Читать книгу Книга о бесценной субстанции - Сара Грэн - Страница 7

На обратном пути я с волнением думала обо всем произошедшем: о внимании Лукаса Марксона, о возможности неплохо заработать, о самой книге. Скорее всего, его интересовали только деньги. Но получить их почти нереально: шансы найти книгу и покупателя стремились к нулю. Рано или поздно Лукас испарится, эйфория сойдет на нет, и мне придется вернуться к прежней жизни в холодном доме на севере штата Нью-Йорк.

Дом оказался не таким уж и холодным. Аве варил суп.

– Привет, Лили! Как поездка?

– Нормально. Даже неплохо. Как он?

– Так же, – ответил Аве с улыбкой. – Он в саду, принимает солнечные ванны.

Книги я пока оставила в машине – займусь ими завтра или послезавтра. Иначе Аве предложит помощь, а мне бы не хотелось, чтобы он лишний раз напрягал больную спину. Я вышла на задний двор.

День выдался ясный и неожиданно теплый для февраля. Мой муж, Эйбел, сидел в инвалидном кресле – чистый и опрятно одетый. Аве отлично о нем заботился. Солнечные лучи падали на отрешенное, ничего не выражающее лицо.

Я придвинула стул и села рядом.

– Привет, милый.

Он не произнес ни слова – как и за последние несколько лет.

– Я вернулась из Нью-Йорка.

Выражение его лица осталось прежним.

– Неплохо заработала.

Разговаривая с ним, я представляла, что он все понимает и с живым интересом слушает рассказ о банальных, рутинных эпизодах моей жизни. Хотя кого я хотела обмануть?..

Мы познакомились в Сан-Франциско, во время промотура моей первой книги под названием «Красота». Мне уже исполнилось тридцать три, а Эйбелу – тридцать восемь. Книгу я писала с двадцати семи до двадцати девяти лет, а в тридцать один опубликовала. Была ли она хорошей? Не уверена. Но точно знаю, что выложилась по полной и не смогла бы написать лучше.

Я тогда жила в Бруклине, а до этого – еще в нескольких городах. Собственного дома не имела, довольствуясь съемным жильем. Родилась я где-то на юго-западе страны. Мы часто переезжали. Всякий раз, когда отца увольняли за пьянку, родители почему-то винили в этом город и вновь паковали чемоданы: Бейкерсфилд, Тусон, Скоттсдейл, Седона, Таос… Мать находила очередную коммуну хиппи и продавала самодельную бижутерию или подрабатывала в конюшне. Она обожала лошадей. Отец занимался самой отстойной работой в городе – разделкой куриного мяса, уборкой, утилизацией медицинских отходов. Ничего другого ему не доверяли. Когда-то он был композитором и пианистом, даже проучился несколько семестров в Беркли. Но, вылетев из университета, покатился по наклонной. Вечно строил воздушные замки и был абсолютно не приспособлен к реальной жизни, зато имел непомерно раздутое эго. В итоге это привело его к алкоголизму и маниакальной депрессии. Мама училась на филологическом факультете Бостонского университета, пока ей не захотелось угробить свою жизнь на какого-нибудь идиота – тут и подвернулся мой отец. Попытки хоть что-то наладить приводили родителей в ужас, так как сил на реальные изменения у них давно не оставалось. Но к неудачам они относились с показной бравадой, до последнего делая вид, что очередной провал – лишь новая увлекательная глава. Мама умерла от сердечного приступа в тот год, когда я заканчивала «Красоту». А отец через пару месяцев упился до смерти.

Я поступила в колледж в Лос-Анджелесе, но через два года бросила учебу и отправилась путешествовать по стране с тогдашним бойфрендом. В Портленде мы расстались, я переехала в Саванну, потом в Бруклин, и за это время успела написать роман. Когда крупное издательство захотело его напечатать, это показалось сном. Я работала в кофейне на Пятой авеню в Бруклине, готовя для разных придурков латте – довольно дрянной, судя по их реакции.

В книге рассказывалось о картине одного художника и людях, которые желали завладеть ею любой ценой. Промотур начался в Нью-Йорке, причем весьма удачно. Спустя две недели, в Сан-Франциско, я поняла, что добилась успеха, о котором не смела и мечтать. Почти все рецензии были хвалебными. Продажи неуклонно росли – когда я добралась до Сан-Франциско, книга уже считалась почти бестселлером. На встречу в Нью-Йорке пришли тридцать человек. В Чикаго – семьдесят. В Сан-Франциско меня ждала толпа из более чем сотни читателей, собравшихся в книжном магазине «Сити лайтс». Пришлось организовать дополнительную встречу в «Ферри-билдинг». Книга нравилась и читателям, и критикам. Что еще более удивительно – другие писатели тоже отнеслись к ней благосклонно. Восторженные письма приходили на мой электронный адрес каждую неделю, а затем и ежедневно – среди отправителей были даже несколько авторов, произведениями которых я зачитывалась в детстве.

Мне ужасно нравилась такая жизнь – приключения, внимание, встречи с интересными людьми, деньги. Больше всего на свете я любила читать, предаваться размышлениям и сочинять истории. Душу грела мысль – ошибочная, как выяснилось впоследствии, – что благодаря любимым занятиям можно обеспечить себе достойный заработок до конца своих дней. Пережив немало дерьмовых лет, я научилась ценить хорошие, поэтому искренне радовалась и благодарила судьбу за свалившуюся на голову удачу. Но прекрасно помнила времена, когда скидочные купоны на еду или потрепанная книга из комиссионки были счастьем.

На встрече с читателями в Сан-Франциско я прочла половину первой главы и ответила на вопросы – как всегда, скучные и однотипные. Затем в течение часа раздавала автографы, после чего Софи и Марк – друзья по колледжу, которые благополучно получили дипломы и сейчас преподавали, – повели меня на обед с несколькими своими приятелями. Одним из них оказался Эйбел.

Мы встретились в итальянском ресторанчике на Коламбус-авеню. Он пришел раньше и ждал снаружи, прислонившись к стене и читая книгу «Философия секса». Я сразу подумала, что это самый красивый мужчина на свете. Выше среднего роста, с мужественным лицом – гармонию точеных, словно высеченных скульптором черт слегка нарушал лишь сломанный в двух местах нос (последствия драки и падения с мотоцикла). Большие голубые глаза, коротко стриженные густые волосы – русые летом, зимой они становились почти каштановыми. На нем была серая рубашка, черные штаны и твидовое пальто. Он стоял с таким видом, будто ему принадлежал весь мир. И чем-то напоминал Джеймса Дина или Кэри Гранта – подобных мужчин можно увидеть разве что в черно-белом кино, потому что «больше таких не делают».

Я даже не подозревала, что этот небожитель знаком с Софи и Марком. Когда он сел за наш стол, мое сердце чуть не выпрыгнуло из груди.

– Прочел твою книгу, – сказал Эйбел за ужином; от его обволакивающего голоса с легкой хрипотцой внизу живота разлилось приятное тепло. – Как ни странно, мне понравилось. Талантливо.

Он был уважаемым, хотя и не особо популярным автором критических статей и работ по теории литературы, а также писал о малоизвестных людях, местах и событиях. Многие считали его гением. Позже я ознакомилась с его произведениями и согласилась с этой оценкой.

Не обращая внимания на Софи и Марка, мы весь вечер проболтали о самых интересных вещах на свете – пропавших книгах, путешествиях по Америке. Успели также обсудить мотели, кафешки с фастфудом, мескалиновые[9] эксперименты в Юте и сбор фруктов во Флориде. Мы оба не мыслили жизни без приключений, были готовы на любые авантюры, стремились узнавать что-то новое и воплощать свои мечты. После ужина мы напились в каком-то баре и до ночи обжимались в уголке, словно парочка подростков. Его поцелуи – нежные, требовательные, ненасытные – всякий раз заставали меня врасплох.

В Сан-Франциско промотур заканчивался, и на следующий день я собиралась возвращаться в Нью-Йорк. Но вместо этого перебронировала билет на другой рейс и провела день с Эйбелом. Мы пробовали вьетнамскую кухню в Чайнатауне соседнего Окленда, бродили по книжным магазинам в Беркли и впервые занимались любовью. Секс был отменным. С Эйбелом я чувствовала себя удивительно комфортно, словно под теплым одеялом в холодное зимнее утро. Как дома. В ту ночь мы заснули, обнявшись, – наши тела идеально совпали, как кусочки пазла. Мне всегда нравился секс, но никогда прежде не нравилось спать с кем-то в одной кровати. Следующие пять лет так проходили все наши ночи.

Вскоре моя книга продвинулась к верхним строчкам списка бестселлеров, и мне предстояло отправиться в очередной тур. Ну а пока ехать было некуда и заняться нечем, я опять перенесла дату вылета и осталась с Эйбелом еще на несколько недель. Мы валялись на кровати в его квартире – занимались любовью, читали, курили. Гуляя по улицам Окленда и Сан-Франциско, часами разговаривали об искусстве и книгах. Покупали вкусную дешевую еду, приканчивали бутылку вина и шли домой, чтобы вновь наслаждаться сексом ночь напролет. Я не сомневалась тогда и продолжаю думать сейчас, что это были самые счастливые недели в моей жизни.

Мало кому удается достичь большего, чем сумел Эйбел к тридцати восьми годам. Он опубликовал две книги: исследование о роли автомобилей в американской литературе и биографию малоизвестного аргентинского философа. Играл на гитаре в четырех группах, хотя и говорил, что абсолютно не обладает музыкальным талантом, – однако с легкостью компенсировал его нехватку страстностью исполнения и виртуозной техникой. Путешествовал по Южной Америке на мотоцикле; получил две научных степени; имел за плечами два брака; преподавал в Беркли какие-то заумные предметы (вроде культурологии и семиотики); а еще неплохо рисовал и периодически выставлялся в престижных галереях.

Эйбел вырос на севере штата Нью-Йорк. Его родители состояли в небольшом и довольно странном религиозном сообществе наподобие квакерского[10]. Они были хорошими людьми, хотя и немного не от мира сего. Любили человечество в целом, но вот отдельных людей – не особо. С годами сын стал видеться с ними все реже – примерно раз в несколько лет. Как и я, Эйбел не имел ни братьев, ни сестер. До знакомства со мной он успел обзавестись шестью татуировками (впоследствии к ним добавились еще шесть).

Нас обоих всю жизнь считали чудаковатыми, неудобными, излишне амбициозными, метящими слишком высоко. Мы оказались родственными душами.

Все мои друзья обожали Эйбела, а все его друзья – меня. Через пару месяцев после нашей встречи деньги потекли рекой. Я продала столько книг, что мой агент убедил издательство выплатить гонорар значительно раньше оговоренного срока. Свалившееся на голову богатство позволило мне нанять мувинговое агентство и перевезти вещи из Бруклина в Окленд, чтобы обосноваться в квартире Эйбела. Огромный лофт в стиле семидесятых – с некрашеными стенами и вечным беспорядком – был завален книгами, предметами искусства и странной мебелью. Мы занимались любовью, пока все не начинало болеть, ждали наступления утра и делали это снова.

Брали друг у друга интервью на конференции в Лондоне. А в Париже Эйбел повел меня в закрытый клуб и представил моему любимому писателю – автору мрачных экспериментальных романов по имени Люсьен Рош, с которым мы проболтали до самого утра. Люсьен – совершенно непостижимый и очаровательный – чем-то напоминал эльфа или проказливого бесенка. В Техасе я купила Эйбелу картину, а он мне – ковбойские сапоги. В Новом Орлеане мы арендовали машину и поехали к океану, где встретили рассвет, занимаясь любовью на мокром пляже. В Лос-Анджелесе поссорились на бульваре Сансет из-за одного моего друга, которого Эйбел терпеть не мог. И помирились на пляже Венис-Бич.

Решили обосноваться в Окленде. У меня были деньги. А теперь и Эйбел. Я начала писать новый роман, «Лабиринт». Он работал над своей третьей книгой – о влиянии ЦРУ на сферу развлечений в двадцатом веке. Ему так и не довелось ее закончить. Жизнь казалась до невозможности прекрасной. Мы оба ожидали, что со временем страсть угаснет, начнутся ссоры и наши отношения станут обыденными. Однако этого не случилось. Конечно, появились бытовые привычки и рутинные дела, но мы не переставали любить и удивлять друг друга. Раньше нам казалось невероятным, что любовь бывает такой пылкой, лишенной сложностей и безусловной. Мы имели всё, что нужно для счастья. И чувствовали, что можем всё: писать, рисовать, создавать произведения искусства, превращать свинец в золото. Любить вечно.

Пока однажды, через пять лет отношений, Эйбел вдруг не перепутал кофе с чаем.

Это случилось днем. Когда мы оба оказывались дома, то всегда пили кофе после обеда. У нас была итальянская кофемашина и хороший забористый эспрессо из Норт-Бич.

Я как раз закончила интервью по телефону для одной французской радиостанции и собиралась вновь сесть за «Лабиринт». Эйбел проверял контрольные работы студентов. Затем приготовил кофе и принес мне. Напиток выглядел подозрительно светлым. Я понюхала чашку.

– Это что, чай?

Казалось бы – с кем не бывает? Но меня испугала его реакция: выражение полного ужаса на лице, которое исказило родные черты. Даже не представляю, что он тогда почувствовал. Через пару секунд его лицо стало прежним. Эйбел подошел к кофеварке и вытащил фильтр: вместо кофе внутри обнаружились чайные листья. Он недоуменно уставился на кофейную машину; в глазах его вновь мелькнул испуг. Мне сделалось не по себе.

Мы решили забыть об этом эпизоде. Эйбел снова сделал эспрессо – на этот раз правильно.

Через некоторое время он забыл выключить духовку и спалил курицу. Потом устроил в ванной потоп, залив соседей этажом ниже. Пропустил урок. Не оплатил счета. Это казалось немыслимым, нереальным! Поначалу мы продолжали делать вид, что всё в порядке. Пока в один прекрасный день Эйбел не заблудился.

Это произошло в конце весеннего семестра. Последний урок закончился в три тридцать. Обычно к четырем или пяти он уже был дома. Наша жизнь не подчинялась строгому распорядку: мы уходили и возвращались, когда хотели. Так что поначалу я не стала бить тревогу: Эйбел вполне мог зайти куда-нибудь перекусить, отправиться на прогулку или за покупками. Но вот наступило пять часов. Потом шесть. И семь.

Конечно, мы делали, что хотели. Но всегда звонили друг другу. Разговаривали. Не давали поводов для беспокойства.

Эйбел появился в восемь. Его лицо меня испугало. Снова эта отрешенность. Пустота. Только теперь к ним добавился страх.

Я не рассердилась. Я пришла в ужас. И спросила, где он пропадал.

– Поезда… – пробормотал он. – В расписании черт ногу сломит! Полная бессмыслица…

Вот тогда мне стало ясно, что это не просто плохой день. А начало новой, плохой жизни. Сердце сжалось от предчувствия беды.

Отбросив тревогу, я попыталась убедить себя, что все наладится. Все будет хорошо… Но с тех пор все становилось хуже и хуже.

Эйбел казался рассерженным. Я успокоила его и сделала вид, что разделяю негодование по поводу изменений в расписании поездов. Просто идиотизм! Совсем о людях не думают… Наконец он утихомирился и согласился поужинать. После чего сразу пошел спать.

Я еще долго не ложилась: искала в интернете хорошего невролога.

Первый специалист ничего не знал. Как и второй. «Будем наблюдать» – вот и все, что мы услышали. Третий назначил кучу анализов крови и мочи, а затем выписал курс витаминов и минералов. Они не помогли. Ухудшения происходили постепенно. Поначалу он в основном был прежним Эйбелом – блестящим, остроумным, энергичным. Однако со временем плохие дни случались все чаще и превращались в ужасные. Причем сам он не замечал, как сильно меняется.

Я сообщила его родителям. «Как жаль… Будем за него молиться». С тех пор они звонили раз в полгода, повторяя, что молятся за сына. Но никогда не предлагали приехать, или выслать денег, или хоть чем-то помочь.

Я не теряла надежды. Часто мечтала, что когда-нибудь кошмарный год станет лишь дурным воспоминанием. «Это было ужасно! Никто не знал, чем все закончится», – говорила бы я гостям на вечеринке. А Эйбел – живой и здоровый – сидел бы рядом, кивая с благодарностью и сочувствием. Я снова и снова проигрывала в голове эту сцену: сидя в приемной очередного врача, лежа рядом с Эйбелом (он начал ворочаться в кровати и порой издавать во сне странные звуки), глядя на его растерянное лицо, когда он сидел на стуле, ничем больше не занимаясь. «Надо потерпеть, – уговаривала я себя. – Это скоро закончится».

Но ничего не закончилось. И уже не закончится никогда. Мы всё падали, падали и падали – как Алиса в кроличью нору. С каждым месяцем Эйбелу становилось хуже. Друзья постепенно испарились, один за другим. Каждый день я жила как в аду. Страховка, которую муж получил благодаря университету, не помогала: в системе здравоохранения царил полный бардак. Всем было наплевать. Лекарства и анализы выписывались как попало, диагнозы постоянно менялись. Я все ждала, что кто-то наконец поймет, в чем дело, и возьмет лечение под свой контроль. Словно в сериале про гениального доктора со сволочным характером, который не отступался, пока не находил ответ. Нас отфутболивали от одного специалиста к другому, равнодушно пожимая плечами и с важным видом отчитывая за неправильный курс лечения, назначенный предыдущим светилом.

Мне никто не помогал. Я постоянно перебирала в памяти события прошлых лет, пытаясь понять, за что мне выпало такое испытание. Пришлось взять ответственность за жизнь и здоровье Эйбела в свои руки. Целиком и полностью. А ведь до этого мне ни о ком не приходилось заботиться – комнатные цветы не в счет. Теперь я знала все о глотательных пробах, периоде полувыведения лекарств, профилактике пролежней и инфекций мочевыводящих путей. Все, кого я встречала на этом ужасном пути, не разделяли моего удивления.

– Такое случается, – пожал плечами один психиатр, явно подразумевая, что я должна была это знать. Такое случается! Я совершила ошибку, поверив, что имею право на сочувствие, и расплакалась во время консультации. Он был примерно моего возраста, с тонким золотым кольцом на безымянном пальце левой руки. – Невозможно предсказать, что произойдет в дальнейшем. Сейчас нам нужно принять ситуацию как есть.

– А с вами такое случалось?

Он отвел взгляд и ничего не ответил. Потом мы говорили о лекарствах, делая вид, что этого постыдного эпизода проявления горя никогда не было.

Как быстро все развалилось! Я даже в страшном сне не представляла, что две счастливые, полные любви и энергии жизни могут в одночасье разрушиться. Разве мы хотели слишком многого? Или взлетели слишком высоко к солнцу, опалив крылья? Мы просто жили, зарабатывали немного денег, любили друг друга. Испытывали благодарность. Ценили то, что имели. Старались проявлять щедрость. Несмотря на развитое воображение, я так и не поняла мораль и смысл нашей истории. Удача вмиг отвернулась от нас, словно кто-то невидимый и всесильный решил над нами подшутить.

Жизнь превратилась в уродливую пародию на саму себя. Увлекательное приключение сменилось бессмысленным блужданием в потемках, и я застряла в этом квесте совсем одна. Название моей второй книги казалось теперь жестокой шуткой. Куда бы я ни обращалась, что бы ни предпринимала – новые лекарства, новые врачи, позитивное мышление, мантры, – мне так и не удалось найти выход из мрачного лабиринта.

Мы по-прежнему ездили по врачам. Состояние Эйбела ухудшалось. Только через год прозвучало: «ранняя деменция». Но это был не диагноз, а всего-навсего описание проблемы. Причину так и не выяснили. Он терял рассудок, и никто не знал почему. Чуть позже мы услышали еще одну версию – раннее проявление болезни Альцгеймера. Другие светила пришли к выводу, что это «деменция неясного генеза». Один добрый и честный невролог признал, что совершенно не понимает, в чем дело: мол, для таких ужасных и крайне редких заболеваний пока не придумали специальные термины. Свое откровение он оценил в восемьсот долларов.

Лекарств не существовало. О выздоровлении даже речи не шло. Медицина могла лишь немного замедлить развитие болезни, но не повернуть ее вспять. На КТ и МРТ все было чисто. Реальный диагноз никто так и не поставил.

Я не стала сообщать Эйбелу заключение врача, принявшего меня в модном офисе возле Юнион-сквер в Сан-Франциско. Вернулась домой и сказала, что доктора списали всё на повышенное давление и стресс. Эйбел тут же забыл о разговоре и никогда больше не интересовался своим здоровьем.

В тот вечер я сказала ему, что встречаюсь с подругой в баре. Вместо этого вышла на улицу, завернула за угол, села на бордюр и проревела несколько часов.

Приходилось врать докторам и говорить, что мы женаты. В таких случаях все равно никто не требует доказательств, тем более что вскоре это стало правдой. Мы поженились в мэрии, во время унылой формальной церемонии – на случай, если доказательства все же потребуются. Чтобы я могла на законных основаниях говорить с лечащими врачами и заниматься его финансами. Не уверена, что Эйбел вообще понимал, где мы.

– Мы женимся, – повторяла я как заведенная. – Теперь мы муж и жена.

Эйбел кивал – так же, как на приглашение к завтраку. Он тогда уже почти перестал говорить.

От лекарств ему становилось только хуже, и я перестала их давать. Мы посещали сеансы иглоукалывания в Чайнатауне, ездили к остеопату в Лос-Анджелес и к народной целительнице в Аризону. Я часами сидела в интернете, выискивая сведения о новых методах лечения в Швеции, об особых диетах и волшебных травах. Мы испробовали всё. Ничего не помогало.

Деньги утекали как песок сквозь пальцы. Мы больше не написали ни строчки. Эйбел теперь с трудом мог прочитать информацию на пачке овсяных хлопьев. Время больничного, который он взял в университете, истекало. Мне пришлось разорвать его контракт, а значит, он терял основной источник дохода, если не считать пару сотен долларов авторских отчислений ежегодно. И теперь нужно было искать деньги для оплаты страховки. Лишь одна его коллега связалась со мной, чтобы выразить сочувствие, – молодая женщина, которой Эйбел помог защититься.

«У меня просто нет слов. Сердцем я с вами», – написала она. Может, и правда хотела оказать поддержку. Но почему-то ограничилась отправкой записки по почте.

К счастью, через пару месяцев после проявления симптомов муж перестал осознавать происходящее. Поэтому не мог понять, чего лишается. Когда прошел год после постановки диагноза, он уже не мог читать собственные книги. Много спал, слонялся по дому, смотрел фильмы. Редко испытывал гнев или печаль. Просто постепенно терял себя. Хотя явно не скучал по собственной личности.

А вот я скучала. Безумно! У меня не было ничего и никого дороже – ни семьи, ни близких. Я хотела невозможного: вернуть прежнего Эйбела. И, судя по всему, мне предстояло мечтать об этом до конца дней.

Прошел еще один год. Теперь Эйбел в основном сидел в кресле, уставившись в пустоту: он почти не говорил, не мог сам принять душ или приготовить еду. Деньги таяли на глазах. Моя книга по-прежнему продавалась, но все хуже и хуже. Некогда стабильный доход превратился в едва заметный ручеек. С каждым месяцем платить аренду становилось сложнее. К тому же продолжать жить в городе было небезопасно для Эйбела: стоило ему выйти из дома, как он моментально терялся. Однако попытка надеть на него браслет с личными данными вызвала гнев.

– Я не… – повторял он снова и снова, выхватывая свою руку. – Я не…

Мысль так и осталась незаконченной.

Предстояло решить, какой из немногих вариантов медицинской помощи выбрать. Заведения, предлагающие длительный уход, были либо непомерно дорогими, либо отличались ужасными условиями. Золотой середины не существовало. В лучшем случае он получал бы качественный уход, не понимая, где находится. Или же заработал бы пневмонию, грипп или пролежни и умер в одиночестве, прежде чем я нашла способ его вылечить. Именно это я и собиралась сделать – даже если пришлось бы искать всю жизнь.

Через два года после появления симптомов муж с трудом мог закончить фразу. Я собрала все оставшиеся деньги, продала имущество и купила дом с участком на севере штата Нью-Йорк. Эйбел часто бывал здесь в детстве – раньше дом принадлежал его двоюродному брату. Какие-то воспоминания могли по-прежнему храниться в отдаленных, наименее поврежденных участках мозга. Его родной город находился ближе к Кливленду, ну а тот, в котором обосновались мы, – в трех часах езды без пробок от Нью-Йорка. Платежи по ипотеке составляли половину стоимости аренды в Окленде. К тому же неподалеку жили двоюродные братья-сестры и родители Эйбела: я думала, они захотят быть рядом, попытаются помочь. Как же я ошибалась! Никому не нравится общество таких, как мы. Родители навещали раз в год, другие родственники – и того реже. Зато прилегающая к дому обширная территория была огорожена, так что муж мог спокойно повсюду бродить. Как я и рассчитывала, благодаря остаткам мышечной памяти он и в самом деле без проблем ориентировался в доме. Хотя всего через несколько месяцев оказался прикованным к инвалидному креслу, и все потеряло смысл.

Я не стала обращаться в агентство для помощи с переездом. Теперь мы не могли позволить себе лишние траты. Деньги ушли на оплату бесполезных курсов лечения и на покупку никому не нужного дома. Так что пришлось самой паковать вещи. Лишь немногие из друзей вызвались помочь. Большинство прекратили общение, как только Эйбел заболел. Этого следовало ожидать… Я без сожаления вычеркнула их из нашей жизни.

Мое сердце продолжало разбиваться, пока в один прекрасный день от него больше ничего не осталось. Вся моя жизнь лежала в руинах. За годы болезни мужа я потеряла последнюю родственницу – тетю. Она оставила мне в наследство пять тысяч долларов и «убитый» трейлер в Седоне. Все, что мне было дорого, исчезло.

Мы загрузили пожитки в грузовик и наняли водителя, чтобы тот отвез нас на другой конец страны. Тогда я и стала продавать книги. Я не могла забрать с собой все – только самые ценные и любимые. Однако, когда мы въехали в новый дом и оказались на мели, мне пришлось продать и их. Так началась моя карьера букиниста.

Этот провинциальный городок был красивым и благоухающим; летом его наводняли толпы туристов, а зимой он становился холодным, пустым и враждебным. Небольшой фермерский дом начала прошлого века мне понравился, хотя у меня не хватило ни денег, ни желания сделать его по-настоящему своим. Он так и остался всего лишь местом проживания и не сумел превратиться в домашний очаг.

Как только мы обосновались на севере штата, я попыталась вернуться к написанию книги. Свободного времени было навалом, к тому же до того, как Эйбел заболел, я успела настрочить добрую половину. Но любому писателю для работы нужны чувства, вдохновение, страсть… Мне и жить-то не хотелось, не то что сочинять романы. Время от времени я садилась за стол, открывала нужный файл и тупо смотрела в экран, спрашивая себя: «Зачем я это делаю?» Мне нечего было сказать людям. Когда-то я думала, что нашла свое счастье. Жестокое заблуждение!.. Бесполезно реанимировать прежнюю работу. Даже если и удастся из нее что-то слепить, вряд ли кто осилит столь унылое чтиво.

Приходилось закрывать ноутбук и заниматься чем-то другим.

Порой, просыпаясь среди ночи, я снова и снова повторяла, что это не сон. Карьере конец. Моего Эйбела больше нет. Мозг отказывался признавать реальность: ничего подобного! Я по-прежнему нахожусь в Калифорнии, в огромной кровати знакомого лофта; нам так уютно и тепло под толстым одеялом, в окна заползает холодный туман с залива, а мы лежим, обнявшись, и нам никто не нужен…

Но все это происходило взаправду. И в кровати я лежала совершенно одна.

Я прожила с мужем «в болезни» гораздо дольше, чем «в здравии». Последнее слово Эйбел произнес три года назад.

– Сэндвич, – сказал он, глядя на тарелку с супом.

И с тех пор больше не говорил.