Читать книгу Диетлэнд - Сарей Уокер - Страница 4

Спустя четырнадцать часов езды из Бойсе до Лос-Анджелеса в душной машине моя мать и я прибыли к тридцать четвертому дому по Харпер-лейн, раскрасневшиеся от жары и усталости. Моя двоюродная бабушка Делия и ее второй муж Герберт жили в небольшом каменном доме, входная дверь которого была скрыта густыми порослями кеннедии шарлаховой и бугенвиллеи. Задний двор зеленел пальмами и лимонными деревьями.

– Ты скоро вернешься домой к папочке, – прошептала мне Делия, когда я вылезла из машины. – Просто дай маме немного времени.

После того как сын Делии, Джереми, уехал учиться в колледж, она долгое время жила одна в каменной обители, пока не вышла замуж за Герберта, а потом и нас пригласила к себе. Мама устроилась в бывшем кабинете – комнате с черно-белым телевизором и раскладным диваном. Меня же поселили в свободную спальню, окна которой выходили на… пальму, точнее, на ее огромный ствол с узором из коричневых треугольничков, как шея жирафа.

После телефонных звонков отцу и обещанной поездки в Диснейленд мама уединилась в кабинете, лишь изредка покидая свое логово, и так до конца лета. Если я хотела увидеть ее, то на цыпочках прокрадывалась в кабинет и сворачивалась калачиком на диване рядом. Плотные занавеси закрывали окна, было темно; я не видела мамы, но могла почувствовать, как она играет с моими волосами. Я могла лежать рядом с ней часами, прислушиваясь к жужжанию вентилятора в углу и вдыхая запах ее пота.

Днем Делия уходила на работу, она управляла рестораном. Герберт же удалился от дел и целыми днями лежал на диване и смотрел телевизор, с утра, начиная с «Контрольной закупки», и до вечера. Беспокоить его мне не разрешалось. Как-то раз он свозил меня в «Кеймарт» и купил несколько книг, творческий набор для создания аппликаций, восковые мелки, бумажных кукол, новые роликовые коньки и скакалку, ожидая, что я сама себя буду развлекать.

Однажды вечером я сидела во дворе под сенью огромной пальмы и читала одну из новых книжек. В Калифорнии было безумно жарко, куда жарче, чем в Айдахо, так что все мои мысли вертелись около фруктового льда на палочке. Когда я уже собиралась уходить, синяя машина с двумя женщинами остановилась перед домом. Одна из женщин высунулась из пассажирского окна и несколько раз щелкнула кнопкой громоздкого черного фотоаппарата. Когда она закончила, машина рванула вперед, унося с собой и заливистый смех женщин.

Я огляделась по сторонам – что же такое интересное фотографировала та женщина, – но не увидела ничего, достойного внимания. Не могла же она фотографировать меня? Я вернулась в дом и стала поглядывать из-за приоткрытой шторы в гостиной, не вернутся ли женщины.

Герберт ничего мне не сказал, когда я уселась рядом на диване. Его очки покоились на журнальном столике с футляром «под змеиную кожу» и открытым «Телегидом». Я попыталась снова погрузиться в книгу, но мне мешали аплодисменты и крики телевикторины. Отодвинув шторку, я вновь посмотрела на улицу – там никого не было. Я взяла на кухне фруктовый лед, вышла на лужайку и села под дерево, сдирая с угощения липкую блестящую обертку и слизывая красные сахарные капли с пальцев.

Желтый кабриолет остановился напротив дома. Еще одна девушка высунулась из пассажирского окна и сделала несколько снимков. Она посмотрела на меня и засмеялась, затем сдавила педаль своего кабриолета и унеслась прочь; ветер развевал ее светлые волосы, горящие, как языки пламени, в свете предзакатного солнца.

Рев машины затих где-то вдали, все смолкло, я уронила фруктовый лед на землю. Что увидела девушка? Почему она так смеялась? Я хотела побежать к маме, но она была в темной комнате.

– Герберт? – осторожно позвала я, когда зашла в дом. Тот махнул на меня рукой и что-то неразборчиво пробормотал. До ужина я просидела на заднем дворе с книжками внутри небольшого бассейна – в огромной бетонной яме без воды.

Несколько дней я боялась выходить на крыльцо и сидеть в тени любимой пальмы; мне не нравилось находиться на тесном заднем дворе, окруженном дурацкой мини-беседкой из бамбуковых стеблей с одной стороны, плетеной мебелью с другой и с бетонной дырой посреди двора. Когда чтение мне наскучивало или восковые мелки плавились от жары, я надевала роликовые коньки и каталась по серому дну бассейна. Однажды Герберт заметил меня за этим делом из кухонного окна и велел немедленно прекратить, не то «расшибусь».

Я знала, что Герберт хранит тайный запас бисквитных пирожных и фруктовых пирожков на кухне за хлебницей, так что я въехала на кухню и умыкнула пирожное. Рассекая на коньках по подъездной аллее перед домом, я наслаждалась мягким бисквитом и нежным ванильным кремом. И тут рядом со мной остановилась машина. Я знала, что произойдет. Мужчина вышел из автомобиля, нащелкал фоток и уехал.

В тот день Делия вернулась домой рано и застала меня на кухне, погруженную в книжку.

– Почему ты не на улице, куколка? – спросила она.

Я пожала плечами, не отрывая взгляда от страницы. Я не хотела говорить ей, что люди пялятся на меня, фотографируют и смеются.

Почти всегда на ужин Делия привозила еду из ресторана. Выгружала пенопластовые контейнеры из огромного коричневого бумажного пакета и ставила их на стол. В тот вечер я ела сэндвич «Рубен» и капустный салат «Коул-слоу», странную еду, которую мать никогда не готовила. Она так и не присоединилась к нам за ужином, так что я осталась с Делией и Гербертом, которые вели за столом скучные взрослые разговоры. За ужином я глядела в окно, наблюдая, не появятся ли еще странные машины. Не было ни одной.

После ужина Делия и Герберт развалились в плетеных креслах на заднем дворе с бокалами вина; мне разрешили посмотреть телевизор в гостиной. Так я и сидела на зеленом диване, немного просевшем из-за веса Герберта, и смотрела глупые ситкомы один за другим. Во время рекламы я пошла на кухню, чтобы налить стакан молока. По пути в гостиную, потягивая молоко из стакана, я заметила за окном мужчину. Он был огромным, стоял, прижавшись к оконному стеклу почти вплотную. Увидев меня, он молнией бросился к машине и уехал.

Дрожащими руками я поставила стакан на журнальный столик, нечаянно пролив молоко на Гербертов «Телегид», и убежала в спальню. В постели, накрывшись одеялом с головой, я спрашивала себя: «Кто все эти люди? Почему они смотрят на меня?»

Еще до того, как мы переехали на Харпер-лейн, я боялась, что со мной что-то не так. Во время семейных застолий кузены и кузины смеялись надо мной и обзывали хрюшей, пока на них не начинали шикать матери. В первом классе на занятиях у миссис Палмер две девочки, которые сидели рядом, Мелисса Х. и Мелисса Д., сказали, что не позовут меня на свою вечеринку по случаю Хэллоуина, потому что у меня «жировши» и я могу заразить ими гостей. Когда я спросила маму, кто такие эти «жировши», она сказала не обращать на девчонок внимания.

Я не знала, что видели другие люди, когда смотрели на меня. Я глядела на себя в зеркало, но все равно не могла понять. В доме Делии все стало только хуже. Люди фотографировали меня, и я не знала, почему. Днем я пряталась в спальне и наблюдала за ними через крохотную щелочку между занавесками. Однажды, когда я на кухне делала себе сэндвич с арахисовым маслом и джемом, две девушки перелезли через забор во двор. Я испугалась, выронила нож и закричала. Герберт услышал меня, вылетел во двор и прогнал девчонок.

– Чертовы туристы! – заорал он на них. Я в ужасе смотрела на улицу. Герберт вернулся в дом, погладил меня по голове и проворчал: – Не обращай внимания, малышка.

«Не обращать внимания». Моя мама говорила то же самое.

Я старалась держаться подальше от окон, чтобы никто меня не видел. Целыми днями я просиживала на полу в гостиной, завернувшись в одеяло, спасаясь от холода кондиционера, и смотрела вместе с Гербертом его дурацкие передачи. Однажды, когда моя мать покинула темную комнату, чтобы пойти на кухню, она сказала, что я слишком много времени провожу в доме.

– Не она одна, – пробормотал себе под нос Герберт, но я его услышала.

Как-то раз Делия и Герберт взяли меня с собой в «Сирс» и купили велосипед с фиолетовыми ленточками, которые свисали с руля. Я понимала, они хотели, чтобы я больше времени проводила на свежем воздухе, катаясь туда-сюда по улице. В первый день мне был отмерен всего час счастливой езды на новом велосипеде, пока мужчина и женщина в серебристом фургоне не остановились перед домом.

– Привет, Дюймова-а-чка, – протянул мужчина странным голосом.

Я бросилась в дом, вся в слезах.

– Что случилось, горошинка? – спросила Делия, поглаживая меня по спине, ее идеально наманикюренные ногти покрывал слой ярко-розового лака. – Ты упала с велосипеда?

– Люди смотрят на меня.

– Какие люди?

– Люди в машинах. Они останавливаются перед домом и фотографируют меня.

Делия засмеялась, прикрыв рот рукой, ее блестящие розовые ногти скрывали широкую улыбку.

– Они фотографируют не тебя, куколка. Они фотографируют дом. Здесь жила знаменитая дама. Боюсь, я так долго прожила в этом доме, что больше не замечаю этих сумасшедших людей.

Делия рассказала мне о Мирне Джейд, звезде немого кино двадцатых годов. Сказала, что знать не знала о Мирне, когда покупала дом.

– Дом был та еще развалюха, держался на честном слове. Никогда бы не подумала, что раньше здесь жила кинозвезда.

Мирна Джейд была забыта массами, фильмы с ней нигде не показывали, пока знаменитый историк в семидесятых не написала о ней книгу, которую в восьмидесятые превратили в успешный байопик.

– Тогда-то и началось это «Мирна-безумие», – протянула Делия. – Теперь мой дом во всех «звездных турах», люди приезжают сюда в любое время дня и ночи. Европейцы в основном. Я понимаю, что они напугали тебя, куколка. Но я ничего не могу с этим поделать, поверь. Просто не обращай на них внимания.

Я не поверила Делии. Я была уверена, кинозвезды живут в замках, а не в маленьких каменных домах. Хотела ли Делия просто ободрить меня? Я вернулась в свою комнату. Когда пришло время ложиться спать, надела пижаму и осмелилась-таки отдернуть занавески на окнах. Вспышка. Щелк! Потом еще две. Щелк! Щелк! Кометы в ночном небе.

* * *

Женщины до меня были черно-белыми. Моя бабушка, мама моей мамы, которая умерла еще до моего рождения; я видела ее только на фотографиях. На моей любимой она совсем еще юная, стоит рядом с сестрой на набережной в Атлантик-Сити; они держатся за руки и улыбаются в объектив камеры. Мне нравится думать, что так они смотрели на нас, словно объектив был волшебным зеркалом, позволяющим взглянуть в будущее, хотя тогда бабушка не могла даже представить себе дочь и внучку. Волосы бабушки подстрижены и уложены в стиле двадцатых, на них с сестрой одинаковые платья в горошек, обе они кругленькие, пухленькие. Даже будучи маленькой девочкой, я видела себя в них. Я знала, что мы связаны, будто нить жемчужных бус, тянущаяся далеко из прошлого.

Когда мама была маленькой, она тоже была черно-белой, но не такой круглой, как бабушка и ее сестра. В день, когда я родилась, она взглянула на меня и поняла, что будет звать иным именем, чем то, которое впишет в свидетельство о рождении.

– У тебя были темные волосы, – рассказывала она мне, – такие длинные, что я могла обернуть ими палец. И такая нежная розовая кожа. И щечки, пухленькие и румяные. Ты была такая милая и сладенькая, как ягодка. Моя маленькая сливка[3].

Горошины, жемчуг, ягоды, сливы – круглые формы были моими с самого рождения.

Каждый первый день в новом учебном году, когда учителя зачитывали список учеников и доходили до моего имени – Алисия Кеттл, – мне приходилось говорить им, что меня зовут Плам.

Плам. Жир. Жируха.

Алисия – я, но не я.

В гостях у Делии мы пробыли пять месяцев, затем переехали в собственную квартиру. Мои родители развелись, отец остался в Айдахо. Мама на свою зарплату секретарши на кафедре биологии в университете могла позволить лишь небольшую квартирку с темными деревянными панелями, которые всасывали в себя тепло солнечных лучей, и богомерзким ковролином тошнотворного оранжевого цвета. Мы жили в квартире несколько лет, пока Герберт не скончался от инсульта. Делия была так несчастна одна, что умоляла нас вернуться в дом с гляделами, кинопаломниками, фотографами.

Мама сказала, школа возле дома куда лучше моей, но на самом деле ей просто не терпелось сбежать из жилого комплекса с грязными подгузниками, плавающими в бассейне. Она все решила без меня, и мы поехали.

В доме на Харпер-лейн мы находились под постоянным наблюдением. Поглощая за завтраком овсянку, я отрывала взгляд от миски, чтобы увидеть за окном очередного фотографа, который улепетывал, как испуганная мышь, стоило моей тапочке врезаться в стекло. Занавески в спальне были постоянно задернуты, но я знала – люди там, за тонкой тканью, ждут, смотрят. Делии и моей маме, похоже, было наплевать на незнакомцев с их вечно щелкающими фотоаппаратами. Делия и мама могли уйти из дома, сбежать ненадолго, для них кинопаломники были лишь временным неудобством. Я думала, хуже уже быть не может.

Как же я ошибалась. В школе мне негде было спрятаться. Я была окружена. Людей было так много, что я никогда не знала наверняка, кто именно смеется, кто именно пялится. Все, о чем я мечтала, – скрыться ото всех, закрыть свои лепестки подобно цветку с наступлением темноты.

Я никому не рассказывала о том, как проходили дни в школе. Приглаживая прическу, я могла почувствовать чьи-то слюни в волосах или обнаружить листок со словами: «БУДЬ ДОБР, ЧПОКНИ МЕНЯ!», приклеенный к моей спине. В первый год в старшей школе, после того, как одна из старшеклассниц стала жертвой насильника на пустыре позади заправки, ввели занятия по самообороне для девушек. Когда я пришла на урок, две девушки захихикали и громким шепотом, так, чтобы услышали все, сказали: «Кому в голову придет насиловать ее?!»

Во время одного из нечастых звонков отцу в Айдахо я спросила: «Папочка, как ты думаешь, я красивая?» Я знала, что он ответит «да», потому что он был моим отцом.

В девятом классе один парень пригласил меня на танцы. К парням я относилась с подозрением, на то были причины, поскольку они обращали на меня внимание только для того, чтобы отпустить пошлые шуточки. Но мама настояла, чтобы я пошла на танцы. Она высадила меня возле школьного спортзала; я прождала парня на стоянке больше часа, длинный рукодельный газовый шлейф сиреневого платья пропитался моторным маслом, утопая в лужицах на дороге. Парень так и не пришел. И не собирался приходить. Они все знали это. Они видели.

Если бы я была худой, они бы не пялились. Они бы не делали мне гадостей.

* * *

Сидя за привычным столиком в кофейне с включенным ноутбуком, я все равно не могла сосредоточиться на работе. Книга Верены Баптист покоилась на пустом стуле рядом; накануне я прочла несколько глав. Печатая что-то на ноутбуке, я периодически косилась на нее. «Приключения в Диетлэнде». Обычно я не читала подобные книги, но тогда меня обуревало желание вернуться домой и поскорее зарыться в книжку. Я до сих пор не понимала, почему девушка оставила книгу мне и что она делала в Остен-тауэр. Казалось совершенно невозможным, что такая девушка может быть частью гламурного мира Китти, и все же она была там, в сверкающей башне. С той нашей встречи я больше незнакомку не видела. Возможно, ее маленькая игра была закончена.

С той самой секунды, как я увидела имя Верены Баптист на обложке, сознание то и дело возвращало меня в дом на Харпер-лейн. Девушка ничего не могла знать о моем прошлом или о том, что я была «баптисткой», но благодаря ей я не могла перестать думать о том времени, когда сама была в возрасте «девочек Китти». Я отодвинула ноутбук в сторону, взяла книгу и вновь погрузилась в нее. Я не была рада воспоминаниям, но они меня не спрашивали.

«Баптисткой» я стала, когда училась в десятом классе. Весной. Я болела и три дня провалялась дома, ничего не делая, только поглощая телевизионные передачи. Персонажи, населявшие дневное телевидение, были мне незнакомы. Как и улыбающиеся люди, рекламирующие кучу всяких товаров, о существовании которых я даже не подозревала. Я никогда раньше не слышала о Юлайле Баптист. Как и о ее программе снижения веса. Пока не увидела Юлайлу в серии красочных рекламных роликов.

В начале каждого экран заполняла старая фотография Юлайлы – большущая женщина в выцветших джинсах чудовищного размера, которая закрывала лицо руками, словно пытаясь защититься от вездесущего объектива фотоаппарата. Голос за кадром вещал: «Это я, Юлайла Баптист. Я была настолько толстой, что даже не могла играть со своей дочерью». Затем на фоне запели грустные скрипки, достигая крещендо тогда, когда тоненькая, как тростинка, Юлайла прорывалась сквозь фотографию, разрывая ее в клочья. Она стояла на фоне того, что осталось от фотографии, в победной позе, воздев руки к небесам.

Следующий кадр переносил нас на залитую солнечным светом кухню Юлайлы, где она сидела за столом, накрытым скатертью в красно-белую клетку, и, улыбаясь зрителям, сообщала:

– Следуя пути «баптистов», вам больше не придется морить себя голодом. На завтрак и обед для вас приготовлены нежнейшие коктейли со вкусом настоящих персиков из Джорджии. На ужин вы можете выбрать все, что душа пожелает, из огромного меню. Прямо сейчас я наслаждаюсь цыпленком и клецками.

Юлайла со своим бессменным золотым крестиком на тонкой шее и не менее золотистыми волосами, уложенными во французский узел, отложила вилку и посмотрела прямо в камеру, которая приблизилась к ее лицу:

– Питаясь по «Программе баптистов», вам больше не нужно будет ходить за продуктами и готовить. Программа предоставляет все необходимое, кроме силы воли. Этот секретный ингредиент вы должны будете добавить в блюдо сами!

Каждые двадцать минут эта женщина появлялась на экране, прорываясь через свои гигантские джинсы. Ее сопровождали и другие «фоторазрывательницы». Например, Роза, двадцать три года: «Если бы мне пришлось выглядеть как корова в подвенечном наряде, я бы осталась старой девой». Плачущие скрипки – и «Та-дам!». Фото разрывается, Роза становится худышкой. Марси, пятьдесят семь лет: «Муж хотел отправиться в океанский круиз, но я сказала: «Нет уж, дорогой мой! Эти ноги ни за что не влезут в шорты!» Плачущие скрипки. Та-дам! Марси стала худышкой. Синтия, сорок один: «После того как муж погиб в авиакатастрофе DC-10 в Чикаго, в день я съедала по крайней мере десять тысяч калорий. Если бы Родни был жив, он бы стыдился меня». Плачущие скрипки. Та-дам! Синтия стала худышкой.

Часами я сидела перед телевизором, словно загипнотизированная, ожидая рекламы. Я откопала свой прошлогодний школьный альбом и нашла фотографию себя на странице сорок два: «Алисия Кеттл работает над своим научным проектом в библиотеке». Я представила себе это фото в телевизоре – я в бессменном черном платье, с толстыми ногами и вторым подбородком. Та-дам! Я уничтожаю эту толстуху. Алисия становится худышкой.

Я записала бесплатный номер, твердо решив вступить в ряды «баптисток», хотя прекрасно знала, что мама этого не одобрит. Во всех вопросах она придерживалась философии: «Играй картами, которые тебе выпали!», будь то рост, вес или цвет волос. «Ты прекрасна такой, какая ты есть!» – всегда говорила мне она; я знала, она верит в это. Однажды, когда мы в очередной раз ругались из-за диеты, она сказала: «У тебя бабушкина фигура!», что означало: «У тебя бабушкина фигура, и ты ничего не можешь с этим поделать!»

Сколько бы я ни умоляла, она никогда не позволяла садиться на диету. Мать моей подруги Николетты была участницей «Худого дозора», и я втайне попросила ее скопировать их материалы для меня. Я пыталась следовать диете самостоятельно, но не знала, сколько калорий было в блюдах, которые Делия приносила домой из ресторана, будь то лазанья или цыпленок. Слишком много ингредиентов для подсчета. Я стала есть меньшие порции и иногда пропускала обед в школе, но мне не нравилось быть голодной. В школе были девочки, которые морили себя голодом, я не знала, как они это делают, и завидовала им. Когда когти голода терзали мой желудок, я не могла ни на чем сосредоточиться. А когда я не могла ни на чем сосредоточиться, мои оценки в школе непременно ухудшались.

«Следуя пути «баптистов», вам больше не придется морить себя голодом!» – улыбаясь, говорила в рекламе Юлайла. Эти слова притягивали меня, как магнит. Правда, я не знала, как заплатила бы за «Программу баптистов», но я бы что-нибудь придумала. Я пребывала в эйфории от тайного плана. В последний день десятого класса мы с мамой пошли в ресторан. Когда вернулись, то застали у дома очередного кинопаломника на коленях, отдающего дань уважения Мирне Джейд. Завидев меня, он щелкнул фотоаппаратом. «Красо-о-отка!» – протянул он. Никто, кроме моих родителей и Делии, никогда не называл меня красивой. Я воспрянула духом. С тех пор как я решила стать «баптисткой», во мне произошли изменения. Сама мысль об этом делала меня в душе легче на несколько килограммов.

Мне было все равно, что в тот вечер я не пошла на танцы в честь окончания учебного года. Мне не нужны были танцы и парни. Приближались летние каникулы, за ними – мой последний год в школе, после которого я решила уехать учиться в колледж в Вермонте. А благодаря «Программе баптистов» я бы похудела к первому учебному году. Никто там и не узнал бы о существовании жирухи Плам. Я бы даже перестала называть себя Плам. Я бы представлялась своим настоящим именем, Алисией.

Если бы кто спросил Плам, я бы ответила: «Что за Плам? Нет такой!»

Та-дам!

* * *

После школы я не встречалась с подружками, не посещала кружки или секции. Я сидела дома и делала домашнюю работу. Я всегда усердно училась, хотя никто не заставлял меня. Во второй половине дня, одна в доме на Харпер-лейн, я сидела за обеденным столом на кухне в свете настольной лампы и зубрила. Занавески на кухне были наглухо задернуты. Иногда люди стучали в дверь или бросали камни в окна, дергали дверные ручки. Я слышала их гоготание и смех. Я не обращала внимания. Старалась быть невидимкой.

Когда моя мать возвращалась домой с работы, она раздвигала шторы, впуская солнечный свет.

– Какая чудесная погода! Почему бы тебе не прогуляться? – улыбаясь, говорила она, но я сбегала в полумрак своей комнаты. Однажды Делия предложила отправиться с ней в ресторан после обеда. Сказала, домашнюю работу можно сделать и там. Держу пари, идея исходила от мамы, как бы непосредственно ни старалась звучать Делия.

Ресторан практически пустовал в часы между обедом и ужином. Мы с Делией сидели на красном диванчике из искусственной кожи в углу – Делия, погруженная в свои документы, и я, корпящая над задачкой по геометрии или читающая толстенные тома русских классиков для углубленных занятий по литературе. Иногда Николетта присоединялась ко мне, и мы вместе делали химию или французский.

Уж две недели как я приезжала с Делией в ресторан каждый рабочий день, когда меня вдруг осенило. Я подумывала о том, как буду платить за «Программу баптистов». И ресторан стал для меня словно подарком небес. Я стала ходить на кухню и смотреть, как шеф-повар Эльза готовит, проявлять интерес к делу, задавать вопросы. Как я и надеялась, она разрешила мне помогать ей, научила меня рубить, шинковать и тушить. Когда я попросила Делию взять меня помощницей на кухню, та согласилась. Два часа в день я работала в ресторане под звуки оперы, льющиеся из старого радиоприемника на кухне.

После месяца работы, когда лето было уже не за горами, я накопила достаточно денег, чтобы стать «баптисткой». Когда я рассказала об этом маме, мы поссорились. «Это слишком!» – отрезала она. За закрытыми дверями я слышала, как они с Делией обсуждают это.

– Будь благоразумна, Констанция, – убеждала маму Делия. – Ей приходится нелегко.

Я бы стала «баптисткой» и без маминого «благословения». Мне было семнадцать, и она не могла меня остановить.

По иронии судьбы филиал клиники «баптистов» находился недалеко от ресторана Делии, окна здания были затянуты плотными белыми шторами, чтобы никто не мог видеть, что происходит внутри. По пути я прошла мимо двух «клубов здоровья» (читай – платных центров снижения веса) – здания «Нутрисистем» и последователей Дженни Крейг, – но на это мне было плевать. «Программа баптистов» подходила мне идеально. В первый день летних каникул, с деньгами, которые я заработала в ресторане, в моем бумажнике, я распахнула двери в «церковь баптистов», где меня встретила фотография Юлайлы Баптист в натуральную величину. В реале выцветшие джинсы казались еще более гигантскими. Когда я открыла дверь, раздался звон колокольчиков, возвещающий о начале моей новой жизни.

Вместе с другими неофитами меня привели в затемненную комнату, где нам показали «Второе рождение» – документальный фильм о Юлайле. Там были кадры хроники: Юлайла получает белоснежную ленту «Мисс Джорджия 1966», выход Юлайлы на конкурсе «Мисс Америка». После того как она вышла замуж и родила ребенка, она набрала много веса, который не могла сбросить. Она опробовала каждую существующую тогда диету, едва не довела себя до нервной анорексии, но ничего не получалось. К пятому дню рождения дочери она весила больше, чем когда-либо. Бывшая королева красоты впала в депрессию, стала подумывать о суициде, умоляла мужа оплатить операцию по ушиванию желудка, но тот отказался. Их соседка умерла после подобной операции, он не позволил бы Юлайле рисковать жизнью.

Аллен Баптист, основатель процветающей евангельской церкви в пригороде Атланты, которую ему не разрешили назвать баптистской по понятным причинам, был предан своей жене и отчаянно пытался помочь ей. Он пригласил двоюродную сестру переехать к ним, чтобы готовить для Юлайлы и следить, чтобы та не ела лишнего. Аллен решил, что нужно полностью оградить Юлайлу от мира еды. Его сестра готовила все блюда для Юлайлы, поэтому самой Юлайле не нужно было ходить в магазин за продуктами. Также он осмелился на радикальный шаг – повесил замок на холодильник. Аллен держал Юлайлу подальше от ресторанов; она перестала общаться с подругами, ходить в гости и даже посещать церковь. По округе поползли слухи, что Юлайла умерла.

После девяти месяцев (читай – кругов) Ада, когда весь рацион Юлайлы состоял из яиц, отварного мяса и творога с консервированными персиками (без сахарного сиропа!), она сбросила пятьдесят два килограмма, которые мешали ей жить, что позволило ей, по ее словам, «родиться заново». Именно тогда она почувствовала в себе призвание помочь другим преодолеть свою тягу к еде и открыть себя новых, как сделала она[4].

При неохотной поддержке мужа Юлайла задумала открыть диетическую клинику, которая предоставит клиентам низкокалорийные коктейли, замороженные обеды и специальную программу упражнений. «Баптисты» не ходят за продуктами и не готовят; «баптисты» вообще не думают о еде, за исключением тех случаев, когда пришло время выпить коктейль или разогреть обед!» – такими словами начиналась первая брошюра. Первый центр по снижению веса, «Клиника баптистов», открылся в Атланте в 1978 году. К концу девяностых, когда к ним готова была присоединиться и я, во всем мире насчитывалось более тысячи филиалов.

Когда фильм закончился, комната наполнилась светом. Незнакомые женщины сидели, оглядываясь друг на дружку, и ожидали начала инструктажа под плач скрипок и звуки разрываемых фотографий из рекламных роликов, которые крутились на повторе на экране[5]. Многие из пришедших на инструктаж женщин были довольно худыми, я не понимала, что они вообще там делали. Но они улыбались мне и были дружелюбны, как будто они были такие же, как я[6].

Грустные скрипки прекратили печальный мотив, и появилась Глэдис, руководительница нашей группы, – чернокожая женщина с начесом в стиле шестидесятых. Она носила шлепанцы, которые хлюпали при каждом шаге. Лучезарно улыбаясь, она раздала каждой из нас по увесистой папке с файлами, «Настольную книгу баптиста» и ламинированные карточки с «Клятвой баптиста», которые мы должны были вложить в бумажники и повесить на холодильник. Клятва гласила:

Баптисты относятся к своему телу, как к храму. Баптисты живут по трем основным заповедям. Заповедь первая: да не загрязню я храм свой жирной и нездоровой пищей. Заповедь вторая: каждый день я буду заниматься спортом, чтобы помочь телу обрести чистоту. Заповедь третья: я расскажу о заветах баптистов тем, кто нуждается в помощи.

© Программа снижения веса баптистов, Inc.

Я собрала все брошюры, открытки и карточки и поместила их в новую блестящую папку «баптистки», невероятно взволнованная тем, что стала частью семьи Юлайлы. Она так и называла нас – семья.

Когда собрание уже шло полным ходом, какая-то женщина ворвалась в зал и, извинившись за опоздание, заняла место рядом со мной в последнем ряду. Джанин была высокой, но тучной, с мелкими светлыми кудрями, и внешний вид ее шокировал всех нас так, будто она предстала перед нами обнаженной. На ней было яркое платье с узором из крупных цветов, розовые колготки и желтые туфли-лодочки с красным бантиком, как у Минни Маус. Среди других неофиток, облаченных в безразмерные балахоны всех оттенков серого, она была как сияющее солнышко, совершенно неуместное на пасмурном небе. Да и смотреть на Джанин было все равно что смотреть на солнце. Я желала бы, чтобы она не садилась рядом со мной: вместе мы были похожи на двух Шалтаев-Болтаев, готовых вот-вот свалиться со стены. Одним из заданий на собрании было рассказать соседке о себе и о своих страхах и проблемах, связанных с лишним весом; Джанин говорила со мной так, будто мы были близняшками. Она даже пригласила меня выпить кофе после собрания, но я сказала, что занята. У меня никогда не было толстой подруги, я не хотела толстую подругу. Я стояла на пороге новой жизни.

Во время собрания Джанин то и дело перебивала Глэдис и вставляла что-то типа: «В моей семье все толстые. Мы считаем, что всякие диеты – это пустая трата времени». Глэдис передергивало от каждого слова Джанин, она постоянно поправляла ее. «Баптистки» не говорят «толстый», только «полный» или «с избыточным весом». Мы также не произносили это страшное слово «диета», вместо него использовали такие термины, как «программа», «план» или «здоровое питание».

Ближе к концу собрания Глэдис вручила каждой из нас по блокноту с фотографией двух худеньких девиц, гуляющих по торговому центру с яркими пакетами в руках, и надписью «Когда я похудею, я…™» на обложке. Глэдис сказала, что мы должны будем писать в них каждую неделю. Внутри, в верхней части первой страницы, также была надпись «Когда я похудею, я…™», под ней – пять пустых «облачек» для заполнения с предлагаемыми темами: мода, карьера, любовь и т. п. Глэдис попросила нас закрыть глаза и представить себя стройными. Она сказала нам записать в блокнот пять занятий, которые наши «натуры с избыточным весом» не могут воплотить в жизнь.

Все неофитки, включая меня, тут же принялись что-то писать. Все, кроме Джанин. Она словно обалдела.

– Это шутка такая, да? – выплюнула она, пролистывая блокнот. Щеки Джанин пылали, ноздри раздувались от ярости. – Я пришла сюда сбросить килограмм-другой из-за болей в пояснице. Что это еще за гребаная, себяненавистническая мозгоебка?

– Следите за своим языком, – ровным голосом сказала Глэдис. – Баптистки не используют грубую лексику.

Джанин яростно сверкнула глазами из-под своих украшенных стразами очков с вытянутыми внешними уголками.

– Да вы, по ходу, серьезно, – выпалила она озлобленно и запульнула блокнотом «Когда я похудею, я…™» в Глэдис; та отшатнулась и прикрыла лицо руками. Джанин ушла, не позабыв громко хлопнуть дверью на прощание. После ее ухода зал еще некоторое время окутывала тишина: все мы сидели, вновь и вновь прокручивая в голове слова и действия этой горластой, обозленной, неприветливой, огромной женщины. Женщины, которой никто из нас не хотел быть.

Когда подошла моя очередь индивидуальной консультации у Глэдис, она несколько раз извинилась за «неприятный инцидент».

– То, что мы делаем в клинике, – нечто совершенно новое, меняющее жизнь, – промурлыкала она. – Мы заботимся о наших телах. Люди, как та женщина, еще не готовы этого понять. Они боятся изменений. Они как алкоголики или наркоманы, полностью отрицающие свою зависимость. Держу пари, долго та женщина на этом свете не протянет.

Глэдис, казалось, смаковала саму мысль о смерти таких, как Джанин. Глэдис показала мне тренажерный зал, где в тот день проходили занятия по аэробике: полные женщины, словно марионетки, скакали под указку некой дамы в скромном гимнастическом трико. На полу, я заметила, лежали розовые гантели с логотипом «баптисток». В тишине и уединении кабинета Глэдис щелкнула полароидом и сказала мне вставить получившийся снимок в папку и приносить его в клинику каждую неделю. Это была моя фотография «до». Затем она взвесила меня и, используя компьютерную программу, которую разработал специально для клиники брат Юлайлы, ученый-компьютерщик, подсчитала, что мне нужно сбросить сорок семь килограммов с хвостиком и что по «Программе баптисток» это займет всего девять месяцев.

– Через девять месяцев ты станешь соблазнительной красоткой! – подмигнула мне Глэдис, что-то печатая; ее серебряный браслет с подвесками негромко позвякивал на руке.

По словам Глэдис все казалось таким легким и простым, что мне хотелось обнять ее. Я стану худышкой через девять месяцев. Программы не лгут. Домой я шла в приподнятом настроении, нагруженная двумя огромными пакетами – недельный запас коктейлей и замороженных обедов – и воодушевленная речами Глэдис.

Дома мама невозмутимо наблюдала, как я распаковываю еду «баптисток». За все время на ее лице не дрогнул ни один мускул. Шесть коробок с коктейлями и тьма розоватых контейнеров с замороженными обедами заполнили всю морозильную камеру и почти весь холодильник. Также еще нужно было куда-то деть пакет «Баптистских биодобавок».

– А это зачем? – спросила мама, изучая таблетки цвета речной гальки.

– Глэдис сказала, я должна принимать по одной каждый день. Она была настойчива[7].

На завтрак и полдник я выпивала по пенообразному персиковому коктейлю из банки. На обед я разогревала назначенную мне еду в микроволновке, откидывала серебристую пленку и обнаруживала что-то типа тушеной говядины: пара кусков мяса, плавающие с обесцвеченным горошком в дымящейся ванне коричневого соуса, или пасты: фрикадельки из индейки, словно Сатурн, окруженные красными кольцами макарон. Порции были микроскопическими, ложка или две, вкус у еды был странным, ненастоящим; вполне возможно, что «еда» эта наполовину состояла из бумаги и пенопласта, но мне было все равно, поскольку она вела меня к худобе[8].

Первую неделю на «Программе баптисток» я продержалась неплохо: меня переполняли энергия и мотивация. Как и когда-то Юлайле, нам советовали (в приказном порядке!) избегать всех жующих людей, этих недисциплинированных дикарей с ножами и вилками; но, учитывая мою работу в ресторане, для меня это было невозможно. Впрочем, это не имело значения. Я возвысилась над карикатурным миром чревоугодия. Меня тошнило от одного вида жующих людей.

Перед сменой в ресторане я наведывалась в клинику для занятий аэробикой. На работе, несмотря на свои формы, я двигалась со скоростью ракеты. Как-то раз я нашинковала двадцать пять луковиц в рекордное время, заставляя шефа Эльзу дивиться моей скорости. Нарезанные болгарский перец, сельдерей и чеснок разноцветными башенками высились на моих разделочных досках. Справляясь так, я могла бы завершить смену и раньше, но попросила дополнительных заданий, вроде расстановки баночек со специями в алфавитном порядке.

Однажды вечером, когда я возвращалась домой с работы, я застала в нашем дворе компанию итальянских кинопаломников: при свете свечей они смеялись и пели песни под гитару. Я раздвинула шторы в спальне, чтобы послушать, как они поют. Они помахали мне и улыбнулись; мне было все равно, что они смотрят на меня. Ничто не могло испортить мне настроение. Мое стройное «я» было заключено в тюрьме моего тела, но скоро его ждало освобождение от такого длительного срока.

К концу недели я сбросила почти пять килограммов. Глэдис и другие женщины охали и ахали вокруг меня, любуясь уменьшающейся фигурой[9].

«Через девять месяцев ты станешь соблазнительной красоткой!»

Как и с большинством моих взлетов, падение было не за горами. К концу второй недели я сорвалась. Будь я в школе, ничего бы не случилось. В тот день я пропустила аэробику в клинике, но все же заставила себя выйти из дома и пойти на работу в ресторан – надо же было чем-то платить за «Программу баптистов». Но на кухне я то и дело застывала на месте, уставившись в одну точку. «Тебе плохо?» – спросила меня шеф Эльза. Ведь всего за неделю до этого я бегала и кружилась, как жужжащий заводной волчок, а теперь остановилась, безмолвная и недвижимая.

Я позвонила Глэдис.

– Что со мной? – тихо прошептала я в трубку, слишком слабая, чтобы говорить.

– Сахар в твоей крови упал. Это как с наркозависимостью, изюминка. Яд покидает твое тело.

– Но я так хочу есть.

– Я знаю, сахарок, – промурлыкала Глэдис.

Изюминка, сахарок. Слова Глэдис звучали совсем не ободряюще.

Я все ждала, когда это ужасное чувство голода исчезнет, но оно не проходило. Ночью мне снились шоколадные эклеры. Голодные муки разбудили меня, все мое тело вибрировало, как огромные чугунный колокол, по которому ударили. Я хваталась руками за голову, зажимала уши, каталась туда-сюда в постели, надеясь, что все утихнет. Голод пожирал меня изнутри.

Между приемами пищи я справлялась с голодом, обмакивая листья зеленого салата в горчицу (совет от Глэдис) – закуска с практически нулевой калорийностью, все равно что есть воздух. Тем не менее, я хотя бы что-то жевала и глотала. Глэдис также советовала делать упражнение «Джек-попрыгунчик» всякий раз, когда я почувствую голод (даже в общественных местах), пить воду литрами и делать записи в блокноте:

1. После приема пищи я чувствую себя: сытой, до некоторой степени сытой, голодной, очень голодной: очень голодной

2. Мое настроение сейчас: хорошее, нейтральное, плохое, отвратительное: хорошее

3. Сегодня я думаю о еде: только во время приема пищи, иногда, постоянно: постоянно

Я едва не потеряла сознание от голода. Как-то раз на кухне ресторана я резала болгарский перец. Два, три, четыре кусочка на моей разделочной доске. Их становилось больше. Дрожащими руками я отложила нож. Меня качнуло назад. Я задела рукой сковороду. Она опрокинулась, разливая шипящее масло на пол; гребешки разлетелись по всему полу. Эльза забеспокоилась и стала настаивать на том, чтобы я пошла домой. Но я вернулась к перцам и резала, резала, резала, а руки дрожали[10].

Я мечтала забить желудок едой, что окружала меня на кухне ресторана, но мое сознание умоляло мое голодное «я» быть разумным и не срываться. У мамы Николетты, помешанной на философии «Худого дозора» и анорексички на грани, была наклейка на бампере машины с надписью: «Ни один десерт не сравнится со сладким вкусом того, что ты – худышка!» Увы, я никогда не знала этого сладкого ощущения. «Но если я буду есть только еду из розовых лоточков и разрешенные закуски, через девять месяцев я узнаю, каково это – быть худышкой!» – неустанно повторяла я себе. Тот факт, что моим мучениям придет конец, что я знала дату моего условно-досрочного освобождения, поддерживал меня, помогал жить. Раз или два я думала о том, чтобы спрыгнуть с крыши ресторана, но я отгоняла от себя такие мысли.

Вернувшись после работы в дом на Харпер-лейн, я быстро проглотила крошечный безвкусный ужин и забралась в кровать; бодрствование было подобно мучительнейшим пыткам. Утром мне тоже не удалось расслабиться под струями теплой воды в душе: я обнаружила, что слив всего за несколько секунд забился комками темных мокрых волос – моих волос.

– Ты, должно быть, была очень хорошей баптисткой на этой неделе! – ахнула Глэдис, когда в очередной раз взвешивала меня в клинике[11]. Другие баптистки тоже были заинтересованы в моем прогрессе и без спросу приподнимали рубашку, чтобы взглянуть на мои живот и бедра. Взвешивание было самым радостным моментом той недели. Я была хорошей целый месяц и сбросила тринадцать килограммов.

Наступил июль, и отец отправил мне ежегодный авиабилет из Лос-Анджелеса до Бойсе, но я сказала, что не могу прилететь к нему. У меня не было возможности перевезти с собой все нужные «баптистские» замороженные обеды, а есть обычную еду я не могла.

– Ты не навестишь меня из-за какой-то диеты? – недоумевал папа.

– Прости, папочка, я не могу, правда. Ты будешь гордиться мной, когда все закончится, обещаю.

Я была его единственным ребенком. Он снова женился, но его новая жена не могла иметь детей, так что я была его единственной надеждой на внуков. А если я буду толстой, никто не захочет жениться на мне. Я хотела сказать ему, объяснить, что это не просто диета, что все мое будущее (и его тоже!) зависит от нее, но не смогла подобрать слов.

С приходом лета, избавленная ото всех обязательств, кроме работы в ресторане, я проводила большую часть времени в одиночестве спальни. Когда я выходила из дома, мне не хватало сил даже смотреть по сторонам – и было плевать, фотографируют меня или нет. Николетта пригласила меня в кинотеатр в торговом центре, но я не выдержала бы даже запаха попкорна и чипсов. Каждый вечер в ресторане меня окружала нормальная, вкуснейшая еда; эти два часа были для меня сущей пыткой.

На одной из наших еженедельных встреч Глэдис выразила недовольство по поводу моей работы:

– Ты должна уберечь себя от соблазнов, мисс Кеттл.

– Но если я не буду работать в ресторане, то не смогу платить за «Программу баптистов».

– Ну-ну, тебе не нужно так держаться за эту работу, – сладко промурчала Глэдис. Она взяла со стола газету и принялась просматривать объявления, чтобы помочь мне найти работу, которая не связана с едой. – Вот! Требуется выгульщик собак.

– У меня едва хватает сил, чтобы ходить.

– Может, тогда устроиться няней?

Я представила, как теряю сознание от голода на чужой кухне, а испуганный ребенок пытается набрать 911.

– Нет, мне лучше всего в ресторане. Я справлюсь.

Только я не смогла. Как-то раз на кухне я следила за приготовлением макаронника для детского праздника. В массивном поддоне, должно быть, были тысячи рожков, покрытых блестящим плавленым сыром. Пьянящий запах заполнил нос и рот, проник даже в самые потаенные уголки моего мозга, его оранжевые щупальца обвили каждую мысль. «Ни один десерт не сравнится со сладким вкусом того, что ты – худышка!» – повторяла я себе. Сколько калорий было в поддоне? Сто тысяч? Миллион? Сама мысль об этом стала мне противна.

Но когда пустые тарелки из-под макаронника вернули на кухню – какие-то были чуть ли не вылизаны, на некоторых одиноко лежали макаронина или две, несколько выглядели так, будто к ним вообще не притронулись, – и сложили в мойке, чтобы Луи вымыл их, я не удержалась. Луи вышел покурить, а я подошла к мойке, воровато оглядываясь по сторонам – не смотрит ли кто, – взяла с ближайшей тарелки пару рожков и положила на язык. Это была моя первая настоящая еда за полтора месяца. Вкус, ощущения были иными, разница была огромной, как между кашемиром и колючей синтетикой.

После первых секунд блаженства вся серьезность деяния тяжелым грузом опустилась на плечи. Меня залихорадило. Я бросилась в туалет, склонилась над унитазом и выплюнула еду, глотая слезы и утирая сопли рукавом. Дура, дура, дура. Глэдис дала мне брошюры на каждый случай жизни: «Переедание от стресса после утраты близкого», «Опасности карнавалов, фестивалей и ярмарок» и т.д. У меня были груды подобных брошюр, но ни одна из них не смогла заглушить для моего разума гипнотическую песнь сирен – макарон и плавленого сыра. Но, решила я, не все так уж плохо. Я ведь даже не проглотила.

В какие-то дни мне хотелось позвонить на работу и сказать, что заболела. Я и вправду была больна или, по крайней мере, ощущала себя больной каждую минуту каждого дня, но я не могла в этом признаться. Для мамы это стало бы поводом воскликнуть: «Я же говорила!» – и запретить мне следовать «Программе баптисток». Я втайне боялась, что когда начнется школа, я стану хуже учиться из-за плохого самочувствия, но решила не загадывать так далеко.

На работе я продолжала украдкой подбирать объедки с тарелок: я держала их во рту, наслаждалась секундным вкусом, а затем выплевывала еду в унитаз или сплевывала в салфетку. Иногда я срывалась, хватала пару палочек картофеля фри с грязной тарелки, когда Луи не было на кухне, прожевывала и глотала. Совсем немножко, но они унимали головную боль.

В вечер торжества по поводу чьего-то выхода на пенсию я работала сверхурочно, помогая шефу Эльзе подготовить все к празднику. Кондитер заранее выпекла кокосовые макаруны, и Эльза попросила красиво разложить их на блюде. На кухне я была одна: строила пирамиды из печенек; руки дрожали и потели в сморщенных перчатках из тонкой резины. Шесть недель систематического голодания сломили меня. Один макарун занимал свое почетное место на блюде, другой исчезал в моем кармане. Когда я закончила, Делия отнесла блюдо в зал, не заметив ни приземистости пирамидок, ни выпуклостей в моих карманах.

Я зашла было в дамскую комнату, но официантки там болтали и наводили марафет перед зеркалом, поэтому я вышла на задний двор ресторана и уселась на бетонных ступенях, скрытая от посторонних глаз огромными мусорными баками. Когда мои пальцы коснулись шершавой поверхности печенья в кармане, я еще могла остановиться, взять себя в руки, использовать силу воли, могла начать прыгать, как Джек-попрыгунчик, или написать обо всем в блокноте; но я этого не сделала. Одна печенька, затем другая, третья – они все оказались во рту, – столько, сколько могло поместиться. Я запихивала их, не жуя; ощущение шероховатой кокосовой стружки и глазировки с легкой кислинкой на языке было подобно болевому шоку. Наскоро прожевав, я заглотила печенье. И засунула в рот три печенья, пару раз щелкнула челюстями, проглотила и, даже не переведя дыхания, заглотила еще два. Мои щеки пылали, глаза застилали слезы. Я знала, что поступаю плохо. Словно маньячка, я запихивала в рот печенье, не успевая прожевать и проглотить предыдущее. Кусочек кокоса застрял у меня в горле. Я насилу проглотила его, поцарапав слизистую, но даже это меня не остановило. Я продолжала доставать это кремовое кокосовое наслаждение из карманов и запихивать в рот, утирая руками слезы, сопли и ручейки слюны, смешанные с кокосовой стружкой, пока жевала. Я все еще была в резиновых перчатках. Я чувствовала себя преступницей.

Когда я проглотила последний кусочек и утерла с лица слезы и подтеки туши, я заметила в переулке поблизости Луи и Эдуардо. Я понятия не имела, как долго они пробыли там. Они смотрели на меня, не обращая внимания на тлеющие сигареты. Они все видели.

После стольких недель без еды мой сморщенный, как изюминка, желудок изо всех сил пытался справиться с таким взрывом калорий. Когда вернулась домой, я ощутила острую боль в животе. Я испугалась, что заболею, но как только боль прошла, я почувствовала себя лучше, чем когда-либо. Головная боль исчезла. Я так привыкла к ней, что ее отсутствие поначалу обескуражило меня, будто я наконец стала свободной, будто невидимый ремень, что неделями сдавливал голову, внезапно ослабили. Впервые за то время, как я стала «баптисткой», я крепко проспала всю ночь.

На следующее утро, едва открыв глаза, я вновь почувствовала, как острые когти голода терзают мой бедный желудок. Голод вернулся. Я проснулась поздно, проспала завтрак, поэтому выпила сразу два баптистских коктейля, но они не насытили голодного зверя внутри меня. Когда зверь был голоден, он грыз меня изнутри. Нас в доме было двое: я и голодный зверь. Я застряла с ним, это сводило меня с ума. Я не могла этого вынести, поэтому съела обед из розового лоточка, хотя был только час дня. Потом еще один обед, затем выпила коктейль. Не выдержав, я разогрела себе баптистскую пиццу – тонюсенькую лепешку, покрытую стружкой как будто пластикового сыра. Кухонный стол был завален пустыми розовыми лоточками, бутылками и обрывками клейкой серебристой пленки, которые прилипли к столешнице. Я собрала все улики и вынесла на улицу, сбросив в общий мусорный бак, чтобы никто не узнал. Возвращаясь в дом, я заметила женщину с фотоаппаратом, объектив направлен на меня. Щелк-щелк. Она все видела. Она знала.

Я не чувствовала себя ни сытой, ни счастливой после такого незапланированного пира. Кокосовые макаруны приоткрыли мне дверцу в мир настоящей еды, и я хотела большего. Я позвонила Николетте. «Я думала, ты умерла», – прощебетала подружка мне в трубку. Знаю, это была просто шутка. Но то же самое люди говорили и о Юлайле Баптист.

«Я не умерла, просто оградила себя от мира еды». Но я была готова сорвать все ограждения. Мы с Николеттой отправились в торговый центр. Ее мать отвезла нас на своем золотом «Мерседесе» с наклейкой «Ни один десерт не сравнится со сладким вкусом того, что ты – худышка!» на бампере. Николетта могла есть все, что только захочет, в любых количествах – она совсем не набирала вес; «Мать ненавидит меня за это», – говаривала она. В торговом центре мы полакомились хот-догами с чили и чипсами начос с соусом из перчиков халапеньо, запив все это сладкой вишневой содовой. Затем заказали еще по мягкому большому крендельку. Потом огромный торт «Муравейник», посыпанный белоснежной сахарной пудрой. Мы съели все. Конечно, время от времени мы заглядывали в магазины: послушать свежие компакт-диски, посмотреть на новую коллекцию обуви, но в торговом центре мы были ради еды. Перед уходом я купила домой полдюжины пончиков из «Уинчеллс Донатс», в белой глазури с радужной посыпкой.

Прикончив гору пончиков в два часа ночи, я: готова умереть от счастья

На следующей встрече с Глэдис я, сгорая от стыда и чувства вины, призналась во всем. Она гладила меня по руке и призывала найти в себе силы противостоять искушению.

– Баптистка не боится признаться в том, что совершила ошибку, – урчала она, – но баптистка никогда не теряет веры в себя.

Пока она говорила, это казалось почти возможным. Она дала мне брошюру с Юлайлой на обложке под названием «Я не хочу быть худой – я просто выбираю здоровье!»[12]. Внутри были главки о высоком кровяном давлении, диабете и сердечных заболеваниях. Глэдис сказала, что если я брошу следовать «Программе баптисток» сейчас, окажусь в зоне риска всех этих заболеваний. «Хочешь умереть, так и не дожив до сорока лет, сахарок?» Она рассказала мне о своей сестре, которая была такого же веса, как и я, и бесплодна.

Я не смогла сдержать слез, когда Глэдис взвесила меня: я снова набрала почти половину сброшенного веса. Все выстраданные голодные ночи, все мои усилия были тщетны; новая жизнь, которую я представляла себе каждый день, ускользала от меня, потому что я была ненасытной свиньей. Я твердо решила исправиться и вновь стать хорошей баптисткой. Но сбросить вес по тому графику, который мне высчитали изначально, было уже невозможно. Однако Глэдис утешила меня, заверив, что со всеми баптистками такое случается, так было и с ней[13].

Баптистский образ жизни вновь поглотил меня. Я смирилась с постоянной головной болью и тошнотой, пряталась в спальне, избегала друзей и близких, полушепотом, как мантру, повторяла без устали: «Розовые контейнеры, розовые контейнеры», постоянно напоминая самой себе, что я должна есть только еду в розоватых контейнерах и больше ничего. Только так я смогу похудеть и спасти себя от преждевременной кончины.

Каждую неделю, покидая клинику с новыми пакетами розовых контейнеров и коктейлей, я заклинала себя, что буду «хорошей баптисткой». Но все это не имело значения. Мне не суждено было долго ею оставаться.

Как-то раз я, едва переступив порог клиники, четко расслышала громкие рыдания. Плакали женщины. Обезумевшая от горя Глэдис сквозь безудержные завывания сообщила мне, что Юлайла Баптист и ее муж погибли в автокатастрофе в Атланте.

– Был сильный ливень. Настоящий потоп, – выдавила из себя Глэдис. – Они не справились с управлением машины. Юлайла покинула нас.

Я сморгнула и невольно уставилась на плакат Юлайлы и ее джинсов-великанов.

– Покинула? – ошарашенно переспросила я, рухнув в ближайшее кресло. – В смысле, навсегда? Но это же невозможно.

Через несколько дней Глэдис позвонила мне с плохой вестью.

– Дочь Юлайлы закрывает нас, – всхлипнула она. Я едва могла разобрать ее слова. – Клиникам конец. Нам конец.

После звонка я сразу же ринулась в клинику, в надежде набрать столько баптистской еды, сколько смогу унести с собой, но когда я добралась туда, Глэдис и след простыл.

– Не-ет, – закричала я, что есть силы колотя в запертые двери. У клиники стояли и другие «баптистки», изможденные и подавленные, вероятно, на грани срыва, но слишком обессиленные для истерик.

– За что-о-о?! – провыла одна из страдалиц, положив руки мне на плечи. – Почему дочь Юлайлы ненавидит нас?

Вернувшись домой, я застала маму на прогретых солнцем ступеньках крыльца, она чистила апельсин. Я села рядом.

– Что случилось? – обеспокоенно спросила мама.

– «Баптисток» больше нет. Дочь Юлайлы закрыла все клиники.

– Молодец она!

Я молча наблюдала, как стружки апельсиновой кожуры падают на землю между маминых ног, я вдыхала терпковатый запах цитруса. У меня траур, а моя мать сидит и улыбается как ни в чем не бывало. Казалось, она только этого и ждала. Я вытащила из сумки фотографию, которую сделала Глэдис. Я была легче на одиннадцать килограммов, но все равно толстой. Скоро начнется школа, а без «Программы снижения веса баптисток» все мои планы на последний учебный год и мечты о новой жизни в Вермонте пошли прахом. Я боялась, что навсегда останусь жирухой с фотографии «до».

Маленький синий винтажный автомобиль-жук, вероятно шестидесятых годов, остановился перед домом. Мужчина остался за рулем, а тощая девица с фотоаппаратом выскочила из машины и принялась щелкать, направив объектив на меня и маму. Ничего не изменится. Они всегда будут глазеть. Такова моя судьба.

– Вон отсюда! – заорала я, вскочив на ноги. Девица аж подпрыгнула на месте и сиганула к машине. Когда автомобиль отъехал от дома, я схватила блестящую круглую крышку с одного из наших металлических мусорных баков и запульнула автомобилю вслед. Я зарычала что есть сил, заглушая грохот металлической крышки, приземлившейся на середину дороги. Машина скрылась за поворотом в конце улицы.

Когда я обернулась, то увидела, что мама тоже вскочила на ноги и обеспокоенно смотрела на меня.

– Плам?

Я теперь стояла там, где обычно ошивались гляделы и паломники, как бы по ту сторону баррикад. Все вернулось. Прямая оказалась кругом. С этого ракурса дом выглядел обычным, совершенно ничем не примечательным каменным зданием, но я прожила там большую часть жизни. Если бы я могла собрать фотографии всех туристов и разместить их в хронологическом порядке, то по ним можно было бы рассказать такую историю: маленькая пухлая девочка, сидящая в тени пальмы, становится молодой девушкой, разрастаясь все больше и больше. Затем она становится затворницей в доме, вот она – огромная тень за плотной шторой, она едва помещается в кадре. Черное пятно.