу их кровь. А поскольку из мертвого много не высосешь, я, как правило, оставляю им жизнь. За очень и очень редким исключением.

– А они, конечно, с радостью позволяют тебе это?

– С радостью или нет, но позволяют. А значит, им это нравится. Каждый народ имеет таких правителей, каких заслуживает. Эй, там! Развяжите гостя! – крикнул Дракула, хлопнув в ладоши, и, когда его повеление было исполнено, приказал. – Нежирного мальчика, да поживее!

– Благодарю, я не голоден, – сказал Артакс.

– Еще не было случая, чтоб я отпустил гостя, не пригласив к столу, – двусмысленно ухмыльнулся граф.

Рослый слуга втащил в зал отчаянно извивавшегося всем телом мальчика лет восьми.

– Свежий? – деловито поинтересовался Дракула, с видом голодного гурмана потирая руки.

– Наисвежайший, ваша светлость, – подобострастно заверил слуга. – Ни разу не надкушенный.

– Расстегни воротничок.

Артакс что было силы пнул владельца замка в живот, и, выбив спиной оконную раму, вампир с воплем вывалился за окно. Вырвав мальчика из рук слуги, Артакс выпрыгнул следом.

– Нам не убежать… – обреченно прошептал спасенный мальчуган, всем телом прижимаясь к своему спасителю. – Более половины жителей города – вампиры.

– Не трусь, прорвемся, – продираясь сквозь колючий кустарник, ободрил его Артакс.

Позади послышался шум погони. Казалось, что через сад ломится целое стадо буйволов.

– Чего они боятся больше – осинового кола или чесночного запаха? – остановившись, спросил Артакс у мальчика.

– Какая разница? Все равно ведь у нас нет ни осины, ни чеснока, – обреченным тоном отозвался тот.

– Я знаю, чего они боятся еще больше, чем осины и чеснока! Больше всего они боятся правды! – торжествующе воскликнул Артакс и, повернувшись к преследователям лицом, крикнул:

– ???????????!

Один вампир упал, будто споткнувшись на бегу, остальные остановились, попятились и грозно зарычали.

– ????????????????????!

Еще один вампир зашатался и рухнул вниз лицом.

– ???????????????????!

Упавший вампир зашевелился и начал подниматься.

– ??????????????????????????! – исправляя нечаянную оплошность, поспешно крикнул Артакс. Еще двое вампиров упали и уже не смогли подняться. Но остальные продолжали медленно сужать кольцо.

– ???????????????????????,????????????????????!

Когда последний вурдалак грянулся наземь у его ног, Артакс высоко подпрыгнул и издал торжествующий клич победителя.

– Погоди радоваться… – просипел совсем рядом голос Дракулы и, прежде чем Артакс успел ему помешать, вампир впился клыками в горло мальчишки.

– Initium peccati superbia! – запоздало крикнул Артакс. Дракула страшно захрипел и ткнулся лицом в землю.

– Думаешь, покончил со мной? Ошибаешься! Тот, кого укусит упырь, сам становится вампиром…

Глаза Дракулы закатились под лоб, и господарь Валахии Влад Селеш, по прозвищу Дракула, прекратил свое существование.

Артакс взглянул на мальчика, и его поразило выражение животного ужаса в его глазах.

– Не бойся. Все кончено.

– Вы теперь убьете меня?

– Что за глупости ты говоришь? Зачем мне тебя убивать?

– Я ведь теперь вампир…

– Выброси этот вздор из головы. Вампиров не существует. Идем, я провожу тебя домой.

– Не надо. Я сам дойду. Это близко.

– Ну, как хочешь…

На востоке уже забрезжила утренняя заря.

Артакс проводил мальчика взглядом и, когда тот оглянулся, прежде чем повернуть за угол, помахал ему рукой.

Мальчик помахал в ответ и улыбнулся, но Артакс был слишком далеко, чтобы разглядеть в утренних сумерках блеснувшие у него во рту клыки.

Синопа тонула в знойном мареве, и даже густая тень кипарисов не могла служить надежной защитой от лучей полуденного солнца.

Танаис пересекла вымощенную граненым камнем площадь и вошла в открытые двери готического собора, откуда доносилась чарующая мелодия.

Заметив ее, музыкант прервал игру и посмотрел на нее почти враждебно.

– Простите, если помешала, – извинилась Танаис. – Но мне еще не доводилось слышать музыки прелестней.

– Говорите громче. Я плохо слышу, – надтреснутым голосом произнес музыкант, коренастый старик с взлохмаченной гривой седых волос.

– Возможно ли, чтоб человек, лишенный слуха, создавал такую музыку?

– Вы полагаете, что музыку сочиняют ушами? – с горькой усмешкой спросил музыкант. – Книги пишут руками, а картины – глазами?.. Возможно, так оно и есть. Но кто слушает такую музыку, кто читает такие книги, кто смотрит такие картины? Невежды и глупцы, ничего не смыслящие в искусстве… То, что ценители называют подлинным искусством, создается душой…

– Но также и слухом, и зрением, и руками. В противном случае творцу придется наслаждаться своим творением в одиночку.

– Я знал и знаю многих, которые не пожелали передать векам никакого материального воплощения своего вдохновения. Разве для слушателей поет соловей? И разве он озабочен тем, чтобы занести свои трели на нотную бумагу?

– Возможно, человечество ничего не потеряло от их чрезмерной скромности. Но не исключено, что, скрыв от людей плоды своего вдохновения, они обокрали человечество.

– Человечество не заметило потери, значит, оно ничего не потеряло… Искусство не способно изменить мир. Оно только может сделать его чуть менее отвратительным…

– Позвольте с вами не согласиться. Представьте себе, насколько бессмысленнее, кровавее и страшнее была бы история человечества, если бы не усилия художников! Чему, если не искусству, обязано человечество тем, что преступление, порок, всякого рода уродство внушают людям такое отвращение?

– Да кто вам это сказал? Как бы хороша ни была книга, картина, статуя или мелодия, люди, слегка повосторгавшись ею для приличия, продолжают предаваться всем мыслимым и немыслимым грехам и порокам.

– Уже и то хорошо, что искусство приучило людей стыдиться низменных страстей.

– И тем способствовало возникновению ханжества и лицемерия… И вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, что цель искусства состоит в искоренении пороков и возвращении заблудших на путь истины. Это побочное явление, и совсем не обязательное.

– Я думаю, что с помощью искусства человечество пытается осмыслить себя и свое место в мире.

– И это второстепенно.

– Что же, по вашему мнению, главное?

– Постижение Бога через душу творца. Бог сотворил мир, и каждый человек, создающий собственный мир, в этом смысле уподобляется Богу.

– И в один прекрасный день убеждается, что созданный им мир начинает жить по своим собственным законам, совершенно выходя из воли создателя.

– Такова судьба любого творца. Я думаю, Бог, создавший человека и вдохнувший в него душу, не однажды поражался неразумности своих созданий, необъяснимости их поступков и бессмысленности речей.

– Что совсем не мешало Ему любить их.

– Потому что, как всякий творец, Он слишком много себя вложил в свои непутевые творения. В этом вообще заключается тайна всякой великой любви. Потому-то порой с такой безумной силой и любят недостойных, что слишком много своей души вкладывают в них…

– А разве сама любовь не является творением искусства? Снимите с нее покров тайны и чуда, в который облекли ее поэты, – и что увидите под ним? Простое и грубое стремление к плотским утехам – и ничего более. Но под влиянием искусства слепая страсть превратилась в одно из самых утонченных, изысканных и сложных чувств, присущих человеку.

– Искусство, безусловно, важная часть жизни. Но сама жизнь обязана своим возникновением тому, что вы называете слепой страстью.

– Возникновением – да. Но существованием она обязана искусству.

– Это точка зрения культурного человека. К сожалению, она имеет слишком мало сторонников.

– Так не в том ли цель искусства, чтоб их стало больше?

– Единственная цель искусства – самовыражение творца.

– Но творец может быть и безнравствен.

– Творец всегда безнравствен. Слава Богу, в искусстве имеет значение только степень таланта художника, но не степень его нравственности.

– Вы полагаете, что человек, лишенный нравственного чувства, может создать что-либо ценное в области искусства?

– Бог безнравствен. Но это совсем не помешало Ему сотворить мир.

– Бог не может быть безнравствен.

– Еще как может! Или вы полагаете, что предписания морали, священные для твари, священны также и для Творца? Вы никогда не пытались написать картину голубой и розовой краской? И не советую пытаться. Все равно ничего не выйдет. Грязь не бывает цвета зари и лазури.

– Но и заря не бывает цвета грязи. Если, конечно, не отражается в луже.

– А вы полагаете, что только незамутненные источники имеют право отражать в себе зарю?

– Слава Богу, заря существует независимо от того, в чем она отражается. И каждый волен сам выбирать, смотреть ли ему на зарю, на ее отражение в прозрачном источнике или на ее отражение в грязной луже. Это дело личного вкуса. А о вкусах, как известно, не спорят.

– Вопрос стоял так: способен ли человек, ущербный в нравственном отношении, создать что-либо ценное в области искусства? Я убежден, что только ущербный человек на это и способен. Чувство собственной неполноценности, воспаленное самолюбие, потребность осмыслить причины своей ущербности побуждают его к творчеству. Так называемый нормальный человек в принципе не может быть творцом, ибо он реализует себя в повседневной жизни и у него не возникает потребности пересоздать себя и свою жизнь в области фантазии. Ему не дано постичь порок изнутри, а значит не дано убедительно изобразить его. Поэтому даже грязь на его полотнах будет нежно-розового цвета. Это забавно. Но это – не искусство.

– Почему вы так упорно стоите на испорченности всех творцов?

– Потому что однажды я заглянул в глубину своей души – и ужаснулся тому, что там увидел… И именно в этот день я родился как музыкант…

– Но ваша музыка звучала как гимн красоте и величию человека…

– Вы действительно считаете, что для человека порочного недоступно понимание прекрасного? А я скажу на это, что небо лучше всего видно из бездны, и падший ангел больше Бога знает о рае… Знаете, в чем причина? Порок есть отклонение от нормы, а добродетель – строгое соответствие ее требованиям. Поскольку гений также является отклонением от нормы, в этом он смыкается с пороком… Гений, строго говоря, безразличен к добру и злу. Он осмысливает, а не оценивает. И великий грех более занимает его воображение, чем мелочная добродетель. Согласитесь, что Сатана более достойный изображения предмет, чем второразрядный ангел… А добродетель и порок оставим нормальным людям… Нехорошо отнимать у детей игрушки. Пусть их забавляются…

Музыкант округлым движением коснулся клавиш органа, и бессмертная музыка заполнила собой все пространство собора, весь город и весь мир.

В ней звучали вызов и угрозы Богу, сатанинская гордость и смиренная мольба о прощении, злобная насмешка над святынями и глухая тоска по утраченному раю.

Ее мог бы написать Люцифер, отринутый Творцом за гордыню, но сочинил ее полуглухой старик, заглянувший за край бездны, куда человек заглядывать не должен.

Проходя мимо храма, Артакс увидел огромную толпу народа и, взглянув поверх голов, заметил на ступенях лестницы двух мужчин.

Тот, что был моложе, синеглазый и русобородый, говорил голосом, перекрывавшим шум толпы, как звук трубы перекрывает шум прибоя:

– Не пойму, о чем вы хлопочете? Если вам угодно поклоняться Тангре и приносить ей в жертву собак, – воля ваша! Но отчего же вы удивляетесь, что женщины ваши рожают уродов, что скудны ваши урожаи и пошатнулись тысячелетние устои? Вы отвергли Бога истинного, но в безграничном милосердии своем Он не покарал вас, Он только отвернулся от вас, – и не стало вам удачи ни в чем! Тогда как страны, верующие в Него, процветают и живут в изобилии, здесь повсюду и во всем прах и тлен, и мерзость запустения! И после этого вы еще смеете не веровать в Него?! Неужто вы настолько ослеплены глупостью ваших поводырей, что не видите повсюду и во всем Его божественной воли?!

– Кто этот юноша? – спросил Артакс у соседа.

– Ты, верно, издалека пожаловал, чужеземец, если не знаешь философа Кирилла, – ответил тот и вновь обратился в слух.

– Тогда ответь, философ, – азартно вскричал седобородый оппонент юноши, – почему твой Бог не подаст нам какой-нибудь явный знак своего существования?

– Потому что Он не хочет, чтоб в Него уверовали из страха или корысти. Только вера, основанная на доброй воле, свободная от мелочных расчетов и чуждая боязливого трепета, любезна Ему.

– Тогда твой Бог рискует остаться в одиночестве! Ибо слаб человек! Он способен любить лишь из страха или выгоды, а чаще – по той и другой причине вместе! Слишком просторную душу надобно иметь, чтобы уверовать из необходимости верить! Давно уже нет таких!

– По себе судишь! Да если и прав ты, Богу угоднее, чтоб пошел за Ним только один достойный, чем тысяча недостойных!

– Вот ты и сказал, философ! – торжествующе закричал его противник. – Значит, твой Бог – Бог сильных, Бог избранных! А где же искать утешения слабым, кто способен уверовать, только увидев Великое Чудо?

– Какого чуда еще вам надо? Разве мало вам того, что существует мир? Кто сотворил эту землю и небо с луною и звездами? Уж не ваша ли пожирательница собак?

– Тогда скажи нам, философ, на каком языке говорит твой Бог со своими верными: по латыни, по-гречески или по-иудейски?

– Не по латыни и не по-гречески, но с каждым на том языке, который он в состоянии понять!

– Диспут завершен! Расходитесь! – крикнул, появляясь на ступенях храма, герольд в расшитом золотом плаще, и зрители, теснясь и толкаясь, стали нехотя расходиться.

Артакс последовал за молодым философом, желая познакомиться с ним поближе, но, свернув вслед за ним в глухой и темный переулок, увидел несколько человек с дубинками и ножами, которые, обступив Кирилла со всех сторон, явно намеревались продолжить философский диспут иными средствами.

Несмотря на свою нелюбовь к физическому насилию, Артакс вынужден был вмешаться и, без труда разогнав оппонентов Кирилла, отвесил ему любезный поклон.

– Сожалею, что наше знакомство началось таким образом, но, с другой стороны, это дает мне повод спросить, почему в вашей стране философы не пользуются почетом, и судьба истины решается не качеством приводимых в ее защиту доводов, а количеством ее сторонников и крепостью их кулаков?

– О нет, сударь, к философскому диспуту этот случай не имеет никакого отношения! – с улыбкой возразил Кирилл. – Эти люди напали на меня совсем не потому, что не разделяют моих убеждений. Их нанял кесарь Варда, чтобы свести со мной личные счеты…

– Разве у него нет иных способов сделать это? – удивленно вскинул брови Артакс.

– Есть, конечно. Кесарь Варда – самый могущественный и влиятельный человек в Византии. Но когда наследник Михаил достигнет совершеннолетия, кесарь лишится и могущества и влияния, поэтому кесарь всеми средствами старается этого не допустить. А так как я являюсь личным другом наследника, кесарь не хочет действовать открыто, и потому подсылает наемных убийц, надеясь остаться в стороне.

– Это весьма любопытно. Но чем именно вы так насолили кесарю, что он возжаждал вашей крови?

– Мы – соперники в любви. Красавица Ирина – причина нашего раздора. Она предпочла меня, а кесарь не любит и не умеет проигрывать. Он решил, что, устранив более счастливого соперника физически, сможет изгнать его и из сердца возлюбленной. Но, насколько я знаю женщин, этот расчет неверен.

– Однако кесарь может устранить наследника физически, и тогда и вы и ваша возлюбленная окажетесь в полной его власти.

– Я тоже этого опасаюсь. Послезавтра состоится охота на лис, и если кесарь решил устранить Михаила, лучшего случая и пожелать невозможно.

– Мы должны ему помешать. Назовите мне место и время.

Гора подпирала небо своей заснеженной вершиной, и храм, прилепившийся у ее подножия, казался не больше ласточкиного гнезда.

Внутри молился у алтаря коленопреклоненный мужчина.

Заслышав шаги Танаис, он обернулся, и ее поразило выражение безысходности на его лице.

Некоторое время они украдкой наблюдали друг за другом, наконец, мужчина поднялся с колен и спросил на красивом гортанном языке:

– Скажи, чужеземец, воистину ли Бог есть?

– Для тех, кто верует в Него…

– А для тех, кто не верует?

– Для тех, кто не верует, Бога нет.

– Но разве существование Бога может зависеть от человеческой веры или неверия? Разве он не абсолют?

– Бог существует независимо от нашей веры или неверия, но тех, кто не верует в Него, Он лишает своей поддержки, защиты и помощи, а это равносильно для них тому, что Бога нет… Следовательно, Бог воистину существует только для верующих в Него…

– А если жажду уверовать – и не могу?

– Почему?

– Вижу много зла вокруг, и не могу понять, почему Бог, всеблагой и всемогущий, допускает в мире само существование зла? Неужто от бессилия?

– К добру нельзя принудить силою. Каждый должен сделать свой выбор сам.

– Но добрые стремления одних, как волны о скалу, разбиваются о злую волю других. Почему Бог не помогает добрым и не препятствует злым?

– Чтоб сделать выбор, нужно сравнить. Как узнать, что есть добро, если неизвестно, что есть зло? И какая заслуга для доброго быть добрым, если он обязан этим не себе, а Богу? И какая честь в том, чтоб одолеть слабого противника?

– Но в этой борьбе гибнут люди… и добрые, и дурные…

– У Бога нет мертвых… Дурные возвращаются на землю в ином обличии, чтоб искупить свои грехи, а добрые удостаиваются царства небесного.

– А если царство небесное – всего лишь чья-то неумная выдумка, и после смерти нас ожидает только сырая земля да могильные черви?

– Похоже, ты из тех, кто меняет медный грош на золотой слиток и при этом еще требует ручательства, что золото – самой высшей пробы…

– Потому что это – мой единственный грош! У меня одна жизнь! Почему же мне тратить ее на соблюдение глупых заповедей? «Не убий, не укради, не прелюбы сотвори!» Другими словами: не высовывайся, а знай свое место! Родился бедняком – и умри бедняком, потому что такова воля Господа! А выйдешь из нее – на том свете воздастся! Ан, вдруг окажется, что никакой загробной жизни-то и нет! Ты, как дурак, постился, когда другие обжирались, воздерживался, когда другие блудили, не копил неправедных богатств, когда все вокруг воровали, а конец оказался один и для них, и для тебя! Но они-то хоть пожили в свое удовольствие, а ты остался в дураках!.. Ну неужто нет никаких явных доказательств божьего бытия?! Пусть бы Он хоть знак какой подал, чтоб легче было веровать в Него!

– Ну разумеется, явись Он в блеске молний и грохоте грома, – и самые маловерные и сомневающиеся уверовали бы в Него, но невелика цена такой веры. Ему не надо любви, основанной на страхе перед Его могуществом, потому что воистину драгоценны лишь те дары, которые приносятся по доброй воле и от чистого сердца. И если человек верует в Бога, то никакие доказательства ему не нужны. А если не верует, то никакие доказательства его не убедят.

– Скажи, чужестранец, а сам-то ты веруешь в Бога?

– Нет. Я не верю в Бога. Я точно знаю, что Бог – есть.

Глеб бодро шагал по лентой вьющейся среди полей дороге, и радовалось сердце его при виде уютных домиков, пасущихся на лугах тучных коров с полным выменем, красивых и гордых людей, с любовью и заботой возделывавших свою землю, но по мере того, как все дальше продвигался он на север, унылее становился пейзаж, скуднее – природа, беднее – люди.

И когда, наконец, открылась его взору с холма родная сторона, сердце Глеба сжалось от боли. Показалось ему, что все веселые, яркие краски Господь потратил на другие страны, и не осталось у Него для Святой Руси ничего, кроме черного да серого цвета.

По черным бороздам прыгали черные вороны и с низкого серого неба уныло моросил серый дождь. Покосившиеся черные избы тоскливо смотрели на грязную улицу подслеповатыми оконцами, и барахтались в огромной луже худые, заморенные свиньи.

Маленькая обветшалая церквушка со стершейся позолотой на маковке сиротливо жалась к погосту, и заросла сухим быльем ведущая к ней тропа.

А дорога, широкая, торная, лихо заворачивала к кабаку, единственным ярким пятном оживлявшему унылую картину.

На крыльце кабака, лениво почесываясь, сидел пьяный мужик в мокром исподнем.

– Ну здорово, коль не шутишь, – равнодушно буркнул он в ответ на приветствие Глеба.

– В честь какого праздника гульба?

– Было бы, на что, а повод сыщется…

– А тебе, гляжу, не на что.

– А тебе что? Я ведь у тебя не прошу, – огрызнулся мужик, однако безо всякой злобы.

– Пустишь на постой?

– У меня, мил человек, и без тебя едоков хватает.

– Не бойся, не объем.

– Уж это как пить дать! У меня семеро по лавкам с утра до ночи орут: «Тятька, дай пожрать!» А баба, зараза этакая, опять брюхатая ходит! Тьфу ты, пропасть!

Мужик яростно покрыл Бога, князя, подьячего, душу, мать и уже спокойнее – растакую-разэтакую жизнь.

– Вот видишь, – дослушав до конца кучеряво закрученное проклятие, сказал Глеб. – Работник был бы тебе кстати.

– Мне только работников осталось нанимать! – сплюнул в сердцах мужик и выдал сокращенный вариант своих взаимоотношений с окружающим миром. – Князю отдай десятину за то, что землю его обрабатываешь да жилы из себя рвешь, попу отдай десятину за то, что помянет тебя в молитве, да еще работника корми! Где ж это видано, чтоб с одной овцы три шкуры драли?!

– Далеко твоя изба?

– Да вон, – мужик указал на самую бедную развалюху и громко признался, как сильно он ее любит.

– Неужто в этаком хлеву живешь?

Мужик смерил Глеба тяжелым взглядом и, смачно выговаривая слова, признался, как сильно он любит мать Глеба и его самого.

– Ты полегче, мужик. Топор у тебя есть?

– От сырости, нешто, завелся, а то откуда бы ему взяться?

– Что же ты за мужик, если у тебя даже топора в хозяйстве нет?

– Мы земледельцы издревле, ремеслу никакому не обучены. Прежде, было дело, меняли зерно, да крупу, да мясо на плуги, пилы, топоры у соседей на ярманке. А после ихний князь повздорил с нашим за старшинство да и запретил своим людишкам с нами торг вести, пока наш князь не признает его набольшим. А князю што? У него челядь, да дружина, да холопы, он сидит себе в хоромах и в ус не дует…

– А вы чего же?

– А чего мы? Ремесла не знаем, грамоты не разумеем и своего, окромя того, чем ребят делают, не имеем…

– Это не так уж мало, но избу им, конечно, не построишь… Ну, пойдем топор искать, что ли?

– А что искать, чего не терял? Нету топора. И леса нету.

– Как это – леса нету? А вон то что такое?

– А это княжий…

– Лес – божий. А княжье – у князя под ногтями, – сказал Глеб и решительно направился к сосновому бору, темной стеной обступавшему городок с трех сторон.

– Эй, парень! Не при на рожон-то! – крикнул вслед ему мужик. – Князь знаешь, что с тобою сделает?

Не слушая его увещеваний, Глеб выворотил из земли несколько высоких сосен и живо перетащил их к избушке мужика.

– Ты меня в это дело не втравливай! У меня восемь душ, а я единственный кормилец! С голоду ж подохнут, если што! Слышь, парень!

– Да ты не суетись, мужик. Я себе дом строю, так что твоя хата с краю. Не знаешь, у кого топор можно взять?

– Да ладно уж, бери мой…

Мужик принес топор и стал молча наблюдать, как Глеб обтесывает бревна, укладывает венец на венец, но в конце концов не вытерпел и стал помогать.

– Тебя как звать, сосед?

– Глебом.

– А меня – Трофимом. Слышь, Глеб, а давай на пару избы строить! От заказчиков отбою не будет! Богаче князя станем!

– Поживем – увидим…

– Это точно. Щас нам небо с овчинку покажется! Подьячий едет!

В сопровождении дружинников подьячий подъехал к новостройке и со злорадной ухмылкой спросил:

– Это кто ж тут у нас своевольничает? Трофимка, ты объяснил бы дружку своему, что бывает за самовольную порубку княжьего леса и самовольную постройку на княжьей земле!

– Мы люди темные, законов не знаем, – угрюмо пробурчал Трофим.

– А бывает за это усекновение головы, – радостно объяснил подьячий и для пущей наглядности провел ладонью по своему горлу.

– А усекновения руки за это не бывает? – спросил Глеб и, согнув в локте сжатую в кулак левую руку, рубанул по сгибу ладонью правой.

– За неповиновение законной власти взять обоих! – скомандовал подьячий дружинникам.

Гриди спешились и вошли во двор.

Глеб наклонился и поднял толстое бревно.

– Подходи, кому жизнь недорога!

Дружинники нерешительно переглянулись и остановились.

– Взять их, я сказал! – взвизгнул подьячий.

– Поди возьми, – недовольно проворчал кто-то из дружинников.

– Сами уйдете или помочь? – дружелюбным тоном осведомился Глеб, выразительно подбрасывая бревно.

– Да ну его, ребята! – сказал огнищанин и, стараясь соблюсти достоинство, медленно вышел со двора. За ним последовали остальные.

– Захотите косточки размять, заходите еще! – радушно пригласил Глеб и положил бревно на приготовленное для него место.

По кривой улочке навстречу Марко и Ставеру двигалась шумная, веселая толпа мужчин и женщин. Играла музыка, слышалось пение и громкий смех.

– Свадьба? – спросил Ставер своего спутника, так как не видел в толпе ни жениха, ни невесты.

– В определенном смысле… – туманно ответил Марко, и с обеих сторон их захлестнула веселящаяся толпа.

Седоусый мужчина в праздничной одежде остановился возле них и, крепко пожав руку Марко, сказал:

– Сегодня я похоронил брата моего Джамала, милости прошу на поминки.

Ставер с недоумением взглянул на товарища, но видя, что тот и не думает отказываться от столь странного приглашения, пошел вместе с ним, удивленно поглядывая по сторонам на веселых, смеющихся людей.

– Видимо, этот Джамал был ужасным злодеем… – произнес он вполголоса, но Марко расслышал его слова среди шума и отрицательно покачал головой.

– Нет, это был весьма достойный во всех отношениях и увенчанный многими добродетелями человек.

Во дворе дома, под раскидистой чинарой, был накрыт богатый стол, и, когда гости расселись по местам, седоусый мужчина поднял наполненный вином изогнутый рог и сказал:

– Хорошим человеком был мой брат Джамал! Добрым, веселым, щедрым и храбрым, как и подобает настоящему мужчине! Сегодня тело его предано земле, а гордый дух его воспарил к небесам, где гурии встретили его цветами и улыбками! И Аллах сказал ему: «Здравствуй, Джамал! Ты был верным другом, нежным мужем, храбрым воином, за всю свою жизнь не совершил ты ни одного бесчестного поступка, и за это, Джамал, усажу я тебя по правую руку свою!» Так выпьем же за брата моего, Джамала, и за его смерть!

– Он так радуется смерти брата, словно умер его кровный враг, – тихо произнес Ставер, обращаясь к Марко. – Верно, тот оставил ему богатое наследство?

– У лезгов нет обычая оплакивать своих мертвых, и день смерти они празднуют наравне с днем рождения. Смерть не является для них злом, ибо они твердо убеждены в существовании загробной жизни, – так же тихо отвечал ему Марко. – Лезги – самые храбрые воины в мире. Еще никто не сумел их покорить, потому что между смертью и неволей они неизменно выбирают смерть. Это надо видеть, когда они идут в бой! У противника возникает чувство, что он сражается с безумцами, ведь лезги совершенно не заботятся о том, чтобы сохранить свою жизнь. Из-за отсутствия страха перед смертью, у них совершенно особая нравственность. Утрата чести страшит их неизмеримо сильнее, чем утрата жизни. Лезг, запятнавший свою честь низким поступком, навсегда изгоняется из аула, поэтому корыстные преступления у лезгов чрезвычайно редки, но совсем не редкость убийства из мести за поруганную честь. Поводом для мести может послужить косой взгляд или неосторожно оброненное слово, поэтому лезги весьма учтивы и щепетильно относятся не только к своей, но и к чужой чести. Женщины лезгов, как ты и сам можешь видеть, отличаются красотой, но совершенно чужды легкомыслия, свойственного женскому полу вообще. Они весьма придирчивы в выборе супруга, но зато выходят замуж однажды и навсегда. У лезгов не бывает ни измен, ни разводов, так как это кладет пятно позора на честь обоих супругов.

– То, что ты рассказал мне об этом народе, противоречит всему, что я знаю о людях, но я не могу тебе не верить, – произнес Ставер, и в этот момент к нему подошла высокая женщина необыкновенной красоты и нежным, певучим голосом сказала:

– Ты нравишься мне, чужеземец. Если и я нравлюсь тебе, войди в мой дом как супруг.

– Я женат, – ответил Ставер, со смущенным видом отводя взгляд в сторону.

Глаза женщины оскорбленно блеснули, и почти одновременно с этим блеснул кинжал в ее руке.

– Ты нанес мне несмываемое оскорбление, чужеземец! Так получи же!

С этими словами женщина вонзила нож в свою грудь и замертво упала к ногам Ставера.

Веселье за столом на миг затихло. Несколько мужчин вскочили со своих мест, но хозяин дома поднял руку и призвал всех к спокойствию.

– Чужеземец ни в чем не виноват. Она сама распорядилась своей жизнью. Унесите ее в дом.

Женщину унесли, и веселье возобновилось, словно и не прерывалось.

Ставер еще некоторое время сидел за столом, оглушенный случившимся, и тупо смотрел прямо перед собой, потом поднялся и, ни с кем не попрощавшись, покинул праздничный пир, который, судя по всему, назавтра должен был продолжиться.

Глеб рубил избу очередному заказчику, когда к нему подошли пятеро изборских мужиков и, ломая шапки, уважительно начали:

– Ты прости нас, Глеб Ярославич, что от дела отвлекаем. Посланы миром, чтоб, значит, просить тебя цервку новую поставить. Уж ты не откажи, Глеб Ярославич, народу…

– Церковь каменну аль деревянну? – спрыгивая со стропил, деловито поинтересовался Глеб.

– Хорошо бы каменну. Дерево-то гниет и ветшает, а люди хотят, чтоб и перед потомками незазорно было.

– Добро, будет вам церква… Где ставить хотите, на прежнем месте аль на новом?

– Есть старичок один, ведун. Какое место укажет, там и быть церкве!

Проводив Глеба до ветхой избенки, мужики постучали в дверь и, когда на крыльцо, кряхтя, выполз древний дед, громко прокричали:

– Дело есть, Онисим!

– Да не орите, чай, не глухой. Знаю, зачем пожаловали. Вы ступайте, а ты, молодец, проходи в избу-то, потолкуем…

Глеб вошел в избу, перекрестился на образа и сел на лавку. Дед налил в кружку кваса и поставил перед гостем.

– Пей, молодец. Квас этот не простой, а с волшбой. Кто его выпьет, сможет с духами разговаривать… Привыкли людишки на скору руку все дела делать, оттого и толку нет. И не будет, пока не научатся ладить с духами земли и неба, совета у них спрашивать и позволения… Предки-то наши, чай, не дурнее нас были, спроста они, что ли, прежде чем за дело приниматься, место доброе искали?..

– А как его сыскать, дедушка?

– А не гордиться и землице поклониться да спросить, любо ли ей, чтоб сруб али колодезь на это месте был… Землица, она добрая, завсегда правильно посоветует… Скажет: «Строй!» – значит, строй и не сумлевайся: тыщу лет тот дом простит, и всегда в нем будет мир и лад, и здоровые не заболеют, и недужные поправятся. А запретит, – ищи другое место, все равно на этом толку не будет: либо дом обрушится, и года не простояв, либо жильцы до смерти повздорят, али хворь какую подхватят… Ну, как квасок?

– Квасок добрый.

– Ну, коли так, пошли место для церквы подходящее искать…

Они вышли за ворота и не торопясь побрели по улице. Время от времени Онисим останавливался и спрашивал Глеба, что он думает о том или ином месте, и, прислушиваясь к чему-то в себе, Глеб давал ему ответ.

– Вот хорошее место для церквы! – остановясь на пустоши, воскликнул Глеб и посмотрел на старика, но Онисим чему-то улыбался и покачивал белой головой.

– Место доброе, верно… Дом я бы здесь поставил… Но церкву я бы здесь строить не стал. Доброе место, да святости в нем маловато…

– Это как?

– Каждое место своего духа имеет. Какой дух – такое и место… А духи, как люди, – разные бывают…

– И злые?

– Вестимо… Есть духи, для которых человеку навредить – самое милое дело. Лучше от них держаться подальше… А есть другие, которые охраняют и берегут. Но опять же, не всякого. Добрые духи не помогают злым людям, а злые – добрым… Не приведи Господи, если злой человек сыщет место, где обитают злые духи! Он таких бед сможет натворить, что не дай Бог!

– А где такие места находятся?

– На что тебе? – подозрительно прищурив на Глеба подслеповатые глаза, спросил Онисим.

– Боюсь, как бы не попасть по незнанию.

– А ты лукавец…

– Простите, дедушка, бес попутал… Ищу я одного человека, и сдается мне, что искать его следует в злом месте…

– Мест, где обитают злые духи, немало на земле… Даже и не знаю, что тебе посоветовать, парень… Знаешь, как злое место возникает? Соберется вместе много народу да зачнет злую думу думать, – вот и готово злое место… Иной раз и не скажешь, то ли злое дело творится потому, что место злое, то ли место злое потому, что злое дело творится… Где люди не в ладу друг с другом, где кровь, как водица, льется, где обман и воровство, там и ищи…

Онисим оборвал себя на полуслове и остановился.

– Вот оно, самое что ни на есть лучшее для церквы место. Здесь духи неба общаются с духами земли. Здесь и строй…

Он вбил в землю колышки, которые образовали вершины квадрата со стороной в тридцать три локтя.

– Бог в помощь, парень…

– А какой высоты строить церкву, дедушка? – спросил Глеб.

– Если хватит уменья, – хоть до самого неба…

И когда церковь вознеслась к небу, как перст указующий, и малиновый звон ее колоколов огласил окрестности, жители Изборска, крестясь и кланяясь, сказали:

– Ну вот и зажили мы… как люди…

Утро охоты выдалось холодным и пасмурным.

Артакс прибыл к месту встречи за полчаса до назначенного времени и внимательно изучил окрестности.

Вскоре на дороге показался одинокий всадник, в котором Артакс без труда узнал Кирилла.

– Вы понимаете? – возбужденно блестя голубыми глазами, спросил молодой философ, от волнения забыв поздороваться.

– Несчастный случай на охоте – совсем не редкость, – усмехнулся Артакс.

– Наследник – страстный охотник, но плохой наездник, и я не представляю, как уговорить его отказаться от этой безумной затеи!

– Если от престола Варду отделяет только тонкая шея наследника, владельцу шеи очень непросто будет ее сохранить, – вполголоса пробормотал Артакс и движением гладковыбритого подбородка указал собеседнику на появившуюся вдалеке кавалькаду.

Впереди на тонконогом аргамаке гарцевал Михаил. Издали узнав Кирилла, он приветливо помахал ему рукой.

– Кто это с тобой? – спросил он философа, подъехав ближе.

– Этому человеку я обязан жизнью. Его зовут Артакс.

– Присоединяйтесь, – наследник улыбнулся Артаксу, как старому знакомому, и подал знак свите.

Доезжачие спустили своры с поводков, и, оглашая окрестности звонким лаем, огромные поджарые псы наперегонки помчались к осеннему лесу.

Затрубили рожки, заржали кони, и охота началась.

Вскоре жизнерадостный лай борзых возвестил о том, что лисица поднята и пытается скрыться от погони.

Азартно вскрикнув, Михаил пустил аргамака туда, откуда доносился, постепенно затихая, лай и визг охотничьих псов, и вся кавалькада лавиной устремилась за ним.

Охота мчалась по краю глубокого оврага.

Конь кесаря поравнялся с конем Михаила, и Варда плетью хлестнул аргамака по крупу. Аргамак сбился с аллюра, споткнулся о гнилую корягу и стал валиться в овраг. Артакс прыгнул с коня и в прыжке вырвал наследника из седла. В следующий миг, кувыркаясь через голову, аргамак покатился на дно оврага. Все произошло так стремительно, что даже Кирилл не сразу сообразил, что случилось, и только кесарь на мгновение переменился в лице, но тотчас овладел собой и кинулся к наследнику с изъявлениями своей радости по поводу его счастливого избавления от смерти.

Бледный от пережитого потрясения, Михаил растерянно улыбался слегка дрожащими губами и что-то невнятно бормотал в ответ, но вдруг обернулся к Артаксу и довольно твердым голосом произнес:

– Я вижу, что ваше основное занятие – спасать людей от гибели. Это весьма редкое и почтенное занятие, и я считаю своим долгом вознаградить вас по достоинству. Чего бы вы желали?

– Я просил бы ваше высочество никогда не принимать участия в охоте на лис. Особенно, в обществе кесаря Варды, – с поклоном ответил Артакс, не отказав себе в удовольствии бросить насмешливый взгляд на вытянувшееся лицо кесаря.

– Это очень странное желание. Но я обещаю его исполнить, если вы объясните, при чем тут кесарь.

– Я имею все основания полагать, что присутствие кесаря не самым благоприятным образом сказывается на состоянии здоровья вашего высочества.

– Уж не хотите ли вы сказать, что это кесарь поместил ту злополучную корягу на пути моей лошади?

– Он выбирал место для охоты. И выбрал именно то, где шансы вашего высочества остаться в живых были минимальны.

– Это гнусная клевета! – побагровев, взревел кесарь.

– Это очень серьезное обвинение, которое необходимо либо доказать, либо опровергнуть, – вновь обретая царское достоинство, произнес наследник.

– Взгляни на его лицо! – вмешался философ. – Какие еще доказательства тебе нужны?

– Суд не может основываться на выражении лица. Любое преступление должно быть доказано в установленном законом порядке.

– Признаешь ли ты Божий Суд?

– Признаю.

– Тогда позволь мне выступить против кесаря на Божьем Суде!

– Ты молод, ловок и силен, а кесарь – пожилой и не очень здоровый человек. Это будет неравный поединок.

– Бог не оставит невиновного своей защитой! Тем более, что кесарь имеет право выставить вместо себя любого другого бойца!

– Нет, Кирилл, не удача и случай должны решить это дело, а закон и справедливость.

– Но разве не случай спас тебя от его козней? Ты сомневаешься в Божьем Суде и готов поверить суду земному?

– Закон выше воли правителей, ибо правители смертны, а закон – вечен. Правосудие должно и будет торжествовать.

– Когда состоится суд?

– Немедленно по возвращении во дворец.

– Я готов ответить за свои слова на любом суде, – сказал Артакс.

– Как вы собираетесь доказать вину кесаря? – встревоженным шепотом спросил Кирилл, когда они бок о бок поехали по дороге, ведущей в Константинополь.

– Он сам докажет свою вину.

– Кесарь не такой человек. Он будет отрицать все до последней возможности.

– Поживем – увидим, – ответил Артакс и, дав шпоры лошади, стал догонять далеко опередившую их свиту наследника.

– … слушается дело о покушении на жизнь наследника престола Михаила Палеолога. Обвиняемый – кесарь Варда. Обвинитель – Артакс, лицо без определенных занятий и подданства. Свидетелем обвинения выступает философ Кирилл. Свидетелем защиты выступает наследник престола Михаил Палеолог.

При последних словах судьи невнятный ропот изумления прокатился по огромному залу заседаний. Судья строго постучал молотком.

– Я требую уважения к суду. Слово предоставляется свидетелю обвинения. Свидетель, прошу вас подняться на кафедру и принести присягу.

Бледный от волнения философ быстрым шагом поднялся на кафедру и, положив ладонь на толстый том с золотым крестом на переплете, произнес слова присяги.

– Свидетель, что вы имеете сообщить суду по данному делу?

– Ваша честь, мне нечего сообщить высокому суду, кроме своих догадок и подозрений, поэтому я отказываюсь от предоставляемого мне слова.

Гул изумления, вызванный заявлением свидетеля, возник одновременно во всех концах зала, и даже судья не сразу взялся за молоток, чтобы призвать присутствующих к порядку.

– Свидетель обвинения от дачи показаний отказался за недостаточностью фактов. Слово предоставляется свидетелю защиты. Свидетель, прошу вас пройти на кафедру и принести присягу.

Наследник, казавшийся еще более хрупким под высокими сводами зала заседаний, поднялся на кафедру и ломким юношеским голосом произнес слова присяги.

– Свидетель, сообщите суду все, что вам известно по данному делу.

– Ваша честь, кесарь Варда является моим опекуном со дня смерти моего отца, басилевса. И было бы черной неблагодарностью с моей стороны поверить в его вероломство. Вот, собственно, все, что я имею сообщить высокому суду.

– Займите свое место, свидетель. Слово предоставляется обвиняемому.

– Ваша честь, предоставление слова обвиняемому прежде обвинителя является нарушением судебной процедуры, – шепотом, который был слышен даже в самых дальних углах зала, произнес секретарь.

– Уж не думаете ли вы, сударь, что я хуже вас знаю процедуру? – вскинув брови, спросил судья, а кесарь Варда тем временем уже занял место на кафедре.

– Надеюсь, высокий суд со всей беспристрастностью разберется в этом деле, – дрожащим от праведного негодования голосом произнес он. – Я старый больной человек, и мне трудно снести такой позор на старости лет. Наследник Михаил для меня дороже родного сына. Невозможно было оскорбить меня сильнее, чем обвинив в покушении на его жизнь. Я слишком стар, чтобы стремиться к власти. Мне пора уже подумать о душе, ибо недалек тот день, когда не земной, но Божий суд призовет меня к ответу. Смогу ли я предстать перед Создателем, имя на душе столь тяжкий грех? Я закончил, ваша честь.

– Займите свое место, обвиняемый. Слово имеет обвинитель.

– Ваша честь, – после присяги на Библии произнес Артакс. – Ко мне случайно попало письмо, в котором кесарь Варда требует от своих помощников застрелить наследника Михаила во время охоты, если тому удастся избежать падения с лошади.

– Может ли обвинение представить суду этот документ? – спросил судья.

– Да, ваша честь, – ответил Артакс и опустил руку в карман куртки.

– Мерзавцы! – вскричал кесарь, бросаясь к нему. – Ведь приказал же я им уничтожить письмо сразу по прочтении!

Секретарь растерянно взглянул на судью, который один сохранял спокойствие среди взволнованных свидетелей этой сцены.

– Возьмите у обвинителя письмо и передайте суду.

Секретарь взял из рук Артакса сложенный вчетверо листок бумаги и передал судье. При гробовом молчании зала судья развернул листок и убедился в том, что он девственно чист.

– Суд удаляется на совещание!

Спустя полчаса судья вернулся в зал заседаний и, после того, как в зале установилась относительная тишина, зачитал приговор.

– Хотя обвиняемый полностью уличил себя, суд выносит ему оправдательный приговор, так как признание было вырвано у него обманом и с нарушением присяги. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

– Мы проиграли, – еле слышно прошептал Кирилл.

– Я так не думаю, – возразил Артакс. – Кто предупрежден, тот вооружен. Михаил увидел подлинное лицо своего заботливого опекуна, и впредь станет остерегаться его пуще, чем прокаженного.

– Но если правое дело пользуется для достижения своей цели неправыми средствами, чем отличается оно от неправого?

– Конечным результатом.

– Но так ведь можно оправдать любое злодеяние!

– У меня не было выбора…

– Выбор есть всегда!

– О да! Мне не следовало вмешиваться в это дело. Пусть бы Варда убил Михаила, зато я мог бы гордиться своей незапятнанной честностью! Как бы там ни было, – сказал Артакс и дружеским жестом положил руку на плечо философа, – это был мой грех, и я отвечу за него на Страшном суде. Прощайте.

– Прощайте, – прошептал философ.

Артакс покинул Константинополь и, выйдя к развилке трех дорог, не раздумывая свернул налево, так как знал, что какую бы дорогу он ни выбрал, рано или поздно она пересечется с той дорогой, по которой шагало, унося на плече ребенка, опасное и грозное существо по прозвищу Вар…

Кудрявая голова Мира мягко покачивалась на плече Вара в такт его шагам.

Время от времени Вар искоса посматривал на безмятежное лицо спящего ребенка, и на его губах возникала странная, нежная полуулыбка.

Вдруг вдалеке заклубилась пыль, и вскоре показалось несколько всадников.

Осадив коней, они окружили Вара, и один из них спросил на своем языке:

– Ты кто?

– Я – Бог. Я пришел дать вам царя и законы, – для пущей убедительности ткнув себя пальцем в грудь, ответил на том же языке Вар.

– Бог сидит на небе и оттуда смотрит на землю. И он наказывает обманщиков и самозванцев, – недобро прищурился вождь кочевников.

– Иногда Бог спускается на землю, чтоб объявить свою волю людям.

– Богу нет нужды спускаться для этого на землю. Он изрекает свою волю устами вождей.

– Среди вождей обманщики и самозванцы встречаются не реже, чем среди обычных людей.

– Даже Богу не стоит оскорблять мужчину в его доме, потому что нет шеи, настолько толстой, чтобы ее нельзя было свернуть, – угрожающе усмехнулся вождь.

– Хочешь испытать мою силу? Изволь! – надменно произнес Вар.

По знаку вождя двое воинов накинули на шею Вара крепкие волосяные арканы и пришпорили коней. Арканы резко натянулись, и оба кочевника вылетели из седел.

– У тебя не слишком сильные воины, – презрительно усмехнулся Вар, одним напряжением шейных мускулов разрывая петли арканов. – Наверное, ты плохо их кормишь?

– Мои воины дважды в день едят парное мясо и пьют напиток батыров – кумыс. Это лучшие воины в степи.

– Каковы же тогда остальные? Вероятно, одни старики и калеки?

– Нет. Это тоже очень хорошие воины.

– Так позови их на подмогу.

– Мы враждуем искони.

– И чего вы не можете поделить?

– Земли и пищи.

Вар громко расхохотался.

– Расскажи об этом кому-нибудь другому! Земли здесь столько, что вам не заселить и не освоить ее за тысячу лет, а дичь сама гоняется за охотником! Власти не можете вы поделить! Глупцы! Объединившись, вы достигли бы такого могущества, что смогли бы покорить весь мир! Но для вас предпочтительнее властвовать над жалкой горсткой дикарей, чем подчиниться тому, кто приведет вас к господству над миром! Я говорю вам: объединиться никогда не поздно! Завтра утром ты… как твое имя? – спросил Вар вождя.

– Девлет, – с почтительным поклоном ответил тот.

– Завтра утром ты, Девлет, разошлешь гонцов к вождям соседних племен и пригласишь их к себе на пир. И на пиру я поставлю их перед выбором: союз или война. Те, кто не захочет к нам присоединиться, будут уничтожены. Мы создадим Великую Империю Незаходящего Солнца! Когда на одном ее конце наступит ночь, на другом займется новый день! А сейчас дай своим воинам отдых, пищу, кумыс и женщин, потому что для многих из них все это будет в последний раз!

Вождь отдал необходимые указания и проводил Вара к самой высокой и просторной юрте, но не вошел в нее, а остался снаружи.

Вар положил мальчика на широкую войлочную постель и осторожно погладил курчавые волосы.

– Ну вот, малыш, мы и сделали с тобой первый шаг к трону… Самое трудное – выбрать дорогу и сделать по ней первый шаг. Многие так и простояли всю жизнь на одном месте с поднятой ногой, не решаясь шагнуть…

Любовь на четвереньках доползла по пушистому ковру до ног сидевшей в кресле Марии и подняла на нее чистый, но неосмысленный взгляд синих глаз.

– Ну что, вот так мы и собираемся всю жизнь на четвереньках ползать? – улыбнулась Мария и протянула девочке руку.

Любовь оторвала левую ручонку от пола и с сосредоточенным видом попыталась ухватиться за палец женщины, но промахнулась и уткнулась мордашкой в ковер.

– Ох, какие мы неловкие! Носик не ушибли? Нет? Ну вот и славно. Давай попробуем еще разок…

Вторая попытка оказалась гораздо более успешной. Любовь ухватилась за палец Марии и, качаясь на подгибающихся ножках, выпрямилась.

– Какие мы молодцы! Жаль, что мама нас не видит. Вот как мы стоим и почти совсем не качаемся!

Любовь разжала пальчики и, шлепнувшись на попку, захныкала.

– Кто это плачет? Кыска? Ну конечно, кыска! Наша девочка никогда не плачет! Наша девочка всегда смеется!

С громким сопением Любовь встала на четвереньки, потом оттолкнулась ручками от пола и стала распрямляться. Мария слегка поддерживала ее, но когда Любовь встала совсем прямо, отпустила руку. Девочка зашаталась, однако устояла, после чего неуверенно подняла и тут же снова опустила ножку. И хотя шажок, который она сделала, был короче воробьиного скока, Мария со счастливым смехом расцеловала ее в обе щечки и сказала:

– Ну вот, малышка, ты и сделала свой первый шаг… А первый шаг – это половина пути…

Проходя по шумной, многолюдной улице, Танаис заметила двигавшийся в окружении стражников роскошный паланкин, и какое-то неясное чувство заставило ее остановиться и проводить его пристальным взглядом.

Тонкая женская рука на миг отвела шелковую занавеску, и Танаис увидела до боли знакомый профиль.

Остановившись, точно пораженная громом, она смотрела вслед паланкину и бормотала сквозь зубы:

– Мне померещилось… Этого просто не может быть…

Паланкин остановился у запертых дворцовых ворот, которые начали медленно отворяться.

Танаис еще раз взглянула на паланкин и, видя, что он вот-вот скроется из виду и увезет навсегда свою тайну, бросилась вдогонку.

Расталкивая прохожих, она подбежала к воротам, однако телохранители с мечами наголо преградили ей путь. Она разметала их, как вихрь – осеннюю листву, и распахнула дверцу паланкина.

С мягкого сидения на нее с любопытством и чуть встревоженно смотрела Мария.

– Что ты делаешь здесь?! – изумленно воскликнула Танаис.

– Ну, вообще-то я здесь живу, – усмехнулась красавица, чей испуг совершенно прошел, когда она увидела Танаис. – Ведь ты же не собираешься причинить мне какой-нибудь вред?

– Вред? Тебе? Ты, что, совсем не узнаешь меня?

– Ну как же, узнаю. Наверное, ты – тот самый, что сбежал на днях из приюта для умалишенных?

– Нет…

– Так ты точно не сумасшедший? – продолжала допытываться красавица, явно забавляясь смущенным видом Танаис.

– Некоторые люди склонны считать всех художников сумасшедшими. Но мне кажется, что вы не из их числа.

– Так ты художник?

– Я довольно неплохо рисую, умею ваять и лепить из глины, но едва ли меня можно назвать художником. Ведь не всякий, кто сочиняет стихи, – поэт.

– Говорят, настоящий гений всегда скромен. Если это правда, ты должен быть намного талантливей моего придворного живописца. Он вытирает испачканные краской кисти о холст и имеет наглость выдавать свою мазню за живопись. Я хочу заказать свой портрет тебе.

– Почту за честь.

– Сколько ты берешь за работу?

– Я сделаю это из любви к искусству.

– Я принцесса, а не нищая, и не нуждаюсь в подаяниях. Если ты отказываешься назвать свою цену, я сама решу, сколько тебе заплатить, когда портрет будет окончен. У тебя есть какие-нибудь неотложные дела?

– Нет.

– Тогда я хотела бы, чтоб ты приступил к работе немедля.

– Как будет угодно вашему высочеству.

– Что необходимо тебе для работы? – спросила принцесса, когда они остались вдвоем в ее покоях.

– Кисти, краски, холст и мольберт.

Когда все необходимое принесли, принцесса спросила:

– Куда мне сесть?

– Куда будет угодно вашему высочеству.

Принцесса села в глубокое кресло, приняла мечтательную позу, и Танаис углем стала делать набросок.

– Ты быстро работаешь? Сколько времени займет портрет? – полюбопытствовала принцесса.

– Это будет зависеть от многих причин. Главным образом, от вдохновения.

– А что тебе нужно для вдохновения?

– Художнику для вдохновения нужна любовь. Желательно, неразделенная.

– Если бы ты влюбился в меня, у тебя появились бы все необходимые для вдохновения предпосылки, – усмехнулась принцесса. – Скажи, ты мог бы в меня влюбиться?

– Художник всегда должен любить того, кого он изображает. Иначе получится не портрет, а карикатура.

– Это отвлеченный ответ, а я задала конкретный вопрос. Ты мог бы в меня влюбиться?

– Разве возможна любовь между принцессой и бродячим художником?

– Говорят, на свете нет ничего невозможного… – тихо ответила принцесса. – И потом, мы ведь говорили о неразделенной любви… о безнадежной любви… Что может быть безнадежней, чем страсть шута к королеве?

– Только страсть королевы к шуту.

– Это хорошая шутка, – без улыбки сказала принцесса.

– Значит, я подхожу на роль шута.

– А мне, судя по всему, отводится роль королевы?

– Во всяком случае, я не думаю, что вам потребуется много времени, чтобы войти в эту роль. В вас есть что-то царственное…

– Ты мне льстишь. Как твое имя?

– У шута не бывает имени.

– Совсем как у королевы.

– Вот только причины разные.

– Какие же?

– К королеве никто не смеет обращаться по имени, к шуту – не хочет.

– Но художник – не шут.

– Шут. Только, может быть, рангом немного повыше. Ведь и художник, и шут существуют для развлечения сильных мира сего.

– Ты чувствуешь себя ущемленным из-за того, что родился шутом, а не принцем?

– О шутах иногда помнят дольше, чем о тех, кого они развлекали…

– И ты надеешься стать одним из этих исключений?

– Нет ничего, на что нельзя было бы надеяться даже шуту.

– Может быть, ты и шут, но у тебя честолюбие принца.

– Это плохо?

– Для шута – более, чем плохо. Вероятно, даже смертельно. Короли не любят честолюбивых шутов.

– Зато их любят королевы. И принцессы.

– Ты забавный. И с тобой не скучно. Скажи еще что-нибудь. Я хочу посмеяться.

– Вы наняли меня в качестве живописца или в качестве шута?

– Когда шут задает несмешные вопросы, он перестает быть шутом.

– И кем же он становится?

– Смертником.

– Ваше высочество говорит как настоящая королева.

– Я и есть настоящая королева. В будущем.

– Мы живем в настоящем.

– Только телом. А мыслями мы живем либо в прошлом, либо в будущем.

– Так как вы еще слишком юны, чтоб жить прошлым, можно сделать вывод, что в мыслях вы уже мните себя королевой.

– Уж не собираешься ли ты обвинить меня в государственной измене?

– Я только хочу сказать, что разница между королевами и шутами не так велика, как принято думать: и те, и другие живут надеждой.

– Пока молоды. В старости те и другие живут воспоминаниями.

– Если в юности шут любил королеву, ему будет, о чем вспомнить в старости.

– Если он до нее доживет. Что маловероятно.

– Есть вещи, сделав которые, человек умирает без сожаления, потому что ничего лучшего в его жизни уже не будет.

– Ты слышал историю о Клеопатре и ее любовниках?

– Да.

– Скажи, а ты согласился бы заплатить жизнью за ночь любви с королевой?

– Ваше высочество, соблаговолите сидеть неподвижно.

– Шут приказывает королеве?

– Королева сердится?

– Королева никогда не снизойдет до того, чтобы сердиться на шута.

– А шут никогда не снизойдет до того, чтобы приказывать королеве.

– Ты дерзок, как настоящий шут.

– Нужно быть настоящим шутом, чтобы в тебя влюбилась настоящая королева.

– Нужно быть настоящим ослом, чтобы надеяться на это.

– Истории известны и такие случаи.

– Ты имеешь в виду этого распутника Апулея?

– Ваше высочество, на сегодня сеанс окончен. Позвольте мне удалиться.

– Приходи завтра в это же время. И не забудь прихватить с собой запас острот посвежее.

– Честь имею кланяться, королева.

– До встречи, шут…

Покинув свое место во главе кочевья, Вар галопом проскакал мимо воинов к обозу и остановил коня возле повозки, в которой спал, разметавшись на мохнатых шкурах, мальчик по имени Мир.

– Давно он спит? – спросил Вар у пожилой женщины, приставленной для присмотра и ухода за ребенком.

– Да, почитай, и не просыпался сегодня…

– Он не заболел?

– Да кто его знает… – равнодушно пожала плечами женщина.

– Так лекаря позови! – раздраженно воскликнул Вар.

– Мы не лечим своих больных… Если человеку суждено умереть, лечить его бесполезно. Если ему суждено жить, он поправится и так…

Вар чертыхнулся и, наклонившись с седла, пощупал Миру лоб.

– Похоже, у него жар.

Мир открыл глаза и слабо улыбнулся.

– Я умираю, да?

– Нет, малыш, ты не умрешь. Это я тебе твердо обещаю.

– Куда мы едем? – прислушиваясь к топоту копыт и скрипу колес, спросил мальчуган.

– Завоевывать мир.

– Зачем?

– Ты ведь мечтал стать царем, или я ошибаюсь?

– Но мне не нужен весь мир!

– Доверься мне, малыш. Я лучше знаю, что нужно тебе для счастья.

– Что такое счастье?

– Счастье – это власть.

– А что такое власть?

– Власть – это право распоряжаться жизнью и смертью других людей.

– Значит, счастье – это право распоряжаться жизнью и смертью других людей?

– Разумеется.

– Нет, я думаю, ты не прав… Как может распоряжаться чужой жизнью и смертью тот, кто не в состоянии распорядиться даже своей собственной?

– Люди – бессловесное и безмозглое стадо, которое идет туда, куда его гонят. Кто спрашивает у стада, куда оно хочет идти? Это решает тот, у кого в руке кнут.

– Значит, в конце концов все решает кнут?

– Да, пожалуй…

– И тот, у кого нет кнута, обречен быть овцой?

– Да.

– Только так, и никак иначе? Или ты овца, или кнут?

– Или рука, сжимающая кнут.

– Выбор невелик…

– Ну почему же? Можно стать еще волком… Только разница не так велика, как принято думать: и волку, и овце конец один…

– Но я не хочу, не хочу!

– Чего?

– Быть волком, или овцой, или кнутом! Я хочу быть просто самим собой!

– Быть самим собой – это величайшая роскошь в мире, и позволить ее себе может только тот, в чьей руке находится кнут. И кнутом будут эти грубые варвары, которые скачут вперед, сметая все на своем пути и не давая себе труда задуматься, куда и зачем они скачут… А рукой, которая держит кнут, буду я… А нашим стадом, которое мы будем пасти и стричь, будет весь мир.

– Это ведь, кажется, и мое имя? – с горькой усмешкой спросил мальчик.

– Нет, малыш… Ты будешь владельцем стада.

Бродя среди развалин Парфенона, Артакс увидел плачущего старика и, подойдя, участливо спросил:

– Кто вас обидел? Почему вы плачете?

Старик отнял руки от лица и печальным голосом ответил:

– Я плачу не от обиды… Я оплакиваю былую славу Греции… О Эллада, родина богов и героев! Слава твоя погибла вместе с ними! Где доблестный Леонид, с тремя сотнями воинов выступивший против полуторамиллионной армии Ксеркса? Где Тиманф? Где Филиппид? Где названный пифией мудрейшим из мудрых Сократ, испивший смертную чашу за свои убеждения? Где Софокл, Эсхил и Еврипид, потрясавшие сердца и умы современников игрою роковых страстей? Где Фидий, Мирон и Поликлет, постигшие душу красоты? Где Фемистокл, Солон и Перикл, под чьим правлением Эллада достигла небывалого расцвета и могущества? Их изнеженные, слабые потомки глухи к зову отчизны! О позор, о бесчестье! Зачем не умер я прежде? Эти развалины – последнее напоминание о былом величии Эллады, и сам я – последний из греков, хранящий память о нем! Кому передам ее? Неужто суждено ей умереть со мною вместе?

Старик обхватил руками полуразрушенную колонну и медленно сполз по ней на землю. Казалось, он силился сказать еще что-то, но вместо слов из его губ вырвался предсмертный хрип.

Решив отдать мертвому последний долг, Артакс взял его на руки и понес по дороге к Некрополю.

Позади него послышался слитный топот ног, и вскоре с Артаксом поравнялся небольшой отряд пеших воинов.

По знаку своего предводителя греки остановились, и их командир спросил:

– Что случилось? Убийство? Несчастный случай?

– Этот человек умер, оплакивая былую славу Греции, – ответил Артакс.

– Ты слишком поспешил умереть, старик. Еще жива древняя доблесть эллинов.

Когда тело старика было предано земле, предводитель греческого отряда сказал:

– Братья! Поклянемся над этой могилой, что не пощадим своей жизни во славу отечества!

– Клянемся! – торжественно и грозно ответили воины и отсалютовали свежему надгробию мечами.

– Вас – несколько сотен, а османов – многие тысячи, – желая испытать юношу, произнес Артакс.

– Трус надеется на численность соратников, храбрец – на собственную доблесть, – гордо ответил потомок древних эллинов.

– Я посоветовал бы вам собрать хотя бы тысячу, прежде чем вступать в борьбу с захватчиками.

– Чтоб победить, – мало и тысячи. Чтоб умереть, – довольно и трехсот.

– Что вы скажете насчет трехсот первого?

– Ты грек?

– Нет.

– Тогда ради чего тебе идти навстречу смерти вместе с нами?

– Вы идете навстречу не смерти, но бессмертию, – ответил Артакс и занял место в походном строю.

Танаис стояла у мольберта и придирчивым взглядом оценивала свою работу.

– Почему ты молчишь? – спросила принцесса, со скучающим видом складывая и раскрывая веер.

– Шуту не следует высказываться прежде королевы. Вдруг окажется, что она хотела признаться ему в любви.

– Это уже не смешно. А впрочем, продолжай. Вдруг тебе все же удастся меня рассмешить.

– Мне бы хотелось вызвать скорее ваш гнев, чем ваш смех.

– Почему?

– Гнев гораздо ближе к любви, чем смех.

– Ты не теряешь надежды.

– Надежда умирает последней.

– Надежда умирает предпоследней. Последним умирает тот, кто осмеливался ее питать.

– Это не тот случай, когда плохо быть последним.

– А мне казалось, что ты не любишь быть последним ни в чем.

– Ну почему же? Есть одно занятие, в котором быть последним не менее лестно, чем быть первым.

– Какое же?

– Любовь.

– Любовь – это чувство.

– Любовь – это действие.

– Точка зрения, достойная шута.

– Как и сама любовь – занятие, достойное шутов.

– Твоя дерзость уже выходит за рамки приличия.

– То, что не выходит за рамки приличия, не является дерзостью.

– Чего ты добиваешься: любви или ненависти? Впрочем, это не имеет значения. Королева никогда не унизится до того, чтобы любить или ненавидеть шута.

– Перед любовью, как перед Богом, все люди равны. Она не смотрит на сан.

– На что же она смотрит? – усмехнулась принцесса.

– Этого не знает никто.

– Даже ты?

– Даже я.

– А я-то думала, что ты можешь ответить на любой вопрос.

– Я могу ответить на любой вопрос. Но это совсем не означает, что мой ответ будет правильным.

– Меня не интересуют правильные ответы. Меня интересуют ответы остроумные.

– Я не претендую на остроумие.

– Шуту я прощу скорее дерзкий ответ, чем ответ неостроумный.

– Все дерзкие ответы – остроумны.

– Нет, ты все-таки сумасшедший…

– Это не так уж плохо. Ведь, чтобы сойти с ума, надо, как минимум, его иметь.

– В уме тебе, пожалуй, не откажешь. К тому же ты, насколько я могу судить, довольно талантлив. И так красив, что, если бы родился принцем, в тебя могла бы влюбиться любая принцесса.

– Например, ваше высочество?

– Да. Но ведь ты не принц…

– Какая заслуга для человека в том, что он родился принцем? И какая вина – в том, что он родился шутом?

– Шутами не рождаются, а становятся.

– Это блестяще доказали многие коронованные особы. Некоторые их фразы заставляют шутов умирать от зависти.

– Я знаю одного шута, который от зависти не умер, а начал клеветать.

– Шуты никогда не завидуют королям. Любой шут может стать при случае королем. Но далеко не всякий король способен стать шутом. Ума не хватит.

– Так это ты от избытка ума в меня влюбился?

– Еще никто не влюблялся от избытка ума.

– Так ты не влюблен в меня?

– Нисколько.

– Неостроумные ответы редко бывают правдивыми.

– Напротив, правда всегда неостроумна.

– Я недостаточно хороша для тебя?

– Разве королева может быть недостаточно хороша для шута?

– Тогда почему?

– Не все ли равно королеве, почему ее не любит шут?

– Если шут не любит королеву, это еще более оскорбительно для нее, чем его любовь!

– Любовью не оскорбляют. Оскорбляют равнодушием.

– Вот именно! Как смеешь ты оскорблять меня своим равнодушием?

– Шут не сможет оскорбить королеву, даже плюнув на нее. Ведь никто не способен доплюнуть до солнца.

– Ты любишь другую?

– Позвольте вам не отвечать.

– Это за нее ты принял меня в день нашей первой встречи? Мы с ней действительно так похожи?

– Ваше высочество, сеанс окончен. Позвольте мне уйти.

– Убирайся! Жду тебя завтра в это же время…

Караван остановился для ночлега в небольшом селении, расположенном в ложбине между скал, и двое друзей отправились немного прогуляться перед сном.

Все жители поселка в праздничных одеждах собрались на центральной площади, но их лица сохраняли угрюмое и мрачное выражение, даже когда они любовались юными красавицами, кружившимися в танце вокруг разложенного посреди площади костра.

– Похоже, мы опять попали на похороны, – заметил Ставер вполголоса, но Марко лишь пожал плечами в ответ.

Девушки, окончив танец, выстроились в ряд, а зрители, проходя по одному мимо, клали к ногам своей избранницы белый камешек.

– Что они делают? – полюбопытствовал Ставер.

– Выбирают первую красавицу, – нехотя ответил Марко.

Девушек, к чьим ногам никто не положил ни одного камешка, тотчас окружали родные и близкие и с радостными лицами, осыпая ласками и поцелуями, уводили прочь.

К оставшимся десяти подошли трое старцев почтенного вида и принялись подсчитывать количество камешков у ног девушек, каждый раз громко оглашая результат.

Наконец, они подошли к девушке, у ног которой лежала самая большая кучка камней, и, пересчитав их, провозгласили:

– Двадцать! Первая красавица Таргиджала избрана!

Девушка побледнела, как покойница, и по ее щекам потекли слезы.

– Похоже, в этом селении не слишком-то почетно быть самой красивой? – сказал Ставер, наблюдая за стариками-родителями, которые с двух сторон обняли девушку за плечи и заплакали вместе с ней.

– Выборы первой красавицы происходят в этом селении ежегодно и всегда в один и тот же день… – угрюмо пояснил Марко. – Таргиджальцы исполняют любое желание своей избранницы, а наутро отводят ее на съедение дракону.

– Нет ли среди мужчин Таргиджала такого, кто желал бы вступиться за девушку? – спросил самый высокий из трех старцев.

Мужчины и юноши, стоявшие в толпе, поспешно отводили взгляды от обреченной красавицы, и ни один не выступил на ее защиту.

– Видно, совсем не осталось мужчин в Таргиджале, – с тяжелым вздохом произнес старик и повернулся к девушке. – Сегодня день исполнения твоих желаний, Мухаббат… Подумай и скажи, чего ты хочешь больше всего на свете, и мы постараемся исполнить твое желание…

Красавица опустила взор и задумалась.

Тишина стояла такая, что слышно было, как потрескивают на деревьях набухшие почки.

– Я хочу, – сказала красавица, и щеки ее зарделись нежным румянцем. – Я хочу перед смертью изведать любовь…

Старики смущенно переглянулись, о чем-то посовещались, и старший из них сказал:

– Назови своего избранника.

Мухаббат обвела собравшихся на площади взглядом, и на этот раз никто не спешил трусливо отвести глаза в сторону, но взгляд красавицы не задержался ни на ком.

– Я не вижу здесь мужчин, – сказала она.

Краска стыда и гнева залила мужские лица, но никто не вызвался на бой с драконом с тем, чтобы или победить, или погибнуть, но не посрамить мужской чести.

– Нет ли у тебя других желаний, Мухаббат? – тихо спросил старик.

– У меня осталось лишь одно желание. Но оно исполнится завтра, – ответила девушка и вместе с родителями ушла в свою саклю, чтоб без свидетелей выплакать все слезы и проститься с жизнью во цвете лет…

– Ты не первый раз в Таргиджале и, наверное, знаешь, что будет дальше, – спросил Ставер, когда они вернулись на постоялый двор.

– Утром ее отведут в долину и привяжут к старому дубу. Ровно в полдень за ней приползет дракон… А о том, что случится после, мне даже думать не хочется, настолько это ужасно…

– Но дракона ведь можно убить?

– В прошлом году жених первой красавицы бился с драконом один на один и сгорел заживо… Два года тому назад возлюбленный и брат красавицы также вышли на бой, и погибли оба, не спася девушки… А у Мухаббат, похоже, нет никого, кроме престарелых родителей…

Марко лег на постель и вскоре уснул…

Трое стариков и девушка медленно шли по ущелью.

– Прости нас, Мухаббат… – сказал первый старик. – Мы не хотим твоей смерти… Но ты ведь знаешь: если мы не принесем дракону в жертву самую прекрасную девушку Таргиджала, дракон уничтожит Таргиджал…

– Да, я понимаю… – почти беззвучно ответила Мухаббат. – Мне некого винить, кроме своих родителей. Зачем они подарили мне красоту? Лучше бы мне родиться дурнушкой, ведь и дурнушки бывают любимы и счастливы, а мне моя красота не принесла ничего, кроме горя…

– Не говори так, Мухаббат! – возразил ей старик. – Твоя красота радовала нас и украшала нашу унылую и однообразную жизнь! А теперь и спасает!

– А стоит ли ваша жизнь того, чтобы спасать ее такой ценой?! – с гневом и горечью воскликнула Мухаббат. – Кто дал вам право решать, жить мне или умереть?! Почему вы не выйдете на бой с драконом как мужчины, а жертвуете более слабыми или такими, кто не может сам за себя постоять?!

– Лучше пожертвовать одним, чем всеми!

– Лучше для кого?! Для дракона?! Для всех?! Или для одного?!

– Ты слишком любишь себя, Мухаббат, – с упреком произнес старик. – Ты должна гордиться тем, что спасаешь свой народ!

– И вам не стыдно? Слабая девушка спасает много здоровых, сильных, молодых мужчин, и ни один из них не говорит: «Я попытаюсь тебя спасти, а не получится – так хоть умру вместе с тобой!»

Они спустились в цветущую долину, и, привязав Мухаббат к столетнему дубу, старики ушли.

Оставшись в одиночестве, Мухаббат попыталась освободиться от пут, но только в кровь изранила руки, а когда солнце поднялось в зенит, она увидела ползущее со стороны мандариновой рощи чудовище.

Медленно переставляя когтистые лапы, дракон тащил по земле сизое брюхо и длинный хвост, и в лучах полуденного солнца старым серебром отливала его чешуя.

Девушка приготовилась уже к смерти, как вдруг путь чудовищу преградил неведомый смельчак.

– Как говаривал мой дедушка: «Не садитесь обедать голодными!» – оглушительно расхохотался дракон. – Весьма любезно со стороны таргиджальцев, что вместо одного блюда они приготовили мне два!

– Смотри не поперхнись! – крикнул Ставер и взмахнул булатным клинком.

В ответ дракон дохнул огнем, в котором булат расплавился, как свеча, но когда огненный смерч развеялся, Ставер, живой и невредимый, стоял на прежнем месте, хотя его одежда и сгорела до последнего лоскутка.

Подпрыгнув, он обхватил руками среднюю шею трехглавого монстра и показал ему язык. Левая голова чудовища повернулась и попыталась схватить насмешника зубами, но Ставер предусмотрительно перепрыгнул на правую шею, и страшные клыки с лязгом сомкнулись на собственном горле.

Средняя голова с тяжким стуком упала на землю, и в тех местах, куда брызнула черная кровь, почва обуглилась.

– У тебя не так много голов, чтобы раскидываться ими направо и налево! – насмешливо крикнул Ставер и скорчил своему противнику преуморительную рожу.

Струя пламени, вырвавшись из левой пасти, отсекла правую голову от шеи, и расплавленная серебряная чешуя потекла по телу Ставера, одев его в сверкающую броню.

– На твоем месте я бы пополз зализывать раны! – дружелюбно посоветовал Ставер, но дракон не внял его совету и, взмахнув покрытым острыми шипами хвостом, обрушил его на советчика. В последний миг Ставер спрыгнул на землю, и многотонный хвост снял последнюю голову.

– Ай-яй-яй! Это что же случилось? – с притворным ужасом воскликнул Ставер. – Нет ума – и три головы не сносить! А послушался бы умного человека – мог бы жить!

Ставер отвязал Мухаббат от дуба и предложил проводить ее в Таргиджал, но красавица лишь отрицательно покачала головою в ответ.

– Все они умерли для меня… Их сожрал дракон… Скажи, чужеземец, примешь ли ты от меня в знак благодарности мою невинность? Может, это и немного, но это все, что у меня есть…

И Ставер не нашел в себе сил отказаться от предложенной награды…

Портрет был почти закончен, но принцесса выглядела на нем красивой раскрашенной куклой. Глаза не жили. В них было выражение мертвого безразличия ко всему на свете. Танаис всматривалась в эти глаза, и ей казалось, что она всматривается в глаза трупа. Она перевела взгляд на сидевшую в кресле напротив принцессу, и успела поймать на миг мелькнувшее в них выражение, и почувствовала, как от этого взгляда вся кровь бросилась ей в голову. Она взяла в руки кисть и нанесла на холст один-единственный мазок, и взгляд портрета ожил, и стал так красноречив, что Танаис и сама испугалась того, что прочла в этом взгляде.

– Могу я взглянуть? – спросила принцесса и, не дожидаясь позволения, подошла к мольберту.

Молча и долго рассматривала она свое изображение, наконец, повернула лицо к Танаис и спросила:

– Чей портрет ты написал?

– Портрет вашего высочества.

– Ты уверен в этом? Может быть, это портрет твоей возлюбленной?

– Это ваш портрет.

– Тогда я велю спрятать его туда, где, кроме меня, его никто не сможет увидеть.

– Для произведения живописи это равносильно смерти.

– Но я не могу выставлять напоказ свою душу!

– Разве в вашей душе есть нечто, чего следует стыдиться?

– В душе каждого человека есть нечто, чего следует стыдиться.

– Каждого?

– Без исключения.

– Вы не слишком-то высокого мнения о людях…

– Потому что и я – человек…

– Следовательно, ничто человеческое вам не чуждо?

– Разумеется.

– И вы стыдитесь того, что есть в вас человеческого?

– Ты слишком любопытен, шут!

– Я не шут.

– Кто же ты?

– Человек.

– Каждый человек в глубине души немножко шут.

– Не стану вас разубеждать. Могу я уйти?

– Ты куда-то торопишься?

– Нет.

– Тогда останься. Ты не получил еще вознаграждения за свою работу.

– В некоторых случаях работа сама по себе является достаточным вознаграждением.

– Я не предлагаю тебе деньги. Это не по-королевски. Я исполню одно, зато любое твое желание. Чего ты хочешь?

Танаис усмехнулась и ничего не ответила.

– Почему ты молчишь?

– Я жду, когда ваше высочество позволит мне удалиться.

– Нет, ты не этого ждешь… – тяжелым и каким-то воспаленным взглядом глядя в лицо Танаис, произнесла принцесса. – Ты ждешь, когда я сама брошусь тебе на шею… Не дождешься. Убирайся!

Ни слова не говоря, Танаис повернулась и пошла к дверям.

– Постой!

Танаис остановилась.

– Хочешь, я поцелую тебя? – быстро спросила принцесса.

– Для шута – это слишком много. Для художника – слишком мало.

– Проклятый гордец! – почти прошипела принцесса. – Как твое имя?

– Танаис.

– Какое красивое имя… Что оно означает?.. Впрочем, не отвечай. Вдруг окажется, что оно означает какой-нибудь вздор… А выдумать можно что-нибудь красивое, и каждый день – разное… Может быть, Танаис – это отразившаяся в озерной глади утренняя заря? Или капля росы на лепестке розы? Или первый поцелуй любви?..

Принцесса перевела взгляд на портрет и спросила:

– Как ее зовут?

– У королевы не бывает имени.

– У королевы есть имя. Но только для одного-единственного человека. Для того, кого она любит… Мы с ней действительно так похожи?

– Только внешне.

– Она лучше?

– Она другая.

Принцесса минуту молча смотрела в глаза Танаис и дрогнувшим голосом произнесла:

– Постарайся запомнить: меня зовут Розалинда… Приходи завтра вечером, когда совсем стемнеет… Я буду ждать…

Над Фермопильским ущельем сгустились лиловые сумерки.

Артакс с горящим факелом в руке бродил по полю брани, как вдруг услышал тихий стон, доносившийся из-под груды мертвых тел.

Вытащив раненого из-под лежавших на нем трупов, он узнал в нем Клеоника, предводителя греческого отряда. В груди юноши зияла глубокая рана, из которой выходил с шипением воздух.

Артакс вытер кровь и, оторвав от рубашки чистую полосу ткани, перевязал рану Клеоника, который пришел в сознание и с напряженным видом прислушивался к мертвой тишине.

– Почему так тихо?

– Бой закончился…

– И кто победил?

Артакс некоторое время молчал, без нужды поправляя повязку и глядя в сторону отрешенным взглядом, наконец, вздохнул и нехотя ответил:

– Османы смогли пройти через ущелье только по трупам греков. Поэтому их трудно назвать победителями, как греков трудно назвать побежденными. Они погибли, но не сдались…

Клеоник страшно заскрипел зубами, и протяжный, хриплый стон отчаянья вырвался из его израненной груди.

– О боги, почему я не погиб со всеми вместе?!

– Грешно так говорить…

– А не грешно остаться в живых, когда твои друзья сложили головы в бою? Нет для грека более презренного существа, чем бежавший с поля боя трус! Он покрывает несмываемым позором не только себя, но и весь свой род, и даже имя его запрещено произносить вслух!..

– Разве ты бежал с поля боя? Разве не нашел я тебя истекающим кровью среди вражеских трупов?

– Воинская доблесть всегда считалась у эллинов высшей добродетелью, а смерть в бою – самой завидной участью, ибо павший на поле битвы герой удостаивался места на пиру богов и на ложе богинь, тогда как для предателя и труса не находилось во всей Элладе ни куска хлеба, ни глотка воды, ни места у очага… Теперь я не смею вернуться домой, чтобы не опозорить ту, что дала мне жизнь…

– Мать остается матерью, что бы ни случилось…

– Ты не знаешь эллинских матерей, чужеземец. Сын, на котором лежит клеймо предателя и труса, более чужд их сердцу, чем враг отечества… Эллинские женщины слишком привыкли рожать героев, а теперь даже бесплодные станут указывать на нее пальцем, говоря: «Лучше совсем не быть матерью, чем быть матерью труса!» До самой смерти не избыть ей позора… И я тому виной…

– Если потребуется, я подтвержу под присягой, что ты сражался, как истый эллин.

– Спасибо, чужеземец. Но твое слово здесь ничего не значит…

– И все же мать примет сына любым – израненным, больным, изувеченным…

– Но не опозоренным… И только кровью смогу я смыть свой позор…

– Ты потерял уже столько крови, что ею можно смыть и настоящую измену. А я не нахожу измены или трусости в том, что тебе выпал иной жребий, чем остальным… Ведь человек не решает, жить ему или умереть. А там, где нет выбора, нет и ответственности… Я отнесу тебя к твоей матери. И если она закроет перед тобою двери дома, мне придется признать, что материнская любовь – это просто чья-то неумная выдумка…

Как непослушного ребенка, Артакс поднял Клеоника на руки и, не обращая внимания на его слабые протесты, понес к выходу из ущелья…

Когда Танаис вошла в покои принцессы, та стояла посреди комнаты и задумчиво разглядывала свой портрет.

– Здравствуйте, ваше высочество, – с поклоном сказала Танаис, но, не отвечая на приветствие, принцесса кивком указала ей на кресло и села напротив.

– Я весь день думала о тебе… Я пыталась понять, как удалось тебе проникнуть в тайну, в которой я и сама не осмеливалась себе признаться…

– Это тайна искусства. Любое произведение, будь то книга или картина, говорит о человеке вообще людям вообще, но читателю или зрителю всегда кажется, что говорит оно только с ним и только о нем… Вероятно, это происходит оттого, что каждому человеку свойственно считать себя центром мироздания, вокруг которого вращается и небо, и земля, а остальные люди представляются ему статистами либо зрителями, на глазах у которых он разыгрывает свою роль…

– Например, роль шута?

– Или королевы.

– И какая из этих ролей, по твоему мнению, труднее?

– Самое трудное – в любой роли оставаться самим собой.

– И тебе это удается?

– Не всегда.

– Мне надоело говорить о грустном. Попытайся меня рассмешить.

– Разве должность придворного шута свободна?

– При моем дворе нет недостатка в шутах. Но их шутки уже не веселят меня. Глупость иногда бывает смешной. Но гораздо чаще она раздражает.

– Ум раздражает еще сильнее, и редко бывает смешным.

– Ум бывает острым или глубоким. С людьми, обладающими глубоким умом, мне скучно, потому что сама я совсем не умна и мне неинтересны ученые разговоры. Но мне нравится общаться с людьми, наделенными острым умом. Они, быть может, несколько поверхностны и малосведущи в философских тонкостях. Зато с ними никогда не бывает скучно.

– Судя по всему, меня ваше высочество относит к числу последних. Признаться, это меня слегка задевает, хотя я и не претендую на глубокомыслие.

– Неужто мне удалось пробить стальной панцирь твоей самоуверенности? Если так, я рада.

– Значит, шуту хотя бы отчасти удалось справиться со своей задачей.

– Но ты еще не рассмешил меня, шут.

– Лучше радость без смеха, чем смех – без радости.

– Точка зрения королевы совсем не обязательно совпадает с точкой зрения шута.

– Только потому, что у шутов зрение часто острее. Как и ум.

– Топор моего палача еще острее. И если ты будешь продолжать в том же духе, можешь не сомневаться, что очень скоро ты сможешь убедиться в этом лично.

– Последний довод королев. Я умолкаю.

– Это мудро… Итак, мне понравился твой портрет, хотя и не совсем. Я исполню свое обещание и награжу тебя по-королевски. Выскажи любое желание, и оно немедленно будет исполнено.

– У любого шута есть только одно желание: стать когда-нибудь королем. Или, на худой конец, любовником королевы.

– Чтобы стать любовником королевы, нужно быть, на худой конец, королем.

– Или наоборот.

– Так ты совсем меня не любишь?

– Совсем.

– Но ты, по крайней мере, влюблен?

– Отнюдь.

– И все же хочешь стать моим любовником?

– Если ваше высочество будет очень настаивать…

– Наглец.

– Напротив. Я сделаю это только из почтения к вашему высокому сану.

– Скажи, почему я до сих пор не приказала отрубить тебе голову?

– Потому что вы меня любите.

– Ложь! Как можно влюбиться в женщину?!

– И давно вы об этом догадались?

– С первой минуты… Но меня забавляла эта игра, и я не подавала вида, что разгадала тебя…

– Возможно, вначале это была игра. Но вся штука в том, что любая игра имеет тенденцию перерастать в трагедию…

– Глупости… Идем на балкон. Возьми вино и вазу с фруктами.

Они вышли на балкон и, наполнив вином два кубка, один из них Танаис протянула принцессе.

– Какая ночь! – негромко воскликнула Розалинда, глядя в шумевший под порывами теплого ветра ночной сад. – Я хочу выпить ее по капле, как это вино…

Она омочила губы в вине и повернулась лицом к Танаис.

– Поцелуй меня…

Танаис молча покачала головой.

– Почему?

– Потому что утром наваждение рассеется…

– Утро не наступит никогда…

Перед рассветом Розалинда уклонилась от поцелуя Танаис и тихо прошептала:

– Человек о многом забывает… Но такие ночи он помнит всю жизнь…

– На всю жизнь воспоминаний не хватит…

– Мне хватит. Я бережливая… Прости, но если я сейчас не усну, я умру…

Розалинда положила голову на плечо Танаис, закрыла глаза и мгновенно погрузилась в глубокий сладкий сон.

Танаис долго смотрела на спящую принцессу и вдруг заметила, что она не дышит. Она наклонилась к полуоткрытым устам и коснулась их поцелуем, и поразилась холоду и бестрепетности прекрасных уст.

– Что я натворила… – с ужасом прошептала Танаис, запустив длинные пальцы в пышные волосы и раскачиваясь из стороны в сторону, как маятник. – Это был мой грех, почему же расплатилась за него она? О, будь ты проклята, злосчастная и губительная страсть! Разве ты стоишь такой жертвы?! Разве есть хоть что-нибудь под небом и на небе, за что стоило бы платить такую цену?! Многих убила моя ненависть, но впервые убила моя любовь! Кровожадное чудовище, зверь, ненасытный и вечно алкающий, каких еще жертв желаешь ты?!

Так восклицала она, содрогаясь от плача и осыпая мертвое тело принцессы безумными ласками и бессчетными поцелуями, словно они могли воскресить ее.

Но безответно и холодно, как мрамор, было дивное тело, и только в уголках прекрасных губ затаилась улыбка блаженства, словно говоря без слов, что да, есть под небом то, за что стоит платить такую цену…

Завернув мертвую красавицу в ковер, Танаис наскоро оделась и, незаметно покинув дворец, зашагала по направлению к Гефсиманской роще.

Вар возился с Миром на барсовых шкурах, когда в шатер вошел Девлет и с низком поклоном спросил:

– Не угодно ли повелителю взглянуть на последнюю добычу?

– Есть что-нибудь интересное?

– Прости, повелитель, но мне, с моим простым и грубым вкусом, трудно судить о том, что может представлять интерес для тебя.

– Не скромничай.

– Одна из пленниц прекрасна, как солнце, луна и звезды, и все, что ни есть в мире наилучшего и наипрекраснейшего.

– Почему же ты не взял ее себе?

– Я недостоин лечь в грязь у ее ног…

– Разве ты не мужчина?

– В мире есть только один мужчина, достойный обладать такой красавицей…

– Твоя верность не останется без награды. Скажи, чего ты хочешь?

– Я не смею говорить…

– Я приказываю.

– Когда повелитель натешится своей новой игрушкой, смеет ли Девлет надеяться, что ему будет дозволено взять ее в жены?

– Но я совсем не хочу, чтобы все рогоносцы отсюда до Последнего моря потешались над моим лучшим и преданнейшим слугой!

– Пусть. Мне все равно.

Вар задумчиво смотрел на Девлета несколько мгновений, потом повернулся к Миру и сказал:

– Поиграй на воздухе, малыш…

Когда Мир выбежал из шатра, Вар, не глядя на Девлета, произнес:

– Приведи ее. А завтра утром она станет твоей женой.

Девушка, спустя несколько минут представшая перед Варом, и впрямь была необыкновенно хороша собой.

– Как тебя зовут? – спросил Вар, с нескромным видом разглядывая ее.

– Гюлиджан, – еле слышно ответила она и опустила длинные ресницы под раздевающим взглядом Вара.

– Я внушаю тебе страх? – спросил с усмешкою он.

– Скорее отвращение.

– Я так уродлив?

– Ты знаешь сам, что красив. Но отвращение внушают мне твои поступки, а не твоя внешность.

– И что же совершил я такого, что способно внушить отвращение?

– На твоей совести тысячи убийств, а ты спрашиваешь, что ты совершил?!

– Назови хотя бы одного человека, которого я убил своей рукой.

– Возможно, сам ты и не убивал. Но убийцы действовали по твоему приказу!

– Я не приказывал убивать. Но война есть война. И на ней часто страдают ни в чем неповинные люди. Поверь, насилие не доставляет мне никакого удовольствия. Я – не палач. Я – врач. Врачу ведь часто приходится пускать кровь, но он делает это ради спасения больного, а вовсе не потому, что ему нравится причинять страдания.

– Я не верю ни одному твоему слову!

– Я не хочу оправдываться. Напротив, я полностью признаю свою вину. Но не я создал этот мир, в котором для достижения длительного блага приходится прибегать к помощи необходимого зла.

– Необходимого кому?

– Всем. И прежде всего, твоему народу. Отныне он входит в состав Империи Незаходящего Солнца, и уже никто не посмеет чинить ему вред.

– Кроме тебя?

– Я не делаю зла ради зла. Можешь мне не верить, но это – сущая правда.

– Сейчас ты похож на ястреба, который хочет казаться голубем…

– Я совсем не голубь. Я даже не ястреб. Я – орел, перед которым равно трепещут и голуби, и ястребы.

– От скромности ты не умрешь…

– Я не понимаю этого слова. Никому ведь не приходит в голову упрекать алмаз в том, что из скромности он не притворяется стекляшкой или хрусталем. Я пытался найти пределы своей силы, но до сих пор это мне не удалось. Во всем мире нет ничего, что могло бы остановить меня на пути к моей цели. И я не намерен в угоду кому-либо выглядеть или казаться слабее, чем я есть.

– И что же это за цель, к который ты готов шагать по трупам?

– Я хочу создать Царство Божие на земле. Если мне это удастся, в мире прекратятся войны, смуты, исчезнут голод и болезни, восторжествует добро и справедливость.

– Царство Божие нельзя создать путем насилия…

– Я слышал об этом. Насилие порождает насилие, нельзя достичь благой цели негодными средствами, и так далее. Это болтовня чистоплюев и слюнтяев, которые ничего не могут сделать для улучшения мира сами и пытаются помешать тем, кто и хочет, и может изменить этот мир к лучшему. Я не боюсь испачкать свои руки ни кровью, ни грязью, потому что цель, которую я поставил перед собой, велика и чиста, и все зло, причиненное мной для ее достижения, будет оправдано тем благом, которое за этим воспоследует. Но я пригласил тебя не для того, чтобы спорить о добре и зле. Оставим этот бесполезный разговор и побеседуем о чем-нибудь более приятном, например, о любви. Ты знаешь, что такое любовь?

– Каждый человек это знает.

– Даже так? – усмехнулся Вар. – Ну и что же это такое?

– Это когда два человека жить друг без друга не могут…

– А ты любила когда-нибудь?

– Да…

– И где он сейчас?

– Его нет.