Читать книгу Мы все немного у жизни в гостях - Сборник - Страница 3

Гумилёва читаю как пью,

и не надо вина.

Бьётся – пенится речь

над порогом Житейского моря.

Я губами припáдаю,

фыркаю, жмурю глаза

и на миг забываю,

что пью… послесловие горя.

Горе входит, как тень,

и неспешно ложится у ног.

Оно трогает кожу

и лижет случайные мысли.

Господин Гумилёв,

вы препóдали fatum-урок,

накормив эту тварь

из златой Николаевской миски!..

…Его вывели утром.

Был август, и падали звёзды.

Вертухаи зевали,

патрон досылая в размер.

Он стрелкам по глазам

полоснул огоньком папиросы

и шепнул что-то смерти

на свой, на гусарский манер.

Заворочалось небо,

но утром чудес не бывает.

Спохватился старшой:

«Р-равняйсь, целься в грудь, не жалеть!»

Гад последний сказал:

«Мало кто так умирает!»

И рванул за подол

присмиревшую барыню Смерть.

Как лист бумаги подержанной,

Брошенный в топку времени,

Умер Осип поверженный,

Серебряный русский гений.

Полночь. Вселенский зазнайка

Кротко пред музой божится.

Днём голодает, тает,

Ночью мчится, как птица!..

Утро. Скрип эшафота.

Солнечный луч – лезвие.

С крыльев бумажных – вот он! –

Брызнула кровь-слеза.

Зáрево Владивостока[1],

Тиф, пересылочный тракт.

Тихо скончался Осип,

Гений, гордец, чудак…

Сколь наши домыслы причастны

К свершённой гибели земной?

Вот правым глазом, взором ясным,

Марина воскрешает строй

Беспечной королевы звука.

Она вдали, она над всеми!

Так смотрит девочка из тени

На крепкую мужскую руку.

А левый глаз – беды соринка,

Груз вéковый прожитых лет.

Увы, не расточит слезинки

Фотографический портрет.

Уж тень Елабуги припала

К руке злодейской, и злодей

Взалкал и следует за Ней,

Он приготовил смерти жало!

Два разных глаза, два крыла…

Подуло к полночи прохладой.

Она очнулась и ушла.

Елабуга, будь ты неладна!

Я мог её остановить,

Отнять верёвку, выждать время,

Забыв о том, что русский гений

Свободен быть

                        или не быть.

То ли цыкнула мать над шалостью

И нахмурилась от усталости,

То ли корень прирос к окончанию,

То ли скрыпнули створы Татьянины,

То ли Богу шепнула уродица:

«Отче, родинка выпала с Родины!»

Но заплакала церковь Мценская

Над головушкой Вознесенского.

Аве, Оза…

«Бойтесь Иосифа Бродского!

Его криптогенный разум

Гордиев узел плотский

Сéчет стихом-Александром.

Ахматова (слышали новость?)

берёт его на поруки.

Анна Андреевна, Бродский –

окололитературный трутень!

Его писанина – мóрок.

Он жерновами двустрóчий

Музы свободный росчерк

сжимает до боли в точку!»

«Если не чувствовать боли,

кто через век поверит,

что жили не только моли

в складках сгнивших материй…»

Иосиф раскурил заначку,

стряхнул неаккуратно пепел

и тронул ящерицу-рифму.

Она казалась неживою,

лишь глотка втягивалась мерно

при каждом вздрагивании кожи.

«Дела! – сказал себе Иосиф. –

Скрипит в уключинах Харона

Трахея рифмы сладкозвучной…»

Когда в имениях Хрущёва

О красках рассуждал бульдозер,

И нормой главного закона

Был гнев партийно-всенародный,

Собрал Иосиф всё, что было,

А было Йоське двадцать лет.

И фрезеровщика кормило

Сменил на прозвище «поэт».

Но норма главного закона

Была завистливой и жадной.

И фрезеровщики поэту

За тунеядство дали срок.

Сто-оп!

Тунеядство – выше нормы.

Оно, как воз телеги смрадной,

Парит!

И чувствуется лето

Сквозь кучи смёрзшийся кусок.

Ну вот и всё. Молчит Иосиф.

Умолкла избранная лира.

Ведь всё кончается когда-то,

Как день, как ночь, как мы с тобой.

Но что так ум и сердце просят

Привстать над дерзостями мира,

Вчитаться в «Сретенье»[2] и плакать –

Алкáть над Йоськиной судьбой?..

От планетарных притяжений,

Кардиограмм сердцебиений,

Не начатых стихотворений

(недолетевших НЛО),

Остался на бумаге росчерк,

Машинописная строка

И дней дождливых облака,

Венеция…

И остров Мёртвых[3].

Ах, как пахнут его подорожники!

За страницей листая страницу,

Я листаю цветущие донники

Хоботком, как пчела-медуница.

Горьковатый в речах и помыслиях,

Неприметный парнишка фартовый

Про Николины[4] выплакал выселки

Сладкозвучным Орфеевым словом.

Я пишу эти строки в Испании.

Солнце жарит, как tóro[5] полуденный,

А вокруг в придорожной окалине

Медоносят Рубцовские улеи!..

Я бежал, я надеялся: тысячи

Километров, скитания дальние

Припорошат Николины выселки

И окольные зовы астральные.

Нет! Не вышло – далече от Родины

Встрепенулся во мне укоризной

Звон малиновой церкви Николиной

На заснеженных хóлмах Отчизны.

Умер морщинистый топ-человек,

Века ровесник, ровесник-век.

Умер глашáтай, трибун, сибарит.

Ох как, товарищи, сердце болит!

Сердце, кто может тебя обмануть?

Женька же бабник, лизун и по грудь

мазан хрущёвским партшоколадом.

Нам, олимпийцам, такого не надо!

Нет уж, послушайте, блеф-господа:

Умер хронолог российский. Да,

Умер нежнейший гражданский пиит.

Ох как, товарищи, сердце болит!

Вы поглядите в глаза его-ямы:

Ба… Бабий яр,

Не фейк в инстаграме[6]!

Видите стаю поруганных птиц,

Пойманных в небе, замученных,

ниц

павших,

             ВИДИТЕ?

             То-то!

Увидевший это

скажет: «Я знаю в России поэта,

бабника Женьку –

Иного не сыщете!

Смерть его ищет, но тысячи тысяч

строк журавлиных, над яром взлетая,

в небе курлычут,

поэта

тая!

Гад в инстаграме танцует фламенко:

– Умер сегодня поэт Евтушенко.

Умер Ев-ГЕНИЙ, российский пиит!

Ох как, товарищи, сердце болит…

Владимир Высоцкий,

                        вы живы,

                                    нет ли?

В ваше обилие слов

Я погружаю ловчие сети…

Знаю, Чудесный лов

Ждёт меня на углу Каретного,

В волнах пяти морей!

Скоро ль, нет ли

Под жёлтым светом

Крашенных в ночь фонарей

Муза (подружка досель чужая),

Не поднимая глаз,

Тихо шепнёт мне: «Мсье, подайте

Нищенке пару фраз.

Мой прежний хозяин

             играл на гитаре,

Я молода была…

Смерть разлучила нас.

Бога ради, пишите!

             …Я голодна».