Читать книгу Уходящие в Вечность. Часть 2 - Самира Фаттах - Страница 7

У подножия горы, на окраине Карагача, было ровное каменистое поле, словно бы давным-давно, когда еще только природа творила здешние громады, она позаботилась о людях, которым предстояло жить в тесных горах, и оставила место, где можно было бы разгуляться: испокон веков здесь проходили народные увеселения, свадьбы, мастера улака из ближних кишлаков показывали свое мастерство. Здесь жгли костры, жарили мясо, пели песни. Да и вид с поля открывался на редкость удивительный – если смотреть по сторонам, создавалось впечатление, что каким-то чудом паришь высоко в небе, ибо окружавшие кишлак горы и их туманные вершины с этого места виделись призрачными облаками – то розовеющими в нежных лучах восхода, то ослепительно голубые в полдень, то золотистыми в угасающих закатных красках.

Здесь, с этого поля, Карагач едва виднелся, тонкой ниткой вилась горная речушка, хижины казались игрушечными, чистенькими, уютными, мельница Нияза ата была не больше ладони, деревья – тонкоствольные, с аккуратными кронами, словно садовые.

Рамазан любил подолгу смотреть на расстилавшуюся у ног картину, душа его отдыхала, очищалась от всего суетного, бренного, мирского. Не так ли и человек, достигнув духовного совершенства и постигнувший много наук с такой же точно высоты взирает на мир. Все видится отсюда чистым и гладким, и какие широчайшие горизонты открываются внутреннему взору, когда поднимаешься все выше и выше. Но чем человек ниже и мельче, тем больше ему видна вся пыль и грязь на дороге, все недостатки, и он больше подвержен пагубным страстям и мелким склокам, чем тот, кто со своей высоты просто не замечает, не видит их. Теперь на этой площадке с утра джигиты начинали военные занятия – они совершенствовались в стрельбе, в скачках через препятствия. Сразу же после утреннего намаза Рамазан самолично объезжал своих подчиненных, поднимал их от сладкого сна.

Он собирал всех за кишлаком и сразу начинались долгие веселые военные игры, часто сопровождавшиеся шутками и оживленными разговорами. Общий азарт охватывал джигитов, к ним присоединялись кишлачные молодые ребята и средних лет дехкане.

Здешнее мужское население от мала до велика все были прекрасными наездниками, у них было чему поучиться, и Рамазан наравне со всеми обучался у опытных лакайцев их великолепному боевому искусству, тренировался в стрельбе. После занятий до вечера оставалось много времени.

Солнечный полдень, жаркий и медлительный, располагал к скуке и праздности. Джигиты медленно и лениво расходились по своим делам. Некоторые помогали крестьянам по хозяйству, ходили в горы за хворостом, выгоняли на водопой лошадей.

Вечером Нияз ата приносил в михмонхану чиряк26 с льняным маслом, от которого комнату наполняла густая, едкая копоть, она щипала глаза и темным туманом безысходности и неопределенности проникала в душу.

После последней молитвы к Рамазану приходил кто-нибудь из десятников, но чаще всех заходил Хусейн: в душе его, кипучей и страстной, бил неиссякаемый родник внутренней силы, из которого Рамазан черпал успокоение, часто беседуя с ним ночи напролет.

Неопределенность затягивалась. Отряд давно уже стоял на вынужденном отдыхе. Лето уходило в долину, с гор спускалась, подкрадываясь, осень.

Отдых, о котором мечтали и грезили люди во время непрерывных боев, становился им в тягость. Рамазан постоянно ловил отдельные фразы и намеки во время разговоров.

Джигиты были недовольны, словно все счастье их было в сражениях, они опять рвались туда, где царила опасность, где жизнь и смерть стояли у одной черты.

Все это снова и снова подтверждало истину, раз и навсегда усвоенную Рамазаном: как правило, человек не может наслаждаться настоящим, он всегда живет будущим, надеясь на грядущее счастье, хотя самого будущего нет, оно еще не настало, а есть единственный миг, который сейчас – им-то и надо жить и довольствоваться.

Несколько раз десятники докладывали Рамазану, что люди уже не желают больше ждать, стало сложно обуздать кипучую энергию и останавливать стремление людей освобождать свою землю. Тогда Рамазан приказал собраться всем десятникам у него в доме.

Поздним вечером, когда зашло солнце, при свете таящего огонька оглядывая их молчаливо-ожидающие лица, Рамазан говорил им:

На мне лежит ответственность за вас, чтобы не было напрасных жертв. Надо беречь силы для будущего наступления на большевиков. Надо уметь терпеливо ждать. Я отправил письмо Ибрагимбеку, послания ферганцам и туркменам. Как только объявят наступление, мы сразу же вольемся в общую борьбу. Ушедшие за границу моджахеды тоже сразу выступят в нашу поддержку по первому же призыву.

Ваше сиятельство, Рамазанбек, – перебил его десятник Худайберды. – Нас ведь не так мало. Мы можем уничтожать небольшие отряды большевиков, у нас тогда бы пополнилось оружие за счет красных и все-таки время не шло впустую. Была бы от нас польза. Там красные терзают нашу землю, а мы здесь сидим без дела!

Я все понимаю, – остановил Рамазан Худайберды. – Вы думаете, мне нравится это наше теперешнее бездействие! Но поймите же, беспорядочными налетами на красные отряды и на кишлачных большевиков мы не добьёмся ничего, кроме как траты своих сил. Я очень надеюсь и жду, что в самое ближайшее время великий Ибрагимбек возглавит наши отряды и объявит джихад неверным. Идите и передайте мой приказ остальным – ждать известий и ничего не предпринимать самовольно!

Долго же ждать большого наступления! – словно бы про себя, тихо пробормотал кто-то из сидящих рядом десятников. – Да и вообще-то, будет ли оно, это «великое наступление»? А если и будет, не закончится ли оно опять полным крахом?

Рамазан, вспыхнув, словно восприняв эти слова как личную обиду, повернул голову, в поисках сказавшего эти слова. В это время Худайберды снова спросил его:

Осмелюсь вас спросить, господин курбаши, а как же быть с продовольствием? Сколько же можно существовать за счет жителей Карагача?

Нас обещали поддержать афганские добровольцы, – успокоил его Рамазан. – Помогайте дехканам, не будьте им обузой.

Десятники один за другим кланялись и выходили за дверь, в мягкую свежую тьму ночи. Рамазан задул фитиль, лег на кошму и закрыл глаза. Мысли звенящим хороводом тихо закружились в голове. Каждая из них имела свой звук и резонировала с подходящей струной в его душе. Создавалась неповторимая мелодия, слышимая только им одним. Мелодия убаюкивала его, укачивала бесшумно и сладко, сон уже подкрадывался к изголовью, как вдруг Рамазан вспомнил оброненные словно невзначай слова кого- то из десятников: «Да будет ли оно, великое наступление», сказанные с нескрываемой иронией и неверием. И понеслись уже другие мысли, черные и тяжелые, о тщетности усилий, бесполезности борьбы, о том, что время теперь работает не на них, а помогает большевикам, и музыка в его душе, такая убаюкивающая и спокойная, сменилась на тревожную, безнадежную.

Нет, нет, только не это! Хуже всего на человека действует вынужденная праздность – она рождает подобные мысли. Тогда, чтобы отвлечься и успокоиться, Рамазан кинул в рот щепотку насвая. Через несколько минут он почувствовал теплоту и расслабление. Мысли пошли ровнее. Рамазан встал, открыл дверь наружу и снова лег. Не сводя глаз с клочка звездного неба, который можно было видеть сквозь небольшое пространство в проеме, он прислушивался к приятному напеву со стороны хозяйской ичкари – там мягким, тихим голосом пел Хусейн о любви, о счастье, о черных глазах недоступной горной красавицы. Рамазан грустно улыбнулся: Хусейну ли не петь о любви? Ведь он еще не испытал в своей жизни горькой измены, не терял близких и не встречался лицом к лицу со смертью. Судьба еще была ему доброй матерью.

Слушая баиты, Рамазан сам не заметил, как задремал и прошла ночь. Он очнулся только, когда уже светало. Во внутреннем дворике Нияза ата уже чувствовалось движение, тихие шаги, звенящие удары крышки о медный кумган.

Едва Рамазан встал с молитвенного коврика после утреннего намаза, в комнату тихо, стараясь не шуметь, вошел Хусейн.

Рамазанбек хазрат, вам послание, – прошептал он. – От курбаши Рузымата. Его человек здесь, во дворе.

Пусть войдет, – приказал Рамазан, чувствуя от произнесенного Хусейном имени веяние начала больших перемен, ибо он помнил Рузымата, смелого и хитрого бойца, помнил его полное подчинение, почти поклонение Ибрагимбеку.

Хусейн открыл дверь, пропустив посланного, человека средних лет в темно-синем ватном халате и серой чалме. Незнакомец постеснялся войти в комнату и присел на полу у входа, отогнув угол кошмы. Рамазан, в спешке почти забыв поздороваться и даже не задав обычных вопросов о здоровье курбаши Рузымата и о трудностях пути, выхватил из его рук послание.

«Убежище щедрости, господин Домулла27 Рамазан Ахмед Бай, отличающийся преданностью Его Величеству-Сейид Алимхану, – писал Рузымат. – Да будет вам известно и запомнится, что мы живы и здоровы, здоровье и благополучие вас всех от всевышнего Аллаха хотим и желаем. Цель настоящего письма – от имени Его Величества его высочеству Ибрагимбеку токсаба Главнокомандующим пожаловали и сделали бием28. И надлежит вам прибыть к его высочеству Ибрагимбеку и выразить ему свою преданность, дабы всем вместе встать на защиту ислама и мусульман. Надеюсь на молитвы ваши и ваше благоразумие…»

Дальше строчки поплыли перед взором Рамазана. Глаза его застилали слезы радости. Необычный трепет охватил его, словно бы он только что получил Божественное откровение.

Ибрагимбек – главнокомандующий отрядами всей Восточной Бухары! Аллах услышал молитвы моджахедов! Как Рамазан давно ждал подобного известия! Ведь его всегда безотчетно тянуло к этому необыкновенному человеку, хотя судьба до этого времени не сводила их близко. Наконец-то, начались долгожданные перемены и наступает определенность. Рамазан достал свои письменные принадлежности и начал писать ответ курбаши Рузымату. Все письма он писал сам, не желая никого утруждать, ему в голову не приходило завести себе писаря.

В открытую дверь заглянул Нияз ата и передал чай, лепешки, сушеные фрукты. Через некоторое время братья принесли на блюде плов. Снова появился Нияз ата и попросил гостя к дастархану. Рамазан закончил письмо и передал его посланнику.

За угощением разговоров было много. Хасан обстоятельно расспрашивал гостя об Ибрагимбеке, о его планах и численности его отрядов.

Приезжий не смог ответить на все вопросы, но поведал, что на захваченных большевиками территориях идет укрепление их власти, но Ибрагимбек планирует собрать большое войско и выбить красных из Восточной Бухары. Гость сообщил все то, что знал сам. Нияз ата молчал, слушал, и только часто кивал в знак согласия. Хусейн жадно ловил каждое слово приезжего посланца, глаза его горели, он то и дело порывался что-то сказать или спросить, но в самый последний момент, останавливался, как бы вдруг передумывая.

Рамазан изредка поглядывал на него, понимая, что Хусейн мечтает при первой возможности уйти сражаться с врагами и ждет только начала военных действий, он не может более жить по-прежнему. Беседа затянулась, и посланник ушел из кишлака только после полуденного намаза.

Рамазан был готов прямо сейчас ехать к Ибрагимбеку, оставалось только дождаться ответа на его письмо к главнокомандующему, в котором он выразил готовность в любой момент присоединиться к освободительной армии и служить Ибрагимбеку, пока не этой земле не останется ни одного большевика.