Читать книгу Исповедь куртизанки - Сара Дюнан - Страница 8

– И никакой лести, ты меня понял, Бучино? Сейчас не время.

Мы сидим рядышком на набережной, у мощной причальной стенки. Поверхность воды в лагуне впереди ровная, как стол. После того как толпа рассеялась, мы поднялись на арочный мост, прошли мимо Скуола Сан-Марко, а потом направились на север вдоль судоходного русла, тянущегося от Гранд-канала в сторону суши, пока не оказались в самой верхней части северного острова. Небеса прояснились, и хотя для променада еще слишком свежо, воздух остается ясным и чистым, так что нам открывается вид на остров Сан-Микеле и далее, до самого Мурано, где сотни стеклодувных мастерских изрыгают тонкие столбы дыма в прозрачный воздух.

– Итак, начнем с особы в желтом, той самой, которая не может удержать голову в одном положении даже в церкви. Она или знаменита, или отчаянно стремится стать таковой.

– Ее зовут Тереза Сальванагола. И вы правы, слава придает ей дерзости. У нее дом рядом со Скуола Сан-Рокко…

– …и список клиентов величиной с ее титьки, в чем я нисколько не сомневаюсь. Кто ее содержит?

– Есть один торговец шелком и другой, из Совета Сорока, хотя при этом она еще и ходит на сторону. В последнее время она принимает у себя молодого холостяка из семейства Корнер…

– …которому строила глазки во время выноса гостии. Она могла не утруждаться, он и так заглотил крючок вместе с наживкой и поплавком. Она смазлива, но слой штукатурки у нее на лице означает, скорее всего, что возраст уже дает о себе знать. Хорошо, кто следующий? Молодая, симпатичная, в темно-пурпурном атласном корсете с ярко-алым кружевом. Утонченная и изящная, с лицом, как у одной из Мадонн Рафаэля.

– По слухам, она не из города. Мне удалось разузнать о ней совсем немного. Она новенькая.

– Да, и очень свежа. Подозреваю, ей кажется, будто она играет в увлекательную игру и словно бы никак не может поверить в свою удачу. Это мать сидела рядом с ней? Впрочем, какая разница. Предположим, что да. Она не может заниматься таким делом в столь юном возрасте в одиночку, а когда они выходили, мне показалось, будто у них похожая линия губ. Но ты видел ее в тот момент? О, в этой невинности присутствует перчинка. Мужчины слетаются к ней, словно мухи на мед… Кто еще? На площади я видела еще одну, но рассмотреть ее не смогла – помешала статуя. Блондинка, вьющиеся волосы и плечи, словно взбитые подушки.

– Джулия Ломбардино, – отзываюсь я, а перед глазами у меня вновь встает его хромота и бородка, когда он пробирался сквозь толпу.

Синьорина ждет.

– И? Даже я смогла бы узнать ее имя, Бучино. Так что поздравлять тебя еще рано. Что еще?

Только не сейчас. Говорить об этом нет смысла, пока я не буду уверен.

– Она коренная венецианка. Умная, славится своей образованностью.

– Как за пределами спальни, так и внутри, полагаю.

– Она слагает стихи.

– Боже, спаси и сохрани нас от шлюх-поэтесс! Они куда скучнее своих клиентов. Тем не менее, судя по стаду, которое она собрала вокруг себя, она должна уметь рассыпать лесть ничуть не хуже, чем рифмовать. Был ли там кто-либо еще, о ком мне следует знать?

Поскольку я не был уверен в том, что это он, то предпочел промолчать.

– Никого серьезного, госпожа. Имеются и прочие, но все они работают в других приходах.

– В таком случае давай послушаем о них.

Некоторое время у меня уходит на то, чтобы рассказать ей все, что мне удалось узнать. Она слушает внимательно и лишь изредка задает наводящие вопросы. Когда я заканчиваю, она качает головой.

– Если все они добились успеха, то их здесь больше, чем я ожидала. Даже Рим не мог похвастать таким количеством.

Я пожимаю плечами:

– Признак времени. Когда мы приехали сюда, от попрошаек тоже было не протолкнуться. Война порождает хаос.

Она проводит пальцем по лбу. Теперь шрам уже почти не виден глазу, но, пожалуй, она до сих пор чувствует его.

– Есть какие-нибудь новости, Бучино? Ты знаешь, что там происходит?

Мы с ней не предаемся воспоминаниям о прошлом. Нам кажется, что лучше смотреть вперед, нежели оглядываться назад. Так что мне приходится ненадолго задуматься, прежде чем ответить, потому что трудно решить, о чем говорить, а о чем умолчать.

– Папа бежал в Орвьето, где пытается собрать выкуп, а его кардиналы вынуждены ездить на мулах, словно первые христиане. Рим по-прежнему захвачен солдатней, а грязная вода и гниющие трупы вызвали эпидемии чумы и холеры.

– А что слышно о наших людях? Адриане, Бальдасаре?

В ответ я лишь качаю головой.

– Если бы ты знал, то сказал бы мне, да? – настаивает она и не позволяет отвести взгляд.

Я вздыхаю.

– Да, я сказал бы.

Хотя мне и в голову не приходит поделиться с нею слухами о ямах, которые, как мне рассказывали, вырыли неподалеку от города, куда спихивают по сотне трупов в день, пересыпая их известью, причем безо всяких имен и могильных камней.

– А как насчет остальных? Джанбаттиста Роза сумел выбраться?

– Не знаю. Кажется, Пармиджианино остался жив, как и Августо Вальдо, хотя его библиотека погибла. Германцы растапливали его книгами плиты.

– О боже! Асканио?

Я вновь вижу, как он скрывается в том аду, позабыв свою маленькую книжицу.

– Никаких известий.

– А его хозяин, Маркантонио?

Я вновь качаю головой.

– Значит, он мертв. Останься он в живых, он уже сумел бы добраться до Венеции. Здесь находятся лучшие в мире печатные станки. – Она ненадолго умолкает. – А кардинал? Он тоже наверняка мертв, – добавляет она после недолгой паузы, и в тоне ее голоса не слышны вопросительные интонации. Я храню молчание. – Знаешь, Бучино, иногда я вспоминаю ту ночь, когда ты вернулся со стен. Если бы мы тогда знали, чем все обернется, то могли бы уехать тотчас же.

– Нет, – негромко возражаю я. – Даже если бы мы знали обо всем, то все равно поступили бы именно так.

– Ах, Бучино, иногда ты ведешь себя в точности как моя мать. «Сожаление – роскошь, которую могут позволить себе только богатые женщины, Фьяметта. Время летит, и надо бежать с ним в ногу, а не навстречу ему. Всегда помни о том, что следующий мужчина может оказаться богаче предыдущего». – Она качает головой. – Подумать только, Бучино. Одни матери учат своих детей молитвам, которые следует возносить с четками в руках, а я к своей первой исповеди уже знала такие вещи, которые никогда бы не смогла рассказать священнику. Ха! Что ж, наверное, это к лучшему, что она не видит нас сейчас.

За нашими спинами корпуса судов со скрипом трутся о каменные пристани. Хотя солнце вовсю светит с небес, налетевший ветер несет с собой прохладу. Я слышу, как он поет у меня в ушах, и поднимаю воротник. В юности меня мучили сильные головные боли, и я боюсь, что промозглая зима заставит их вернуться. В Риме частенько можно услышать жутковатые побасенки насчет севера: например, о том, как иногда пальцы у людей замерзают по ночам так сильно, что по утрам их приходится с хрустом разжимать обратно, чтобы вернуть к жизни. Но синьорина уже почти поправилась и скоро задаст всем жару.

– Итак. – Голос ее звучит совсем по-другому, словно он тоже переменился вместе с погодой. – Вот как мне представляется положение дел. Если мы заменим холостяков клириками и добавим торговцев, чужеземных купцов и посланников, то здешний рынок ничем не уступит римскому. А если и остальные женщины окажутся такими же, как и те, которых мы видели сегодня, то в правильном наряде я смогу обставить любую из них.

При этих словах она пристально смотрит на меня, чтобы заметить даже тень сомнения в моих глазах. Капюшон ее откинут, а волосы перехвачены широкой лентой, в которую вплетены искусственные цветы, так что об их длине остается только гадать. И пусть украшения достались ей из вторых рук, лицо остается ее собственным. В Риме, ближе к концу своего правления, она даже позволяла молодым художникам измерять расстояние меж ее подбородком, носом и лбом в их вечном поиске безупречной симметрии. Но именно взгляд ее зеленых глаз, устремленный на них в упор, заставлял дрожать их пальцы, а еще рассказы о том, что обнаженная она вполне могла укрыться собственными волосами. Ее волосы. В этом и заключается мой единственный вопрос.

– Знаю, я сама об этом все время думаю. Но у Ла Драги есть один источник. Она пользует монахинь в нескольких монастырях, где торгуют локонами послушниц. А еще она знает одну женщину, которая может вплести новые волосы в старые с помощью золотых нитей, так что место соединения остается практически незаметным. Полагаю, мы должны испытать ее метод. А если я стану ждать, пока мои собственные волосы отрастут, то потом мне придется наносить на щеки не меньше белил, чем этой Сальванаголе. У нас ведь хватит на это денег, верно? Сколько у нас осталось рубинов?

Я делаю глубокий вдох.

– После того как я поменял давешний, два, включая большой. И несколько крупных жемчужин.

– За шесть месяцев мы истратили четыре рубина? Как такое возможно?

Я пожимаю плечами.

– Мы кормим целую семью с домочадцами. Ваши волосы снова отрастают, и лицо у вас очаровательное.

– Тем не менее цены Ла Драги не очень высоки, не правда ли?

– Нет, но и дешевыми ее услуги назвать нельзя. Никто не сомневается в ее умениях, но она заламывает ведьмовские цены, а это рынок, на котором спрос превышает предложение.

– Ох, Бучино… Ла Драга – не ведьма.

– Слухи говорят иное. Во всяком случае, она очень старается им соответствовать. Глаза у нее обращены внутрь, а ходит она, словно паук, у которого подрублены лапы.

– Ха! И это говорит карлик, переваливающийся с боку на бок, словно утка, и ухмыляющийся, как бесенок, вырвавшийся из ада, но ты же первым насадишь на вертел любого, кто увидит в твоем уродстве руку дьявола. Да с каких это пор ты относишься к сплетням как к установленным фактам?

Она смотрит на меня в упор.

– Знаешь, Бучино, я верю, что ты злишься на нее, потому что она проводит со мной больше времени, чем ты. Ты должен присоединиться к нам. Чувство юмора у нее не уступает твоему, и она, даже не имея глаз, видит людей насквозь.

Я опять пожимаю плечами:

– Я слишком занят для пустой женской болтовни.

Все верно. Хотя выздоровление госпожи отвечает моим интересам, постоянные разговоры о женской красоте способны довести мужчину до сумасшествия. Но дело не только в этом. Мое раздражение, как выражается Фьяметта, имеет под собой реальные основания. Несмотря на ее пальцы настоящей волшебницы, от одного вида Ла Драги у меня по спине начинают бегать мурашки. Я как-то столкнулся с ними в конце дня, когда обе смеялись над историей о чудесах и богатстве Рима, которую рассказывала синьорина. Обе не сразу заметили меня, и хотя никто не способен разглядеть алчность в глазах слепой женщины, я готов поклясться, что в тот момент ощутил в ней сильную тоску, подобную стремительной лихорадке, и подивился про себя, а мудро ли поступает моя госпожа, слепо доверяясь старинной подруге.

В свою очередь, Ла Драга относится ко мне с той же настороженностью, что и я к ней. Ни смеха ее, ни остроумия мне на себе испытать не довелось: вместо этого мы ненадолго встречаемся в конце недели, когда она приходит за своими деньгами. Она останавливается в дверях кухни, скрученная, словно веретено, в своей накидке, а глаза ее отливают молочной белизной, как если бы она заглядывала в собственный череп. Впрочем, меня это вполне устраивает, потому как я не желаю, чтобы она заглядывала в мой. Несколько недель назад она поинтересовалась, не болят ли у меня уши от холода, а если болят, она может дать мне кое-что для облегчения боли. Мне ненавистен тот факт, что ей так много известно о моем теле, как если бы она превосходила меня во всем, и это с ее-то слепотой и искривленным позвоночником! Ее глаза и запах снадобий наводят меня на мысль о том, каково это – тонуть в грязной воде. Поначалу, когда тоска по дому одолевала меня сильнее, чем я готов был признать, она олицетворяла собой все то, за что я ненавидел и презирал этот город. А сейчас, даже если я и ошибаюсь на ее счет, мне уже трудно отказаться от привычки по любому поводу обвинять ее.

– Да, я знаю, что она лечит не только телесные раны и, несмотря на изуродованное тело, ни к кому не испытывает жалости, и к себе – в первую очередь. И в этом вы с ней похожи. Думаю, что она бы тебе понравилась, если бы только ты отнесся к ней непредвзято. Впрочем… у нас есть дела поважнее, нежели препираться по поводу Ла Драги. Если сложить большой рубин и жемчужины вместе, у нас хватит денег, чтобы заявить о себе?

– Все будет зависеть от того, что мы намерены купить, – заявил я, с облегчением возвращаясь к делам. – Если речь идет о нарядах, то здесь с этим лучше, чем в Риме. Евреи, подвизающиеся на рынке подержанных вещей, отнюдь не дураки, и они продают моды завтрашнего дня еще до того, как успевают устареть сегодняшние. Да, – я выставил перед собой руку, в зародыше пресекая ее возражения, – я помню, что вы терпеть этого не можете, но новые наряды – роскошь, доступная лишь богатой шлюхе, так что на первое время с этим придется примириться.

– Чур, я сама выберу. Это же касается и украшений. Обмануть тебя нелегко, но венецианец способен различить фальшивые побрякушки куда лучше и быстрее чужеземца. Кроме того, мне понадобятся собственные духи. И туфельки – вот они не могут быть подержанными. – Я покорно наклоняю голову, чтобы скрыть улыбку: мне доставляют удовольствие ее азарт и осведомленность. – Как насчет мебели? Что именно мы собираемся покупать?

– Меньше, чем в Риме. Портьеры и гобелены можно взять под залог. Как и подушечки, сундуки, тарелки, столовое белье, безделушки, бокалы…

– Ох, Бучино. – Она восторженно хлопает в ладоши. – Вы с Венецией буквально созданы друг для друга. Я уже и забыла, что это город старьевщиков.

– Это все потому, что состояния здесь можно лишиться с такой же легкостью, как и сколотить его. И, – добавляю я, дабы напомнить ей, что в своем ремесле я так же хорош, как и она в своем, – в связи с этим, если мы собираемся снять дом, то влезем в долги, и у нас не будет залога, чтобы обеспечить себе кредит.

Она останавливается и ненадолго задумывается.

– А нет ли другого способа начать?

– Например?

– Мы снимаем дом, но сохраняем его за собой только до той поры, пока не заманим в силки достойную дичь.

Я пожимаю плечами:

– Господь свидетель, вы вновь превратились в очаровательную молодую женщину, но даже с новыми волосами понадобится время, чтобы сделать себе имя.

– Вовсе нет, если мы предложим что-то необычное. Что-то… потрясающее. – Она старательно катает это слово на языке. – Итак, представь себе следующее. Красивая молодая женщина приезжает в город и снимает дом в самом оживленном месте. Она нова и свежа. И сидит у открытого окна с томиком Петрарки в руках – Господи, да у нас уже есть нужная книга! – и улыбается прохожим. Слухи о ней расходятся по округе, и кто-то из молодых – или не очень – людей является, чтобы лично взглянуть на нее. Она не уходит от окна, как того требует скромность, а позволяет им любоваться собой; сделав же вид, что только что заметила их, она ведет себя застенчиво и кокетливо одновременно. Спустя некоторое время кто-нибудь из них постучит в дверь, дабы узнать, кто она такая и откуда приехала. – В ее глазах появляется озорной блеск, и она продолжает: – Тогда мы еще не были с тобой знакомы, Бучино, но однажды я уже провернула подобный трюк, причем безукоризненно. Когда мы только приехали в Рим, мама на неделю сняла дом у моста Систо. Но до этого она долгими неделями заставляла меня практиковать каждый жест и улыбку. Мы получили двенадцать предложений в первые два дня – двенадцать! – причем большинство было сделано людьми весьма состоятельными. Двумя неделями позже мы обосновались в небольшом домике на виа Магдалена. Знаю, знаю, это весьма рискованно. Но меня здесь никто не знает – об этом позаботилась мама, – и я еще не настолько стара, чтобы не сойти за молоденькую. Они даже будут уверены, что я впервые занялась этим ремеслом.

– До тех пор, пока не затащат вас в постель.

– А вот здесь на сцену выйдет Ла Драга. На такой случай у нее имеется один фокус. – Синьорина смеется, так что мне остается только гадать, шутка это или нет. – Для тех женщин, кто хочет обмануть своих мужей в первую брачную ночь. Изготавливается пробка из камедного клея с квасцами, живицей и свиной кровью. Только представь себе! Моментальная девственность. Я же говорила – она тебе понравится. Какая жалость, что ты ростом не вышел и щетинистый, как еж. Мы могли бы переодеть тебя моей матерью. – Теперь мы смеемся уже оба. – Правда, им все равно придется миновать Мерагозу, и половина разбежится еще до того, как доберется до лестницы… Ах, Бучино, видел бы ты себя сейчас. Я ведь подшутила над тобой, а ты и поверил. Хотя я не говорю, что не смогла бы проделать нечто подобное… Давненько я тебя так удачно не разыгрывала.

Было время в Риме – когда деньги текли рекой, а наш дом считался лучшим местом, чтобы весело провести вечер, даже если вам и не удавалось затащить хозяйку в постель, – когда мы смеялись до слез. Несмотря на всю свою коррупцию и лицемерие, город как магнитом притягивал умных и амбициозных мужчин: писателей, словесная вязь которых с легкостью позволяла им забраться под женскую юбку, сатиры которых оказывались столь же смертельными для репутации врага, как и град стрел, и художников, умевших превратить голые потолки в видения райских кущ, когда среди облаков появлялся лик Мадонны, столь же очаровательный, как и у любой шлюхи. Больше нигде я не испытывал такого удовольствия, как в их обществе, и пусть мы остались живы, когда многие из них умерли, я по-прежнему смертельно скучаю по тем временам.

– О чем ты думаешь?

– Ни о чем… о прошлом.

– Тебе по-прежнему не нравится здесь, верно?

Я отрицательно качаю головой, но при этом старательно избегаю смотреть ей в глаза.

– Теперь даже запах не так уж плох.

– Да.

– Учитывая же, что сюда пришли корабли, а ко мне вернулся прежний вид, у нас с тобой все получится.

– Да.

– Кое-кто полагает, что Венеция – самый замечательный город на земле.

– Знаю, – говорю я. – Я встречал таких.

– Нет, не встречал. Ты лишь видел тех, кто похваляется этим, потому что город сделал их богатыми. Но на самом деле они не понимают его красоты. – Она задумчиво глядит на море, и глаза ее загадочно блестят в солнечном свете. – Ты и сам знаешь, в чем твоя беда, Бучино. Ты все время смотришь себе под ноги.

– Это оттого, что я карлик, – огрызаюсь я с раздражением, удивляющим меня самого. – Зато при этом мне удается не промочить ноги.

– Ага. Опять вода.

Я передергиваю плечами.

– Вам не нравятся мужчины с большими животами, я не люблю воду.

– Да, но когда они приходят с кошелями столь же пухлыми, как их животы, я справляюсь с собой достаточно быстро. Я не могу заставить воду уйти отсюда, Бучино. Она и есть город.

– Я знаю об этом.

– В таком случае тебе, быть может, стоит научиться смотреть на нее по-другому.

Я вновь качаю головой.

Она игриво прижимается ко мне всем телом.

– Ну же, попробуй. Взгляни на нее. Вот она – прямо перед тобой.

Я смотрю. Под солнцем разыгрался ветерок, отчего поверхность воды покрылась игривыми барашками. Если бы я был рыбаком и узрел бы сейчас, как по ней ко мне идет человек, я бы наверняка отшвырнул в сторону свои сети и пошел бы вместе с ним, пусть даже все кончилось бы тем, что Его церковь продавала бы отпущение грехов богачам и осуждала бедных.

– Видишь, как играют на ее поверхности свет и ветер, как вся она сверкает и искрится? А теперь представь себе город. Вообрази все эти богатые особняки с их лепниной и фресками или огромной мозаикой на Сан-Марко. Каждая из них составлена из тысяч крошечных фрагментов цветного стекла, хотя поначалу ты не замечаешь этого, потому что глаз воспринимает картину в целом. Теперь снова посмотри на воду. Зажмурься крепко-крепко. Видишь? Все то же самое. Поверхность, состоящая из миллионов фрагментов воды, освещенных солнцем. И так не только с морем. Подумай о каналах, о том, как дома отражаются в них, неподвижные и безупречные, словно в зеркале; и только когда дует ветер или проплывает лодка, отражение дробится и дрожит. Не помню, когда я впервые заметила это, – наверное, тогда я была совсем еще маленькой, потому что иногда мне дозволялось гулять с мамой или Мерагозой, – но я до сих пор помню волнение, которое испытала при этом. Венеция вдруг оказалась не такой уж солидной и прочной, она была сделана из разных кусочков, фрагментов стекла, воды и света. Мама думала, что у меня болят глаза, потому что я все время щурилась на прогулке. Я пыталась объяснить ей, в чем дело, но она не понимала. Она все смотрела на то, что было впереди. У нее не оставалось времени на выдумки и фантазии. Долгие годы я думала, что, кроме меня, этого не видит больше никто. И это была моя тайна. А потом, когда мне исполнилось тринадцать и у меня начались кровотечения, она отдала меня в монастырь, чтобы там меня научили правилам приличия и сберегли мой драгоценный камедный клей на квасцах, и тогда это все вдруг отобрали у меня. Больше не стало ни воды, ни света. Куда бы я ни посмотрела, повсюду был один только камень, кирпич и высокие стены. И мне стало казаться, будто я похоронена там заживо. – Она умолкает ненадолго. – Те же чувства я испытала, когда мы впервые приехали в Рим.

Я смотрю вдаль, на море. Мы с ней часто разговаривали о том и о сем: о ценах на жемчуг, взлете или падении соперницы, расплате за грехи, Божьем суде и том чуде, когда двое таких бедняков, как мы с ней, оказались приглашены на праздник жизни. Родись я нормальным, с кошелем таким же толстым, как мой член, то меня бы очаровало не только ее тело, но и ум. Но, как она говорит мне, в некоторых вещах я больше женщина, чем мужчина.

Небольшая флотилия лодок направляется от Мурано через лагуну к северному берегу, и их корпуса выглядят черными кляксами в морском разноцветье. Разумеется, она права: стоит только присмотреться, и становится ясно, что поверхность воды выложена мозаикой, где каждый фрагмент являет собой сверкающую смесь воды и света.

Но это вовсе не означает, что в ней нельзя утонуть.

– И сколько времени у вас ушло на то, чтобы привыкнуть? – угрюмо интересуюсь я.

Она смеется и качает головой.

– Если память меня не подводит, чувствовать себя лучше я начала только тогда, когда ко мне потекли деньги.