Читать книгу Город Последний - Савелий Лукошкин - Страница 2

В серый Город у моря я приехал по работе. Я пишу про разные места, чтобы люди могли знать, куда им ехать, а куда не стоит. Только работаю я на пароходную компанию, поэтому про всё приходится писать, что там здорово и приезжайте обязательно. Так что я профессиональный врун, хоть это и грустно.

Утром я распахиваю окно, за которым серая морось, крыши и шум моря. Ставлю кофе на плитку и ухожу в душ.

Возвращаюсь – а турка пуста.

– Забыл, – думаю, но тут же вижу на столе клочок тетрадного листа в клеточку. На нём лежит красивая ракушка и две старинные монетки: очень маленькие, тонкие и позеленевшие.

На листке корявыми печатными буквами написано: «Спасибо за кофе. Ракушка волшебная». Конец надписи неудержимо загибается вверх – а я знаю, что это признак хорошего настроения.

Кто-то в хорошем настроении купил мой кофе. За волшебную ракушку и две монетки.

Я бросаюсь к открытому окну – приставной лестницы нет, канатов не свешивается. Смотрю по сторонам – ближайшая водоотводная труба далеко, от моего окна не допрыгнешь.

Очень странно.

Я снова поставил кофе и взялся за монетки. Они были почти одинаковые, только одна истёрлась побольше. Рисунков и надписей было почти не различить. На одной стороне вроде бы птица, на другой – то ли цифра семь, то ли три. Семь чего? Три чего? Я такие монеты первый раз в жизни видел.

Волшебная ракушка была на вид самая обыкновенная, только сильно пахла морем, как будто её только что выловили. Я послушал её, понюхал и загадал желание – но ничего не случилось. Так что в чём волшебство и что она делает – пока непонятно.

Кофе сварился.

Я сел за печатную машинку и застучал по клавишам, выбивая очередной панегирик Городу.

«…Здесь понравится нумизматам и антикварам – по смешным ценам (пара чашек кофе в недорогом кафе) можно приобрести старинные монеты…»

Закончив текст, я собрал отпечатанные листы в большой конверт и сунул в карман пиджака.

Подумав, написал на тетрадном листке: «Ты переплатил» и нарисовал улыбающуюся рожицу. Листок я оставил мокнуть на подоконнике, а сверху положил одну монетку.

Натянул шляпу, пальто и вышел.

В Городе опять моросило. Миллионы капель шуршали по стенам и крышам домов, по асфальту. Сквозь морось радужно светилось высоко в небе маленькое солнце. Каштаны на бульваре были мокрые и ярко-зелёные. Очень красиво и пустынно – людей почти нет. По дороге я встретил только троих человек, и все они прятали лица под одинаковыми чёрными зонтами.

На почте посетителей тоже не было. В тишине, неожиданной после шума дождя, тикали часы. По стеклу дверей и окон стекали капли, а внутри было сухо и светло.

– Мне нужно отправить это в Гамбург, в пароходную компанию, – протягиваю конверт.

Девушка за стеклом вздыхает.

– Сейчас непогода. Последний почтовый самолёт вернулся в Город. Не смог пробиться через облачный фронт.

– А кораблём?

Она смотрит на меня как на дурачка.

– Я из Сибири, – объясняю я. – У нас моря нет.

– Кораблём тем более не получится.

– Ясно, – говорю я, хотя ничего мне не ясно. Что за облачный фронт и что за шторм? Над Городом всё было спокойно.

– А когда погода наладится?

Она пожимает плечами.

– Когда-нибудь наладится. Возьмите марки.

Я расплачиваюсь, наклеиваю марки на конверт – одна с белоснежным самолётом на голубом небе, другая с портретом бородатого грустного человека.

Значит, придётся задержаться в Городе. Мне нельзя уезжать, пока в Гамбурге не одобрят написанное.

Дождь тем временем усилился. Капли тяжелели на глазах, падали быстрее и чаще, сливаясь в сплошной прозрачно-серый поток. Из-за стекла слышен был приглушённый, но сильный и ровный шум воды. Может, и правда шторм.

– Скоро трамвай приедет, – говорит из-за стойки девушка. – Доберётесь.

– Спасибо, – киваю я, не отрываясь от окна. В непрерывном сером потоке, распарывая его, движется резкий чёрный силуэт прохожего. Одинокий, он упорно идёт вперёд, выставив перед собой зонт.

Я думаю о кофе, старых монетках и открытом окне. Шуршит и перестукивает дождь, еле слышно журчит вода в водоотводных трубах. Вроде бы что-то звенит тихонько и дребезжит где-то вдалеке.

– Подъезжает, – говорит девушка.

– Ага, – соглашаюсь я.

Трамвай показывается: смутный красно-белый прямоугольник за сотнями струй. Я говорю: «До свиданья», распахиваю дверь и бросаюсь под дождь.

Отчаянный рывок, весёлый плеск луж под ногами – и вот я, насквозь мокрый, внутри.

В трамвае уютно светят жёлтые плафоны и никого нет. Я осторожно шагаю к задней площадке и сажусь у окна. Позвякивая и дребезжа, мы трогаемся с места и, покачиваясь на поворотах, едем сквозь Город и дождь.

В окно почти ничего не видно – только струи воды и очертания домов. Из-за этого я пропускаю свою остановку, и когда дождь кончается, мы едем по незнакомым местам. Дома здесь совсем маленькие, тёмные и усохшие от времени. Перед домами – палисадники с умирающими от старости вязами и тополями. Трамвай дребезжит, вкатываясь на мост, и между домами показывается ненастное море до горизонта и пустое небо над ним. Совсем рядом. Как на краю света.

На остановке в трамвай входят трое портовых рабочих. Все такие здоровенные, что не помещаются на сиденьях – стоят в проходе, настоящая толпа великанов. Я тайком приглядываюсь и замечаю несколько мирных улыбок, которыми они обмениваются. Но про нужную мне остановку всё-таки не спрашиваю.

Трамвай поворачивает, и дождь мгновенно исчезает, как будто кулисы раздвинули. Уже вечер: карандашные, розово-синие сумерки опускаются на Город. Мы набираем скорость, отчаянно дребезжим, звеним на всю улицу, рабочие улыбаются.

– Смотри, – говорит мне один из них, указывая рукой.

За мокрым окном – небольшой круглый сквер со старым дубом в центре. Дуб красив и огромен: могучие ветви, прихотливые узоры крепкой коры, тяжёлые изумрудные листья. Он мелькает в окне всего на секунду, но и потом ещё долго кажется, что трамвай едет в тени его кроны.

– Спасибо, – говорю рабочему.

Он кивает.

Трамвай возвращается в центр. Улицы уже похожи на ту, где живу я, появились прохожие. Я думаю, что бы написать о дубе. Хоть это и глупо звучит: «Приезжайте в серый Город посмотреть на одно красивое старое дерево», но дуб и правда был самым красивым, что я здесь видел, и не сказать о нём было бы нечестно.

Дома под кухонным окном меня дожидается лужа – настоящий океан, в котором отражается небо с отблесками заката и плавают занесённые ветром листья. На подоконнике лежит монетка и промокшая, в расплывшихся чернилах, записка.

На следующий день я устраиваю засаду. Открыв окно и поставив кофе на огонь, я прикрываю дверь кухни и сажусь под ней. Гляжу в замочную скважину.

Кухня пуста, слышно, как гудит на сквозняке газовое пламя. Из крана капает вода. В открытое окно влетают далёкие крики чаек и тихий плеск волн.

Я думаю, что кофе сейчас выкипит – прямо на моих глазах, а я буду сидеть под дверью дурак дураком и никак не успею его снять.

Но в тот момент, когда над краем турки поднимается коричневая пена, в окне вдруг мелькает тёмный силуэт. Я неуклюже вскакиваю – нога затекла – распахиваю дверь…

На кухне никого, в проёме окна – только светло-серое небо и крыши домов. Кофе тоже нет, но на столе стоит маленькая, с большой палец руки, деревянная статуэтка.

Она очень здорово сделана, эта фигурка, и я долго её рассматриваю, верчу в руках и осторожно провожу кончиками пальцев по гладкому дереву. Если смотреть с одной стороны, то фигурка – старичок в халате и колпаке, с хитрыми круглыми глазами и бородой. А если смотреть с другой, то старичок превращается в ворона. Колпак – это клюв, а рукава халата – прижатые к телу крылья. Удивительная вещица!

Налюбовавшись, я снова ставлю кофе и заправляю бумагу в печатную машинку. Как бы написать о дереве, чтоб было не смешно и правдиво? Нужные слова не приходят на ум, и я решаю писать как могу и не мучиться. Кому надо, тот поймёт.

«В старом центре Города, среди узких бульваров и домов с высокими окнами и острыми крышами, растёт древний дуб. Точно неизвестно, но судя по размерам, он рос здесь задолго до первопоселенцев. Может даже весь Город-то был выстроен вокруг него. Вид его дополняет и смягчает общее впечатление от Города, с его тёмной водой каналов, пропахшими солью парками и пустотой в окнах старого порта. Дуб позволяет увидеть Город не мимолетным взглядом путешественника, а взглядом того, кто вырос в этом Городе и любит его».

Пароходной компании вряд ли понравится, но бог с ними. Сейчас меня больше заботил таинственный любитель кофе.

Я сидел и думал, но ничего не придумывалось. Он появился из окна. По верёвке спустился? Смешно. За то время, что я открывал дверь, невозможно было сделать ничего из того, что успел мой гость: выключить газ, перелить куда-то кофе, оставить статуэтку и сбежать.

Я скрутил папиросу, сунул в карман пальто ворона-старичка и вышел из квартиры.

Фасадом дом выходил на широкий бульвар, обсаженный раскидистыми тополями и каштанами. Я прошёлся по нему взад-вперёд, оглядывая окна, водоотводные трубы, балконы. Нашёл своё окно – единственное открытое. Ничего, что объясняло бы стремительное появление и исчезновение гостя, я не увидел.

Тогда я сошёл с бульвара и по узкому переулку вышел на заднюю сторону. Здесь дом выходил на пустырь, заросший исполинскими лопухами и репейником. Пустырь был просторный, свободно раскинувшийся под диким небом. Только три дома редкими зубьями создавали ему границы. По вечерам здесь с ликующими воплями носились дети, рассекая сумрак белыми улыбками, но сейчас пустырь был тих и пуст.

Дом мой с изнанки казался брошенным. Глухая стена из тёмно-красного кирпича, по низу обведённая мутной каймой из сливающихся рисунков и надписей. Рисунки простирались на высоту человеческого роста, а дальше, до самой крыши, был пустой кирпич. У подножия дома приткнулась маленькая трансформаторная будка. Я увидел на ней какой-то яркий белый мазок и подошёл. На сером металле красовалась надпись: «Пока мы спим, они живут».

Единственная свежая надпись, к тому же написанная отдельно от всех других, чтобы можно было заметить. Но при этом маленькая, чтобы заметили не все.

Это явно был какой-то знак, но для меня или нет – я не знал. Я прислонился к будке спиной и вытащил папиросу. Покурил, прислушиваясь к лёгкому шелесту травы под мелким дождём и плеску волн. Море было далеко от этого района, но волны было слышно везде, в каждом уголке Города. Так уж он был выстроен.

Поднимаясь в квартиру, я встретил соседа. Маленький, рыхлый и взъерошенный человечек, похожий на старую крысу. По ночам у него всегда тихо жужжало радио – может быть, он не мог без него заснуть. Сейчас он широко и весело улыбался, и это было очень неожиданно.

Остаток дня я провёл, листая газеты. Ничего полезного не нашёл, конечно. Ни об облачном фронте, ни о тех, кто «Живёт, пока мы спим», ни о тайном покупателе кофе.

В конце концов, туда такие же ребята как я пишут.

Той ночью я долго не мог заснуть: тишина комнаты казалась незнакомой. Не сразу я сообразил, что не хватает радио. За стеной было тихо – видимо, впервые за мою жизнь здесь. Я так вслушивался в эту тишину, что, кажется, сам населил её какими-то еле слышными призраками звуков – кто-то как будто скрёбся, тоненько скрипел.

Лёжа в полудрёме, я нащупал какую-то смутную идею, которая позволила бы наладить контакт с утренним гостем. Чтобы не забыть её наутро, я воспользовался одним трюком, которому меня научила в детстве мама.

Представьте глубокий колодец с тёмной, недвижной водой. Представьте крепкие деревянные ящики, в которых запечатан мой неясный план. Один за другим я кидаю ящики в туннель колодца, и они идут ко дну, протягивая вверх серебряные струи пузырьков. Я слежу за их медленным падением в темноту.

Утром я просыпаюсь, и тут же все вспоминаю. На кухне я распахиваю окно навстречу крикам чаек, быстрой мороси и блеску мокрых крыш. Ставлю кофе на синий огонёк газа и ухожу, аккуратно прикрыв дверь.

Захватив в коридоре пачку бумаги и ручку, возвращаюсь и сажусь в коридоре, под кухонной дверью. Пишу на листке крупными печатными буквами: «ПРИВЕТ» и просовываю под дверь. Следом ручку. Жду, прислушиваясь, но из вежливости не подглядываю.

Скрипит подо мной пол. На кухне капает из крана. Ещё слышу гудение газа и какие-то тонкие всхлипы – наверное, это обрывки чаячьих криков. Всё это вместе складывается в тишину, сплетается в мягкую тихую ткань, обнимающую меня, как одеяло перед долгим сном.

Наверное, сейчас я услышу шипение и плеск выкипающего кофе. Глупо получится.

Но ничего подобного. Идёт секунда за секундой, я мысленно прикидываю, за какое время кофе должен (должен был?) дойти до кипения…

А потом я вдруг почувствовал шаги. В пустой кухне кто-то осторожно и быстро подбежал к двери.

Я жду, затаив дыхание. Останется он или уйдет? Это похоже на охоту, и моя ловушка – белый лист бумаги с обманчиво-печатными буквами, – я жду, вслушиваясь и сжимая в кулаке ручку.

Наконец – я скорее чувствую это по мельчайшим колебаниям воздуха, чем слышу, – там, за дверью, он садится. Тень от ручки, которую я видел в проёме под дверью, пропадает. Я затаиваю дыхание и, готовый разразиться сотней приветственных гиканий и криков, слышу скрип пера по бумаге.

Он просовывает лист обратно.

«Привет! Ты кто?»

Почерк аккуратнее, чем на записке с волшебной раковиной.

Не просто ответить на такой вопрос. О чём он спрашивает? Наверняка не об имени, кому какое дело до имён.

Склонившись над бумагой, я быстро пишу:

«Я здесь живу. Я приехал в Город, чтобы рассказать о нём другим людям. Что есть в Городе красивого и интересного, где стоило бы побывать. Это моя работа. А ты кто?»

С азартом я проталкиваю листок обратно. Мгновение – и я уже слышу скрип пера по ту сторону двери.

«Меня зовут Мик, или Маленький Мик. Я читал, там всё неправда».

На это сложно ответить, я инстинктивно чувствую, что Маленький Мик не любит вранья.

Подумав, я пишу:

«Приходится привирать, ничего не поделаешь. Иначе мне бы не платили денег. Но правду я тоже пишу. Ты видел старое дерево? Я писал про него».

Лист мгновенно исчезает под дверью. Шорох ручки.

«Да! Очень красивый, самое красивое, что есть в Городе. Ты писал про него?».

«Да. Листы в машинке, если интересно».

«Подожди».

Я не слышу – скорее угадываю по легчайшим движениям воздуха и по колебаниям теней, как он встаёт и идёт к столу. Шелест бумаги.

Он возвращается и садится под дверь. Опять ничего не слышно, но как-то я угадываю его движения там, за дверью.

«Про дерево ты здорово написал, это правда. Напиши ещё про пустырь, и пляж, и острова. Это тоже будет правда».

Я улыбаюсь. Взять что ли и написать про пустырь? Так мол и так, одна из главных достопримечательностей Города и центр туристической инфраструктуры…

«Про пляж и острова напишу. Про пустырь обещать не могу. Это не понравится пароходной компании».

В ответ он прислал серию картинок: на первой был изображён маленький человек, стоящий прямо и держащий в руках что-то вроде метёлки, на второй – он же, но почему-то с сильно укоротившейся шеей, на третьей – снова с нормальной шеей.

«Это что?» – осторожно спрашиваю я.

«Это я пожимаю плечами», – приходит ответ.

Мне кажется, что он уйдёт, что он уже уходит, что ему надоело и стало скучно – и я в отчаянии бросаюсь в последний рывок, выпрыгиваю из чащи как неудачливый охотник и бегу к ловушке, из которой он уже выбирается.

«А мы можем просто поговорить?» – пишу я.

Лист замирает под дверью, потом исчезает. Я отчаянно вслушиваюсь в тишину, ища скрип пера, подрагивание листа, шорох бумаги – что угодно, только не голос, поэтому он оглушает меня, как гром среди ясного неба.

– Может быть, потом, – уклончиво говорит Маленький Мик. – Я зайду завтра утром.

Я слышу лёгкий шелест ткани. Он уже исчез.

За дверью шуршит морось, капает из крана вода, чуть поскрипывают подо мной, будто дыша, старые доски пола. Тишина.

С трудом поднявшись на затёкших ногах, я открываю дверь на кухню. Кофе как не бывало, и это кажется мне хорошим предзнаменованием. Значит, он скорее всего вернется. Иначе не стал бы ничего брать.

Поймал я его или нет? Приручил ли? Мне самому неприятно думать обо всем этом в таких словах, но отчего-то лезут на ум охотничьи мысли.

Чтобы отвлечься, я ставлю кофе и начинаю писать про пустырь.

Закончив это неожиданное подражание «Песне о Гайавате», я со вкусом позавтракал, выкурил папиросу и отправился в киоск за утренней газетой. Остаток дня я провёл дома, листая книги из крохотной библиотеки, поглощая в неимоверных количествах кофе с молоком и переправляя стих. К вечеру, когда я совсем его испортил, отправился прогуляться на пустырь.

Было прохладно, на серо-голубом небе поблёскивали первые звёзды. Стая детей стояла кругом в центре пустыря, то ли держа совет, то ли что-то разглядывая. Я прислонился к трансформаторной будке, закрыв спиной сообщение о тех, кто живёт, и закурил. Тёмный круг детей в центре пустого поля, заросшего сорняками, выглядел загадочно. Они казались эльфами или колдунами.

Когда дети наконец заметили меня, дело приняло странный оборот. Ко мне направились две крохотные фигурки, а остальные развернулись полукругом, наблюдая. Я почувствовал себя неудобно, но уходить было глупо. Может, они просто хотят стрельнуть сигарету? Но странно, что все молчат.

Дети – когда они оказались ближе, я увидел, что это мальчик и девочка, близнецы с бледной кожей и тёмными волосами – развернулись, не дойдя до меня пяти шагов, и бегом бросились прочь, за угол дома. Остальные медленно попятились подальше от меня, в сумерки и заросли кустов.

Я затушил сигарету и пошёл домой. Всё это было странно и тревожно.

За углом меня встретил здоровенный толстяк в подозрительно сверкающем фартуке и с пиратской бородой. В тени этого гиганта, так что я их не сразу и заметил, скрывались близнецы.

– Что вы здесь делаете? – требовательно спросил он меня.

Это было уж чересчур.

– Гуляю, – коротко ответил я и попытался пройти мимо, но не тут-то было.

Здоровяк ухватил меня за борт пиджака и развернул к себе.

– Стойте на месте, не то позову полицию, – учитывая это странное задержание, он явно старался говорить вежливо и, кажется, не имел ко мне личной ненависти. Это успокаивало – вблизи он казался ещё больше и, не задирая головы, я упирался взглядом ему в грудь.

– Отпустите, – как мог, твёрдо сказал я. – И объясните всё по порядку. Не то я сам позову полицию.

– Он на нас смотрел, – пискнул из подножья здоровяка один из близнецов. Вот поганцы!

Однако мужчина всё-таки отпустил мой несчастный пиджак и чуть отодвинулся. То, что я не попытался броситься прочь, явно его успокоило.

– Что вы делали на пустыре один вечером? – миролюбиво спросил он.

Я пожал плечами и честно ответил:

– Гулял. Один мой знакомый попросил меня написать стихотворение об этом пустыре. Оно не очень получалось, и я решил прогуляться.

Он кивнул – не увидел в моей истории ничего необычного.

– Вы приехали погулять из другого района? Я вас не знаю.

Я начал раздражаться. В конце концов, какого черта!

– Я приехал недавно. Мне поручили написать об этом Городе пару туристических обзоров, – я смерил его тщательно выверенным холодным взглядом. – Рад, что мы с вами встретились. Это добавит пару живых деталей.

Он в свою очередь пожал могучими плечами.

– Мне до туристов дела нет. Сколько их было, столько и будет, что ни пиши, – он вздохнул. – Извините. У нас дети пропадают, вот мы и беспокоимся. А тут новый человек, да на пустыре – сюда взрослые вообще не ходят. Не положено.

Слово «Взрослые» очень странно звучало в его исполнении. Оно удивило меня даже больше, чем сам запрет. Этим словом он будто показал мне кусочек своего детства – такого же таинственного и прекрасного, многие истории которого прошли на этом самом пустыре, запретном для чужаков и взрослых.

– Я запомню, – искренне улыбнулся я.

Он кивнул и протянул мне руку.

– Я Клаас.

– Артём.

Отпустив мою руку, Клаас сказал:

– Вы уж простите малышню. Давайте, бегом отсюда.

Но близнецы, оказывается, уже успели когда-то исчезнуть.

– Осторожные ребятки, – заметил я.

– А то, – он ухмыльнулся, сверкнув в сумерках белоснежными зубами. – Ну что, Артём. Давайте я вас угощу парой кружек пива, а?

Я кивнул.

– С удовольствием.

С тихого бульвара мы свернули на неожиданно оживлённый проспект. Таким я Города ещё не видел: в сумерках сиял свет фар и фонарей, мимо проходило множество людей (мужчины были одеты более-менее привычно, зато женщины светились яркими красками: бирюзовым, пепельно-розовым, жёлтым, зелёным). Плеск волн был еле слышен из-за оживлённого гула голосов.

Я думал, Клаас отведёт меня в какую-нибудь местную пивную, где собираются жители окрестных домов. Но, распахнув дубовые двери, он ввёл меня в тихий и просторный ресторан, сверкающий белыми скатертями и хрусталём. Посетителей было немного, несколько пар – мужчины, как я успел заметить, во фраках, а женщины в прекрасных платьях. Фартук Клааса и мой потрёпанный пиджак выглядели даже не неуместно. Мы смотрелись как персонажи агитационного плаката «Нищие пролетарии и жирующие за их счёт высшие классы».

Но Клаас уверенно провёл меня к столику в уютной нише. Мы уселись, и я, тяжко вздохнув в глубине души, взял меню. Опасения мои были не напрасны.

– Я здесь работаю, – Клаас понял мои сомнения. – Нам подадут из кухни, платить не нужно.

Я кивнул.

– Тогда закажите на свой вкус, Клаас.

Подошедший официант – высокий, тонкий и чёрно-белый – весело улыбался.

– Привет, Клаас.

– Привет, Жак. Как жизнь?

Жак – веснушчатый, курносый, улыбающийся и, несмотря на это, кажущийся очень серьёзным и опытным человеком – пожал плечами.

– Неплохо.

– Принеси нам с другом два мартовских, пожалуйста. И Фрюлингсброт.

Жак кивнул и удалился.

– Что такое Фрюлингсброт?

Клаас довольно улыбнулся.

– Весенний хлеб, если дословно переводить. Хотя это и не хлеб вовсе… В общем, попробуете. Его только у нас в Городе делают.

– Что ж, будет материал для обзоров.

Клаас, кажется, немного помрачнел при этих словах.

– Да, я как раз спросить хотел… Вы это сами придумали сюда приехать?

– Нет. А что такое?

Клаас, кажется, чувствовал себя неловко.

– Да видишь, Артём… – начал он, сбившись вдруг на «Ты», но тут вернулся Жак с двумя запотевшими кружками тёмного пива и белой керамической миской, пахнущей чем-то весенним и острым.

– Спасибо, – сказали мы с Клаасом, и Жак ушёл.

Пиво было терпкое, густое, с сильной хмелевой ноткой. Пригубив, я попробовал Фрюлингсброт, который оказался никаким не хлебом, а мелкой хрустящей рыбкой, обжаренной в тёртых помидорах, моркови и сладком перце.

– А почему весенний хлеб?

– Когда Город был только основан, хлеба постоянно не хватало. Его возили в основном с материка, морем. А с морем были те же проблемы, что и сейчас.

– Облачный фронт? – попробовал блеснуть я.

– Да, вроде того. В общем, того, что здесь выращивалось, хватало дай бог на зиму. А к весне муки в Городе не было. Зато как раз весной приплывала вот эта рыбка.

Клаас захрустел рыбкой.

– Интересно, – сказал я. – Клаас, а что всё-таки с пропажей детей?

Дожевав и выпив, Клаас отёр бороду и посмотрел на меня.

– Пропадают. Что тут ещё скажешь.

– В газетах, – говорю, – ни слова не видел.

– Ты, наверное, недавно в Городе, – пожал плечами Клаас. – Ещё не застал ни одного.

– Две недели.

– Последнее исчезновение было месяца два назад. Насколько я помню.

– И никого из пропавших не нашли?

– Кого-то находят. Но многих нет, – он вздохнул, откинулся на спинку кресла и поглядел на меня. – Ты думаешь о журналистском расследовании? Или, не дай-то бог, планируешь добавить остренького в свои туристические обзоры?

– Туристов же, – говорю, – сколько было, столько и будет. Что ни пиши, – и подмигиваю ему. Вдруг захотелось подмигнуть.

Клаас рассмеялся, но тут же посерьёзнел и сказал:

– До туристов мне и правда дела нет. Просто я бы на твоём месте лучше изучил историю Города. И подыскал бы себе работу. Так, на всякий случай.

– На какой ещё всякий случай… – начал я, но Клаас махнул рукой.

– Но можно заняться и расследованием, – сказал он.

Мы взяли ещё по пиву, закурили, и Клаас начал рассказ.

– Дети пропадают всегда, это понятно. На то они и дети.

– Но их стало пропадать больше?

– Больше, – кивнул он. – И не только в этом дело. Город не такой большой. Уехать из Города не так-то просто, да и некуда уезжать. Поэтому так или иначе дети обычно находились.

Это тоже по-разному бывало, – он вздохнул, глубоко затянулся, и выпущенный дым струйками завился вокруг бороды. – У меня у самого близнецы, ты их видел. Я думал обо всём этом. Своё детство вспоминал, какие тогда ходили истории… В общем, дети обычно находились. Чаще всего вообще через две-три недели, продрогшие и оголодавшие. Жили по чердакам, на островах или в шалашах на пляже… Был случай, когда ребёнка нашли через двадцать лет. Он был уже, конечно, никаким не ребёнком. Здоровый парень, трубочист – я фото в газете видел. Пришёл к своим же родителям камин продувать. А пропал он в пять лет…

– И что же он делал всё это время? – скептически спросил я.

– Говорил, что жил на крышах, – пожал плечами Клаас. – Много чего говорил, но это давняя история. Лет пятьдесят тому назад.

– Может, просто самозванец?

– Может. Хотя мать его признала, да и отец потом тоже. Были и другие истории. Тут что-то уходит в давнюю-давнюю историю Города, я сам толком не знаю, откуда всё это пошло. Но есть такие места, куда взрослые не ходят. Неприлично это считается.

– Как пустырь?

– Да. Хотя он даже меньше, чем другие, – непонятно объяснил Клаас. – В общем, иногда дети, вроде бы, просто оставались в таких местах. Не выходили к взрослым и всё.

Я взглянул на Клааса. Он вроде не шутил.

– И их не искали. Потому что взрослым в такие места ходить неприлично. Я верно уловил?

– В таких местах их искали сами дети, – пожал плечами Клаас.

– Эффективно! – не удержался я.

– Я понимаю, как это всё звучит. Но это действительно так.

Всё это звучало нелепо, но я вспомнил про Маленького Мика.

– Среди пропавших в недавнее время не было никого по имени Мик?

Клаас на мгновенье задумался.

– Нет. Из тех, о ком писали в газетах, точно нет. А что?

– Пока ничего. Так, странность небольшая…

Клаас посмотрел на меня с интересом, но расспрашивать не стал.

– Ладно, – сказал я. – Когда началась волна исчезновений?

Клаас пожал плечами.

– По-разному можно считать. Я бы считал от исчезновения Эженки Новик, три года назад.

– Нужно составить список всех пропавших с этого времени. Где можно найти подбор газет за последние три года?

– У меня дома. Но я уже составил список, разве что перепроверить, – Клаас затушил сигарету. – Пойдём?

– Пошли, – согласился я.

На прощанье мы помахали Жаку, возвышавшемуся за барной стойкой с книгой в толстом кожаном переплёте. На носу его сверкали круглые очки, прятавшие глаза за блеском и придававшие Жаку немного зловещий вид.

Клаас, оказалось, жил в соседнем подъезде. Мы поднялись к нему; в прихожей нас встретил толстый дымчато-чёрный кот и звук уносящегося по коридору топота.

Клаас вынес мне список и газеты – толстенную, распухшую стопку, туго перевязанную бечёвкой.

Я пошёл домой. Сумерки уже были на исходе, людей на улицах немного, а над острыми коньками крыш ярко светили звёзды. Луна – идеально круглая и жёлтая – низко висела прямо над моим домом. Потом на луне мелькнул чей-то силуэт, и я сообразил, что это просто окно мансарды.

А настоящей луны видно не было.

Дома я сложил всю свою добычу на столик в прихожей и сразу же лег спать. Из-за стены монотонно и тихо, на грани слышимости, жужжало радио соседа.

В ту ночь мне снился порт Гамбурга: звёзды, яркий свет из приотворенных дверей забегаловок, звуки гитар и хриплых голосов. Затем мелькнуло лицо девушки, которую я когда-то знал – она улыбалась, но из глаз текли слёзы, а вокруг вроде бы били стекло.

Проснулся я раньше обычного. Снова шептал за окном лёгкий дождик, но было солнечно. Из-за стены всё так же жужжало радио – спит он вообще когда-нибудь?

А на кухне, сидя на подоконнике и болтая ногами, меня ждал Мик. Кофе он уже сам сварил.

Он бледный, как новый холодильник, и, пожалуй, красивый – только слишком явная асимметрия лица его немного портит. Одет Мик в старинный костюм из тёмного бархата, серые чулки и туфли со смешными щёгольскими бантами. В руках у него белая фарфоровая кружка с синим рисунком – у меня такой нет.

«Точно такой, как я думал», – проносится мысль, а потом я немного пугаюсь, потому что вовсе не думал о том, как Мик выглядит. Но откуда-то это мгновенное узнавание все же появилось.

– Привет, – говорит Мик и спрыгивает с подоконника. Из мокрых волос падают на пол два маленьких красных листочка.

– Привет, – говорю. – Мне кофе не найдётся?

Вот так я и познакомился с Маленьким Миком.

В тот день он был очень весел и болтал без умолку. Я услышал кучу историй – хотя так и не узнал, кто он такой, откуда родом и сколько ему лет. Но истории были интересные и правдивые, а потом они мне ещё и очень пригодились.

* * *

Это было давно. Мик точно не знал, год или месяц назад – но давно, это точно. Позже я высчитал, что всё это должно было случиться лет пятнадцать назад.

Мик тогда ещё не жил в Городе, а путешествовал со своей палаткой по далёкой южной стране.

Однажды он пришёл в незнакомый Город – большой и шумный, как тропический лес.

Сверкало огромное солнце, висевшее так низко, что заслоняло башни Города и вершины гор. Стрекотали под этим солнцем счастливые кузнечики и шумели люди, столпившиеся у арки подземного туннеля. Здесь были цыганки в ярких оборванных платьях и с босыми смуглыми ногами, сверкающие поддельным золотом испанцы из приГородов, потрёпанные русские с кожей, похожей на сердцевину дерева, улыбающиеся индейцы, ни единого слова которых никто не понимал.

И был Мик.

Он сидел на склоне холма, в котором и был прорыт подземный туннель, и завтракал булкой и миндальным молоком. Рядом была табличка с надписью: ‘Usted no puede sentarse en la hierba', но Мик не понимал по-испански. А поскольку он повесил на табличку мешок со своими вещами, никто не мог её прочитать.

Булка кончилась. Мик посидел немного, глядя на круговорот людей внизу: одни заходили в туннель и пропадали, другие выходили, из Города подходили всё новые и новые.

Сунув бутылку из-под молока в карман джинсов, он спустился по склону.

В туннеле была ярмарка. Разноязыкие голоса тысячами эх отдавались под бетонными сводами, было сыро и даже немного сумрачно – но с прилавков сверкали яркие и загадочные вещицы. Чего здесь только не было! Книги на неизвестных языках и в мягких обложках, браслеты, серьги и кольца из бисера, серебра, перьев, камней, фальшивого золота и дерева, всякие ржавые штуки, бывшие, наверное, деталями от других штук (к ним с видом знатоков приценивались старики в тёмных очках), пластинки, сладости, старинные фотографии давно пропавших людей, монетки далёких стран, связки ключей, индейские трещотки и дудочки…

Мик бродил туда-сюда, невидимый в толчее (он был слишком мал ростом), и подпрыгивал у прилавков, чтобы разглядеть товар.

И вот, за самым большим, уставленным сотнями сверкающих мелочей, он увидел её. Зелёная Девочка в овальной медной раме, в старинном платье и белом чепце.

За прилавком сидел бритый индеец в мятой рубашке.

Мик кое-как протиснулся к нему и молча показал на картину.

Индеец засмеялся и сказал что-то.

Мик покачал головой, и тогда продавец показал на пальцах – семь.

Мик кивнул и укрылся в толпе. Девочку нельзя было покупать, это бы всё испортило. Есть такие вещи, которые, если их купишь, портятся. Становятся ненастоящие. Их надо находить, красть или получать в подарок, обменивать, на худой конец.

Так что Мик выбрался из туннеля и, усевшись на газон, принялся перебирать своё имущество. Из потрёпанного зелёного мешка на свет Божий явились: три булавки, иголка с ниткой, рыболовная леска, маленький чёрный фонарик (без батарейки), серебряная губная гармошка, браслет с зелёными бусинками, на которых были белые затёртые иероглифы, камешек необычного цвета, перочинный нож, схема метро Риги (с рекламой прачечной на другой стороне) и запасные носки.

Мик перевернул мешок и потряс. На траву высыпались два осенних листка и крошки, всё.

На Зелёную Девочку тянула только гармошка. Но гармошку было жалко. В одной заброшенной деревне далеко отсюда он нашел её на чердаке, в чьём-то тайнике. С тех пор они много прошли вместе. Играть Мик так и не научился, но любил дуть во всю мочь, когда оказывался один посреди поля или в ночном лесу.

– Понимаешь, – объяснил мне Мик, – звери знают, что только большой и сильный хищник не побоится шуметь на весь лес. Так что я дудел и смело шёл в темноте, а волки и медведи разбегались во все стороны.

– Учту на будущее, – серьёзно сказал я. Мик кивнул и прихлебнул кофе из своей фарфоровой кружки. Кожа у него была белее, чем этот фарфор.

Мик сидел у входа на подземную ярмарку и в который раз перебирал свои вещи. Вздохнув, он наконец отложил в сторону перочинный нож, браслет и камень. Смешно и думать поменять это на девочку в старинном платье и чепце, с печальными тёмными глазами и белыми губами на зелёной коже, окруженную тонкой медной рамой. Но надо было хотя бы попробовать.

Крепко сжав свои дары в кулачке, он вернулся в туннель. Вокруг сверкали сотни мелочей и шумели голоса и смех, но Мик шёл один и в тишине. От волнения он потерял нужный прилавок и, исходив весь туннель от начала до конца, уже успел прийти в отчаяние, как вдруг кто-то спросил его на знакомом языке:

– Это у тебя выпало?

Мик удивился. Обычно в таких местах люди его не замечали.

Он обернулся. Худой мужчина в одежде сплошь из потрёпанной джинсы протягивал ему схему метро Риги.

– Спасибо, – вежливо поклонился Мик и забрал листок. Мужчина, кажется, не очень хотел отдавать.

– Ты из Риги? – спросил мужчина.

– Нет. Но я там бывал.

– Отдай мне схему, – попросил мужчина. – Я родился и вырос в Риге, и уже никогда туда не вернусь. У меня нет ничего, чтобы напомнить.

Мик отдал.

– Спасибо, – мужчина спрятал листок в карман. – Я могу тебе чем-нибудь помочь, малыш?

– Я ищу индейца, который здесь торгует. У него есть картина с Зелёной Девочкой.

– Тут много индейцев. На какой стороне он был?

– Слева.

– Слева, – повторил мужчина. – Ну-ка, не отставай.

Мужчина был маленький и невысокий, но таранил толпу, как ледокол. А Мику оставалось спокойно идти в фарватере, спеша только, чтобы не успели сомкнуться льды.

Довольно скоро они нашли тот прилавок.

Индейца Мик даже не узнал, но Девочка была на месте.

– Эта? – спросил мужчина из Риги.

– Да, – сказал Мик.

Они поговорили о чём-то с индейцем (тот узнал Мика и подмигнул ему), мужчина протянул несколько смятых бумажек, индеец передал картину.

– Спроси его, кто это? – попросил трепещущий от радости Мик.

Тот спросил. Индеец пожал плечами и засмеялся хрипло, по-разбойничьи.

– Vieha Maria!

Когда они вышли из туннеля, рижанин отдал Мику картину.

– Скажи, зачем она тебе?

Мик не ответил, разглядывая Девочку. Оказывается, это была не картина, а что-то вроде гравюры. Только не на дереве, а на пробке или чём-то вроде того. И, конечно, никакая это была не Vieha Maria, уж в таком объёме Мик испанский знал.

– Никакая это не Vieha Maria, – озвучил он.

– Конечно. Меня зовут Петер, кстати.

– А меня Мик.

– Слушай, Мик. Я сейчас занят, но часам к четырём закончу. Подходи к этому концу туннеля. Поужинаем у меня. Ужасно хочется узнать, как там в Риге. Можешь заночевать.

– Если получится, – сказал Мик. – Спасибо!

И умчался прочь, пока его не заставили дать более определённый ответ. Он был отчасти обязан Петеру, но идти к нему не хотелось.

По улицам нестройным толпами бродили полураздетые туристы. Они сидели в верандах ресторанов, выходили из магазинов и заходили в них, болтали на скамейках скверов и бортиках фонтанов, смеялись, говорили на тысячах непонятных языков. Солнце сверкало на их улыбках и в тёмных очках, и то и дело раздавался с разных сторон стрёкот фотоаппарата.

Мик шёл один, с выцветшим зелёным мешком за спиной и Зелёной Девочкой под мышкой. Почти никто его не видел – он был слишком не похож на всё окружающее и выбивался из общей картины. Только дремавший под столиком уличного кафе кот проводил его прищуренным взглядом.

Вслушиваясь в еле слышный за городским шумом плеск волн, Мик направлялся к морю, к порту. Улочки постепенно становились темнее и ýже, пахло острым перцем, собаками и водорослями.

Впереди, в просвете между двумя старыми домами, Мик увидел море – светло-серую, прозрачную гладь, сливающуюся с небом. Порт был огорожен, но это ничего – заборов без дырок не бывает. Пройдя вдоль ржавой сетки, он нашёл собачий лаз. Пролез в него и оказался в совсем другом мире: здесь было тише, прохладнее и почти ничем не пахло – только ржавчиной и солью.

Пробравшись между тёмно-зелёным и красным металлическими контейнерами, он дошёл до причала. Расстелил мешок, уселся и ещё раз полюбовался на Зелёную Девочку. Одетая в старинное платье с узорчиком вдоль плечей и белый чепец (из-под него выбивался тёмный локон), с белыми от холода губами, светло-зелёной кожей и кротко опущенными вниз глазами. Так, наверное, выглядела царевна-лягушка сразу после превращения.

До вечера Мик сидел на причале, глядя на готовящийся к отплытию большой серый корабль. Над кораблём кружили чайки, а возле него суетились грузчики, и движения птиц и людей сливались в сложном танце. Зелёную Девочку Мик держал на коленях, так, чтобы она тоже всё видела.

Спустившееся солнце оранжевым светом грело спину. Погрузка закончилась; корабль постоял немного, медленно и тяжеловесно развернулся навстречу горизонту. Загудел торжественно, хрипло и ликующе и медленно отправился в открытое море. Мику захотелось броситься в воду, догнать его и уплыть куда-нибудь. Но он вовремя сообразил, что влезть на корабль было бы не по чему. К тому же не успел бы: это только казалось, что корабль движется медленно и солидно. Уже скоро он превратился в маленький силуэт на потемневшем горизонте.

Расшумевшиеся волны подпрыгивали и плескались почти у самых ног Мика.

Вздохнув, он поднялся, попросил Зелёную Девочку: «Посиди пока здесь» и, дождавшись молчаливого согласия, убрал картину в мешок. Закинув его за спину, он быстро пошёл прочь.

Между рядами домов плавал вечерний свет, золотистый и полупрозрачный, как ломтик дыни. Везде слышны были оживлённые детские голоса, но самих детей видно не было; Мик подумал, что это похоже на леших, когда они заманивают одинокого путника. Хотя на самом деле дети, наверное, просто играли во дворах.

На перекрёстке кто-то резко и жёстко схватил его за руку. От неожиданности Мик испугался, рванул прочь и только потом обернулся. Петер, краснокожий и одетый в истрёпанную джинсу, внимательно смотрел на него.

– Привет, Мик, – сказал он и, помедлив, отпустил руку.

– Привет, – сказал Мик. Чувствовалось в Петере что-то такое, что не позволило ему тотчас броситься бежать, лавируя между машинами. На фоне оседающего, золотисто-дынного вечера, Петер казался резким и чётким мазком, единственным проявлением реальности. Убегать от него было бессмысленно.

– Я тебя искал, – сказал Петер. – Пойдем поужинаем, расскажешь мне о Риге. Что думаешь, малыш?

Мик ничего не сказал. Он внимательно глядел на Петера, пытаясь разобраться в своих предчувствиях.

Тогда тот снова взял его за руку и повёл куда-то по голым и тихим улицам. Мик уже не слышал играющих детей, а вечерний свет поблёк и поскучнел. Вечер был испорчен.

Даже если сейчас вырваться и убежать, всё равно того впечатления не вернуть. Так что Мик вяло плёлся за мужчиной.

«В конце концов, хоть поужинаю нормально», – не слишком успешно утешал он себя. Они прошли по широкому и длинному мосту и спустились на берег реки, покрытый огородами и заросший исполинскими пыльными дубами. Дальше шли по узенькой, крепко утоптанной тропке. Здесь стрекотали насекомые, а шум машин слышался глухо и смутно – при желании его можно было спутать с ветром.

Потом поднялись обратно к асфальтовой улице и остановились у жёлтого старого дома, всего исписанного граффити. В темноте казалось, что стены сочатся грязно-зелёными, красными и чёрными кляксами.

Петер, по-прежнему держа Мика за руку, достал ключи и открыл дверь.

В узком проёме было темно; уличный фонарь высветил грязные деревянные ступени, ведущие куда-то наверх.

– Проходи, малыш, – сказал Петер, проталкивая его вперёд и закрывая дверь.

Мик терпеть не мог это слово, но не возразил – уже в который раз. В Петере было что-то, делавшее Мика ленивым и покорным, не имеющим сил отстаивать свое я.

– Эй, там, – крикнул Петер в темноте. – Свет включите!

Ответа не было, хотя теперь Мик понял, что в доме они не одни – из щелей в потолке еле-еле пробивались паутинки света; кроме того, сверху доносился неясный шум.

Петер выругался.

– Ладно, малыш. Поднимайся потихоньку по лестнице. Только осторожно – перил нет. Я сзади подстрахую, если что.

Мик пошёл наверх. Темнота казалась не просто отсутствием света, а чем-то материальным, липким и грязным. Теперь он уже не верил, что дело ограничится сытным ужином (пусть в неприятной компании) и рассказом о Риге. «Какой же я дурак», – с горечью думал он.

Впереди яркой жёлтой полоской пробивался свет из-под двери. Слышались негромкие голоса и какое-то жужжание. Мик остановился.

– Заходи, не стесняйся, – сказал Петер.

Обреченный и усталый, Мик открыл дверь.

В центре большой комнаты с белёными стенами стоял деревянный стол, за которым сидело несколько мужчин: испанцев, цыган и индейцев. Другой мебели не было, по углам валялись свёртки тряпья и ящики. Всё это было освещено керосиновыми лампами, свисавшими с высокого потолка и стоящими на столе.

Мужчины замолчали, обернувшись к Мику.

– Новый паренёк, – сказал Петер, входя вслед за ним. – Привет, ребята.

– То, что он не представил меня и назвал новым, было особенно опасно, – сказал Мик. – Я понял, что живым из этой берлоги могу и не уйти.

Мик перелез на подоконник и сел, поджав колено к груди. За ним было весеннее светлое небо и быстрые, прозрачные струи дождя.

Я закурил, стараясь сосредоточиться на рассказе. Слишком уж чужд был этот опасный южный город всему окружающему – прозрачному дождю, белым чайкам на горизонте, ажурной красной башенке, видной через два ряда крыш.

– Я, видишь ли, забыл, что Петер запер входную дверь на замок.

Мик мягко улыбнулся и пожал плечами.

– Правда, всё равно стоило попробовать, может, я бы её выбил.

Мик, развернувшись, проскочил мимо Петера и выскочил на лестницу, оглушительно захлопнув за собой дверь. В полной темноте он с неудержимой скоростью слетел по ступеням и на полном ходу ударил ладонями вперёд. Стена отозвалась неприятной неподвижностью. Мик толкнулся в сторону, нащупал дверь. Сверху уже пролился жёлтый свет керосина, в нём металась длинная и быстрая тень. Что-то кричали.

Мик рванулся раз, другой, вертел во все стороны ручку – но дверь не поддавалась.

– Ладно, – спокойно сказал он, повернувшись к преследователям. – Я сдаюсь.

Но Петер со товарищи не умели принимать благородных капитуляций.

Не дослушав его стоических слов, они грубо подхватили Мика за руки и за ноги и подняли наверх. Там его пронесли через давешнюю комнату и забросили в какой-то тёмный чуланчик. Мик услышал, как провернулся в замке ключ.

Сквозь зарешеченное окно слабо светила луна; на небо высыпали первые звёзды. Мик полежал немного на полу, глядя в квадрат окна и думая о том, что мешок (а с ним и Зелёная Девочка) счастливо остались при нём. Затем он встал и принялся за осмотр своей темницы.

Чулан был крохотный и пыльный, с деревянным полом и пожухлыми обоями, отстающими от стены. Обстановка состояла из швабры в углу и кучи засаленного тряпья под окном. Мик тщательно перерыл его – это оказалось ворохом детской одежды, очень грязной. В темноте нельзя было разобрать, но он был почти уверен, что некоторые пятна от крови.

– Дело принимало совсем дурной оборот. Я сидел там и с ужасом думал – что же здесь происходит? – Мик подтянул другое колено к груди, а первое отпустил. Я со смутным чувством, ни о чём толком не думая, глядел на щёгольский чёрный шёлковый бант на его башмачке.

Потом Мик ещё раз осмотрел комнату: стены, пол, потолок. Путей для побега не было. Окно было слишком маленьким, к тому же оно было забрано частым переплётом, в который были вставлены мелкие и разномастные кусочки стекла.

Тогда Мик подошёл к двери и прислушался. Его тюремщики слушали радио и негромко переговаривались; рассчитывать на то, что они напьются, очевидно, не стоило.

Мик просунул в дверную ручку швабру, осторожно подёргал, стараясь соблюдать тишину. Запор вышел слабый, но хоть что-то.

Он решил держать здесь оборону до утра. А когда станет светло и на улицы выйдут люди, он выбьет окно и выбросит окровавленное тряпье – может, это привлечет внимание прохожих. Или даже удастся докричаться вниз.

Но это был ненадёжный план, ведь его могли не оставить здесь до утра. К тому же дом наверняка стоял на отшибе.

Мик сел на пол – спиной к двери, как можно дальше от кучи детской одежды. Достал из мешка картину с Девочкой.

– Вот мы и попались, – грустно сказал он её кроткой улыбке и прикрытым глазам. – А как всё было хорошо!

Он помолчал, вспоминая разные истории. Но ничего такого же страшного, как тёмный чулан с кучей детской одежды в красных пятнах, с ним ещё не приключалось.

– Если мы отсюда выберемся, это будет такое приключение! – наконец сказал он. – Просто ух!

Зелёная Девочка чуть пожала плечами и улыбнулась.

– Конечно, оно того не стоит, – согласился Мик. – Но всё-таки… Знаешь, я однажды застрял на брошенном хуторе, далеко на севере отсюда. Как раз неподалеку от Латвии, откуда родом этот подлый Петер. Дело было осенью. Река из-за дождей разлилась, и мой хутор оказался на островке. Вокруг была тёмная вода, в которой отражались облака, а из воды торчали верхушки елей. Я особенно не горевал, потому что можно было ловить рыбу, а на дрова я разбирал пол в дальней комнате. Но потом на мой островок начали приплывать волки. Сначала один. Он был мокрый, взъерошенный и очень несчастный. Вёл он себя очень скромно – сидел на самом краешке берега и глядел куда-то вдаль. Он даже не выл по ночам. Так и сидел, наверное. Я его угощал рыбой, когда удавалось поймать побольше. И может, мы бы с ним подружились, и я бы путешествовал с настоящим волком, но ничего не вышло. Потому что вскоре на остров начали приплывать другие волки.

Мику послышался негромкий вздох удивления и тревоги. Он внимательно посмотрел на портрет. Девочка была неподвижна, но, конечно, ахнула именно она.

– Да, – сказал Мик. – Становилось опасно. Они бродили по моему островку, вечно взъерошенные и чёрные от дождя. Глаза у них горели жёлтым огнём – от голода. А кругом была только тихая вода и верхушки ёлок, и постоянно моросил дождик. Я уже не мог рыбачить: я заперся на все запоры и глядел в окна на волков. А они бродили вокруг, заглядывали в окна и тоже глядели на меня. Тот, первый, быстро затесался в их компанию. Я уже не мог отличить его от остальных.

По мере того, как Мик рассказывал, в чулане будто становилось светлее. Но это не рассветало – за окном была по-прежнему темнота в ярких пятнах звёзд. Это картина тихонько светилась нежно-зелёным светом.

Мик ахнул, потом сказал: «Ага» и крепко прижал картину к груди. Дальше он рассказывал тихо-тихо, на ушко Девочке. Зелёный свет, казалось, гладил живот и грудь не сильным теплом.

– Дождь не прекращался. Волков надо было как-то прогнать. Однажды утром, когда вдруг выглянуло из туч солнышко, я тайком вылез в окно и стал чертить на земле магический знак. От опасных зверей. Конечно, спешить в таком деле нельзя, и нервничать тоже – но я всё равно спешил и нервничал. Ничего не мог с собой поделать.

Мик, дрожа от холода и страха, чертил заострённой палочкой по мокрой земле. Первым делом круг, так всегда. Вертикальная линия из четырёх точек в центре. Треугольник с одной волнистой стороной. Он старался не замечать холодных касаний мокрой травы, моросящего дождя над головой, сырости, прокравшейся в ботинки. Когда рисуешь магический знак, надо перестать видеть мелочи. Надо вообще перестать видеть отдельно траву, а отдельно небо, а отдельно волков. Всё должно быть вместе, и ты с этим сливаешься.

– Правда, специально так редко получается, – вздохнул Мик. – Само собой должно выходить.

– А ты можешь нарисовать знак, чтобы вывести нас отсюда?

Голос был тихий и мелодичный. И Мик как будто знал его, что-то вспоминалось неопределённое, но хорошее и немного грустное. Мик помолчал, пытаясь достать воспоминание или сон. Не вышло.

– Знак надо на земле рисовать или на песке. На полу не получится. И, наверное, с людьми это не очень работает.

Девочка вздохнула.

– В общем, тогда у меня почти получилось. Я рисовал так, что не заметил, как подошёл волк. Я только вдруг увидел, как, нарушая линию круга, в рисунке появилась лапа. Худая волчья лапа с твёрдыми когтями, чёрной кожей на подушечках и торчащей во все стороны мокрой шерстью. Я сразу понял, знак теперь не сработает. Я отпрыгнул от него и упал. А он сидел, положив лапу на рисунок. А когда я, спотыкаясь от страха, влез наконец в окно и обернулся – там были уже все. Вся стая. Сзади их освещал узкий луч солнца, на которое налетели облака. И вода так поблескивала… Знаешь, – доверительно сказал Мик, – я подумал, я там навсегда. Из-за этой воды.

Девочка кивнула.

– Ты утонула? – спросил Мик.

Она долго не отвечала, думая о чем-то. Потом сказала:

– Точно не помню, но, по-моему, да.

Теперь кивнул Мик.

Он вдруг услышал тишину за дверью. Тишину и темноту. Это вовсе не обнадеживало, наоборот – пугало. Мик поглядел в окно – за стеклом было теперь совсем темно, ни звёзд, ни отсвета фонарей.

Прошло какое-то время, и куча тряпья на полу зашевелилась. Из неё, выгнувшись, вывернувшись, показалось что-то. Медленно оно поворачивало к Мику человечью голову с человечьим лицом.

Это было страшно; Мик закричал в самого себя. Поднимающийся почти показал ему лицо – а Мик точно знал, что не может его видеть. Но и закрыть глаза было нельзя.

В самый последний момент, когда Мик почти увидел, кто-то схватил его за руку и потащил вверх.

Мик медленно дышал, привыкая к миру. За окном был однотонный, серый рассвет. Рядом сидела, держа его за руку, Зелёная Девочка.

– Спасибо, – сказал Мик.

Девочка улыбнулась, чуть сжала его ладонь и постепенно растаяла в пустом свете. На полу было просто тряпьё, в пыли были следы Мика.

– Тогда я только до конца поверил, что проснулся, – сказал Мик.

– Но проснулся ты там же? В том чулане? – спрашиваю немного запутавшийся я.

– Конечно.

Я вдруг вспомнил про исчезновения детей в Городе.

– Слушай, Мик. А эта история точно произошла там, далеко на юге?

Мик посмотрел на меня с интересом.

– Точно. А где ещё она могла произойти?

– Здесь тоже пропадают дети.

Мик спрыгнул с подоконника и обернулся к окну. Тонкий грифельный силуэт на фоне акварельного, нежного и мокрого голубого неба.

– Нет, – после паузы сказал он. – Совсем не похоже. Здесь они пропадают, наверное, как-то по-другому.

– Наверное, – вздохнул я, – Кофе совсем выдохся, сварить тебе ещё?

– Нет, спасибо.

Мик обернулся и снова вскарабкался на подоконник. За его спиной, близко-близко к стеклу, промчалась большая белая чайка.

– Ну так вот, – продолжил Мик.

Я потихоньку начал скручивать себе папиросу.

– Я проснулся в чулане на рассвете. Первым делом я выглянул в окно. Но стекло было мутное. Видно было только чёрную дорогу под домом, какое-то старое дерево и забор. За забором была, кажется, свалка.

Тогда Мик подошёл к двери и прислушался. Тишина стояла полная, настоящая – когда поскрипывают сами себе половицы и вздыхает сквозняк. Дом казался давным-давно пустым. Мик вытянул швабру и подёргал дверь – по-прежнему заперта, конечно.

Вернувшись к окну, он локтем, стараясь действовать потише, выбил одно стеклышко, потом второе. В лицо ударил холодный воздух. Пахло морем, помойкой и рассветом.

Мик огляделся. Теперь было точно ясно, что дом стоит на старой грунтовой дороге. Прямо под окном росла скрючившаяся яблоня в редкой листве. Через дорогу был деревянный забор, из-за которого выглядывали вершины мусорных гор. Над ними кружились чайки, а за чайками виден был край встающего солнца.

Мик сел на пол и задумался. Пробовал поговорить с Зелёной Девочкой, но она не отвечала, неподвижно сидя в своем портрете.

Переборов страх и отвращение, он решил ещё раз перебрать детскую одежду. Надо было найти ключ. Зачем его вообще похитили? Хотя бы кто похитил?

Аккуратно разложив все вещи на полу, он начал осмотр. Внимательно оглядывал со всех сторон, выворачивал, снова осматривал, откладывал. Старался не касаться пятен засохшей крови.

Жёлтая курточка с капюшоном. Вроде бы на мальчика, размером почти на Мика. Пятен крови нет, просто грязная. Оборван один рукав.

Красное платьице. Совсем маленькое, Мик сначала подумал – это футболочка такая.

– Она, наверное, была мне по пояс ростом, – сказал Мик, – Совсем крошечная.

Стало совсем кисло, но он всё-таки заставил себя осмотреть платье полностью. Пятен было много. Сзади у ворота – большая дыра с рваными краями.

Тупо разглядывая эту дыру, он заметил непонятный отблеск – и вытянул с платья длинный, золотистый и чуть вьющийся волос. Это последнее подтверждение, напоминание о когда-то жившей девочке совсем доконало его. Мик расплакался с платьем на коленях и волосом в руке. За окном горько кричали чайки.

– Когда я успокоился, я повязал её волос себе на запястье. Поклялся, что не сниму, пока не отомщу за неё, – сказал Мик.

Я молча слушал. На это нечего было сказать.

– Всего там было то ли четыре, то ли пять комплектов. Некоторые вещи были такие изорванные и испачканные, что ничего нельзя было понять. Может, и больше пяти. Два комплекта были точно на девочек, остальные могли подойти и мальчикам, и девочкам. Два были примерно моего размера. Ещё два – маленькие, на ребёнка лет пяти. Ещё один был совсем крошечный. Я надеялся – он на куклу. Хотя зачем было раздевать куклу? Всё это ничего не объясняло.

Мик вздохнул и отвернулся, пряча лицо. Я тоже отвёл взгляд. В пепельнице дымилась папироса, в окно сильно и радостно светило солнце. Я немного сомневался в его словах – хотя ясно было, что всё это правда. Поэтому было стыдно.

– Потом я сидел и слушал. В доме было пусто, это чувствовалось по всему.

Наконец опомнившись, Мик вскочил и, разбежавшись, ударил плечом в дверь. Дерево чуть дрогнуло, но упрямо отбросило его назад. Ещё раз. Удар, чуть слышный треск.

Запыхавшийся и красный, Мик, как вихрь, нёсся по комнате и бился о старое дерево. Дверь скрипела, трещала и потихоньку поддавалась.

Наконец со страшным грохотом дверь провалилась, и Мик вылетел в комнату – прямо в руки беззвучно смеявшихся людей.

Его тут же схватили. Напротив Мика стоял высокий худой старик, почти лысый, но с длинной пегой бородой. Вокруг рта она была темнее и казалась влажной. Чуть дальше, в тёмной глубине комнаты, стояла женщина в ярко-красном платье.

Отсмеявшись, старик наклонился к Мику. Глаза у него были круглые и не блестели – просто чёрные шарики в ямках морщинистой кожи.

Мик отвернулся, старик рукой в перчатке повернул его за подбородок к себе. Тогда Мик зажмурился. Это не было трусостью – это был как раз бой и сопротивление.

– Ну что? – услышал он женский голос.

Старик не отвечал.

В темноте зашелестело платье. Мик открыл глаза. Женщина стояла рядом, наклонившись прямо к его лицу. Она была красива и казалась совсем живой – не то что старик. Мик чувствовал тепло её дыхания.

– Привет, – весело сказала она, жадно заглядывая ему в глаза. Мик хотел отвернуться и от неё, но не смог. И глаза закрыть не получилось. А она всё смотрела, смотрела так, как другие едят – жадно, быстро, чавкая и захлебываясь, проглатывая целиком. Мик ясно чувствовал, как слабеет и исчезает под её прожорливым взглядом.

Наконец она отвернулась.

Сказала старику:

– То, что надо.

Таким голосом, что Мик почти ждал, как она сытно отрыгнет.

Старик опять не ответил. Повернувшись спиной, он пошёл к лестнице. Женщина – за ним.

Не оборачиваясь, махнула рукой. Мика потащили следом.

Только сейчас он обратил внимание на своих конвоиров. Его держали двое ничем не примечательных мужчин – оба коротко стриженые, в бедной простой одежде. Лица были так скучны, что в полутёмной комнате казались одинаковыми.

– Куда меня ведут? – шёпотом спросил Мик.

Они, кажется, даже не услышали.

– Отдайте мои вещи! – попытавшись упереться, отчаянно крикнул Мик. Но ни старик, ни женщина даже не обернулись. А конвоиры просто подхватили его под руки и понесли.

Зелёная Девочка оставалась там, в страшной комнатке с кровавым тряпьём.

Прямо к дверям дома пригнали грузовой фургон. Мика забросили внутрь, затем залезли мужчины и уселись у дверей, на грязный пол. Женщина в красном, улыбаясь, закрыла створки. Наступила абсолютная темнота.

Лязгнула передняя дверь, захрипел старенький мотор, и они поехали.

В фургоне было так жарко и душно, что чёрный воздух приходилось с усилием захватывать ртом. И ещё сильно трясло, а ухватиться было не за что.

Конвоиры как будто исчезли. В фургоне совершенно ничего не было видно, а они не издавали ни звука. Мик слышал гуденье клаксонов на улицах, приглушенные голоса гуляющих людей, лай собак… А конвоиры даже не дышали. И не ругались, когда фургон потряхивало, и даже звука ударов – в тот момент, когда автомобиль подпрыгивал на какой-нибудь колдобине – с их стороны кузова не раздавалось.

Мик подумал, что и сам сейчас растворится в бесконечной темноте. Потом створки фургона откроются – а внутри никого, только следы на пыльном полу. Или даже следов не будет.

Когда фургон остановился на очередном перекрёстке, Мик вскочил и принялся изо всех сил лупить по жестяной стене.

Мгновение – и кто-то сильно дёрнул его за ногу, и Мик со всего размаху упал на пол.

– Тихо, – спокойно сказал мужчина.

Мик, не отвечая, отполз в сторону. «Значит, вы всё-таки есть», – с некоторым удовлетворением отметил он. Знание это, пожалуй, стоило пары шишек.

Через какое-то время фургон остановился. Затем начал сдавать назад. Приехали.

Снова хлопнула передняя дверца, послышались невнятные голоса и смех.

Створки фургона распахнулись, и кузов залил пыльный солнечный свет в узорных тенях листьев.

Мик встал, инстинктивно сжав кулаки и глядя на похитителей. Теперь их было пятеро: двое перепачкавшихся в фургоне конвоиров, лысый старик с бородой, улыбающаяся женщина в красном платье и маленький человечек с большой старинной камерой на плече. На глазах у него были круглые прозрачные очки; они отблёскивали, и глаза прятались за металлическим сверканием.

Камера стрекотала, человечек вертел какую-то ручку – снимал фургон и Мика внутри. Из-за этого стрёкота и невидимых глаз он походил на робота.

– Вылезай, – весело сказала женщина.

Конвоиры синхронно двинулись к Мику. Тот сделал обманное движение вправо (краем глаза успел заметить неловкое движение мужчин – купились!), и тут же стремительно бросился влево и вперёд. Он уже вылетал в стремительном прыжке из фургона (оператор, присев, развернул объектив прямо на него), как сзади налетел один из конвоиров, и они вдвоем упали на землю. Прямо у ног женщины в красном.

Мужчина слез с Мика, затем поднял его.

Последовала пауза.

Они стояли в залитом жарким солнцем дворе заброшенного дома. В низкой пожухлой траве валялись осколки кирпичей и стекла, обрывки газет. Пели цикады.

– Какой упорный, – наконец сказала женщина, глядя в бледное, исцарапанное и перепачканное лицо Мика. – Как волчонок…

Она быстро провела пальцем сверху вниз по его губам, так что они звучно шлёпнулись друг о друга. Мик даже не дёрнулся и не попытался укусить – слишком это было неожиданно. И ещё он устал и отчаялся. Последняя попытка сбежать дорого далась.

Оператор бесстрастно снял и эту сцену. Теперь он стоял спиной к солнцу, но стёкла все равно скрывали глаза – сверкали, как крохотные лужицы ртути.

Старик коротко и хрипло кашлянул, и тут же все, как по сигналу, двинулись в дом.

Внутри было светло – в огромные просветы окон и обвалившиеся перекрытия заглядывало солнце. Пахло пылью, разбитыми кирпичами, чуть-чуть – крапивой.

Опасных запахов Мик не почуял, и это его приободрило.

Они поднимались по лестнице без перил. Впереди, сгорбившись, шёл старик. За ним, между двумя конвоирами, Мик. Слева от них, боком, так что камера фокусировалась на лице Мика, шёл оператор. При каждом шаге его ступни оказывались наполовину на ступеньке, наполовину – в воздухе. Под ноги он при этом не глядел, сосредоточившись на камере и Мике.

Сзади бодро цокала каблуками женщина в красном.

Поднявшись на третий этаж, они вышли в коридор. Здесь было уже темнее. Из распахнутых квартир печально выглядывал брошенный хлам: игрушки, разодранные книги, одежда. В одной из комнат на полу валялась фотография под треснувшим стеклом – три смутно различимые темные фигуры.

Наконец они остановились перед единственной запертой дверью. Мик заметил, что щели по краям и замочная скважина заложены чёрным полиэтиленом.

Вот теперь ему стало по-настоящему страшно. Глубокий, тяжёлый холод схватил сердце и расползся по телу.

Старик покопался в замке и дверь открылась – в абсолютную, густую, как чёрная краска, темноту. Старик исчез в ней, а через какое-то время щёлкнул выключатель, зажужжала флуоресцентная лампа, и Мик увидел комнату.

Она была маленькая, чистая. В центре стояла большая железная кровать, застеленная клетчатым одеялом. Над кроватью окно, плотно заложенное досками. На них был грубый рисунок красными и белыми мелками. Что-то вроде короны или венца. Вдоль стен валялись катушки с плёнкой.

Когда Мика попытались втолкнуть в комнату, он яростно сопротивлялся. Бился, как угорь, упирался ногами о косяк, дважды, извернувшись, сумел укусить конвоира. Удерживали его только двое мужчин. Стоявший у кровати оператор снимал всё происходящее, бесстрастно посверкивая очками, старик молча ждал, а женщина хихикала.

Наконец мужчинам удалось втащить его в комнату и уложить на кровать: один сел Мику на ноги, второй на грудь. За всю схватку никто не произнёс ни слова – только женщина в красном вполголоса смеялась.

Теперь она подошла к нему с двумя таблетками на ладони: белой, большой и шершавой, и маленькой красной.

– Будешь пить?

Мик не ответил.

Она кивнула и ловко схватила его за нос. Прошло десять, пятнадцать, тридцать, сорок секунд. Лёгкие начало сжимать, в голове стучали гулкие удары сердца, но Мик уже был слишком зол, чтобы сдаваться. Да и страшно было выпить, страшнее, чем умирать.

Тогда женщина быстро и как-то унизительно ткнула его оттопыренным пальцем в щёку и пропихнула в открывшийся рот таблетки.

Какое-то время всё оставалось по-прежнему, затем Мик заметил, что поле зрения сужается. Стены пропадали в тёмной тени, осталось только светлое пятно потолка и лицо старика справа. Оператора он уже не видел, но камера стрекотала. Где-то за ним, невидимая, стояла женщина. Светлый кружок белёного, покрытого трещинами и паутиной потолка, размывался наплывающей темнотой. Обострённый слух уловил скрип мела по доскам, которыми было забито окно – женщина что-то рисовала.

Наступила полная темнота, мир на мгновенье исчез – и в следующий миг Мик обнаружил себя в совсем другом месте. Ржаное поле, освещаемое неподвижным вечным закатом. Красно-оранжевые лучи мягко ложатся на сухие колосья, в стороне стоит брошенная ферма с выбитыми окнами и ржавой крышей.

Тут же были и старик с женщиной, только выглядели они ещё хуже и страшнее, чем раньше. Старик был давно мёртв, фальшивая борода криво свешивалась с равнодушного лица. Женщина здесь была голой; под белой, как мука, кожей, змеились густые сети синих сосудов. На животе они сплетались в густой и явно осмысленный узор: круги, треугольники, волнистые линии.

– Пошли, – хрипло сказала женщина. Ей было здесь трудно: она тяжело дышала, с всхлипами. На виске лихорадочно пульсировала вена.

Мик не стал спорить. Они пошли куда-то прочь от солнца. На красные и жёлтые снопы падали удлинившиеся тени. Стояла абсолютная тишина: только колосья чуть шелестели под ногами.

Впереди показался Город. Весь он выглядел как огромное заброшенное здание. Из пустых проёмов окон, казалось, нёсся неслышный крик.

Город они обходили по широкой дуге; раз, обернувшись, Мик будто бы увидел в одном из окон человеческий силуэт. Мальчик споткнулся, женщина тут же подхватила его и ударила белой мёртвой рукой по лицу.

– В окна не смотреть!

Дальше шли молча. Город вскоре (а может и не вскоре, время здесь не ощущалось) миновали, прошли мимо засохшей рощицы. С серых ветвей свисали толстые канаты.

Старик вдруг то ли прокашлял, то ли прокричал что-то. Только через какое-то время Мик уловил смысл фразы. Мертвец сказал: «Раньше я швартовал здесь воздушные шары».

Они шли ещё какое-то время, а затем поле внезапно кончилось. Трое стояли перед крутым обрывом, тянувшимся во весь горизонт. Здесь был узкий канатный мостик, уходящий в туман.

Они замерли на мгновение.

Старик с гнусным вздохом, тонким, булькающим и протяжным, уселся на край обрыва.

Затем женщина сказала:

– Иди, – и подтолкнула Мика.

Как только Мик понял, что его хотят заставить туда идти, он почувствовал, насколько это страшно. Там, на мостике, было нечто. Его не видно было за мглой, но оно вызывало животный, сумасшедший ужас, пронизывающий всё тело панической энергией.

Мик цеплялся за сухие стебли, отчаянно упирался ногами. Женщина и Мик сплелись в борьбе. Её голое белое тело и сухие, как чертополох, волосы, были совсем рядом, касались Мика, а он касался их. Это было уже не страшно – просто мёртвое тело, не сравнимое с прятавшимся в тумане вечным ужасом. Мик только старался не трогать пульсирующих синих сосудов.

На мгновенье он, выворачиваясь, увидел старика.

Мертвец сидел на краю и равнодушно смотрел вперёд, в туман, даже не повернув к ним головы.

В следующее мгновение Мик обнаружил себя уже стоящим на краю моста. Женщина стояла перед ним, улыбаясь.

А за её спиной… За её спиной, далеко в поле, Мик увидел Зелёную Девочку. Изумрудный мазок на красно-оранжево-жёлтом поле. Она махнула рукой, и Мик как-то сразу понял, что нужно идти по мостику.

Страх пропал; равнодушно взглянув на женщину, он развернулся и пошёл вперёд. Кажется, она что-то поняла, хотела остановить его, протянула руку… Но не успела, а на мост ступить не решилась.

Мик спокойно шёл вперёд, в туман. Под ногами поскрипывали и покачивались доски. Как только мгла спрятала его, Мик увидел Девочку.

– Привет, – сказал он.

– Привет.

Она взяла Мика за руку и повела за собой. Туман почти тут же кончился, и они вышли к тому же закатному обрыву и полю. Ни Города, ни старика с женщиной не было – но вдалеке виднелась ржавая крыша фермы.

– Кто там, в тумане? И куда ведёт мост? – спросил Мик.

– На другую сторону, – серьёзно ответила Девочка. – А в тумане привратник.

– Мы его не встретили? Или ты и есть привратник?

Она со страхом рассмеялась.

– Нет, конечно, нет. Просто я знаю обходные пути. Пошли отсюда.

Она взяла Мика за руку, и они синхронно прыгнули вверх, в золотистое, с красными перьями облаков, небо.

Приземлился Мик лёжа на кровати в брошенной комнатке. Он встал: на полу валялось красное платье женщины и одежда старика.

От оператора не осталось ничего. Уходя, Мик заметил на пыльном полу три, а не четыре цепочки следов.

Мик сделал паузу, отхлебнув кофе.

– Есть над чем задуматься, – заметил я.

– Точно, – сказал он. – Есть.

– И что же было дальше?

– Нужно было спасать Зелёную Девочку, она же осталась в том жёлтом доме. Петер мог её украсть. Я долго плутал, пока не добрался до центра. Там уже было проще. В притворе одного собора я взял картошки и лука – их специально оставляют для разных незаметных бродяг.

И отправился на берег реки. Там были огороды, и я отлично замаскировался, стянув шляпу с пугала. Сидел там до вечера, палил костер и удил рыбу. И наблюдал. Дом был пуст. В сумерки я тщательно затоптал угли и, прислушиваясь к плеску воды, прокрался наверх, к дому. Ни одно окно не светило. Я обошёл его по кругу и наконец швырнул в стекло камень. Никого и ничего.

Дверь была заперта, и я пролез в разбитое окно. Мой мешок вместе с Девочкой валялся на полу, точно там же, где его и бросили – будто ничего и не случилось за это время!

Мик помолчал.

– И не было детской одежды. Той, в ржавых пятнах.

– Может быть они сбежали?

Мальчик пожал плечами.

– Интересно представить, кто ещё и что ещё исчезло в тот день. Со стариком и женщиной бесследно исчез оператор. А может, и те два конвоира, и даже грузовичок, в котором меня похитили. Может, и Петер, – он задумчиво поболтал ложечкой. – Вот так что-то исчезает навсегда, а ты и не узнаешь.

– Дом остался. Город остался, – тут я вспомнил. – А волос у тебя на запястье? Тот золотистый?

Мик кивнул.

– Я тоже про него подумал. Он, как ни странно, был. А утром мы отправились вниз по реке, к морю. Там можно было…

«Динь-дон!» – пропел дверной звонок. «Динь-дон!».

Мик вопросительно поглядел на меня.

Не сразу сообразив, что рассказ прервался, а звонят в мою собственную дверь, я кивнул Мику и пошёл открывать.

На пороге стоял Клаас. Он казался возбуждённым – что при его богатырских габаритах выглядело удивительно и даже немного пугающе. Мы поздоровались, и он стремительно, не дожидаясь меня, прошёл в кухню.

Мика не было, на столе стояли две чашки с остатками кофе. В открытое окно ветер заносил обрывки струй дождя.

– У тебя гости? – удивился он.

– Нет. Посуду ленюсь мыть.

– Ага, – Клаас кивнул и уселся.

– Кофе? – предложил я в некоторой растерянности. Непонятно было, зачем он так неожиданно пришёл.

– Нет, спасибо. Слушай, Артём, тут такое дело… Сегодня отходит последний корабль из Города. Потом ты ещё долго не сможешь уехать.

– Долго – это сколько?

– Лет пять-шесть.

– Чего? – я чуть не рассмеялся.

– Понимаешь ли, – он казался смущённым, даже потянул себя за чёрную бороду. – Понимаешь ли, я не хотел тебе сразу рассказывать, потому что эти ребята из Гамбурга подложили тебе такую свинью. Выходило бы, что я их обвиняю, а я же не знал всего. Да и не хотелось быть дурным гонцом…

– Гонцом с дурными вестями? – я смотрел на Клааса с изумлением. Этот застенчивый монолог, произнесённый мягким глубоким голосом, совершенно не вязался с огромным широкоплечим мужчиной в густой чёрной бороде.

– Да. Так вот, наш Город стоит в очень странном месте. В очень неудобном. Ветер и течения здесь циклами. Лет пять или семь на остров невозможно добраться – штормовые ветра и сильнейшие течения идут от нас к материку, на юг, юго-восток, юго-запад. А следующий цикл всё наоборот – с острова невозможно уплыть на континент, зато с континента на остров тебя самого отнесёт. И сейчас как раз начало этого периода.

Звучало всё это сомнительно. Что, если Клаас хочет убрать меня из Города? Но зачем? И зачем так глупо? Господи, да с его ручищами достаточно было вежливо попросить меня уехать домой подобру-поздорову.

– Ты серьёзно? Но почему так?

– Я толком не знаю. Дальше от побережья, в центре острова лежат ледники. Огромные, километровой толщины. А под ними вулканы, ещё молодые и постоянно активные. Как-то с этим связано.

– Ладно, – сказал я. – И как же уходит сегодняшний корабль?

– Он уходит не на юг, к материку, а на север. Это китобойное судно. На север и дальше, по широкой дуге, огибая течения. Проходит Командорские острова, Камчатку и в конце концов прибывает в Северную Америку. Оттуда уже легко доберёшься домой.

Я подумал, что это вовсе не легко.

– И сколько времени этой займёт?

– Плаванье – полтора-два года. А в Америке уж как сам разберёшься.

Вот теперь я рассмеялся. Два года на китобойном судне, среди льдов и вечной арктической ночи!

С другой стороны, какой я бы мог написать репортаж!

– Извини, – сказал я Клаасу. – Это от неожиданности.

– Я понимаю. Решай, только быстро. Капитан сейчас сидит в моём ресторане. Судно отходит вечером, но нужно поговорить с ним заранее.

Я начал напряжённо думать. С одной стороны, Город мне нравится. С другой, меня запихнули сюда обманом. С одной стороны, здесь наконец подвернулась настоящая работа, настоящее расследование – то, чем мне и хотелось заниматься. Не какие-то дурацкие рекламные проспекты к курортам для среднего класса. С другой, и два года на китобойном судне – нехилый сюжет.

И потом, пять лет здесь. Или даже семь. Меня успеют забыть все: сестра, друзья, кошка, которую я оставил на попечение Мадлен.

– Хорошо, – сказал я. – Спасибо, Клаас. Пойдём поговорим.

На улице опять лило, но было светло, не как обычно во время дождя. Солнечные лучи играли и искрились в прозрачных струях.

Клаас, наклоняясь под мой зонт, давал краткий инструктаж:

– Капитана зовут Оскар Зельде. Подойдешь к нему сам – во-первых, будет несолидно, если тебя подведут, во-вторых, я с ним не знаком. Представишься, расскажешь, что застрял здесь.

– Спасибо, – улыбнулся я. – Я умею разговаривать.

– Ну да. Можешь намекнуть, что мог бы написать о нём книгу – за два года почему бы и нет? Я слышал, Зельде честолюбив.

– Ладно, попробуем.

В холле Клаас незаметно указал мне на капитана. Это был худой бритый мужчина, совсем не похожий на моряка. Он сидел один в центре зала.

Я подошёл к Жаку, взял местного ликёра. Жак подмигнул мне из-под блестящих очков и шепнул:

– Удачи.

Твёрдой и в то же время лёгкой походкой я подошёл к столику моряка.

– Добрый день. Позвольте присоединиться.

Капитан улыбнулся и кивнул. Его лицо было бы красивым, если бы не цвет – неестественный, кирпично-красный, сухой, как печной жар, загар.

– Меня зовут Артём Луниш.

– Оскар Зельде.

Мы пожали друг другу руки.

– Я приехал из Гамбурга. Мне срочно нужно уехать. Насколько я знаю, вы и ваш корабль – мой единственный шанс.

– Вы матрос?

– Нет, я…

– Очень сожалею, господин Луниш, но мы не берём пассажиров. Ни за какую плату.

Он сказал это тоном окончательного решения и снова улыбнулся, стараясь выразить сожаление. Но я не собирался сдаваться. Журналист я или кто?

Охватив его быстрым взглядом, я тут же приметил важную деталь. Ногти у Оскара Зельде были круглые и плоские, как зеркальца. И пальцы выглядели как маленькие барабанные палочки. Я случайно знал, что это признак серьёзной сердечной недостаточности.

– Посмотрите на ваши ногти, господин Зельде. А теперь на мои.

Он послушно посмотрел.

– Видите, у вас они другие. Это из-за разрастания соединительной ткани. Вместо живых и полезных функциональных клеток растёт пустая бесчувственная плоть. Это называется фиброз – он возникает из-за недостатка кровообращения. В целом, ваши ногти свидетельствуют о серьёзной сердечной недостаточности. Я бы советовал вам наблюдаться у врача.

– Благодарю вас, – сказал капитан, – за ценное наблюдение и совет. Но на корабле уже есть фельдшер. Пусть он хуже вас – но я не могу без предупреждения бросить одного из своих людей здесь.

Всё было без толку. Шансов теперь не было, но игру стоит продолжать до конца.

– По образованию я не врач, – в свою очередь улыбнулся я, – а журналист. За два года вашего плавания мог бы создать прекрасный репортаж или даже книгу – о капитане Оскаре Зельде и его судне. Нового Ахава я вам не обещаю, но… – я как можно более равнодушно пожал плечами. – Мне говорили, вы тщеславны.

– Ахава и так когда-то списывали с меня.

– Он был написан в прошлом веке.

– Знаю. Вы здесь новичок, позвольте, в свою очередь, поделиться с вами опытом. Здесь, на окраинах мира, все немножко по-другому. Подо льдом всё сохраняется куда лучше: люди, животные, предания. Помните это – и вам здесь понравится. Приобретёте бесценный опыт.

Мне нечего было на это сказать, поэтому я просто уточнил:

– То есть вы меня не возьмёте?

– Нет, – он с сочувствием покачал головой. – Судно полностью укомплектовано. Киты весят немало. Мы не можем взять ни одного лишнего человека.

– Жалко, – сказал я и залпом выпил ликёр. – Приятно было познакомиться. Удачного вам плавания, капитан Зельде.

– Удачи и вам, господин Луниш, – как-то особенно умиротворённо сказал он.

Уже в спину мне он что-то, кажется, добавил, но я не стал оборачиваться и переспрашивать.

– Не повезло? – спросил у выхода Клаас.

Я кивнул и развёл руками – мол, ну что же, не беда.

Он улыбнулся.

– Тогда до встречи.

Я пошёл домой.

Интермедия первая

На Город опускался вечер. Вечер и снег.

На кухне, перелистывая сочинение о Городе, сидит Артём. Он думает о том, что это невозможно – с физической, климатической, географической точек зрения. Что это невозможно даже с точки зрения морали – почему пароходная компания так с ним поступила?

На секунду взглянув в окно, он видит густые ярко-белые хлопья снега. Артём в изумлении подходит, проводит рукой по холодному стеклу. Черепичные крыши, башенки, балконы, карнизы окон – всё перед ним укутано снегом.

Чуть дальше, в старых припортовых районах, Мик слушает орган. Он сидит на подоконнике, обняв руками колени, освещаемый голубоватым сиянием снега за спиной. Галерея почти темна – лампы только у органиста – и он невидим. Он слушает. Звук здесь, наверху, разносится долгим потрескивающим эхом.

Потом он осторожно соскальзывает с подоконника и подкрадывается к перилам. Внизу он видит яркий жёлтый свет и макушки множества людей. Собор почти полон.

В стороне от Мика – орган, старинные медные трубы, за которыми прячется тот, кто создаёт эти грозные, величественные и протяжные звуки. Мик сидит немножко здесь, потом поднимается на подоконник. Слушает. Он думает о том, чтобы принести сюда свечу и смотреть, как она будет колебаться от музыки. Может, так будет проще понять.

Затем он бесшумно открывает окно и выскальзывает на заснеженную черепицу крыши.

В тесной и занозистой темноте Ана Шульц, последняя пропавшая девочка, осторожно грызёт веревку. Она старается делать это бесшумно. У Крыса прекрасный слух. При воспоминании о нём, о его лице, девочку передёргивает. Темнота кажется гуще, но Ана продолжает медленно и упорно грызть.

Толи Поове, пропавший три года назад мальчик, смотрит на снег. Хлопья падают на его кожу и не тают, потихоньку укрывают его, обнажённого. Он думает о том, что его кожа белее снега. И что хорошо бы подождать, пока снег полностью укроет его – чтобы потом сидеть островком тепла в самом сердце зимы.

Обнажённый мальчик сидит по-турецки на одиноком валуне, окружённом серыми хмурыми волнами. За пеленой снега видятся далекие огни Города, но Толи нет до них дела. Он с удовольствием ждёт, когда превратится в настоящего снеговика с маленьким тёплым человечком внутри.

Вечер сменился ночью. Снег повалил ещё гуще.