Читать книгу Арабеска зеркал - Саша Лонго - Страница 5

Глава 3

Оглавление

Аркадия Павловна не могла даже предположить, что ее так взволнует воспоминание о сценическом дебюте. «Да, драматическая история!» Она помнила, как после блестящей премьеры, несмотря на восторженные рецензии и поздравительные открытки от родных, педагогов и друзей, преимущественно мужского пола (подруги у нее были лишь в ранней юности и в седой старости), Аркадия долго болела этим странным случаем. Эта история была про бессилие, которое она ненавидела в себе… Оно всегда тягостно наваливалось в тот момент, когда настолько поздно, что ничего нельзя предпринять. Как будто рисунок роли, раз и навсегда изломанный ее ошибкой, фальшивой интонацией, невозможно переиграть дальше, как бы точно ты ни выстраивал ее на протяжении оставшегося спектакля. Этот удар тогда чуть не свалил ее с ног ─ не знавшую поражений ни в жизни, ни на сцене, ни в любви. Слишком резкий скачок температуры! От кажущегося провала, когда противный холодок разливается где-то в центре живота, неприятно, лягушачьи охлаждая потеющие ладони, когда руки-ноги не поспевают за словами, слова за мыслями, а мысли замерзают ─ до полного триумфа на премьере, единения со зрительным залом и бесконечной власти над ним. А что бы было, если бы она не познала вкус профессиональной горечи? Тогда не было бы так вкусно жить! Все познается в сравнении, это Аркадия Павловна знала наверняка. Она ощутила тогда запах кулис, пережила тщету ранних надежд, крушение юношеского апломба, наждачное касание театрального производства о нежную душу. Но познала также упоительный полет вдохновения, роскошь полной внутренней раскрепощенности, пьянящее чувство успеха. А успех действительно был шумный!

Она вновь открыла свой секретер и достала папку с газетными вырезками… Пожелтевшие страницы, уже пахнувшие пылью, запечатлели самые яркие моменты ее карьеры:


«Советская культура»: «Способность чутко слышать биение пульса времени, ярко воплощать его в художественных формах всегда была присуща ведущей актрисе Московского театра музыкальной комедии ─ Аркадии Фротте. Валерий Горский».


«Вечерняя Москва»: «…главные черты дарования Аркадии Фротте ─ умение рисовать своих героинь разными красками и использовать весь арсенал выразительных средств ─ слово, музыку, вокал, хореопластику, внешний образ. Примечательна еще одна черта, формирующая творческое кредо этой актрисы, ─ поиск своих ролей, своего репертуара. Павел Сафонов».


Аркадия Павловна захотела найти рецензии на тот драматичный дебют, который случился в Нижнем Новгороде. Некоторое время она перебирала пожелтевшие газетные страницы. Странно, когда-то она раздражалась на Левушку, который тщательно отслеживал и собирал их. Вот, кажется, то, что она искала.


«Горьковская правда»: «Это была неслыханная дерзость! Роль Ларисы Огудаловой достается девочке, которая только что окончила Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии. Тот самый вуз, где конкурс ─ сто человек на место… Легко, раскованно она ощущает себя в пространстве сцены. Похоже, мы имеем дело с универсальной актрисой, которой в равной степени легко удаются и драма, и оперетта. Владимир Савранский».


«Ах, Савранский… Савранский… Теоретик от театра. Все вы понимали тогда, что актера «синтетического» ─ играющего, поющего, танцующего ─ гораздо легче найти в музыкальном, чем в драматическом театре. Думаю, и ты разделял ошибочное мнение, что в оперетте работать легче, да и ответственности меньше. А мне кажется, что такой снобизм в отношении оперетты неуместен! Представлял ли ты когда-нибудь, насколько сложна, неоднозначна роль режиссера, балетмейстера, актера при создании современного по эстетике спектакля музыкальной комедии?.. Да что это со мной? Неужели защищаю жанр, имеющий многомиллионную армию поклонников? Оперетта, господин Савранский, ─ гораздо умнее, глубже, человечнее, чем кажется на первый взгляд. Она доверчиво-наивна, может показаться недостаточно серьезной, но при этом оперетта наделена безошибочным чутьем современности. Она про такие же общечеловеческие ценности, как опера, балет, драматический театр. Только другими выразительными средствами. Не так-то просты бидермайеровский уют «Летучей мыши» Иоганна Штрауса, безумство флирта «Веселой вдовы» Франца Легара. Оперетта ─ это истинная парижанка ─ элегантная, сдержанная, изысканная. А с фривольностью перебарщивали чудаки, которым в детстве не сделали прививку от дурного вкуса! Да еще снобы вроде вас ─ господин Савранский. Чувство меры ─ вот что характеризует настоящую француженку и ее стиль. Стоит чуть-чуть шагнуть в сторону, сделать лишнее движение, декольте поглубже, форсированный звук ─ и прекрасное, легкое, как пузырьки шампанского, искусство превращается в низкопробный товар, которому грош цена в базарный день! Знаете ли вы, господин Савранский, как трудно держаться в пределах «золотой середины»?»


Аркадия Павловна так до конца и не поняла, почему сегодня ее настолько раздражила рецензия Савранского, что захотелось выступить адвокатом оперетты. Может быть, потому что перед ее глазами пронеслась залпом прожитая в искусстве жизнь, целая галерея образов: Сильва из одноименной оперетты, Мариэтта в «Баядере» Имре Кальмана, Зорика в «Цыганской любви» Ференца Легара, Арсена в «Цыганском бароне» Иоганна Штрауса, Анфиса в «Сладкой ягоде» Евгения Птичкина… В театре ее памяти ─ избранные. Ее сердцем избранные. Аркадия Павловна открыла деревянную шкатулку, в которой лежали перевязанные атласной ленточкой письма. Учитель игры… Учитель жизни… Всеволод Сергеевич Горштейн. Ей вновь захотелось перечитать письма, которые ей писал ее Учитель.


«Я получил твое чудное письмо! С гордостью цитировал его киевским актерам. Да, ты становишься взрослей. Пока ты молода, это радостно! Я очень верю в тебя, Адочка! Ты ─ способный, талантливый человек… Что самое главное, очень способный к труду. И, преломив шероховатости характера, наверняка станешь большой актрисой. Я верю в тебя! Борис Абрамович очень хороший режиссер. К тому же обладает педагогическим талантом. Ему можно доверить себя. Я буду рад узнать обо всех подробностях твоей работы и жизни».


Она представила Всеволода так живо и ясно, как будто видела его только вчера, но таким, каким знала его в студенчестве. Высокий, с венчиком седеющих, когда-то кудрявых волос вокруг лысого блестящего черепа, щемяще нелепый ─ с пластикой подбитой царственной птицы ─ он всегда держался прямо. Нарочито прямо. А глаза, тронутые улыбкой, светились изнутри мощным интеллектом, мудростью, ненасытной жаждой жизни и всеведением про все и каждого. Ему невозможно было солгать ─ ни в жизни, ни на сцене. Горштейн был блестящим оратором. Он мог говорить часами на заданную тему, потрясая своей эрудицией. При этом становился театрально артистичным, патетичным и высокопарным. Оторваться от него в эти моменты было невозможно. Он бывал по-настоящему красив! Хорошо поставленный баритон, богатый обертонами, кружил, вальсировал, ввинчивал, срывался вниз с тем, чтобы в следующее мгновенье воспарить, жонглируя фактами, мыслями, смыслами. И не было в его речи ни слов-паразитов, ни натужных попыток сформулировать тезис, задумку, афоризм, ни беспомощного блеяния, она устремлялась единым ровным потоком, напитывая твой разум, попадая прямо в сердце. Всеволод Сергеевич был талантливым публицистом. Он много писал о театре. Аркадии всегда казалось, что если он наговорит свой текст на диктофон, его практически не пришлось бы править для публикаций. А в письмах он был проще, домашнее, доступнее для понимания. Он стал ей неизмеримо ближе после того, как она стала получать эти весточки в казенных конвертах, потому что в них он представал из плоти и крови.


«Дорогая Адочка, да, и Лариса тоже ─ поздравляю с Женским Днем! Желаю тебе и Ларисе эмоциональных радостей. Целую. Всеволод Горштейн».


Отчего эта открытка ─ традиционная, стандартная, с цифрой восемь и веточкой желтой мимозы ─ так царапнула душу?


***

─ Адка, ну, не расстраивайся ты так!

Нина в скромном ситцевом платье в цветочек гладила ее по плечу.

─ Слышишь, ну, в конце концов, что произошло?

─ Она ви-де-ла нас…

Ада выталкивала слова сквозь рыдания. Слова выходили корявыми и получались плохо, как будто через боль спазмированного горла. Она ─ это педагог по сценической речи, легендарная Василиса Николаевна Панкратова, супруга Горштейна.

─ Как видела? Когда?

─ Мы из машины выходили, понимаешь?

─ Так, ты что, с ним теперь?

Ада посмотрела на Нину с вызовом и тут же разрыдалась еще громче:

─ Ду-у-ура ты, Нинка! Нет, нет, нет!!!

─ А что ты раздражаешься? Ты что же думаешь, что никто ничего не замечает… Он же любит тебя!

Нина обиделась.

─ И ты кокетничаешь с ним! Не спорь со мной… Кто тебе скажет правду, кроме меня?

─ Да не нужна мне правда! Что теперь делать? Как мне быть?

─ Прекрати истерить… Что она видела? Вы же не целовались?


Этот вопрос, заданный вскользь, как будто между прочим, сделал свое дело. Стало очевидным, что Нину интересуют пикантные подробности так же, как будут интересовать всех. Аркадия почувствовала холодок, пробежавший по спине осуждающим шепотом: «Как же она могла? Она ─ студентка с учителем… Старше ее на двадцать пять лет, несвободен. К тому же муж ее педагога! Ну, это уже чересчур…»

Аркадия мгновенно собралась и, открыв маленькую сумочку, достала пудреницу. Смятение никуда не исчезло, но привычный жест, которым она касалась пуховкой заплаканных щек, привел в чувство, помог сконцентрироваться на словах и голосе, ставшем враз чужим и далеким:

─ Ты знаешь, Нин, ты иди… Я уже в порядке.


Нина обиделась окончательно: что это она нянчится с этой избалованной выскочкой, которая влюбила в себя их обожаемого педагога. И пользуется теперь своим положением.


─ А ты знаешь, Ада, все ребята с курса думают, что тебе поэтому достаются главные роли в учебных спектаклях. И в «Мадемуазель Нетуш», и «Поцелуй меня, Кэт» ─ везде ты!


Ада смерила Нину высокомерным взглядом. Много позже ей будет казаться, что именно в этот момент она решила никогда больше не иметь подруг. Какой в этом прок! Она молча повернулась и пошла прочь, не обернувшись даже на изменившиеся интонации Нинкиного голоса:

─ Ад, Адка! Ну, прости… Я это по глупости, слышишь? Разозлила ты меня очень! Ада-а-а!


***


Она все думала и думала над словами Нины. И уже сама не могла понять, где в них водораздел между правдой и липким вымыслом… Аркадия действительно последнее время пыталась ответить себе на вопрос: нравится ли ей Всеволод просто как мужчина или в ее искренней привязанности к нему больше преклонения перед его профессионализмом, тонким художественным чутьем, талантливостью, статутностью в искусстве, всемогуществом. А может быть, она отчаянно видит в нем так несвоевременно ушедшего отца? Да нет, не может этого быть. Слишком они разные… Но разве мужчину невозможно полюбить за талант? Полюбить возможно, но позариться на чужого мужа ─ вряд ли… Аркадия понимала, что ей никогда не уйти от голоса совести, который она не могла заглушить ничем, потому что в эту гостеприимную квартиру в особенно величественном доме на углу улиц Пестеля и Литейного проспекта ее привела Василиса Николаевна Панкратова ─ любимый педагог по сценической речи, жена, хозяйка… Удивительно эклектичный дом, несмотря на арочные окна, галереи на фронтонах, павлинов, грифонов, растительный орнамент и другие обильные украшательства, производил впечатление гармоничного целого и, как ни странно, прочно ассоциировался у Ады с мастерством, вкусом и масштабом личности ее учителей.


Она прекрасно помнила тот вечер, когда, засидевшись за чашкой чая и разговорами, она дождалась прихода домой Всеволода Сергеевича. До этого вечера ее отношение к учителю, как и многих ее сокурсников, было замешано на обожании, трепете и легкой боязни разочаровать его. Он бывал строг в процессе обучения, требователен и бескомпромиссен. В домашней обстановке Всеволод Сергеевич показался Аркадии теплее и ближе. В этот вечер по просьбе Василисы он вышел проводить ее. Аркадия много раз возвращалась к тому их короткому разговору и точно знала, что это было начало. Начало их трепетной дружбы, окрашенной страстной любовью с его стороны и девичьей платонической влюбленностью ─ с ее. Она понимала, что больше дать Всеволоду Сергеевичу вряд ли сможет, поскольку между ними всегда тенью присутствовала Василиса Николаевна. Аркадия не могла так с ней поступить. Ее мастера любили друг друга. Это было заметно даже непосвященным. Как и то, что Всеволод Сергеевич оказывает знаки внимания своей студентке. Аркадия была достаточно честна сама перед собой: ей льстило внимание такой авторитетной фигуры в театрально-музыкальном мире, и какое-то время она поощряла его. До тех пор, пока они не оказались вдвоем на даче у Всеволода Сергеевича:


─ Аркаша, я не могу так больше!

Его голос звучал хрипло. Он был взволнован. С некоторых пор Всеволод называл ее так, как было принято в семье.

─ Всеволод Сергеевич, я не смогу, простите…


С этого момента Аркадия познала абсолютную власть над мужчиной. Всеволод Сергеевич принял правила игры, но всегда ненавязчиво давал понять своей Аркаше, как много она для него значит… Может быть, именно тогда в ней родилась Королева, которая испытала славу, признание тысячи поклонников и научилась хладнокровно владеть сердцами. Талант Аркадии нуждался в огранке для создания оптимального сочетания блеска и игры света, преломления и отражения ее глубинной сущности, превращения ее в радугу образов и возвращения к внутреннему естеству. Миф о Пигмалионе и его Галатее в тысячный раз разыгрывался в жизни. Это было нужно им обоим. И родство душ, зародившееся тогда, согревало Аркадию еще много лет, вплоть до смерти Мастера, в эпистолярном романе длиною в непрерывную премьеру, длиною в целую жизнь. Будучи под крылом Всеволода Сергеевича Аркадия поняла, как много может дать женщине влюбленный мужчина. Ведь, по сути, Она любит того, кто позволяет быть рядом с ним Королевой. Это убеждение, касающееся отношений мужчины и женщины, стало отныне центральным для Аркадии, проросло в ее естестве, создав пьедестал для ее внутренней Королевы, которой непременно нужно было служить. В других случаях просто смиренно ожидать ее благосклонности где-то рядом, поблизости, звуча при этом вполголоса.


***


Она смахнула с себя задумчивость. Свернув, положила в шкатулку только что прочитанное письмо.

«Что с нами делает наша память? Она дарит нам воспоминания и делает нашу жизнь немного осознанней. Но как же она необъективна! Это и понятно… Слишком не похожа она на объектив фотокамеры, который фиксирует все, что с нами происходит, с обнажающей правдой».

Аркадия Павловна улыбнулась возникшей игре слов. Уж сколько раз она возвращалась к событиям середины-конца пятидесятых годов: к своему окаянному студенчеству, к театральной труппе Нижнего Новгорода, к первой премьере, ─ а всякий раз ее память делала перезапись, стирая напрочь предыдущий вариант. И что нам остается? Искаженная реальность… Кривое зеркало… Как это было тогда?

«Я помню, как Боря Заславский поставил на меня «Историю одной любви» Константина Симонова… Интере-е-есная была роль, не пресная! И драматургия случилась сильной… Но в «Бесприданнице» я пела и танцевала. Это была моя стихия! А в новом спектакле я не произнесла ни одного музыкального звука! Я только говорила… И все. Я затосковала. Мой Мастер был прав. Он писал мне, что вся моя природа потребует выхода. Мне стало скучно! Тоскливо!»

Аркадия Павловна развернула очередное письмо:


«Спасибо тебе за доброе письмо. Искреннее признание учеников продлевает жизнь учителя. Да еще если это благодарные слова самого талантливого ученика! А ты своей способностью, талантливостью можешь радовать. Я сожалею, что не знаю драматургии, в которой ты сейчас выходишь, но верю в тебя и поздравляю с премьерой. Думаю, что стала старше на год и уже научилась ладить с окружающими. Но и в других вопросах ты уже тоже… ученая».


Аркадия действительно пела в филармонии, эстрадном ансамбле, чтобы как-то компенсировать нехватку музыки, танца, движения, но все равно этого было очень мало. Она захандрила. Что касается других вопросов, в которых она стала «тоже… ученая», достигнув статуса Богини, Примадонны, Актрисы, она, конечно, была в центре светских скандалов небольшого провинциального городка. После спектаклей возле служебного входа ее ожидали толпы поклонников. Мужчины пожирали ее взглядом. Ее успех у мужчин был замешан на трех основных ингредиентах ─ красоте, таланте, независимости… Аркадия была необыкновенно хороша! Тонкая, гибкая, довольно высокая для стандартов своего времени, она была обладательницей ярких, зеленых, кошачьих глаз, копны медных натуральных волос, завитых и уложенных по последней моде, и прозрачной, ровной, алебастровой кожи. Внешне холодная и неприступная, она покоряла своей классической холеной красотой и безупречными манерами, элегантностью и умением держаться с достоинством настоящей королевы. За манерами, впрочем, всегда угадывался выдающийся темперамент. Сердце Аркадии долгое время оставалось свободным… В нем было очень много любви к актерству, ролям, в которых она щедро тратила себя, играя их навылет. Наконец, после долгих раздумий Аркадия решила ответить взаимностью давнему высокопоставленному поклоннику.


Почему она остановила свой выбор на малоинтересном, далеком от искусства и ее собственных представлений об идеальном мужчине человеке? Ответ на этот вопрос проклевывался из представления о том, кто были хозяева жизни того времени. Партийные чиновники ─ абсолютно уникальное явление эпохи ─ класс людей, заменивших истовую веру в партийные идеалы и лозунги правом на довольно комфортную частную жизнь. Партийная верхушка, изгнавшая из своего обихода аскетизм, выкристаллизовала касту людей особого корпоративного свойства. Те, кто прорвался во власть, автоматически получали доступ к всевозможным благам и наделялись всеми признаками престижа: служебными «Волгами» и «победами», дачами и, что не менее важно, связями в различных пластах общества. Настоящие хозяева жизни умели плести паутины связей: от продавца в мясной лавке до девочки в галантерейном магазине, от кассирши в театральной кассе до заведующего продуктовым магазином. И чем искуснее они плели паутину полезных знакомств, тем комфортнее было оказаться в ней. И вот уже Аркадия затрепетала пойманной бабочкой, опутанная сытым, беспечным существованием, напрочь лишенная мыслей, унижающих, делающих ничтожной былинкой в собственных глазах, ─ где и как достать блага цивилизации. Трепет, впрочем, был недолгим: радость от открывшихся возможностей была сильнее слабенького голоса совести, и вскоре она сумела с собой договориться.

Ее связь с Василием Ивановичем позволила войти в круг власть предержащих, обрести почву под ногами и наконец-то зажить жизнью Примадонны, Небожительницы, Актрисы… Поначалу это было противно! Ну, что греха таить, гадко было. Но вскоре у нее появились домработница, личный парикмахер, портниха, ей привозили туалеты из-за границы, дарили украшения, персональный водитель ее поклонника в определенные дни доставлял пакеты с продуктами, которые никак невозможно было представить на прилавках скудных советских магазинов. Вскоре Аркадия поняла, что за место под солнцем нужно в буквальном смысле слова биться. Ушедший аскетизм до неузнаваемости изменил морально-этическую составляющую партийной среды, сместив баталии за власть в уродливое, безобразное поле анонимных подковерных игр. Доносы и ранее не считались низким делом, но сейчас, в ситуации бесконечных номенклатурных поединков, они расцвели пышным цветом. Желающих попасть в круги власть имущих было значительно больше, чем достойных постов в партийной элите. Не стал исключением и любовник Аркадии. Анонимная кляуза настигла Василия Ивановича, как это водится, внезапно: дескать, попрал он социалистические семейные ценности, позабыл про супругу, развлекается с актрисулькой из местного драматического театра. И партийная совесть товарища N не позволяет ему спокойно смотреть, как гибнет его товарищ, которому просто необходимо вернуться в семью, в работу, в партийную колею… Аркадия очень хорошо помнила звонки, раздававшиеся в любое время суток в уютном гнездышке, которое свил ее любовник, и истеричный женский голос, вопивший в трубку: «Змея подколодная! Сука!» Помнила, но не любила вспоминать и свой визит в партийную организацию, куда она пришла в элегантном костюме, застегнутая на все пуговицы, закрытая наглухо кружевными перчатками, шляпкой-таблеткой с вуалью, окутывавшей большую часть лица. Аркадия не забыла, как ее журили, как ребенка, принесшего домой двойку. Но это воспоминание, которое она перезаписывала с помощью своей памяти, уже не вызывало чувства тошноты и гадливости… Может быть, еще и потому, что после Василия Ивановича был Петр Дмитриевич, а потом… Кто же был героем ее следующего романа? Она уже и не помнила… Ведь все атрибуты ее принадлежности к власти оставались прежними и даже прирастали со временем. А как иначе? Ведь она ─

Небожительница…

Примадонна…

Актриса…


Она жила так, скучая от сытости, немного презирая людей, которые ей эту жизнь обеспечивали. Единственное, что ее терзало в те годы, отсутствие всякой связи с отчим домом. С матерью они давно стали чужими людьми. И хотя Аркадия пестовала в своем сердце обиду на мать, ей становилось не по себе при мысли, что бы сказала ей Полина Андреевна, оценивая ее образ жизни. Леденяще холодно становилось… «Блудница! Покайся… Приди в церковь! Все юбками трясешь! Глаза бы мои тебя не видели…У-у-у-у, срам-то какой!» Что с ней случилось после смерти отца и самоубийства сестры? Как будто вся ее боль трансформировалась в жгучую ненависть, направленную на Аркадию. Нет, они никогда не были близки. У Полины Андреевны был сложный характер: надменный, неровный, вспыльчивый. Но ее преданность отцу, любовь к нему, в которые Аркадия никогда не верила, оказались такими же неизбывными, как и ее эмоциональная недоступность в отношении дочерей. Жаль, что это стало очевидным для Аркадии только после того, как отец ушел ─ внезапно, мгновенно, безвременно. А ведь она уже была готова простить мать… Она растила их с сестрами, в эвакуации везла на себе дом, надрывно работала, оставаясь при этом прекрасной хозяйкой. Именно она привила Аркадии вкус к хорошей посуде, изящной сервировке стола, дорогим натуральным тканям ─ чувство стиля, которое отличает все настоящее от ложного, блестящего, искусственного. Она впитала с молоком матери искусство быть женщиной со всеми премудростями, которые из этого следовали, несмотря на то, что они были очень разными. Полина Андреевна владела этим искусством в совершенстве. Аркадии всегда казалось, что мать все выдержит, ничто не сможет сломить этот стальной стержень. Но уход отца подломил ее. Иссохся ее разум, как подрубленное дерево. А ведь мать и тогда оставалась необыкновенной красавицей ─ зеленоглазой, с русой косой, прозрачной фарфоровой кожей и зрелой сентябрьской статью. На нее по-прежнему заглядывались мужчины. Как жаль, что мать после смерти отца так никогда и не была замечена даже в легком интересе к представителям противоположного пола, так и не предприняла хоть какую-то попытку устроить свою женскую судьбу. Может быть, тогда все сложилось бы между ними по-другому, они не потеряли бы Веру, да и Любаша осталась бы в миру?.. Ни к чему эти мучительные вопросы теперь. Все равно уже ничего не изменить. Не поправить…


…Вскоре судьба Аркадии вновь претерпела резкий поворот, который кардинально изменил ее жизнь.

Арабеска зеркал

Подняться наверх