Читать книгу Множественные ушибы - Саймон Бекетт - Страница 6

Когда утром пришла Матильда, я уже собрал вещи и готовился к уходу. Понял, что это она, до того, как увидел ее – научился отличать ее твердую поступь от шлепанья «вьетнамок» Греттен. Ее взгляд остановился на стоявшем на матрасе застегнутом рюкзаке, но если она и сделала какие-то выводы, то держала их при себе. Матильда принесла поднос, на котором стояла тарелка с едой и лежал чистый бинт. Сегодня утром мой рацион расширили: добавили чашку горячего кофе.

– Вот ваш завтрак. – Матильда поставила поднос. – Можно поменять повязку?

Я сел на матрас и закатал на ноге джинсы. Во время внезапно прерванного ночного похода бинт истрепался и испачкался. Если бы не это, я бы мог подумать, будто неудачная прогулка мне приснилась. При свете дня воспоминание о статуях казалось нереальным, и я убедил себя, что слышал всего лишь крик лисы. Наверное, зверь попал в один из капканов Арно. Я ему мог только посочувствовать.

– Вы сможете позднее отвезти меня на дорогу? – спросил я, когда Матильда принялась разматывать бинт. Она не поинтересовалась, почему он такой грязный.

– Уезжаете?

– Сразу после завтрака. Хочу выйти как можно раньше.

Решение было принято после того, как я проснулся. Если вчера я сумел добрести до леса и вернуться обратно, следовательно, готов к походу. Мог бы доковылять до дороги и сам, но зачем тратить силы до того, как путешествие началось? Я до сих пор не решил, что стану делать и куда отправлюсь, но последняя стычка с Арно убедила меня, что лучше отсюда убраться и попытаться что-то предпринять. Что угодно, только не оставаться на ферме.

Матильда продолжала разматывать повязку.

– Вы уверены?

– Если подбросите меня до шоссе, я проголосую и остановлю какую-нибудь машину.

– Как хотите.

Равнодушие Матильды огорчило меня. Я смотрел, как она снимает бинт и убирает со ступни тампоны. Когда не осталось ни одного, я с облегчением отметил, что нога нисколько не хуже. Наоборот, на вид она даже лучше: уменьшилась отечность и сами раны были не такими воспаленными.

– Вроде все неплохо? – Я надеялся, она укрепит мой оптимизм.

Матильда не ответила, осторожно поворачивала ступню то в одну, то в другую сторону, затем дотронулась до края одной из ран.

– Не больно?

– Нет. – Я следил за выражением ее лица, пока она изучала ступню. – Все в порядке.

Матильда промолчала. И когда щупала мне лоб, ее лицо оставалось бесстрастным.

– Жара не ощущаете? Не лихорадит?

– Нет. А что?

– Такое впечатление, что у вас температура. – Она снова наклонилась над моей ступней.

Я потрогал лоб, но не понял, горячий он или нет.

– Больше воспалилось?

Перед тем как ответить, она чуть помедлила.

– Я так не думаю.

Неожиданно мне показалось, будто желтоватый налет припухлостей вокруг ран приобрел нехороший оттенок. Я с беспокойством наблюдал, как Матильда очищает ступню и накладывает новый бинт.

– Что-то не так?

– Не сомневаюсь, что все идет, как надо. – Она не поднимала головы, и я не видел ее лица. – За процессом хорошо бы последить, но ведь вы спешите.

Я посмотрел на свою ногу. И вдруг ощутил боль в мышцах. Вероятно, она являлась следствием ночного напряжения. А если…

– Может, мне задержаться еще на денек?

– Вы вольны оставаться здесь сколько угодно.

Я ничего не сумел прочитать на лице Матильды – ни когда она собирала вещи, ни когда направлялась к люку. Оставшись один, я попытался проанализировать свои ощущения. Нет, лихорадки я не чувствовал, но самое последнее, что мне было нужно, – свалиться больным на какой-нибудь богом забытой французской дороге. Да и идти мне особенно было некуда. Днем меньше, днем больше – никакой разницы.

Мелькнула мысль, что Матильда добивалась именно такого результата, но я выкинул ее из головы. Мое присутствие на ферме доставляло ей одни неприятности. У нее было не больше причин желать, чтобы я остался, чем у меня.

По крайней мере так я себе говорил. Но, проглотив антибиотик и приступив к завтраку, понял, что испытал облегчение.

К полудню на чердаке сделалось невыносимо жарко, и от запаха плесени от сваленной здесь старой мебели появился зуд на коже. Я слушал музыку, задремал, а когда проснулся, обнаружил рядом с открытым люком поднос с обедом. Протирая глаза, решил поесть на улице. Арно предупреждал, чтобы я не попадался ему на глаза, но даже он не вправе требовать, чтобы я целый день торчал в амбаре.

Спускаться с подносом по лестнице оказалось непростым занятием, но я справился – ставил поднос на ступеньку, а сам перемещался на одну вниз. Перед едой зашел в туалет, а затем умылся под краном, из которого Жорж набирал воду в ведра. Этот маленький акт самоутверждения улучшил мое настроение, и я, устроившись у стены амбара, почти развеселился. Даже в тени было удушающее жарко. Жуя хлеб с сыром, я поглядывал поверх виноградника в сторону озера. Оттуда, где я сидел, вода лишь слегка проблескивала сквозь деревья. Глупая ночная попытка добраться до озера, похоже, мне не повредила. Температура не поднялась, воспаление не усилилось, и ступню не дергало. Неизвестно, где я окажусь в это время завтра, но хорошо бы прежде, чем покинуть ферму, посмотреть на озеро.

Покончив с едой, я встал и, опираясь на костыль, двинулся по дорожке. При свете дня стало ясно, что половина винограда завяла. Листья были в крапинах, кончики завернулись. Редкие гроздья осыпались, и сморщенные ягоды лежали, как шарики, из которых выпустили воздух. Не удивительно, что вино так плохо пахло.

Солнце жгло немилосердно. Я думал, что днем, когда видишь, куда идешь, двигаться будет легче, но на жаре путь мне показался длиннее, чем ночью. Дорожка была в рытвинах, неровную поверхность, словно цементные желоба, избороздили следы колес. Костыль соскакивал с бугров и скользил в сторону. И я, добравшись до края поля, весь взмок от пота. Тень принесла облегчение, а деревья днем не казались такими пугающими. Как и вдоль дороги, здесь росли в основном каштаны, и я с удовольствием шагнул под их зеленый полог.

Двигаясь между ними, я поймал себя на мысли, что жду повторения вчерашнего крика. Но не слышал ничего более грозного, чем стрекот цикад. Статуи тоже больше не выглядели зловещими. Их было тут около дюжины, и они стояли у дорожки в самой густой чаще. Ветхие, старые, многие изуродованные. Пан с разбитыми копытами соседствовал с нимфой со стертыми чертами лица. А неподалеку к небу, словно в глубоком потрясении, поднял голову безносый монах. Чуть поодаль от остальных стояла женщина под вуалью – ее лицо скрывали искусно высеченные складки ткани. На прижатой к сердцу руке темнело маслянистое, похожее на кровь пятно. Я не представлял, кто спрятал в лесу эти изваяния, но, должен признать, впечатление они производили.

Идти до озера осталось немного. От поверхности ослепительно ярко отражался солнечный свет. По берегам озеро поросло камышом, вода была такой неподвижной, что, казалось, в ней можно выкопать яму. По ее глади скользили утки, гуси и другие водоплавающие, оставляя за собой клинообразные борозды. Я вдохнул ароматный воздух и почувствовал, как плечи освобождаются от напряжения. Утром ко мне вернулось здравомыслие, и я не собирался купаться, но мысль, однако, была соблазнительной.

На нависающем над озером отвесном берегу стоял, раскинув над водой ветви, одинокий каштан. Я поднялся туда и посмотрел вниз. Место было достаточно глубоким, чтобы нырять с высоты. Но в воде в нескольких ярдах, подобно гигантской акуле, притаилась неясная тень. Подводная скала ждала, чтобы кто-нибудь неосторожный прыгнул вниз. «Этого следовало ожидать», – подумал я. Тут даже в озере скрываются ловушки.

Я опустился вниз и, привалившись спиной к стволу, смотрел на воду. Дорога сюда была утомительной, но я радовался, что не пожалел сил. Другой возможности не представится, а ноге как будто не повредило. Наложенный Матильдой бинт успел запачкаться, однако кровавых пятен не проступило, и боль тревожила не сильно – скорее походила на жжение. Из-за своего беспокойства о ране я потерял день, но ничто не помешает мне уехать завтра. А что потом?

Я не знал.

Если и была положительная сторона в моем приключении с капканом, она заключалась в том, что мой мозг отвлекся от всего остального и я думал только о ноге. Здесь мне было не до тревог о прошлом и будущем. Но это должно скоро закончиться. Я возвращался к тому, с чего начал: скрываться в чужой стране без плана, что делать дальше.

Руки дрожали, когда я полез за сигаретами, но закурить не успел – из леса выскочил спрингер-спаниель. Утки на краю озера бросились врассыпную, когда он погнался за ними. Я напрягся, ожидая, что вслед за собакой появится Арно, но вместо него увидел Греттен с ребенком. Спаниель заметил меня первым и подбежал под дерево, махая хвостом.

– Хорошая псина!

Обрадовавшись развлечению, я гладил собаку, стараясь держать ее подальше от больной ноги, на которую она норовила наступить. Греттен увидела меня и остановилась. Она была в светло-голубом платье без рукавов, подчеркивающим цвет ее волос. Поношенное, выцветшее платьишко, на голых ногах – только шлепанцы. Но и в этом наряде в любом городе на нее бы оборачивались. Греттен несла ребенка на бедре, и от этого Мишель казался ее недоразвитым сиамским близнецом. На другой руке висела самодельная сумка, а проще – связанный углами кусок выгоревшей красной материи.

– Извините, если напугал, – произнес я.

Греттен обернулась на дорожку, словно прикидывая, не вернуться ли ей назад. Затем на ее щеках появились ямочки – она улыбнулась.

– Не напугали. – Лицо у нее раскраснелось, оттого что она тащила на себе ребенка. Теперь, пристроив его поудобнее, Греттен потрясла красной сумкой и объяснила: – Мы пришли покормить уток.

– Я думал, этим занимаются только в городах.

– Мишелю нравится, и, если утки знают, что здесь их кормят, они никуда не улетают, и иногда мы можем взять одну из них.

«Взять» было, разумеется, синонимом «убить». Так Греттен щадила мои чувства. Она развязала узелок, вывалила хлеб, и птицы сразу заволновались, бешено захлопав крыльями по воде. К пронзительным крикам уток присоединился собачий лай – спаниель бегал и прыгал на берегу.

– Лулу, ко мне, девочка!

Она бросила собаке камень, и та помчалась за ним. А Греттен поднялась ко мне и села рядом, усадив ребенка рядом с собой. Мишель нашел веточку и принялся с ней играть.

Я посмотрел на дорожку, ожидая, что на ней появится Арно с ружьем. Но там было пусто, и я вдруг почувствовал беспокойство: то ли от мысли о старом фермере, то ли потому, что Греттен наклонилась так близко от меня. Она не спешила возвращаться домой. Кругом царила тишина, только грызла камень собака и Мишель пускал изо рта пузыри. Кроме уток и гусей, мы были единственными живыми существами на озере.

Театрально вздохнув, Греттен оттянула ткань платья на груди и принялась обмахиваться.

– Жарко! – Она косилась на меня, желая убедиться, что я на нее смотрю. – Я так надеялась, что на озере прохладнее.

Я не отрывал взгляда от воды.

– Вы здесь купаетесь?

Греттен оставила импровизированный веер.

– Нет. Папа говорит, что тут небезопасно. И вообще я не умею плавать. – Она принялась срывать маленькие желтые цветы и сплетать их в косичку.

Молчание ее не смущало, чего я не мог сказать о себе. Внезапно тишину нарушил тот же крик, что я слышал прошлой ночью. Он донесся из леса за нашими спинами – не такой страшный при свете дня, но полный му́ки.

– Что это? – спросил я, всматриваясь сквозь деревья.

Ни Греттен, ни Мишель не испугались. Собака лишь насторожила уши и продолжила заниматься с камнем.

– Поросюки.

– Кто?

– Поросюки, – повторила Греттен, словно растолковывая тупице очевидную вещь. – Дети диких кабанов и домашних свиней. Отец их разводит. Но от них очень плохо пахнет, и он держит их в лесу. Вечно просят еды.

Я обрадовался, что все так просто объяснилось.

– Значит, там свиноферма?

– Нет. – Греттен осуждающе покачала головой. – Поросюки – папино хобби. И там не ферма, а шато. Мы владеем озером и лесом вокруг – почти сто гектаров каштанов, с которых каждую осень собираем урожай. – Ее голос зазвенел от гордости, и я догадался, что урожай немаленький.

– Я видел, вы также делаете собственное вино?

– Делали. Папа хотел назвать его «Шато Арно». Он купил хорошую лозу, распахал свекольное поле, но виноград для нашей почвы оказался недостаточно стойким. Чем-то заболел, и нам удалось сделать вино только с одного урожая. Получились сотни бутылок, и папа говорит, что сможет его продать, когда оно созреет.

Я вспомнил отдающие кислятиной бутылки в амбаре – их-то уж точно в ближайшее время никому не предложишь. Греттен сорвала еще цветок, вплела в косичку и посмотрела на меня поверх нее.

– Вы о себе почти ничего не рассказываете.

– Нечего особенно рассказывать.

– Не верю. Просто хотите казаться таинственным. – Она улыбнулась, и на ее щеках появились ямочки. – Ну же, откройтесь. Откуда вы?

– Из Англии.

Греттен шутливо стукнула меня по руке. И получилось довольно больно.

– Откуда именно?

– Жил в Лондоне.

– Чем занимались? Должна же у вас быть какая-то работа.

– Ничем постоянным. – Я пожал плечами. – Бары, стройки. Немного преподавал английский язык.

Гром не грянул, земля не разверзлась. Греттен сорвала еще цветок и собиралась о чем-то спросить, но в это время собака принесла камень и бросила мне на колени.

– Премного благодарен.

Я осторожно взял обслюнявленный подарок и откинул в сторону. Спаниель погнался за ним, но в растерянности остановился, когда камень плюхнулся в воду. И в недоумении смотрел то на круги на поверхности, то на меня.

– Очень глупая! – рассмеялась Греттен.

Я нашел камень и позвал Лулу, которая все еще переживала утрату первой, видимо, самой любимой игрушки. Она все-таки погналась за тем, что я зашвырнул в лес, и, вновь обретя счастье, запрыгала среди деревьев.

– Греттен, если не ошибаюсь, немецкое имя? – Я обрадовался возможности переменить тему.

Она добавила в цепочку еще один цветок.

– Предки отца – выходцы из Эльзаса. Меня назвали в честь бабушки. А Мишель – второе из папиных имен. Очень важно поддерживать семейные традиции.

– А Матильду в честь кого назвали?

Лицо Греттен посуровело.

– Откуда мне знать? – Она так сильно дернула цветок, что вырвала с корнем. Выбросила, сорвала другой. Я постарался разрядить атмосферу.

– Сколько Мишелю?

– Осенью исполнится год.

– Я не видел его отца. Он тоже здесь живет?

Я всего лишь пытался поддерживать разговор, но Греттен опять нахмурилась.

– Мы о нем не говорим.

– Извините, я не собирался совать нос в чужие дела.

Она пожала плечами.

– Мы не делаем из этого секрета. Он исчез до того, как родился Мишель. Всех нас оскорбил. Мы приняли его в семью, а он нас предал.