Читать книгу Братьев своих ищи… - Семен Винокур - Страница 12

Я приехал в Израиль в 1990 году.

Уже через несколько дней всплыло множество вопросов типа: – Почему я здесь, среди этих, не похожих на евреев – галдящих, кричащих, размахивающих руками евреев из Марокко, Ирака, Йемена?

– Что общего у меня с ними, которые не едят фаршированную рыбу, не говорят на русском языке?

– Почему, черт возьми, я здесь в то время, когда в России проходят премьеры трех моих фильмов?

– Там без меня мне вручают мои награды, без меня печатают мои рассказы, там праздник жизни проходит без меня. Почему?!!

Под знаком этих вопросов я встретил новый 1991 год.

А через полмесяца, 17 января, началась война в Персидском заливе. Она только добавила тоски.

Для тех, кто не знает, что это такое, скажу – с 17 января начали прилетать к нам ракеты от Саддама Хусейна.

Причем дальность у них была достаточная.

И возможность того, что они прилетят с химическими боеголовками, тоже была реальная.

Поэтому всем выдали противогазы. Велели изолировать одну из комнат, то есть наглухо ее законопатить. И сидеть в ней до отбоя. Вот так и сидели мы в убежище, в противогазах. Я смотрел на жену свою Нину, на сына Илюшу и думал: «Вот, привез их на войну. Молодец».

Они не жаловались, только, как попугайчики на жердочке, сидели и смотрели на меня сквозь очки противогазов, что еще больше прибавляло тоски. И я все думал и думал.

В перерывах между бомбежками постоянно звонили родители и друзья из той жизни, волновались, конечно. И подливали масла в огонь. Говорили, что грустят, ждут, надеются, что одумаюсь и вернусь.

Там, по вечерним улицам Москвы, шли люди на просмотр моего фильма, под их рукоплескания выходили на сцену мои друзья. Там мои родители кусали локти, что отпустили нас на войну. Да, здесь была война. С ракетами, сиренами и вопросом о смысле жизни. И помню, в какой-то момент я надломился. Я решил – возвращаемся. Заканчивается вся эта заваруха – и возвращаемся. И вот, идем мы как-то с женой и сыном по улице Ашдода (мы там жили в то время), и вдруг сирена.

Обнаруживаем, что забыли противогазы дома.

Люди начинают бежать, мы тоже.

Сирена сильнее, мы быстрее бежим.

Сирена нарастает, и паника нарастает.

Поворачиваем на какую-то улочку, и вдруг высовывается волосатая рука и загребает нас в подъезд. Не успеваем «очухаться», кто-то проводит нас по коридору, по лестнице вверх, поворот, еще поворот, распахивается дверь, и нас вталкивают в салон квартиры.

Квартира полна людей. Сидит огромная марокканская семья – дети, родители, бабушки, дедушки, тети, дяди.

Комната забита галдящей семьей, не выполняющей правила безопасности – сидят без противогазов практически все и галдят. И вот они разом поворачиваются к нам, на мгновение замолкают, а потом бросаются навстречу… И начинается!

Они говорят с нами на непонятном нам языке.

Они все жестикулируют. Пальцы мелькают перед нашими глазами. Они все трогают нас. А я не люблю, когда меня трогают!

Но вдруг я вижу, у моего Илюши в руках появляется мячик, а потом мишка, а потом барабан какой-то, его окружают дети, что-то щебечут ему, и он улыбается. Вдруг вижу, вокруг моей жены суетятся женщины и укрывают ее плечи какой-то шалью ярко-красной. Обнимают, ведут к столу. Но и меня не оставляют.

Жмут руки, подбадривают…

И, наконец, усаживают, почти насильно…

После стресса на улице, через пару-тройку минут в этом доме все становится простым и понятным.

Вдруг завязывается разговор.

Начинается потрясающий разговор, который я никогда не забуду.

Мы неожиданно начинаем их понимать.

Клянусь вам, в нас входит практически каждое слово, ими сказанное.

Мне уже трясет руку их дедушка, мою жену обнимает их тетушка, на столе появляются разноцветные блюда, они добавляются и добавляются…

И такое тепло разливается вокруг, такое тепло!

Что ты таешь, млеешь и раскрываешься ему навстречу.

И внезапно понимаешь, что не надо никакого языка.

Ты понимаешь, что банальная фраза «сердца говорят» – совсем не банальная, она настоящая, она самая реалистичная на свете! Вдруг понимаешь, что мир разделился на языки только потому, что мы разучились говорить сердцем.

И вот мы сидим и, клянусь вам, говорим сердцем.

Мы кушаем, поем, обнимаемся, и так хочется, чтобы не прекращалась эта бомбежка. Потому что нет выше счастья. Так прошло несколько часов.

Уже давно отзвучала сирена отбоя, а мы все сидели и сидели… Илюша исчез в комнате с детьми, и оттуда слышались их радостные вопли.

Мы сидели в салоне квартиры, пили вкуснейший чай с мятой, ели потрясающие сладости – медовые блинчики…

А потом их дедушка, под девяносто, схватил дарбуку (это такой восточный барабан), а за ним его дети и внуки (дарбук в доме оказалось много)…

И тогда уже пошло-поехало.

При этом, заметьте, никто из соседей не стучал в стены.

В этот день я понял, что останусь здесь навсегда. Что это мой дом.

Что это мой народ. Моя семья.

Такие разные, кричащие, размахивающие руками, они мне близки и дороги, как никто!

Так ушла тоска, растворились вопросы, и выплыло из тумана новое состояние.

Когда-то в глубоком детстве я испытывал что-то похожее, чувствовал, что мне нечего бояться, я в безопасности, вокруг мои родители, и все пропитано их любовью и заботой.

Вот так я себя почувствовал в незнакомом мне доме тогда, во время войны.

И позже я услышал фразу, что народ наш образовался вокруг идеи. Идея эта – идея единства. Идея любви к ближнему.

Я сразу все понял. Сразу согласился с этим.

Во мне не было никакого сопротивления, я не рассуждал, не философствовал, не копался в истории.

Я сразу это принял и даже отметил про себя: «Ну, конечно! Не может быть по-другому!»

Можно было бы закончить историю на этом месте, но у нее есть удивительное продолжение.

Мы еще несколько раз встречались после войны, очень теплые были воспоминания – встречи родных людей.

Но так получилось, что через пару месяцев мы переехали. И как-то так жизнь засосала, потерялись…

И вот – прошло еще 23 года.

Мы с Ниной уже жили на юге Тель-Авива, в маленьком домике с садиком.

Мой сын Илюша к этому времени женился, жил отдельно, одарил нас замечательными внуком и внучкой…

И как раз началась очередная война под названием «Нерушимая скала». И оказалось, что ракеты из Газы долетают до нас преспокойно. И оказалось, что до бомбоубежища бежать минут пять.

Ну, то есть, нет смысла бежать. И мы решили никуда не бегать.

При каждой сирене мы с Ниной прижимались к единственной в нашем доме бетонной стене и так и стояли, обнявшись.

И вот, один из дней – очередная сирена.

Стоим мы, обнявшись.

И вдруг слышим, за окном бегут люди.

Нина открывает дверь и запускает к нам в дом пару израильтян, мужчину и женщину, лет тридцати.

Мы уже иврит знаем, объясняем им, что до бомбоубежища они не добегут, предлагаем отстоять с нами у стеночки.

И так стоим мы у стеночки вчетвером.

Воет сирена, мы стоим и даже разговариваем о том, что все это ерунда, но, конечно, желательно, чтобы бомбоубежище было поближе, но все-таки тут бетонная стена…

Надеемся, что выдержит, да точно выдержит, вон она какая толстая…

И вдруг парень всматривается в меня и спрашивает:

– А вы в 91-м в Ашдоде не жили?

– Жили, – говорю.

– Во время войны?

– Да, во время войны.

– Ой! – вдруг выдыхает моя Нина. – Не может быть!

А он говорит:

– Так это вы?!

Я раскрываю рот и понимаю, что такой сценарий не придумаешь! Нина то смеется, то плачет, – не поймешь.

Парень этот начинает водить руками и кричать, рассказывать и нам, и своей подруге, что он – это та самая марокканская семья, это его родители, тетки и дядьки, бабушки, дедушки, прабабушки, прадедушки и все его родные! Что ему тогда было ровно шесть лет, когда мы все сидели вместе и так не хотели, чтобы эта бомбежка заканчивалась!..

Что это он дал нашему Илюше мячик, а потом дудочку и медвежонка. Что они каждый раз нас вспоминают!

Что есть Бог, есть!

Что говорить, мы начали обниматься, его подруга Дана визжала и разводила руками так же, как и он.

Потом мы накрыли стол, у нас оказалось совсем немного еды, но никого не интересовало, сколько там этой еды.

Потому что мы снова говорили сердцами, хотя уже и знали язык. Мы услышали всю историю наших марокканских спасителей.

Асаф, так звали парня, поведал нам о каждом в подробностях, и нам это было очень интересно.

По ходу выяснилось, что у них с Даной через два месяца свадьба. И мы были тут же на нее приглашены.

А мы, в свою очередь, рассказали им об Илюше. О нашей невестке, о наших потрясающих внуке и внучке.

Нина сразу разложила фотографии, и мы услышали рассказ о том, какой умный у нас внук, и как выговаривает каждое слово внучка… Мы говорили и не заметили, как прошло несколько часов. Опомнились в полночь, договорились, что встретимся сразу после войны.

Через неделю война закончилась, и мы поехали в гости в Ашдод.

Нас еще на въезде в город встретили Асаф и Дана, пересадили к себе в машину и повезли по знакомым улицам в тот самый дом… Я не следил за поворотами, мы все время говорили.

Приехали. Вошли в дом… Они все типовые, старые дома в Ашдоде.

Дверь открылась. Нас ждали.

Перед нами стояла огромная галдящая марокканская семья… Переступили порог. Я сразу обнялся с кем-то.

Нину обняла старушка, потом еще одна.

И вдруг я обратил внимание, что на меня пристально смотрит мужчина моего возраста.

Я его не узнал. И он меня тоже. Я огляделся.

И вдруг понял, что я никого не узнаю.

И они приумолкли, всматривались в нас, они тоже нас не узнавали. Хоть и прошло 23 года, но все-таки я многих помнил, особенно того, кто нас втянул в квартиру.

Мы с Ниной переглянулись.

Она шепнула мне: «Это не они…»

Я ответил: «Сам вижу».

А вслух произнес: «Извините… но мне кажется… мы ошиблись».

В общем, что говорить, не те оказались марокканские евреи.

Но история, вы будете смеяться, оказалась, такой же точно. То есть абсолютно такой же!

Так же точно они затащили к себе испуганную семью во время бомбежки, таким же теплом одарили, так же точно все почувствовали себя одним народом, который так и должен жить. И без всяких войн.

Короче, мы не ушли. Нас усадили за стол.

И снова повторилось это чудо объединения, когда под вкуснейшую еду, под улюлюканье, под бой дарбук и душевный разговор вспоминались те счастливые мгновения войны, которые перевернули нашу жизнь.

А еще через два месяца мы гуляли на свадьбе у Асафа и Даны.