Читать книгу Сибирь-медвежья сторонка - Сармат - Страница 6

По большинству исторических записей, раскол в Русской православной церкви произошёл в семнадцатом веке, а начало ему было положено в Москве в 1652 году. Сейчас никто и не вспомнит, что начался он с обыкновенной пирушки накануне Паски. Раскол православной церкви имел тесную связь с реформами, задуманными и проводимыми патриархом Никоном. Они были направлены на то, чтобы внести изменения в богослужебные книги, печатавшиеся в Москве. Книги предлагалось привести в соответствие с древними греческими образцами и по греческим же канонам. Было заявлено: в связи с тем, что на Руси писцы часто имели малую грамоту, со временем богослужебные книги претерпели большие изменения. Почему-то реформаторам не пришло в голову списать новые книги с древнерусских образцов. Также на соборе было решено в дальнейшем креститься не двуперстием, а тремя перстами, собранными вместе. Из этого следовало, что и иконы, на которых изображено двуперстие, следует похерить или переписать. Вот, собственно говоря, и всё, чего хотели реформаторы. Но какими средствами они всего этого пытались достигнуть, требуется описать отдельно и подробно.

Осуществление реформ происходило при участии царя Алексея Михайловича и при его поддержке, а также при поддержке некоторых патриархов из православных. Реформирование было подтверждено постановлениями, принятыми рядом соборов, которые проходили в Москве довольно часто. Конечно, у реформ появились противники, которых позже стали называть старообрядцами. Их на ряде Московских соборов и на Большом Московском соборе, состоявшемся в 1667 году, предали анафеме. Она коснулась тех, кто придерживался крестного знамения двумя перстами. Несложно представить, что в те времена означала анафема. Человека, подвергшегося этому церковному остракизму, вполне можно было сравнить с абреком, то есть он был обречён на вечное скитание. Община просто-напросто изгоняла этого страдальца из своей среды, такой человек был как бы заражён какой-то страшной болезнью.

Захар Иванович Думнов видел изнутри все эти никонианские новшества на Москве и, как человек наблюдательный, ведавший дела государственные не понаслышке, был в большой тревоге. Он видел, что патриарх Никон вёл дела духовные уже не ради веры, а для собственной гордыни. Теперь стало не редкостью, что патриарх вмешивался и в дела светские, пользуясь расположением царя. Он даже к своему титулу «патриарх» вымолил у мягкого царя Алексея Михайловича приставку «Великий Государь». Теперь его титул был – Патриарх, Великий Государь всея Руси. Если Никон на выход к царю одевался попросту, то службу он вёл в золотых одеждах, каких ни у одного патриарха отродясь не бывало.

Всё это вкупе окончательно переполнило чашу терпения думного дьяка. В один из дней, дождавшись, когда царь остался один, он кинулся ему в ноги со словами, больше похожими на стон:

– Царь-батюшка, кормилец-поилец наш, Алексей Михайлович, не вели казнить, дай слово молвить!

Царь, услышав такие речи от всегда спокойного и вдумчивого Захара Ивановича, даже как бы испугался:

– Что ты, что ты, батюшка Захар Иванович?! Али я когда тебя не слушал? Молви, что поведать хотел? Встань с колен-то.

Дьяк проворно встал с колен, помолчал, собираясь с духом, а потом промолвил:

– Не обессудь, Алексей Михайлович, на мои слова, но буду говорить тебе хоть и горькую, но правду, а потом хоть голову вели мне отсечь!

Царь насупился; вся кротость, сохраняемая им всегда в лице, исчезла, он был серьёзен и внимателен. Видимо, понял, что его наперсный слуга хотел сказать что-то важное. Захар Иванович начал говорить – сначала тихо и робко, но по мере высказывания речь его становилась уверенной.

– Говорить я буду, царь-батюшка, о том, о чём вся Москва говорит. Не знаю, могёт быть, и до тебя слухи доходили. Но, чаю, – нет, не доходили. Бурлит Москва-то, да так бурлит, что и до крамолы недалеко, весь народ готов в кулачки пойти друг на друга, а от кулачков и до дубья прямая дорога. Ведаешь ли ты, государь-батюшка, что весь народ московский надвое поделился? Молодняк, которые до сорока лет, молятся по-нововведённому – тремя перстами, а кому за сорок, не хотят того, они продолжают двуперстием креститься. Да так упёрлись, что стенка на стенку готовы пойти. Ить молодёжь стариков из церквы Божией волоком волокёт! Всё это непотребство происходит по наущению и науськиванию никониан и по прямому попустительству Никона – разве это по-христиански? Дело, батюшка Алексей Михайлович, зашло уже очень далеко. Ты обратил внимание, как участились пожары на Москве?

Царь оживился, в глазах его играло любопытство. Он молвил:

– Не хочешь же ты, Захар, сказать, что отец Никон домы московские поджигает?

– Нет, царь-батюшка, этого сказать я не хочу. Но могу сказать другое: христьяне, несогласные с троеперстием, боясь анафемы, собирают своих чадушек в кучку, скарб – в узлы и идут куда глаза глядят. А домы свои поджигают – не оставлять же их никонианам, говорят.

Захар Иванович перевёл дух, утирая большим платом испарину, выступившую обильно на лбу и шее.

– Всё сказал? – спросил царь сурово.

– Нет, не всё, ещё хочу молвить важное, – упрямо сказал дьяк и продолжил: – Ведаешь ли ты, батюшка, что Никон к твоей власти подбирается, наравне с тобой себя мнит, а то и выше. Сам слышал, как он в кругу своих единомыс-ленников толковал, – мол, духовная власть выше светской, ибо она напрямую Богом даётся. Это как понимать? Стало быть, патриарх выше помазанника Божия? Ан нет, он же не патриарх, таперича он «Патриарх, Великий Государь» пишется.

Царь посидел в задумчивости, а потом молвил:

– О каком круге единомысленников ты толкуешь, Захар Иванович?

– А енто они сами себя эдак прозывают, мол, мы – ревнители благочестия, сиречь боголюбцы, если по-простому. Хороводятся они вокруг твоего духовника Стефана Вонифатьева. Эти «ревнители» стремятся к исправлению не только церковной, но и светской жизни. Добиться этого они хотят путём насаждения строгого благочестия. Надо, мол, немедля ужесточить следование церковным уставам и постановлениям. В этот круг входят люди начитанные и искусные в деле проповедования. Перечислять их долго, вот я, батюшка-царь, переписал их, тут люди духовного сану немалого, а есть и бояре знатного роду.

Царь взял бумагу у дьяка, прочёл со вниманием и только хмыкал удивлённо. Это надо же – Ивашка Неронов, настоятель Казанского собора, протопопы Логгин и Аввакум. Вот те на! И Фёдор Ртищев здеся, да ишшо и сестра его Анна.

– Им-то чаво не хватает? – молвил царь озадаченно. – Это им Никон говорил, что священство выше царства?

– Да, истинно так, царь-батюшка.

Царь почесал в затылке, задумавшись на малое время, а потом молвил:

– Это, конечно, важно, что ты, Захар, сказываешь, но что может сделать чернец, хоть и патриаршего сана, супротив власти царской? Ить у меня охрана с хорошим коштом, а рынды и войско стрелецкое ить тоже не шутка. Куда уж тут Никону супротив меня? Кишка тонка будет.

На это Захар Иванович возразил:

– А помнишь ли, царь-батюшка, когда супостаты пришли на Русь и выставили своего богатыря Челубея перед решающей битвой на поединок? Мол, нет у вас против нашего батыра супротивника, говорили. Тогда монах Пересвет вызвался на битву, сам гибель принял, но и батыра ихнего проколол насквозь копьём. Он ведь чернец был, и таких монахов много у Никона по монастырям молятся. А погорельцы московские куда идут? Мы того не ведаем, а ну соберёт кто-нито этих недовольных – а их не мало сейчас по России-матушке слоняется. – Дальше дьяк продолжал уже в запальчивости: – Ладноть, это всё могёт бысть, а могёт, и нет, но когда такое было, чтобы доходы с трёх монастырей – Воскресенского, Крестного и Иверского – мочно было класть в свой собственный карман?

Наверное, добрую четверть часа сидел в задумчивости царь Алексей Михайлович, а потом молвил:

– За службу благодарствую, Захар Иванович. Многое я знал, но на многое ты мне глаза открыл. Обмозговать мне слова твои надобно, прощевай, Захар Иванович, до заутра.