Читать книгу Неизвестная война. Правда о Первой мировой. Часть 1 - Сборник статей - Страница 4

Эрик Хобсбаум – «последний сталинист», как дружески-шутливо называл его американский историк А. М. Шлезингер-мл., в своей книге «Век экстрима», говоря о «коротком XX веке» (1914–1991), писал, что Великая война и ее последствия (и среди них в качестве ключевого события – Октябрьская революция 1917 года в России) дали толчок экономической и социальной трансформации, полностью изменившей лицо человеческой цивилизации[8]. «Позолоченный XIX век» для одних, по словам Хобсбаума, растворился без остатка в ностальгических воспоминаниях: «позабудь про камин, в нем погасли огни». Для других, как писал «ранний» Томас Манн, он становился объектом «наглого пренебрежения»[9], поскольку по их представлениям он разоружил и обезволил человечество перед лицом грядущих испытаний, усыпив его бдительность в отношении скрытых мотивов сил разрушения, коренящихся в изъянах человеческого духа, погрязшего в самодовольстве и филистерстве. Третьи, мечтая о «царстве свободы» в государстве-утопии, рассуждали в терминах теории империализма, по их мнению, раскрывающей все глубинные причинно-следственные связи в процессе назревания гигантского конфликта интересов и раскола мира на враждебные блоки.

В форме рабочих идеологем и военных доктрин распространялись планы возвышения одних стран за счет других, вытеснения конкурентов с сырьевых рынков и торговых плацдармов, захвата стратегически важных территорий и позиций на суше и на морях, идеологической и культурной экспансии. В «тепличных» условиях притворно романтического мирного времени подспудно накапливались идеи реваншизма и национального превосходства. И тем не менее знаком эпохи, общим для всех становились реальные социальные и правовые достижения ведущих, «передовых» держав на всю глубину общественных структур и договорных отношений. Реформы коснулись государственного устройства и органов местного самоуправления (включая полицию и судебную систему), фабрично-заводского законодательства, систем социального страхования, демократизации общеобразовательной школы и вузовского обучения, коррекции земельных отношений и содействия крестьянским кооперативам, поощрения свободомыслия, партийных перегруппировок с выходом на авансцену оппозиционных левых партий, избирательных прав, гендерных отношений и т. д. Межконфессиональные и межэтнические отношения оставались напряженными, все привилегии сохранялись за титульной нацией, но и то и другое контролировалось правительствами, где больше, а где меньше законодательно закрепляющих права нацменьшинств.

Нельзя не сказать и о внедрении систем финансового регулирования и даже об экспериментах с занятостью, системой вспоможествования и пенсионного обеспечения.

Европа и Северная Америка обустраивались, приобретая вполне респектабельный, привлекательный вид. Этим процессам сопутствовал не только рост грамотности населения, но и сдача экзамена на зрелость имущими классами, показавшими себя заинтересованными в распространении научного знания и не только. В полном соответствии с изменением архетипа национального патриота проходило движение от гуманности через национализм к зверству (как писал Альфред Вебер). Культ науки прямым путем вел к модернизации вооружений, флотов и армий, что становилось в духе времени первейшим показателем культурности и благополучия наций, их успешности в целом. Реально, как это ни парадоксально, на этой модернизации до поры до времени держался баланс сил в мире, эффективность дипломатии и устойчивость режимов. Складывался механизм манипулирования массовым сознанием, его милитаризации и привычка к ранжированию народов по расовому принципу.

Возник феномен, который можно было бы (с оговорками) обозначить понятием пространства времени, охватывающего синхронно проходившие в различных странах и примерно одноплановые для западного и опосредованно восточного мира трансформационные процессы, закрепляющие достижения гражданского общества и развития личности, благодаря расширению коммуникационных связей, туризма, динамично повышающейся потребительской способности масс и тяги к просвещению и обмену знаниями, а также пока только первых признаков стирания различий между сословиями и классами, богатыми и бедными. В этих более или менее последовательно осуществляемых преобразованиях отчетливо угадывались контуры нового мира. Быть его провозвестником открыто претендовали США с их «Американской мечтой». Э. Хобсбаум пишет, что «Человечество (в целом. – В.М.) находилось в ожидании альтернативы». Оно пыталось заглянуть в будущее с тем, чтобы узнать, каким это будущее будет.

То же «ожидание альтернативы» пронизывало и русскую интеллектуальную среду. Однако в политике оно оставалось слабо выраженным. З.Н. Гиппиус в предисловии (1920 г.) к своим знаменитым «Дневникам» писала, что продвижение новых идей в живую российскую действительность было делом призрачным. «Партия конституционно-демократическая (кадетская) единственно значительная либеральная русская партия в сущности не имеет под собой никакой почвы. Она держалась европейских методов в условиях, ничего общего с европейскими не имеющих»[10]. В России, по образному выражению той же Гиппиус, «партийно-молчащей самодержавной» дать выход волеизъявлению масс и придать ему рационально-правовой характер оказалось невозможным.

Цепкость традиционного уклада вопреки революционизирующим тенденциям эпохи перехода к индустриализму оказалась сильнее самых влиятельных веяний в пользу модернизации. В своем письме к той же Гиппиус в разгар столыпинского правления 18 июня 1907 года другой русский литератор Валерий Брюсов в немногих ярких словах охарактеризовал символ времени, переживаемого Россией «Слева бомбы, и грабёж, бессмысленный и пьяный, справа – штыки и виселицы, дикие и грубые, в центре усы Головина (председатель 1-й Государственной Думы. – В.М.) и кадетский радикализм «Перевала». Нет путей – ни влево, ни вправо, ни вперед – разве назад!»[11] Длительность застигшего страну безвременья никто предсказать не мог. Впереди ждало убийство Столыпина, Ленский расстрел, Распутин и роспуск 4-й Государственной Думы весной 1917 года и, наконец, как писал Герберт Уэллс, «колоссальный непоправимый крах»[12].

Между тем из истории стран Запада можно привести немало ярких примеров целенаправленной практической работы по устранению препятствий для обновления государственного устройства и межклассовых отношений в конце XIX – начале XX века. Один из наиболее заметных – Германия.

Теобальд фон Бетман-Гольвег, с 1909 по июль 1917 года находясь на посту главы имперского правительства Германии, последовательно проводит свою политику «диагонали», что означало рекалибровку капитализма путем дозированного включения социал-демократии в государственные структуры и создание коалиции общественных сил – от левых до правых. Во внутренней политике он широко использовал достижения леволиберальной общественной мысли (П. Брентано, А. Вагнер, М. Вебер), выводя необходимость внутренних реформ не только из общих правовых принципов и норм, но и из пресловутых национальных интересов имперской политики. Он делал, как тогда говорили, «левую политику правой рукой». Укреплением парламентаризма, предупредительностью в отношении рабочего движения, внедрением идей социального партнерства во многом Германия обязана длительному пребыванию Бетман-Гольвега на посту канцлера. Только в годы войны, констатируют немецкие исследователи, выросло отчуждение между рабочими и работодателями, которые стали восприниматься в обществе не как представители «национального производящего капитала», а как «промышленные магнаты». Вот тогда-то «народная общность» затрещала по швам. Но это случилось уже в 1918 году, до этого «диагональ» Бетман-Гольвега сделала ее вполне реальным фактом вплоть до поражения в войне. Но она же привела к переменам и в системе управления хозяйственной жизнью.

Здесь не место углубляться в ситуацию с изменениями в процессе реформаторской деятельности лево-либералов и прогрессистов в США в конце XIX – начале XX века в период президентства У Маккинли, Т. Рузвельта, У Тафта и В. Вильсона или либералов в Англии, давших истории таких ярких реформаторов как Асквит и Ллойд Джордж. Скажем только, что «Прогрессивная эра» буквально переформировала демократию в Америке за счет усиления представительства среднего класса в органах власти, влияния прессы, появления организованного движения рабочих, афроамериканцев, женщин, фермеров. Война замедлила этот процесс, даже отбросила его назад, но институциональные изменения, касающиеся, например, избирательных прав, судебной системы, трудового законодательства, финансового регулирования оставались фактически неизменными. Аналогичные примеры можно было бы привести в связи с гражданским и политическим развитием десятка других стран, включая Англию, Францию, Бельгию и Японию.

По контрасту с этим стандартом модернизации Россия, пройдя (скажем словами В. О. Ключевского) через полосу недобросовестно исполненных «великих реформ» Александра II и контрреформ, связанных с именем его сына Александра III, не смогла вписаться в мировой прилив реформаторства, задуманного с прицелом на будущее, непосредственно предшествовавшего 1914 году и захватившего частично войну, особенно в области экономики. Для нее переход к социально-экономическому дирижизму был затруднен многими причинами, в том числе культурной отсталостью, массовой безграмотностью, сопротивлением владельцев зарождавшейся тяжелой индустрии и доморощенных «юнкеров», которые принять этот путь, как признавал В. М. Чернов, оказались не способны[13]. Догоняющий тип развития был сохранен и в кризисный момент истории 1914–1918 годов, в очередной раз подтвердив неизменность традиционному мышлению, т. е. упованию на авось и фаталистическому безволию. «Россия, – писал В. О. Ключевский еще в 1898 году, – на краю пропасти. Каждая минута дорога. Все это чувствуют и задают вопросы, что делать? Ответа нет»[14].

Прошло еще 10 лет, а ответ так и не был найден. Продолжался процесс насаждения «хаоса государственного разложения», если воспользоваться словами известного правоведа и политика В. А. Маклакова, сказанными им во 2-й Государственной Думе в 1907 году в ходе дебатов по поводу военно-полевых судов[15]. Характерно, что П. А. Столыпин поставил себе в заслугу «заговаривание» этого ключевого вопроса в Думе. В письме Николаю II от 4 марта он написал: «Нам удалось свести вопрос (о военно-полевых судах. – В. М.) на нет». Он знал, чем понравиться царю, но так и не сумел стать его фаворитом.

Между тем, от здравомыслия самодержца, от скорости операционного мышления его окружения зависело очень многое. Однако препятствий на «конституционной дороге», которую начертал П. А. Столыпин, будучи председателем Совета министров, оказалось слишком много, да и он сам, по словам современника, к переменам скоро «остыл». Следует признать вместе с тем, что все было значительно глубже и сложнее, нежели архаизм государственного мышления последних Романовых или усталость кучки мыслящих советников, нежели тактические ошибки, нерешительность и проволочки думских партий, передавших Временному правительству в марте 1917 года страну, как выразился эсер и его видный член В. М. Чернов, «полную вопиющих неудовлетворенных потребностей»[16].

Буквально накануне войны, в дни июльского кризиса 1914 года страна переживала глубокий психологический стресс и отсутствие ясного целеполагания, о которых сегодня почему-то не принято говорить, как будто бы все наладилось и вошло в полосу благоденствия благодаря подъему экономики и урожаям. «Не могу ни в чем разобраться, ничего не понимаю, ошеломление», – писала 1 августа 1914 года (по старому стилю) Гиппиус. – Повсюду беспорядки, волнения». Одни говорили об «органическом» начале революции против самодержавия, другие – о солидарности с ним на волне патриотического подъема. Однако четкое представление о том, что делать, отсутствовало и пришло много позднее, уже в разгар военных поражений на фронтах Великой войны, открывших тягостные раздумья и хождение по мукам. Одним словом, правящая верхушка России и думская оппозиция оказались в состоянии духовного ступора, уповая на чудо, отвергая саму возможность революционных перемен и сосредоточившись на агитации за полную победу, на критике пороков дворцовой знати и одиозных фигур в окружении царя.

Падение самодержавия пришло как бы само собой, однако думская оппозиция, едва придя в себя, не нашла сил, чтобы осмыслить произошедшее и сосредоточиться на главных, неотложных задачах. Очень ярко и убедительно об этой пустотелости интеллектуальной элиты России даже в дни роковые для страны сказано в дневниковой записи от 28 декабря 1915 года французского посла Мориса Палеолога. Вот она: «За те почти два года, что я живу в Петрограде, одна черта поражала меня чаще всего при разговорах с политическими деятелями, с военными, со светскими людьми, с должностными лицами, журналистами, промышленниками, финансистами, профессорами: это неопределенный, подвижной, бессодержательный характер их воззрений и проектов. В них всегда какой-нибудь недостаток равновесия или цельности; расчеты приблизительны, построения смутны и неопределенны. Сколько несчастий и ошибочных расчетов в этой войне объясняется тем, что русские видят действительность только сквозь дымку мечтательности и не имеют точного представления ни о пространстве, ни о времени»[17].

В мемуарах В. М. Чернова говорится, с чего следовало бы после падения самодержавия начать в России «перебелять начисто» черновик истории. С решения аграрного и рабочего вопросов. Но как сочетать его со строительством новой власти и одновременно сохранить Россию в войне – никто не знал. Создание подобия «нового земельного режима», изменение на «европейский манер» положения трудящихся в городах оказалось не по плечу политическому классу России, одушевленному оной мечтой – оставаться в строю с союзниками и воевать «до победы». Чернов усматривал в пропасти, отделяющей российских магнатов промышленности от рабочих, в их упрямом отказе от уступок в стиле ллойд-джорджизма прямой предвестник гражданской войны, «которой никакими заклятиями никто остановить был бы не в силах».

Охотнорядская психология российских денежных мешков (за некоторым исключением) не позволяла следовать примеру западных либералов от большого бизнеса, в нужный момент способных мимикрировать в чадолюбивых пастырей промышленных империй. Известный писатель и публицист М. Н. Арцыбашев, после революции игравший в эмиграции очень заметную роль, писал, что она (революция) «могла быть предотвращена или по крайней мере надолго отсрочена», если бы не отказ Николая II принять решительные меры в социально-экономической области и его нежелание иметь дело ни с Думой, ни с печатью, ни с Церковью. «Он этого не сделал, – писал Арцыбащев, – с одной стороны, не идя ни на какие уступки, а с другой – терпя оппозиционную Думу и печать, почти революционную»[18].

Мы уже говорили, что накануне войны Россия оказалась в фазе высокого экономического подъема, но неимущим слоям населения страны права участвовать в результатах этого подъема дано не было. Распределение благ и привилегий их не коснулось. Сам Николай II вопреки всем правилам рисовал положение своих подданных летом 1914 года в самых мрачных и, пожалуй, самокритичных тонах. Это редкое признание мы находим на страницах воспоминаний московского генерал-губернатора, шефа жандармов и приближенного к царю В. Ф. Джунковского[19]. «Бездарный царизм» (Г. Уэллс) в годы войны усугубил страдания тех, кто воевал и тех, кто оставался в тылу.

Постепенно уже в годы войны медленно нараставший после затишья летом и осенью 1914 года конфликт в общественном мнении России. Далеко не все хотели вслед за Николаем II «тихого и безмолвного жития». Эти настроения содействовали возникновению предпосылок реального осуществления повестки дня, близкой к европейскому образцу и целям, таким, например, как 8-ми часовой рабочий день, что было стандартом нового цивилизованного мира XX века. Ликование по поводу начала «короткого XX века» после залпов августовских пушек 1914 года должно было бы напомнить дворцам о тех, кто призван был, с энтузиазмом приняв на себя миссию защитников отечества, занять в конечном итоге отведенное им историей положение. Положение не просто подданных его величества, но полноправных граждан России[20]. Но как оказалось, только революция (каким бы кратким этот период, прерванный Термидором, ни был) открыла клапан, перекрывающий доступ низам к законотворчеству и социальному лифту, долго недоступному в силу ограничений в правах на равенство возможностей, узурпированного верхушкой общества, всеми силами цепляющейся за сословные различия и религиозно-автократические методы управления страной. Стоит процитировать фрагмент из книги воспоминаний Г. К. Гинса – участника и свидетеля событий, занимавшего должность главного юрисконсульта Министерства продовольствия Временного правительства, а затем в январе 1918 года занявшего высокие посты в Омском правительстве адмирала Колчака: «Революция, уничтожившая сразу все социальные перегородки: дворянство, национальные ограничения, чины, последовательность прохождения должностей – открыла свободный путь к власти и общественному влиянию самым простым людям. Эта перспектива блестящей карьеры, в таком масштабе ставшая возможной только при большевистском режиме, кружит голову и опьяняет молодежь, быстро достигающую самого высокого положения не только благодаря талантам, но и в награду за неразборчивость средств и просто преданность власти. Так создается новая аристократия, накопляющая богатство всеми путями, жадная и безжалостная»[21].

Характерно, что объясняя желание русского офицерства оставаться в «большевизии» (термин, придуманный Гинсом) и служить в Красной Армии, Гинс говорит об его враждебном отношении к союзникам, которые «казались многим не друзьями, а врагами России», и тяготении к Германии как к стране «обиженной и способной на более искренний и тесный союз в Россией…»[22] Совершенно не случайно в знаменитых «Очерках русской смуты» А. И. Деникина возникает и нелицеприятный отзыв о французской политике, и особое отношение к представлениям «французских государственных людей» о русской политике, которая «мыслилась только в свете прогерманских или профранцузских аспираций»[23].

Мотивации большевиков и левых эсеров как главных могильщиков наследия царизма и побудителей рывка из отсталости к уровню ушедшей далеко вперед Европы посвящает центральную главу своей последней книги Эрик Хобсбаум (глава 2. Мировая революция). Радикализм экономических лозунгов и внеисторической утопичности большевиков вырастал из стихии антивоенного бунта и фетишизации идеи управляемости обществом и прежде всего экономикой, коллективной волей и разумом[24]. К истории и теории вопроса прямое отношение имели и рассуждения Питирима Сорокина, высказанные им задолго до Хобсбаума и других левых интеллектуалов в брошюре 1923 года. «Современное состояние России»[25], где он говорил об этатизации – коммунизации (или огосударствлении) как прямом и неизбежном следствии войны, голода и разрухи. Вообще процесс огосударствления, вынужденной централизации и перехода к регулируемой экономике принимал в воюющих странах широко распространенный характер. И ярче и полнее всего он проявил себя в Германии, в кайзеровском «военном социализме». Большевистские же новаторы, не страдавшие властебоязнью, с их максимализмом, как считал тот же П. Сорокин, лишь «гениально примазались» к историческому процессу, придав ему сумасшедшее ускорение[26].

Воспетый большевиками культ силы (если не считать нюансов) был присущ России и Германии, Англии и США, большевикам и меньшевикам, вильсонистам и республиканским оппозиционерам в Конгрессе США, членам Пангерманской лиги и Христианско-социальной рабочей партии Штеккера в Германии. В защиту идеи создания механизма, регулирующего всю хозяйственную жизнь, насильственно насаждающего дисциплину и порядок на фронте и в тылу выступил в июле 1917 году. И. Г. Церетели, вождь меньшевиков. Просто гимном репрессиям, «которые, – говорил он, – мы считали похороненными навсегда» стала его речь на пленарном заседании ВЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов и исполкома Всероссийского совета крестьянских депутатов. «Мерами репрессий и даже применением смертной казни, – говорил он, – должны мы спасать страну и революцию и наносить удары очень близко от демократических организаций революции»[27]. Тем не менее, это не мешало Церетели и другим в традициях всегдашнего российского раскола обвинять большевиков в экстремизме и терроризме, в нереалистичности и пустозвонстве.

Однако пространство времени, очерченное завершающей фазой Великой войны и ее прямыми последствиями, вместило самые благоприятные условия для приближения «светлого будущего» в реальном и мифологизированном виде.