Читать книгу Все прекрасное началось потом - Саймон Ван Бой - Страница 6

Отец Джорджа сбежал, когда Джорджу было лет семь.

Джордж унаследовал от него крупную челюсть, придававшую ему еще больше мужественности. Его глубоко посаженные зеленые глаза подмечали то, что другие глаза равнодушно упускали.

В своих сладостных мечтаниях Джордж мнил себя перевоплощением Иоганна Себастьяна Баха: ведь его, как и Джорджа, совершенно недооценивали при жизни, особенно родня.

Джордж любил просиживать ночи напролет в кафе фешенебельного района Колонаки, почитывая иностранные газеты. Он потягивал свежемолотый кофе по-гречески и ел вязкую пахлаву – с ножом и вилкой. А когда никто не смотрел – подливал себе в кофе горячительного.

К спиртному он пристрастился лет в четырнадцать, равно как и к долгим блужданиям по Портсмуту, в штате Нью-Хэмпшир, где учился в интернате. То был строгий, серый городок с затяжными туманами, застилавшими окна припортовых домов, с церковью, увенчанной длинным белым шпилем, сверкавшим на фоне вспененного белыми облаками неба.

Пьянство давало Джорджу ощущение тихого счастья. Как если бы он беспрерывно ждал чего-то с радостным нетерпением. Оно помогало ему сосредоточиться на мгновении и думать о безумных вещах, о которых, будучи трезвым, он и помыслить не мог. Когда он напивался, прошлое представлялось ему в виде далеких, подернутых дымкой развалин – чего-то такого, на что можно было не обращать внимания.

Джордж учился в знаменитом Эксмутском интернате. Полы там всегда сверкали как зеркало. Вместе с ним учились и другие мальчишки, такие же, как он. И меж собой все они прекрасно ладили. Если кому-то присылали из дома съедобную посылку, ее делили поровну. Точно так же мальчишки делились и подушками, и телефонными карточками, а по ночам, когда выключали свет, они подолгу что-нибудь дружно обсуждали.

По воскресеньям можно было видеть, как мальчишки в черных плащах с капюшонами, точно призраки, медленно бредут вверх по склону к церкви, растянувшись длинной вереницей от самого школьного двора. Летом они носили белые сорочки с воротничками на пуговицах, оранжевые галстуки в полоску, форменные коричневые пиджаки в горошек и коричневые шорты с коричневыми носками. Каштановые туфли на шнурках рекомендовались, но не навязывались.

По вечерам им разрешали смотреть телевизор в общей комнате и угощаться конфетами – в ограниченном количестве.

По воскресеньям каждому мальчику надлежало писать домой. Вот письмо, которое Джордж однажды написал домой матери:

С возрастом Джордж стал тяготиться строгостями школьной жизни. Другие мальчишки превратились в механические подобия самих себя. Один мальчик спрыгнул с крыши. Директор сказал, что он умер по дороге в больницу.

В отличие от многих мальчишек, избавившихся в подростковом возрасте от детского благодушия, Джордж попросту не смог укрепиться в мысли, что жизнь полна разочарований, поскольку:

1. Людьми движет тщеславие.

2. Жизнь заканчивается до того, как начинаешь что-нибудь в ней понимать, а потому она, очевидно, лишена всякого смысла.

Вместе с тем Джордж стал распущенным, взрывным, беспечным и сентиментальным. У учителей старших классов при виде его всегда опускались руки – бывало, они даже следили, чтобы воспитатели отбирали у него спиртное, не делая, как ни странно, соответствующих записей в дисциплинарном журнале. Когда его рвало, мальчишки помладше дышали вонью, заполнявшей коридоры, а потом громко обсуждали это за завтраком. В конце концов кто-то из смотрителей посоветовал Джорджу не закусывать ни до, ни во время выпивки – так, по крайней мере, от него будет меньше вони.

Джордж нашел себе и другое прибежище от одиночества – музыку. Особенно ему полюбился И.С. Бах. То была истинная нежность – любовь, заключенная в музыкальную форму. Джордж слушал его музыку беспрестанно. Ее было столько, что не переслушать, к тому же она ему никогда не надоедала. Джордж часто, и не без удовольствия, говаривал, что за всю свою жизнь Бах сочинил столько музыки, что, вздумай кто-нибудь переписать полное собрание его музыкальных сочинений, у него ушло бы шестьдесят три года беспрерывной работы на то, чтобы скопировать вручную все от первой нотной страницы до последней.

А еще Бах воспитывал детей. Джордж полюбил его и за это. Не в пример отцу Джорджа, Иоганн Себастьян Бах не бросил своего родного сына – даже когда кормил его не больше двух раз в день, а спать укладывал на солому.

Чуть погодя – лет в пятнадцать, пока другие мальчишки менялись фотографиями девчонок, вырванными из библиотечных книжек, или покуривали в школьном саду, Джордж проникся неизбывной любовью к языкам и классической истории. Учителя снова поверили в него, а их внезапно возродившаяся покровительственная симпатия к нему некоторым образом укрепила его природную склонность к доброте.

К своему шестнадцатому дню рождения (о нем его мать совсем забыла) Джордж переводил по воскресеньям целые главы с латыни на современный английский. Помимо того, он любил древнегреческие мифы о богах и героях. Ему нравилось рисовать себе в мыслях, как все эти персонажи дружно танцуют на сцене под органную музыку восемнадцатого века – того же Баха. Он даже пробовал смастерить из картона миниатюрный театр, но бросил эту затею после того, как склеил себе пальцы и ему пришлось провести целый день в обществе школьной медсестры, когда-то служившей в армии и не любившей классическую музыку.

Джордж увлекался греческими богами потому, что в них больше никто не верил.

Когда сестра полюбопытствовала, есть ли у него какое-нибудь увлечение, он пустился рассуждать о языке. Стал рассказывать, что язык обязан своим существованием и своеобразием тому, чем он никогда не был и на что всего лишь указывал. Поскольку звучание языка есть подлинное воплощение желания. Но, несмотря ни на что, язык обречен на вымирание. Сестра кивнула и спросила, уж не хлебнул ли он чего.

– Не буду врать, сестра, – сказал он. – Было дело.

Она укоризненно покачала головой.

– Ладно, гляди не попадись на глаза учителям, не то свяжу тебя не только по рукам.

Джордж любил язык во всех его проявлениях. Любил писать на нем, слушать его, ощущать, как он обретает звучание, срываясь с губ. То, что нельзя было почувствовать в реальной жизни, можно было ощутить с помощью языка – через чужой опыт, обозначенный на бумаге. Невероятно, но факт.

«Мы открыли письменность…»

Так однажды Джордж начал одно из своих сочинений.

«…И в течение последних пяти тысяч лет он служил связующей нитью, объединяющей человечество, поэтому мы можем познать самые сокровенные человеческие чувства, хотя сами их никогда не испытывали…»

Джордж мнил себя в некотором роде знатоком, и ему нравилось разбирать письма, которые мать писала ему в интернат. Они требовали самого тщательного изучения, потому как в них (как убедил себя Джордж) была сокрыта любовь.

Родители Джорджа можно было сравнить с картинкой-загадкой, в которой недоставало кое-каких частей, самых нужных.

Днем Джордж, случалось, прогуливал школу. При церкви было кладбище, выходившее на море, и он любил туда наведываться. Интернат размещался на холмистой городской окраине, среди лугов, подступавших к яблоневому саду. За дальней стеной сада, где мальчишки постарше встречались с местными девчонками и обхаживали их, вешая им лапшу на уши, и располагалось церковное кладбище, а за ним лежал город Портсмут. Дальше – неведомые долины и поля.

Джордж любил бегать через сад до той дальней стены. Ранней осенью солнечный свет разливался золотом среди деревьев. Перевалив через стену и луга, он оказывался на церковном кладбище. Даже когда Джордж видел пар собственного дыхания, яркое солнце согревало верхушки надгробий, словно миропомазывая каждого безмолвного обитателя кладбища. Плоские надгробия были самыми старыми. Детские могильные камни походили на удобные сиденья. Джордж любил сиживать на них, покуривая сигарету. Иногда он затевал разговор с покойным малышом и говорил ему что-то вроде такого: «Ну, случись тебе оказаться в моей школе, ты бы, наверно, принял мисс Кордэ за француженку…»

Чем дольше Джордж сидел на каком-нибудь могильном камне, тем сильнее чувствовал близость к лежащему под ним малышу. Его «лучший» друг на церковном кладбище упокоился в 1782 году. На его надгробии было написано:

«1778–1782

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ СЫНОК НАШ ТОМ КОПТОРН,

ПОЧИВШИЙ ОТ РОДУ ЧЕТЫРЕХ ЛЕТ,

ВОСЬМИ МЕСЯЦЕВ, ДВУХ НЕДЕЛЬ

ТРЕХ ДНЕЙ И ЧЕТЫРНАДЦАТИ ЧАСОВ.

КАЖДОЕ МГНОВЕНИЕ С НИМ

БЫЛО НАМ ОТРАДОЙ ЗЕМНОЙ».

Джордж думал – может, однажды кто-нибудь исхитрится подсчитать и минуты его жизни.

Иногда он воровал в кафетерии картонные пакетики с шоколадным молоком и выливал несколько капель на могилу Тома.

Часть плоских надгробий потрескалась от непогоды. На других время стерло целые куски надписей. А одно было совсем истертым. Джордж представил себе, что это его собственное надгробие.

Лето… он лежит неподвижно в сухой траве. Солнце греет лицо, точно горячая щека любимой. Глаза подернуты жгучей пеленой теплой крови.

Он размышлял, как там сейчас его отец, и казнил себя за то, что отец ушел, когда ему было семь лет. Безотцовщина только крепче связала его с матерью. Но так или иначе, непонятно почему, ему казалось, что как семья все они умерли.

Однажды Джордж решил, что отец и впрямь умер, а его таинственная жизнь где-то за границей всего лишь ширма, потому что именно он, Джордж, каким-то образом был виноват в его смерти, вот только каким именно, вспомнить он не мог. Но в действительности могло быть и так, что отец его жил себе поживал без них и у него был другой сын там, в Саудовской Аравии, где находилась его нефтяная компания, и сын этот, наверное, был умнее, красивее и ростом выше Джорджа. Правда об отце так и осталась бы тайной, если бы он не объявился спустя несколько лет.

Джордж выбрал Афины задолго до того, как туда на самом деле отправился. Этот город, как ему казалось, он хорошо знал по многочисленным текстам, которые переводил.

Незадолго до окончания Эксмута Джордж сообщил матери в письме домой, что собирается за два года закончить колледж, уехать в Афины и заниматься археологической лингвистикой. Джордж уверял мать, что своими находками археологи обогащают современную культуру. Он приводил примеры. Так, в суровой израильской пустыне Негев археологи обнаружили устройство, с помощью которого древний народ набатеи две тысячи лет назад орошал поля, пропуская дождевую воду через систему оросительных каналов в водосборники. После того как эта технология была открыта заново, жизнь быстро вернулась в те края и нынешние поселенцы стали выращивать там все что душе угодно.

Но самое удивительное, писал Джордж в другом письме, – то, что после многолетних неудачных попыток отыскать следы земледелия в высокогорном озерном краю в Перу и Боливии, на высоте около четырех тысяч метров, археологи наконец наткнулись на технологические приспособления, с помощью которых древние благополучно выращивали хлеб на площади порядка двухсот тысяч акров.

В ответных письмах мать ни разу не коснулась его исторических экскурсов. Зато она писала ему, что ела на завтрак, как погода нарушила ее планы, в каком состоянии находится их дом, что у них мало денег и она боится, потому что не знает, как теперь будет праздновать свой день рождения. Однажды она написала, что ей сделали несложную операцию, что месяца три она писать ему не сможет, и в заключение попросила за нее не волноваться.

Между Эксмутом и Афинами Джордж отучился в небольшом гуманитарном колледже, неподалеку от своей школы. Жил он в общежитии, которое студенты прозвали Лисьей норой. У него были койка, стол, стул, лампа и маленькая книжная полка, беспорядочно заставленная непомерным количеством книг.

Его соседа по комнате звали Джошуа – он был с какого-то острова у побережья штата Мэн, носил прозрачные брекеты на зубах и гонял на велосипеде образца пятидесятых годов.

Субботними вечерами Джордж переписывал целые разделы из «Илиады» и «Одиссеи» на древнегреческом. После первого курса английского Джордж вручил преподавателю папку с несколькими своими переводами. Преподаватель был человек весьма преклонного возраста. Раскрыв папку, он на мгновение растерялся, потом сказал: «Иисус Назорей».

На первом курсе Джордж как-то раз два дня кряду слушал партиты Баха, прокручивая их снова и снова, и без наушников.

А через неделю, вернувшись к себе в общагу, он обнаружил, что шкаф его соседа по комнате опустел, а на койке у него остался только матрас. У Джорджа на подушке лежала записка:

«Дорогой Джордж,

Я переселился! А если тебе будет нужен друг, я всегда рядом, в комнате чуть дальше по коридору…

Джошуа Б.»

Джордж завернул компакт-диски с «Французскими сюитами» Баха в маленький пакет и перевязал его ленточкой. Потом откупорил бутылку джина, пару раз хлебнул из нее, после чего плеснул немного джина в стакан и смешал его с тоником.

Следом за тем он достал блокнот и ручку.

Посмотрел на стакан, глянул в окно – на чуть клонящиеся от ветра высокие деревья, которыми был засажен весь студенческий городок. Взял пакет и, пройдя немного дальше по коридору, оставил его возле двери новой комнаты Джошуа с запиской следующего содержания:

«Когда Иоганну Себастьяну Баху было девять лет, он переписал целую нотную библиотеку. Он тайком выбирался из спальни, спускался вниз, тихонько поворачивал железное кольцо, поднимавшее щеколду, и преспокойно трудился себе при лунном свете. Страсти, которыми мы не можем управлять, ограничивают нас.

Дж.»

Через несколько дней после любовной встречи с Ребеккой Джордж сидел поздним вечером в кафе у своего дома и снова переживал ту ночь. Он силился вспомнить все до мельчайших подробностей: что она говорила и что у них было на обед. Ему хотелось иметь у себя ее фотографию или прядь волос – хоть какой-нибудь предмет в память о той ночи, который можно было бы ощущать в руке как доказательство того, что наконец это случилось: он влюблен.