Читать книгу На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов - Сборник - Страница 9

Вена, 25 августа,

хотель цум Тюркен

Дорогие Роберт и Лесли!

Пишу вам, как было прошено, по-русски, хотя этот язык мне и следует забывать. Возлегаю в Вене в халате алого сукна с зелеными отворотами (Преображенский полк навыворот, вам ли этот халат не помнить), в ногах борзая, курю египетские пахитоски и сочиняю роман. Русский писатель за границей. В эмиграции я себя не считаю, это просто творческая командировка на всю оставшуюся жизнь, для ознакомления с западной культурой и для ознакомления таковой с культурой русской. Не оставлять же право на русскую культуру за Союзом писателей в нерушимом союзе с Союзом же художников! Нас и помимо этих организаций много, и ей-ей, не хуже. Просто живем мы хуже, но пишем зато, в противовес, гораздо лучше. Как я уже говорил, искусство создается не «благодаря», а «вопреки», за что меня и называли в России идеологом «вопрекизма». И вот, вопреки ожидаемому Биробиджану, оказался я здесь, на этом Диком Западе. Должен сказать, что разочарования не наступило: я и не был очарован. Запад как Запад, бордели, ночные клубы, стриптиз, который понижает потенцию – отсюда проблема рождаемости, Швеция и 10 000 сибирских мужиков. Но главное – водопад культуры, рынок, которому спроса нет. Здесь есть всё – и никому это не нужно. Как сказал один бизнесмен, хозяин американского супермаркета, увидев Дом Ленинградской Торговли (ДЛТ): – Мне бы таких покупателей! – Всё понятно: у нас Асадова не достать, такое дерьмо, как Евтушенко, котируется, а здесь и Фрост не по вкусу, Аполлинер устарел, рынок, рынок, рынок. Поэтому я не обольщаюсь – влиться бы сюда хоть тоненькой струйкой, объяснить, что в России тоже искусство есть и что оно немножко чище, хотя и меньше его: в Вене 3000 официально зарегистрированных художников, не считая тротуарных и на дому, а в Ленинграде, дай Бог, тысяча, включая союзных. Но речь идет о том, что в Ленинграде (Санкт-Петербурге тож) тоже есть культура и что она не ниже. Был тут в двух артистических кафе, вроде нашего «Сайгона». На стенках висит то же, что у меня дома, хоть по именам называй. И это не приоритет Запада, а параллельное развитие двух культур, просто корни-то ведь у них одни! Так что влиться в эту систему нетрудно, просто – заметят ли? Поэтому активно перехожу на прозу, работаю каждый день (по 5 страниц) и пытаюсь создать нечто <вроде> конгломерат<а> культур, разделенных бытом. Проза идет ядреная, в мат-перемат, и даже Западу, боюсь, это будет несколько не по зубам. На далекое будущее у меня есть идея книги о скоморохах (это когда я уже сам писать не смогу), соседство высокого и низкого, трагическое через комическое. Ерничество и фиглярство, возведенные на эшафот, – вот система моего письма. Она не нова: Рабле, де Костер, Гашек, но более всего – этакий российский Стерн, которого и поняли-то у нас только сейчас. Веничка Ерофеев, самый гениальный прозаик новой (послевоенной) России, отмечает свое родство со Стерном, а уж для меня это Бог. Стерн, переосмысленный через Беккета и Джойса, через новый французский роман (читаем, читаем их в России по-прежнему!), но как основа мироощущения – Стерн и Достоевский (не правда ли, лихой коктейль?), так и пишем. И смешны мне канонические рамки продолжателей девятнадцатого века, который и вообще-то не существовал, а насквозь выдуман, только четные – трансформация осьмнадцатого в двадцатый, минуя манную кашку девятнадцатого. Вспомним русский авангард и его роль для Запада – одно имя Кандинского чего стоит, а в литературе есть Хлебников и Крученых, и после этого питаться мертворожденным акмеизмом? На безрыбьи и рак рыба, на бесптичьи и жопа соловей. Вот и кормимся полегоньку академической культурой Ахматовых, которая даже соцреалистов-то не очень отвращала: доступно, по крайней мере. Интересно, как был воспринят Стерн современниками? Правда, Англия – страна парадоксов, им не привыкать, а вот в России он был воспринят поистине парадоксально. Чего стоят одни «Письма путешественника из Лозанны» Карамзина? «Стерн несравненный! Сколь тонко ты чувствуешь!»[76] А «тонко-чув-ствующий» Стерн протянул руку и «схватил горнишную за…» муде Карамзина, оказавшиеся поодаль. Не можно понимать литературу серьезно. Она перестает быть литературой и становится «объектом изучения». За что и люблю футуристов. Умницы они. Серьезнее всех всегда были шуты, и лишь они говорили правду. Вспомните шута Балакирева. Так и пишу: в духе «Русских заветных сказок», после прочтения которых даже моя жена не очень стала возражать против моего стиля. Нагромождаю события, поворачиваю сюжет, как хочу, написал уже страниц 80 концентрированной прозы, сижу и сам перепечатываю – с машинистками здесь туго, секретаршу пришлось оставить, а теперь надо выцарапывать из Союза, а как? Еврейские женихи нынче дороги, а на западных студентов рассчитывать не приходится. Секретарша же очень нужна. Может, на худой конец, работать корректором и меня заодно прокормит. И вот думаю: как ее вытаскивать? Илья[77] убоялся жениться, разрешение он еще не получил, словом, грустно.

В Петербурге продолжаются баталии, я оставил хорошее наследство. Сборник «32-х»[78] получил положительную рецензию, интересно, что они (власти) будут делать дальше. Художникам разрешена выставка 10-го сентября, сроком на 10 дней[79], боюсь, что опять будет много гавна, сами они не способны разобраться, что есть хорошо. В общем, жизнь идет и без меня. Меня блокировали наглухо: ни одно из моих писем не дошло, да и с телефоном туго. Я звонить не могу: дорого и приходится ездить на почтамт или на вокзал, телефон в отеле «односторонний», то есть попросту на замке, вот и жду, когда позвонят.

В Штатах буду, вероятно, во второй половине сентября. Некоторые сложности с финансами, в частности с оплатой проезда собаки, будут разрешены моими друзьями. Борзунечка моя очаровывает всех и вся, таких собак в Европе не много видели. До сих пор не знаю, где меня пристроят в Штатах: нужно думать и о ней. Чтоб было где бегать. Но всё это выяснится уже в Нью-Йорке. Сюзанна Масси обещала встретить и заодно позаботиться о собаке. А там видно будет.

В Вене мне прекрасно: лежу и пишу, Толстовский фонд кормит, да и друзья не забывают. Встретился с венской профессурой, начали переводить на немецкий, предлагают в швейцарскую антологию и на Южно-Германское радио. Что-нибудь вроде эссе, статей с цитатами. Но вот с цитатами сложно. Пока располагаю только собственной головой (и это неплохо), материалы же, отправленные в Израиль, получить крайне сложно, хоть самому поезжай. Они там и не думают о нас совершенно: выехал – и радуйся, бюрократическая система хуже, чем в Советском государстве, – тоже тоталитарный режим. А без материалов я ноль. Одна голова, да и та усталая.

Здесь, в Вене, я встретил свою приятельницу, русистку, специалистку по Блоку и символистам, работала по театру[80] – есть ли у нее какие-нибудь перспективы в Штатах? Это девушка из круга Кривулина и Тартуского университета. Будет заниматься новыми, а преподавать можно и стариков. Отпишите мне, пожалуйста, есть ли какие-нибудь перспективы для академического литературоведа? В отношении меня особ случай, вариант с Бродским, но без имени. Я больше рассчитываю на архитектурную специальность жены, а не работать – не всё ли равно где? За приглашение прочитать лекцию[81] я Вам очень благодарен, сделаю с удовольствием, но в отношении других университетов не знаю, как организовать. А так я как пионер – всегда готов. Говорить за российскую изящную словесность для меня не проблема, а удовольствие. И привычка. Касаемо же политики, то она мне еще в Союзе осточертела, здесь есть другой враг, и притом более существенный – академизм. С ним-то я и буду бороться, а не с Советской властью. Хай ей трясця в поясницу, сама сгниет. Да еще других отравит: в Италии, говорят, уже куда ни плюнешь – в Ленина попадешь. Так им, макаронникам, и надо. И французам тож. Меня же интересуют материалы, материалы и материалы. По русской словесности XX, XVIII и XVII веков. Чтобы сделать некоторое изучение. Мне нужны университетские библиотеки, мой архив и моя секретарша. С последней, как я полагаю, будет особенно туго. А современных поэтов мы и так издадим. Миша Шемякин предложил финансировать и оформить. А я еще «Биробиджана» не получил, чтоб в «Континент» предложить, Марамзин меня, надеюсь, порекомендует Максимову. В «Континенте» тоже не всё обстоит гладко: Синявского убрали, Голомштока, кажется, Терновский заменил, стихов еще не печатали (Галич и Бродский не в счет), ставка должна быть на Россию, на дважды по четырнадцать имен одного только Ленинграда[82], но с «Континентом» связаться трудно, в Париж мне не выбраться, а без личного контакта ничего не пройдет. Ищу сейчас ходы и выходы на Россию, необходима постоянная связь, перспективы там в искусстве огромные, надо дать им возможность. Кривулин поэт повыше меня, я не говорю уже за стариков. Нужна четкая и объективная информация о положении дел в России, Запад же полностью дезинформирован: имена проницают случайные, разрозненно, даже малайское искусство в более выгодном положении. А для этого нужно работать, работать и работать. Издавать-то мы сможем, но нужна критика, пресса и своя литературоведческая школа. Поэтому я и беспокоюсь о Полине, этой москвичке-филологине, да еще о Мейлахе, и о прочих. Нужно продолжить начатое Романом Якобсоном и Бурлюком, потому что сейчас нет разрыва между литературной эмиграцией и литературой России. Нужна консолидация сил на Западе, хотя это дьявольски трудно. Сол поставил себя в исключительную позицию, Бродский на всех плюет, московская группа (Лимонов, Мамлеев, Бахчанян) ищет мифических издателей, между собой никто не контачит, словом, трудно. «Континент» явно идет на сближение с «Русской мыслью», ничего хорошего от этого симбиоза двух культур, разделенных чуть ли не столетием, получиться не может. В общем, здесь беспокойства не меньше, чем в России, только оно спокойнее. Пока занимаюсь саморекламой. Это на Западе едят. С остальным же сложнее.

Роберт, если Вас не затруднит, прикиньте возможный списочек университетов, куда можно ткнуться с единоразовыми лекциями, я-то сам ничего не знаю, и куда сможете, порекомендуйте. Ваша рекомендация достаточно солидна, а что я могу – Вы знаете. Поэзия, проза, художники – в убывающем порядке, в каждом случае имен от 20-ти до 50-ти, с материалом (если выскребу из Израиля).

Словом, будьте мне, по возможности, папой. Я не Белинков[83], я так скоро не умру, мне еще прозу работать предстоит, да и другими заниматься, а характер у меня покладистый. Лекции же я могу читать по наитию, даже без материалов, и на самые разные темы. Тему можно заявлять, а я уже читать буду. Приходилось мне много читать по русскому изобразительному и прикладному <искусству> XVIII века, в бытность мою экскурсоводом, так что и это можно. Так сказать, Европа в России. Карл Росси и присные. Словом, я готов на всё.

Остаюсь искренне Ваш уездный поэт (от слова уезжать), Константин Кузьминский

Целую руки Лесли. Мышь и собака кланяются.