Читать книгу Пакс. Дорога домой - Сара Пеннипакер - Страница 4

Сидя на корточках, Питер провёл рукой по корявой половице: подлый горбик тянулся из конца в конец. Вола сказала: доски и так ровные, можно сразу шкурить; но он хотел, чтобы полы, когда она их увидит, были идеальными, а не «и так ровными».

Он ещё закрутил винт, так чтобы лезвие почти не выступало над подошвой и стружка была тонкая, как бумага. Можно, конечно, снимать и побольше древесины за один раз, но, когда проходишь слой за слоем, по чуть-чуть, поверхность получается гораздо чище.

Из всех работ, которым Питер научился, пока строил эту хижину, больше всего ему нравилось строгать. Рубанок – это не какая-нибудь отвёртка; это настоящий инструмент, в него надо вкладывать всю силу своего тела. Инструмент для мужчины, не для мальчика.

Питер поставил рубанок на конец доски и, налегая всем весом и упираясь правой рукой в рожок, левой повёл нож вперёд – вдоль волокон столетней жёлтой сосны, прежде хранившейся в соседском сарае. Из-под лезвия поползла ровная стружка, пахну́ло свежей древесиной. Хорошо, что дерево всегда как будто готово начать жить сначала, и хорошо, что…

Внезапно рубанок ткнулся в сучок. Ладонь соскочила с рожка и проехала по доске.

Питер с размаху сел. Чёрт, содрал кожу в кровь. Когда уже он научится? В дереве бывают гадские сучки, которых не видно, они прячутся под поверхностью, но они есть – он что, не знал? Держа руку перед собой и глядя, как кровь стекает по запястью, он вдруг вспомнил слышанную где-то фразу: по́том и кровью. Эта хижина залита уже вёдрами его пота. Ну и вот, один маленький кровавый росчерк тоже не повредит. Питер притиснул ладонь с содранной кожей к половице, и алая кровь язычком пламени начала расползаться по древесным волокнам. Пятно было похоже на лисий хвост.

Он отдёрнул руку, будто обжёгшись о воспоминание. В прошлом году, возвращаясь к тому месту, где он бросил Пакса – где он вынужден был бросить Пакса, своего ручного лиса, – он нарочно ножом порезал себе ногу и кровью нарисовал на ней лиса в прыжке. Получилась клятва на крови: я вернусь за тобой.

Питер прижал рану к груди. Какая предательская штука, память. На поверхности ничего не видно, всё внутри, но стоит зазеваться – и она вонзится остриём прямо тебе в сердце.

Он уже научился защищаться от этого острия, придумал один способ. Каждый раз, совершая вот эту самую ошибку – позволяя себе вспоминать Пакса, – он себя за это наказывает. И он начнёт прямо сейчас, не откладывая.

Питер закрыл глаза. Представил день, когда он нашёл на обочине мёртвую лису. Мысленно проделал всё, что делал тогда, шаг за шагом: поднял её, окоченелую, перепачканную в грязи, и пошёл искать, где похоронить; на краю леса под старой каменной стенкой заметил песчаную россыпь, носком ботинка стал ковырять песок – рыть ямку.

Как и всегда на этом месте, в груди уже всё сжалось, но он заставил себя вспоминать дальше. Вот дыра в песке, это вход в лисью нору. Стало больно дышать, но он продолжил вспоминать: в норе три остывших те́льца и одно пока ещё тёплое.

Он протягивает руку и достаёт крохотное живое существо – дрожащего лисёнка. Когда он сунул его за пазуху, маленький лис заполнил собой пустоту в груди, о которой Питер даже не подозревал. И дальше начинается само наказание: сейчас он будет вспоминать не то, что он тогда сделал, а что должен был сделать.

«Ещё чуть-чуть, и он умер бы вместе с остальными, – сказал тогда отец. – Надо было просто помочь ему умереть безболезненно. Вот это было бы правильно».

«Поздно, – яростно крикнул Питер, прижимая лисёнка к себе. – Он остаётся у меня!»

Отец буркнул что-то сердитое. Но Питеру показалось, что в его глазах – может быть, впервые – мелькнуло уважение.

Теперь-то он знает, что отец был прав. Просто прекратить страдания, избавить Пакса от той боли, которую он, Питер, причинит им обоим пять лет спустя, – вот что он должен был сделать.

И он довёл своё наказание до конца. Не стал наклоняться, забирать лисёнка. Вместо этого он мысленно шагнул к стене, расшатал верхний тяжёлый большой камень и скинул его на песок – туда, где вход в нору. И ушёл не оглядываясь.

Так и надо. Уходи. Не оглядывайся.

И не было бы всей этой боли.

Питер повторил всё то же самое ещё дважды. Он где-то читал, что только с третьего раза мозг способен перепрограммироваться.

И наказание работало. Он уже думал о Паксе гораздо реже. А не видел бы постоянно этого енота у Волы на веранде – мог бы, наверное, и по нескольку дней не вспоминать, что когда-то и у него был питомец.

Питер поднялся с пола и убрал рубанок. Кровь из раны уже не текла, но строгать он какое-то время не будет. Иначе получится лазейка для воспоминаний, она ему сейчас совсем не нужна.

Он откинул кусок брезента, прикрывавшего корыто в углу. В корыте была смесь из глины, золы и сухого мха. Питер плеснул воды и перемешал всё до тестообразного состояния. Потом лопаткой отложил часть теста в ведро, шагнул к северной стене и начал заделывать щели между брёвнами.

Работая, он время от времени позволял себе любоваться своей хижиной. Он решил, что будет её строить, ещё в сентябре – когда пришёл домой после первого школьного дня, разложил книги на кухонном столе и понял: нет, так не получится. Для одной Волы этот дом идеален, но для двух человек он явно мал. Они поговорили и сошлись на том, что ему тоже нужно место для себя, нужно личное пространство, и тогда Вола помогла ему спроектировать этот небольшой бревенчатый домик на одну комнату, где можно будет спать и делать уроки. Футов десять на двенадцать – встанут только кровать, комод, стол и стул. А больше ничего и не надо: чем проще, тем лучше.

Он сам валил эти деревья, сам отпиливал брёвна нужной длины и делал в них вырезы для крепления. Стропила, балки – всё рубил сам, обшивал крышу дранкой, смолил – тоже сам. А на прошлой неделе он отыскал на свалке три старых окна и дверь – денег, которые дед отправлял ему каждый месяц, как раз хватило, чтобы их выкупить. Завтра после школы он начнёт их врезать.

Соседи только помогали ему поднимать брёвна, когда он собирал стены, зато всё остальное он делал в одиночку. Вола, конечно, подсказывала, что за чем, но не вмешивалась, даже пальцем не пошевелила. Таков был уговор: он хотел построить всё своими руками, от начала до конца, – и она уважала его решение. Вот это в ней нравилось Питеру.

И тут же, не успел он о ней подумать, Вола появилась на дорожке. Она неловко одёргивала юбку – похоже, ещё не привыкла, что в библиотечные дни ей приходится одеваться по-человечески.

Она шагнула на шлакоблок, который он уложил перед дверью специально для неё – вообще-то она прекрасно управлялась со своим протезом, но с высокими ступеньками всё же не очень ладила, – и постучала в бревенчатую стену. И это тоже Питеру нравилось: она уважает его пространство.

Он быстро раскинул брезент, прикрыв незаконченный пол, и махнул ей рукой: можно.

– Как прошло?

Вола улыбнулась.

– Эта пигалица, Уильямс, чуть не доконала меня своими вопросами. Зато с марионетками у неё отлично получается: она их чувствует. Биа шлёт тебе привет. Говорит, заказала для тебя ту новую книгу о деревьях. Надо же, я-то была уверена, что на свете не осталось ни одной книжки о деревьях, которую бы ты не прочёл. А ещё знаешь что? Видела на доске объявлений: отдают щенков в хорошие руки. Помесь лабрадора и спаниеля. И я подумала…

У Питера перехватило дыхание. Он отвернулся.

– Нет. – Пакс, опять обожгло воспоминание. Он взялся за лопатку. – Мне надо работать.

– …я подумала, когда ты переберёшься сюда, может, компания тебе и не помешает.

– Нет! – Питер сам удивился резкости своего тона.

Вола не настаивала.

– Ладно, значит, пока рановато. Я понимаю.

Питер сомневался, что она понимает. Да он и сам себя не понимал. Знал только одно: стоит представить, что у него опять может появиться питомец, – сразу становится трудно дышать.

Вола примирительно улыбнулась.

Питер кивнул и шлёпнул лопатку глиняного теста между двумя брёвнами. Теперь ему хотелось только, чтобы она ушла. Потому что он должен наказать себя за это воспоминание – немедленно, пока оно не успело пустить корни. Он с силой вмазывал глину в щель.

Улыбка Волы погасла.

– Я вчера тебе говорила: не запечатывай щели наглухо, не надо.

Питер прикусил щёку и набросил на стену ещё лопатку смеси.

– Это от холода.

– Так ты перекроешь себе воздух и свет.

Остриём лопатки он запихивал замазку глубже в щель.

– Люди гибнут без света и воздуха, мальчик, – сказала Вола уже тише.

– Я знаю, – не оборачиваясь, ответил он. – От холода они тоже гибнут.