Читать книгу Самому себе не лгите. Том 1 - Сборник - Страница 37

Михаэль лежал на снегу, подстелив под себя несколько хвойных веток. Исходные позиции батальон занял ночью, но уже рассветало, и начала атаки можно было ждать с минуты на минуту.

Четыре месяца прошло с последнего боя, в котором он участвовал и был ранен. Тогда, в августе, война шла в эстонских лесах и на улицах Таллина – мощеных камнем, пропахших дымом и порохом, – а сейчас стоял декабрь, и впереди простиралось, насколько хватало глаз, заснеженное подмосковное поле.

Но изменился не только пейзаж. В судьбе Михаэля тоже произошли изменения.

Переправившись под бомбами на старом буксире через Ладогу, Михаэль еще десять дней добирался до Горького. Несмотря на то, что у него имелось предписание, очумевшие и измотанные железнодорожники не обращали на бумажку никакого внимания, солдатские эшелоны шли в противоположном направлении, и оставались только обычные поезда, набитые эвакуированными и просто бегущими подальше от приближающейся линии фронта гражданскими людьми. Попасть в такой поезд было почти невозможно, а если все-таки удавалось, приходилось стоять.

А кроме того, надо было не перепутать направление. Карты у Михаэля не было, он плохо представлял себе, где находится пункт назначения, и всё же ему повезло. В Вологде, куда Михаэля привез товарный состав, ему удалось забраться в тамбур и каким-то чудом попасть в вагон идущего до Костромы, переполненного до отказа поезда. И стоять бы Михаэлю всю оставшуюся дорогу, если бы какая-то круглолицая девушка в платке, из-под которого выбивалась светлая прядь, не притянула его к себе и не усадила, вынудив слегка потесниться своего пожилого соседа, хотя двигаться было некуда.

Так он оказался на нижней полке, вплотную ощущая молодое женское тело и сгорая от смущения. В Риге у него не было подруг, даже с одноклассницами по гимназии общение было мимолетным, хотя Михаэль не раз ловил заинтересованные девичьи взгляды. Не зная, с чего начать разговор, он молчал, и где-то через полчаса, видимо, потеряв надежду, что парень откроет рот, девушка заговорила сама:

– Меня Клавдией зовут. Клава, значит. А тебя как?

Михаэль успел убедиться, что странное для русских произношение его имени вызывает вопросы, и постарался их избежать.

– Михаил.

– Михаил… – повторила Клава. – Стало быть, Миша. Ты откуда, солдатик? Вроде как в другую сторону от войны едешь?

У нее было непривычное «окающее» произношение.

– Я уже воевал, – не вдаваясь в подробности, ответил Михаэль. – Под Таллином. Был ранен, получил отпуск. Сейчас еду в Горький, потом – снова на фронт.

Он понимал, что в неимоверной тесноте вагона нужно говорить о себе как можно меньше.

– Ну а сам-то? Сам откуда будешь?

– Из Латвии… Из Риги.

Михаэль отвечал односложно. К ним уже прислушивались. Какой-то мужик, примостившийся на верхней полке, даже свесил голову вниз.

– Из Латвии? – переспросила Клава. – Тогда понятно. По разговору твоему. Говоришь вроде правильно, да как-то не по-нашему. Значит, латыш?

Михаэль сделал неопределенный жест. В такой обстановке, среди случайных людей, он не мог и не хотел откровенничать.

Клава поняла это по-своему. Она перестала донимать Михаэля расспросами и стала рассказывать о себе. Сама она из Вологды. Отец и брат воюют, а до войны оба на одном заводе работали. Матери нет, а с мачехой она не ладит, потому и едет к сестре. Тоже в Горький – стало быть, им по пути. Сестра ее, Лиза, на «Красном Сормове» работает, в сборочном цеху. И Клава там работать собирается.

Сормово! Михаэль уже слышал это название…

– Друг у меня, моряк. Вместе воевали под Таллином. Так он тоже на этом заводе работал.

– А где он сейчас?

– В Кронштадте.

– Правда? И мой жених где-то там. На фронте, под Ленинградом.

Михаэль не знал, почему его кольнуло упоминание о женихе. Неужели эта разговорчивая девица ему нравится?..

А Клавдия тем временем спохватилась.

– Господи! Ты же голодный! Сейчас покормлю.

Это было как нельзя более кстати. Михаэль умирал от голода. Последнюю банку полученных в Кронштадте консервов он съел еще утром, и у него оставался только хлеб – меньше полбуханки. Его надо было растянуть до конца пути… И тут появляется Клава с корзинкой. А в ней – домашняя снедь. Не захочешь – поверишь в чудеса.

Нужно было есть неторопливо, зная себе цену, как подобает бывалому бойцу, но от голода сводило челюсти. Неторопливо не получалось. Содержимое корзинки таяло, и Михаэль спохватился лишь тогда, когда понял: еще немного, и у Клавдии не останется ничего. Виновато посмотрев на девушку, он протянул ей корзинку.

– Извини! Совсем о тебе забыл.

Но Клава не расстроилась.

– Ты пока ешь. В Кострому приедем – раздобудем чего-нибудь. Есть у меня еще еда, да не могу ее трогать. Сестричке везу. Она, бедная, с ребеночком мыкается. Муж-то ее без вести пропал. А ей говорят: пропал – значит, в плен сдался. По этой причине и помощь ей, как жене фронтовика, не положена, – серьезно и с горечью заключила Клава.

Она хотела еще что-то сказать, но относительная тишина, установившаяся в ночном вагоне, была нарушена какой-то возней. В проходе появился мужской силуэт. Не обращая внимания на узлы, чемоданы и ноги пассажиров, мужчина пробрался внутрь. Прижав к стенке сидевшую у окна на противоположной полке женщину, он втиснулся рядом с ней. Женщина пыталась протестовать, но наглый тип ткнул ее в плечо.

– Заткнись, толстуха!

И принялся бесцеремонно разглядывать Михаэля и Клаву. Увидев в руках парня корзинку с едой, новоявленный сосед осклабился:

– Эй, рыжий! А много не будет? Поделился бы по-христиански.

– Это с тобой-то делиться? – ответила за Михаэля Клава. – Ты и так с центнер весом. Обойдешься, не похудеешь…

Нахал и в самом деле был таких габаритов, что не мог вместиться полностью и сидел полубоком.

– Да уж покрепче твоего шпингалета! А с этим делом у него как?.. Помощь не нужна? А то я завсегда готовый!

– Ты бы лучше на фронте себя показал! – вспыхнула Клава. – Там люди головы кладут, а такой матёрый детина в тылу ошивается!

– А у меня от войны освобождение. Я по здоровью к армии непригодный, – ухмыльнулся непрошеный собеседник. – Ну так как? Хочешь фартового мужика? У тебя таких точно не было, – и перегнувшись, положил ладонь на колено Клавы. Михаэля он игнорировал, как видно, сразу решив, что тот не опасен.

Дело принимало плохой оборот. Нужно было что-то предпринимать, но Михаэль не решался. Ему легче было вместе со всеми идти в бой, чем оказаться со злом один на один. Он и боксом стал заниматься из-за того, что не хватало ему уверенности в себе.

Клаве удалось сбросить ёрзавшую по колену ладонь, но негодяй навис над ней, пытаясь поцеловать в губы. Вокруг реагировали по-разному. Одни возмущались, другие делали вид, что происходящее их не касается. Мужчина на верхней полке даже отвернулся к стене, всем видом показывая, чтобы на него не рассчитывали.

Михаэль понял: если он сейчас, сию минуту не вмешается, в нем не только разочаруется Клава, но и сам он будет презирать и ненавидеть себя. Только не тянуть. Как говорил Юрис в Эстонии: «Прикладом действуй, штыком… да хоть палкой!». Главное – действовать.

Палки под рукой не было, но ненавистный живот был перед глазами. От удара в солнечное сплетение здоровяк переломился, хватая ртом воздух, а Михаэль, схватив за руку Клаву, бросился в проход, спотыкаясь и задевая людей. За спиной они слышали голос, сквозь матерную брань обещавший оторвать Михаэлю ноги.

Неожиданно поезд замедлил ход. Показалась большая станция, и парень с девушкой спрыгнули на перрон. Выскочил и преследователь, бросившись за ними. Обернувшись, Клава увидела в его руке нож и закричала:

– Помогите! Милиция!

Человек с ножом настигал, но милиционер уже бежал к ним, на ходу расстегивая кобуру. Преследователь остановился, изображая страх, а сам сжимал нож, лезвие которого прятал в рукаве пиджака. Это видели Михаэль и Клава, но не видел молодой неопытный милиционер. Выстрелив в воздух, он подбежал к бандиту, и почти сразу же упал на спину, широко раскинув руки.

Вокруг не было никого. Все теснившиеся на перроне люди бросились к подошедшему поезду, надеясь попасть в вагоны. Убийца рванул в противоположную сторону, но оттуда уже бежали на выстрел солдаты военного патруля во главе с офицером. Михаэль увидел летящий в его сторону предмет, но лишь тогда всё понял, когда начальник патруля подобрал лежавший у его ног окровавленный нож.

Бандит, как ни в чем не бывало, кивнув на Михаэля, прокричал офицеру:

– Товарищ лейтенант! Это он убил!

В ту же секунду патруль скрутил растерявшегося от неожиданности Михаэля. Клава ахнула.

– А вы кто будете, девушка? – спросил лейтенант. – Вы что, были с ним?

– Да не убивал он, товарищ офицер! – закричала Клава. – У него и ножа-то не было! Вот этот убил, здоровый. А нож подбросил. Он бандит!..

Но убийца, державшийся уверенно и спокойно, только рассмеялся.

– Да врет она, дура малохольная. Этот рыжий ее охмурил. Он вообще не русский. Вы бы документы его липовые проверили. Заслали его к нам, не иначе…

– Проверим, – пообещал лейтенант. – И твои заодно. Ведите их в отделение.

Старший лейтенант милиции Рагозин находился в должности две недели. Оставшись хромым после ранения в ногу под Лугой, он был комиссован и прямо из госпиталя направлен на узловую станцию начальником милиции. Людей не хватало, времени на их подготовку не было, и бывший строевик-пехотинец очень смутно представлял себе, что и как он должен делать.

В распоряжении Рагозина находились двое: старшина Иван Иванович (солидный пятидесятилетний мужчина, единственный кадровый милиционер) и молоденький сержант, полчаса тому назад убитый таким же, как он, молодым, но подозрительным типом в солдатской форме по имени Михаэль Гольдштейн. Так было обозначено в документах.

В том, что убил именно Гольдштейн, Рагозин сомневался мало. Воевал он в стрелковом корпусе, сформированном из подразделений довоенной латвийской армии, а попал туда Рагозин, потому что большинство солдат и офицеров корпуса – латышей – дезертировали. Он ничего не знал ни о латвийской рабочей гвардии, ни о латышских добровольцах в Эстонии, но был уверен, что латышам доверять нельзя. А парень – латыш. Вот и убил. Что тут неясного?

– По законам военного времени мы тебя без суда расстреляем, – без злобы, но твердо сказал старший лейтенант, – и разбираться не станем. Не до разборок сейчас. У тебя что написано? Гольдштейн Михаэль, боец латышского стрелкового полка. А на самом деле какой ты боец? Ты – латышский фашист, убивший советского милиционера. Повидал я ваших на фронте… Враги. На моих глазах целый корпус дезертировал.

– Но ведь я не латыш, – дрожащим голосом стал оправдываться Михаэль, понимая, что расстрел на месте – не шутка, и что начальник именно так и поступит. – Я еврей. Только родился в Латвии. Зачем мне милиционера убивать? Нас самих фашисты убивают…

– Вот-вот. Родился в Латвии – значит, своим помогаешь, – никак не отреагировав на еврейское происхождение Михаэля и не дослушав, сказал Рагозин. – Пробираешься в советский тыл. Зачем? Для диверсии?

– Там же сказано, в документах: «после ранения направляется в Горький, в формируемую Латышскую стрелковую дивизию».

– Товарищ милиционер, – вмешалась находившаяся в комнате Клава, – да говорю же я вам: не убивал он!.. Тот бандюга убил. Я ж всё видела… Вы лучше его проверьте.

– Им старшина занимается. Тебя саму еще не проверили.

– Но он же гнался за нами!

– Потому и гнался, что дружка твоего заподозрил. Значит так, гражданка. Разговаривать с тобой некогда. Вот тебе бумага, и пиши всё как было… Ну что там, Иван Иванович? – спросил Рагозин входившего старшину. – Выяснил?

– Да вроде как в порядке бумаги… только, сдается, это лицо я уже где-то видел. А где – не припомню пока.