Читать книгу Легенды о Шагающем камне. Курс выживания для наблюдателя - Сен Сейно Весто - Страница 2

Оглавление

Всякое использование текста, оформления книги – полностью или частично – возможно исключительно с письменного разрешения Автора. Нарушения преследуются в соответствии с законодательством и международными договорами. For information address: Copyright Office, the US Library of Congress.

senvesto.com

сторонним наблюдателям

историкам отдаленного будущего

С. Весто

ЛЕГЕНДЫ О ШАГАЮЩЕМ КАМНЕ

курс выживания для наблюдателя1

Если воин кидает убогому и ворующему золотой, то это не чтобы сделать ему приятное. Блеск его хотя бы частью укроет прошлое. И найдет другого воина.
Кутта Мл.

Здесь предлагается не совсем обычный футурологический прогноз, по форме и содержанию он будет несколько отличаться от того, чем пользовались обычно в таких вещах до сих пор. Я хотел бы сделать одно предварительное условие: при известной независимости взгляда рукопись можно рассматривать как легкое чтение. Правда, мне не хотелось бы, чтобы предложенное ниже воспринималось как еще одна новая работа на тему «я всем расскажу, до чего они довели планету», но тут уж как получится. Ни одно из высказываний, конечно, не будет иметь претензий на обладание космическим всезнанием – хотя рукопись оставляет за собой право, чтобы, вслед за перелистыванием последней страницы, сохранить у читавшего о себе такое подозрение. Вместе с тем, кое у кого, быть может, вызовет интерес удобный случай взглянуть на себя и на то, что его в этот момент окружает, глазами третьего лица – или, лучше сказать, глазами постороннего.

В меру отпущенных сил, я собираюсь показать, насколько непростой задачей бывает иногда оставаться добросовестным приверженцем принципа стороннего наблюдения. Лишь некоторые из приглянувшихся следствий хотелось бы предложить тоже. В обоснование же этих следствий было сочтено уместным чуть-чуть соприкоснуться со сферами довольно скользкими, говорить о них пока на сегодняшний день слишком громко не принято и лишь взглядом, как бы вежливым умолчанием давая понять, что понимающим к сведению принято. Пояснения будут придерживаться того частного мнения, что, загнанные в тень, сферы эти могут быть опаснее и что излишняя тишина именно по данным аспектам этногенеза привела бы к результатам скорее неожиданным, негативным и озадачивающим. Осмотр на месте продолжит наиболее простой ряд напрашивающихся аналогий. Одна-две из приближенных иллюстраций – чем бы всё предположительно могло закончиться – будут приведены в заключение. Каких-либо фактических подтверждений предложенным аналогиям и иллюстрациям, ввиду либо их известности самой широкой аудитории, либо в силу не зависящих от автора исходящих, не приводится.

Если повезет, то я немножко выступлю в роли историка и где-то попробую свои силы в качестве Геродота – не в смысле прилежного собирателя фактов для современников, но единственно лишь в рамках скромного учетчика для тех, что в конце концов всегда когда-нибудь приходят следом. Я не хронист из Галикарнасса и у меня другие цели, и я могу позволить себе чуть меньше ясности в деталях и чуть больше добросовестности в смыслах. В рукописи обобщение «этнос» будет нести несколько более расширенное толкование, чем только как исторически сложившаяся этническая общность людей. Уверен, неспециалист легко проживет без такого рода тонкостей.

Вставлю еще раз тот же оборот, чтобы сообщить, чего мне не хочется – на этих страницах и дальше будет отведено особое место тому, что принадлежит к сфере моих пожеланий. Мне не хотелось бы прямо от порога сразу брать слона за бивни, а, насколько позволяет время, вначале осмотреться и совершить ряд обычных ритуальных движений.

Помню, первые попытки дискуссий на данную тему делались мной еще когда я ходил в детский садик, сидя на горшочках в тесном окружении товарищей по одной группе. Но тогда общий корпус умеренных замечаний не сумел вызвать понимания, не говоря уже о сочувствии. И даже более того, вернувшись совсем недавно издалека с высоких гор и вновь отдав дань обряду стороннего наблюдения, я увидел, что ничего тут не изменилось, что едва ли не все тут осталось тем же, чем и было всегда, прежним. Я не знаю, в чем здесь дело, меня иногда посещает нехорошее чувство, будто я вновь один и передо мной – только тесный круг товарищей по одной группе. И уже нет никаких надежд на благополучный исход.

Синдром неопределенности не знает ограничений вселенной. У него свои представления о физике измерений и пределах возможного, и если тут хоть что-то еще делается, делается именем его. Насколько получается судить из наших космических далей, по поводу введения латинской графики в одном из этнических доменов нового каганата, точнее, его там запрещения было приведено уже столько правильных, обоснованных и нужных слов, что кажется назревшей необходимость произнести также и пару новых, и даже не столько в его поддержку, сколько в качестве скромной попытки отразить возможность иного взгляда – по другую сторону от взглядов заинтересованных, в старании лишь избежать их стандартной дихотомии. Сегодня ведь часто принято исходить из соображений гармонии в обсуждении.

Прибегая к языку формальной логики, квантовая реальность не имеет решения кроме того, которое еще не состоялось. В смысле известного боровского принципа дополнительности, существует определенная корреляция между тем, кто чего хочет, и тем, чего никогда не получит. И зависимость здесь прямая, а не обратная (вопреки общепринятой мудрости). В данной связи, совершая сколь угодно глубокий ретроспективный обзор, попробуем для себя вывести первую аксиому и склонимся к мнению, что все неприятности конкретного этноса, вся бросающаяся даже постороннему застойность этногенетической эволюции этого народа оттого, что он, так сказать, всегда слишком мало хочет. То же соотношение касается и этноса башкир, равно как и остальных представителей алтайской семьи языков. Исторически это вполне объяснимо. Разумеется, в жизни все как обычно выглядит несколько сложнее, и всегда есть некий крайний предел желаний, но он сегодня в такой астрономической удаленности от любых возможных этнопсихологических установок еврокочевого этноса, что им следует походя пренебречь. И на мой взгляд, здесь вполне по-человечески понятно, но совсем не конструктивно начинать горячиться, как это кое-где происходит на местах, пытаться что-то торопливо объяснять другой стороне из исторических нюансов собственной никому не известной и еще менее интересной лингвистики – и в конце еще вдруг выдвигать обвинения в некоем шовинизме, смысла тут совсем немного. У другой стороны это всякий раз будет лишь оправданно вызывать хорошо известный прилив положительных эмоций и легкую снисходительную улыбку сорта «а что вы нам сделаете».

Вообще, надо заметить, даже наблюдателям посторонним и по интересам очень далеким, распоряжения о недопуске в пределы русских земель латинской графики можно встречать, лишь качая головой. Они же не одни на этой земле. По моим наблюдениям, всякое упоминание хотя бы между делом подобных тем ими с замечательной поспешностью определяется как «рост национализма». О том, что сама такая поспешность уже свидетельствует об их собственном национализме, они отчего-то всегда молчат. Это дело нужно поправить. Давайте посмотрим, что тут можно сделать.

Любой этнический язык – исключительное право и особая привилегия всякой конкретной культуры называть себя культурой, ее наиболее потаенные части сознания, слагаемые пресловутых архетипов мышления. Без них ни одному этносу мира нельзя всерьез рассчитывать выжить. Другая сторона в данном случае не имеет даже права советовать вам, каким язык должен быть и на что он не должен быть похож. Неловко даже предположить, чем бы обернулось, примись домен еврокочевников в обязательных выражениях рекомендовать русскому населению особенности их национального языка. Наблюдая за всем этим, вызывает только удивление, как по принятой традиции широким движением, уверенной, русской рукой сегодня забираются в самые деликатные свойства чуждым и далеким культурным формам и без тени естественной в других странах рефлексии насчет «можно ли?». Они совершенно точно знают, что можно. («Чуждой» – употреблено здесь лишь как вид несущей функции; думаю, никто не решит усмотреть тут обидного оттенка, поскольку вряд ли хоть у одного этнически русского повернется язык назвать данные культуры «братскими». Мне было любопытно узнать, что по тому же вопросу смогли бы сказать более осведомленные люди, так один из них, имеющий к «архетипам» профессиональный интерес, не без иронии как-то заметил, что даже и сегодня, спустя несколько столетий бывает легче всего испортить настроение руссиянину, всего лишь не к месту коснувшись известного татарского нашествия по русским городам и безжалостного их администрирования. Что постороннему взгляду любопытнее всего: только после того, как очередной такой многострадальный русский город в очередной – уже в семнадцатый по счету, раз был буднично между делом сожжен до уровня погребов, – не по «рецедиву», а так, в рабочем порядке, кажется, Чернигов, – знаменитое русское терпение не выдержало, и на свет появилась знаменитая еще более, пережившая столетия сентенция насчет «татарина, хуже которого только гость, которого не звали». Логики, если вдуматься, тут не очень много, зато искренне. Легко представить.)

Касаясь таких и подобных им достаточно скользких тем, всегда было уместным порассуждать немного вслух о том, что можно говорить и думать и что нет, то есть об относительной словесной свободе. У вас о ней сегодня много говорят. Один благодетель в этом смысле порекомендовал даже как-то попытаться согласовать то, что сам в таком, свободном состоянии успел надумать, с официальным мнением, чтобы в какой-то мере подстраховаться и не быть с ходу задвинутым под виртуальную статью о сепаратистах – с тем чтобы как-то пригладить ненужные очертания и углы. Как сказал бы англичанин, прижать всех к сердцу. Со стороны и в самом деле выглядит так, что у вас что-то уж слишком четко очерчено, что думать можно, а от чего разумнее воздержаться. И кстати об этих сепаратистах.

О самом слове – быть может, наиболее употребляемом на сегодня в ряду других стратегических вооружений московского президента, частотность употребления которого под силу было бы перекрыть уже разве только «международным террористам». Я не социолог и не хроник и хотел бы где-то навести справки, велась ли или ведется ли в настоящее время хоть из одним из дотошных политологов-лингвистов компьютерная статистика подобного рода, сколько раз на день лояльное подданное ухо в пределах досягаемости телевизионного динамика слышит то или это, но со своей стороны не удивился бы, если бы в итоге выяснилось, что по частоте вступительных заходов первое не сильно отстает от второго. То есть уже как бы способно нести функцию взаимозаменяемости. Результат, замечательный уже сам по себе. То, к чему все пришло, вызывает из этногенетического мрака такие горизонты, что хотя бы немного задержаться нужно на них. Теперь даже у нерусских бабушек «сепаратист» занял свое место в личном составе наиболее крепких ругательств, войдя в обычный при-дворный обиход. Пожалуй, день, к которому так трудно шли и который в Москве, надо думать, был встречен с задыхающейся радостью, настал. В анализе бессознательных реакций массовой психологии такой нетрудный фокус называется апперцептивной суггестией, заурядное выведение из временного ситуативного состояния – устойчивого. В принципе, он доступен любому из вас. Все, что для него необходимо, это доступ к телекамере с устойчивым сигналом на половину континента.

Но намного интереснее тут другое. С удивлением для себя я неожиданно обнаружил, что совсем немногие, до пугающего незначительная часть людей даже из убежденных в своей образованности еще хотя бы приближенно догадываются о том, что же конкретно может стоять за до такой степени любимым – или не любимым – президентом и приоритетной нацией, морозящим кожу термином. Что же в таком случае нужно думать о крепко пьющих слоях трудящегося населения, которое ничего не решает, но для кого все это делается. Этимологически «сепаратный, сепаратист» уходит в латинское «separatus» и означает «отдельный, особенный, самостоятельный, свободный, индивидуальный». Но президентом, конечно, слово взято не из латинского, а из русского, который «снял» его с английского на самую широкую руку что-то около 70-ти лет назад. Самые известные из известных широкому кругу очевидцев сепаратистов, это страны Прибалтики, Финляндия, сотню лет наслаждавшаяся прелестями и любовью Руссии, и Литва, Латвия, Эстония. Никогда и ничего Москва не боялась так, как этого. Невинное истертое слово означает всего лишь полную независимость от нее. Ему предстояло в конечном счете стать первым в ряду смертных ругательств, пройдя позднее весь необходимый курс по программному внедрению в сознание населения, которому надлежало уже с бессознательного уровня знать, как правильно думать. За известной республикой «нового каганата», к слову, без всякого труда просвечивает история еще одной Финляндии и еще одной канадской провинции Квебек сегодня, чем и вызывается нервная рефлексия москвы.

Делясь же собственным впечатлением от увиденного, нужно сказать, что по завершении более или менее содержательного сравнительного анализа в человеке со стороны уже намертво способно осесть впечатление, что в языке приоритетной нации то ли не было никогда ничего своего, то ли было, но ближе к неолиту, и что все, начиная от произвольно взятого обозначения произвольно взятой высокой технологии – на выбор, информатика, медицина или космогония (в любом прикладном и не прикладном смысле) – и заканчивая инвентарем обихода, взято из все той же германской группы языков (английский из их числа). Английское похабное to piss, скажем. Столь широкого употребления и любимое народом диал. «писить, писать», заимствованное некогда из французского и настолько задвинутое английским, что уже не найти, кто из последних что «снял» раньше, – его обозначение в русском и, насколько я могу судить, на языках кочевников, будет обычно в контексте неофициальном, нейтрально-домашнем, скажем, «Встречаемся у фонтана „Писающий мальчик“» – все вполне миролюбиво. В самом же английском то же самое прошло бы с содержанием грубости. В целом, позднее трудно уже бывает отделаться от одного и того же поверхностного чувства, что в русском было и, видимо, будет лишь одно, уже действительно свое, историческое обозначение национального оружия: диал. «оглобля».

Так что ревнивые и не очень умные выпады мамаш москвы в молочном отделе по поводу увиденной надписи на синем пакете «pasterizatsialangan» как минимум не по адресу. Недоумение и ревность бесследно отойдут в историю с введением латинской графики. Им разумнее было бы следить за своим языком, а не за чужим, которого не знать никогда. Пастер никогда не жил в Руссии – и даже не собирался.

То есть. Возвращаясь к террористам. Аккуратно следуя далее логической нити Москвы, переход одного из алтайской семьи языков на латинскую графику должен был бы непосредственно быть увязанным с: выходом из-под контроля русского языка, формированием национально-освободительного движения и, как все понимают, с сепаратной деятельностью. Что и требуется рассмотреть отдельно.

У меня иногда спрашивают, с упреком, почему я говорю и почему пишу без акцента. Но в том нет моей вины. Помню, когда до меня однажды случайно дошли цифры насчет того, что едва ли не 93 процента всей информации, переносимой либо хранимой сегодня на планете, переносится либо хранится на английском языке, я не поверил своим глазам. Видимо, чтобы весь смысл дошел до сознания, надо еще раз подняться на несколько строк выше и перечитать снова. Те, кто понимает, в чем дело, делать этого не станут, а, напротив, сразу опустятся на несколько строк ниже и заглянут на несколько страниц дальше. Когда кем-либо здесь в том или ином контексте неосторожно касается тема тотальной русификации, с географией охвата вплоть до самый недоступных таежных поселений кочевников («чукчей» – как понимающе поддержал меня один много знающий человек, когда я неосмотрительно упомянул эвенов и эвенков), они всякий раз немножко морщат носик. Хотя, казалось бы, в смысле логики и корректности, тут все выглядит вроде бы выдержанным и аккуратным. Рассказывают, сегодня даже в несчастный интернет ногами вбивается невинный «русский образ жизни». Стоящий от такого образа жизни в стороне может невольно спросить, где все эти проценты. Мне кто-то ответил, что в диссертациях антропологов Стэнфорда с исследованиями по соответствующему профилю. Я вначале не понял, причем тут соответствующий профиль, а потом вдруг вспомнил, как там воспринимается переход с кочевого образа жизни на оседлый. Сказал бы еще кто, как до них добраться, до профилирующих диссертаций. Эвенков можно даже оставить в покое. Кажется, сегодня всеми, вплоть до таежных бабушек учится, учился или делалась попытка учить английский и многие догадываются, какое исключительное значение при этом отводится просто чтению в оригинале, его не заменить никаким старательным подергиванием плеч в ритм музыкальному каналу и поглощенным растягиванием гласных на виду у камеры.

Спрашивается, где вся эта хваленая мировая культура. Хронически страдающим от информационного голодания тут остается посочувствовать. Рассчитывать им можно лишь на непомерно широкие книжные полки, прогибающимися от одного и того же добротно сделанного, вечно плохо пахнущего русского пóпса с неизменным отбросом цивилизации, и посредственный или убогий перевод. Чего стоит только одно виденное недавно, надменно втираемое под видом самобытности п.н.2, противоречащее всем мыслимым и возможным нормам и позициям фонем и непроизвольно вызывающее отчего-то инстинкт легкого омерзения, сугубо женское изобретение в специальном переводе: «транзактный анализ», уверенно засновавший со страницы на страницу и далее в широкий круг любопытствующих. Это тот самый, который всегда, сколько себя такой анализ на всех языках помнил, был «трансакционным». Всего лишь одна буковка, но за ней уже целый пласт местного явления. Не вписываясь ни в какой поворот сюжета, не сообразуясь ни с каким контекстом одна глава обозначена просто и непритязательно: «Времяпрепровождение». И определение широкими шагами шагает по текстам дальше. Это там, где в оригинале явно стояло small-talk, «светская беседа». Подходя к этому месту книжных геологических залежей, мне хочется брюзжать, как Сенека Младший по поводу прозрачности сирийских одежд.

Я снял на выбор с предпродажной полки какой-то томик, тот оказался переводной работой одной из сверхновых звезд по аспектам эволюции массовой психологии, Тимоти Лири, кажется. Первую страницу по американской традиции открывала небольшая поучительная история с благородной ссылкой на обязательных классиков вроде К. Лоренца, где автор усилиями переводчика прямо со второй страницы вводил любознательный взор в современную этнологию, делая это сдержанно, немногословно, скупой рукой профессионала, сравнимой по скупости изложения разве что со скупой слезой Ван Дамма. Я даже не вспомню теперь отдельных деталей. Кто докажет мне, что на это стоит тратить время читать дальше? (Как сделать пародию? – спрашивал меня кто-то. Очень просто. Надо взять что-то значительное, действительно стоящее и отдать посредственности – пусть она изложит все своими словами в соответствии со своими вкусами, рефлексами и предрассудками.) Глядя на те книжные полки со стороны, нетрудно видеть в них целевой механизм. То бледное убожество их шрифта, та нескончаемая, безысходная серость их целлюлозы и ума, ниспосланная всё тому же Ницше, где экономят даже на краске к древней готике начальных литер в оригинале, целующих глаз и ассоциативные связи подсознания, – поистине, нужно быть русским, чтобы пытаться украсить этим свой ум и приятные часы отдыха у камина. Я бы настоятельно не рекомендовал знакомиться с этим последним древним германцем по современным переводам п.н., сделанным по допотопным же их изданиям, – постарайтесь найти перевод советский. У них нет даже отдаленного представления и попытки воссоздать «танцующий язык» и компактность римского стиля, на которых всегда так настаивал сам автор. Во мне прижилось одно подозрение, что легкость именно этого чтения как раз менее всего входила в намерения издателей приоритетной нации (все как один по общему молчаливому уговору уклоняются включать у себя «Закон против христианства, Изданный в День Спасения, первый день Первого года» из семи тезисов – сделанных с такой жесткостью, показательным артистизмом и с такой ненавистью, что лишь по прочтении самих работ узнаешь, насколько автор был серьезен, постановляя в назидание грядущей эволюции разводить ядовитых гадов в тех местах, где христианство высиживало свои яйца-базилики: сровненные с землей «безумные» места предполагалось навсегда сохранить в истории как ужас для всего мира, пример как не надо делать дела и как преступление против жизни.). Исправленные в известном соответствии с русской идеологией, его работы в их затруднениях также далеки от самих себя, как и от их ожиданий, сохраняя под собой лишь все то же их усилие убедить себя и других, что они не могут ошибаться, поскольку их идеология верна. Именно на фоне этих полок попытка мимоходом, просто в рабочем порядке ввести у себя в национальный оборот пользование латинской графикой выглядит наивнее всего. На одной конференции антропологов некий сведущий делегат от москвы со счастливым лицом, по пунктам перечислял достигнутое: сколько и где сегодня этнических кочевников лесотундровой полосы и океанских льдов успело оставить тысячелетний слишком холодный образ жизни и перейти на достаточно русский. У всех удовлетворенные чувства – у американцев только почему-то молчание и озадаченный вид. Потом кто-то выяснил, чего они там молчали. Чему тут радоваться, не понимали те. Выясняется, на американском языке то же самое имеет еще другой синоним, фашизм. И вот уже социологи с местными этнографами пытаются понять, где причина и в чем секрет волны на планете русофобий. Американцы часто любят на виду у всех расхваливать себя как «страну 1000 культур», не желая понимать, что «так много хорошего» по карману далеко не всем.

Пунктуальная не знающая покоя администрация п.н. уже сколько времени разрывается между двумя сердечными желаниями: уберечь от тектонических подвижек контроль русского языка и русских приоритетов над россыпью иных еще пока зависимых языков и приоритетов, убедив себя, что таким образом на корню удастся свести сам ген пандемии «сепаратизма», – с одной стороны, и чтобы понравиться спецкомиссии ООН – с другой. То есть, значит, чтобы и пескаря съесть, и со всем остальным не промахнуться. Кому-то это может показаться забавным, только что-то на редкость скучное видится в том взгляду чужому и случайному. Помню, когда я однажды проходил в одном университете практику, я как-то случайно обронил фразу, что один слегка знакомый американец решительно взялся за изучение башкирского как представителя урало-алтайской ветви, – как пример поразительной непоседливости этой нации. Нужна крепкая рука Хемингуэя, чтобы набросать полный этюд, с какими стеклянными лицами сообщение было встречено аудиторией москвы. Я, естественно, потом заинтересовался, до меня так сразу не дошло, в чем дело, и потом провел между делом любимое бесчеловечное занятие, хорошо убивающие любую скуку апперцептивные опыты на людях с последующим анализом реакций. Есть у меня такая нехорошая привычка, ничего не могу с собой поделать.

Так вот, если соблюсти такт, номинал реакций сводился к стандартной модальности: американцам достаточно знания одного русского языка. Мы были об американцах другого мнения. Мне могут возразить, что конкретная реакция конкретной аудитории еще не повод строить какие бы то ни было далеко идущие статистические прогнозы, и я, конечно, не соглашусь. Стоя же на последнем пороге столетиями напрашивавшегося союза двух еврокочевых доменов, перед лицом, так сказать, аудитории этносов я попробовал бы поставить вопрос иначе: из числа виденных вами за свою жизнь этнических руссиян – скольких бы вы могли вспомнить и назвать, которым бы случалось браться за изучение ваших языков? Их не было. (Боюсь, другая часть моей аудитории саму постановку вопроса сочла бы неэтичной. О, все мои подопытные, как правило, большие ценители этичного.)

Но пожалуй, было бы более отталкивающим, если бы кому-нибудь из них, совершая оригинальный жест, когда-нибудь пришло бы в голову такое сделать. Я даже слышал, как ТВ п.н. на половину континента озвучивало одно частное мнение, что «лишь на русском языке возможно полноценное преподавание в вузах» – специфические термины приводились на весы увесистых доказательств, забыв указать там же, что все они, любые из мыслимых пластов терминов – не есть русское изобретение, они целиком вынуты из языков, не имеющих к нему даже родственного отношения. И в том пласту более чем скромный процент поименований, удачно выведенных исследователями п.н., вряд ли бы имел минимально длительное хождение, начни они свою жизнь в достаточно русских версиях. Мало того что в их языке они – безэквивалентная лексика, так еще едва ли не вся целиком бесчисленная армия москвы, ревниво принимающаяся за изучение английского, теперь надменно берется «тенденцию» менять на «тренд», «аренду» на «лизинг», «консультацию» на «консалтинг», «инициативу» на «франчайзинг», а «строулинг» на «роуминг». Ряд любой может продолжить самостоятельно.

Преподавания более полновесного и в самом деле ждать трудно. Не будучи русским, не скоро еще надоест со стороны наблюдать за покорением миров, языковым величием и языковым могуществом. Они еще другие культуры будут учить, как выглядеть полноценным. По какой-то неуловимой причине университеты и прочие кладези мудрости Прибалтики легко и непринужденно обходятся без языка п.н.. Более того, я слышал, в меру отпущенных сил и в Оксфордах, Кембридже и Массачусеттском технологическом также без него обходятся, не признаваясь в своей неполноценности.

Анонсируя редкие английские познания, распухшие от многолетнего к себе внимания денежные певцы москвы подробно жалуются на то, что «не чувствуют они в нем той глубины, что и русском». Это не трудно понять, принимая, что дело не столько в неких неведомых глубинах, сколько в их неудовлетворительных познаниях. С тем же успехом носитель разговорного английского мог бы жаловаться на недостаток глубин в русском на том основании, что одним вопросом «какой?» или комбинацией определенного артикля, неопределенного и их отсутствием содержанию под силу передавать такие оттенки, которые п.н. и не снились. Сравнительно с другими соседями по германской группе, английский действительно выглядит лишенным морфологии, элементарным. Потому-то поголовно все руссияне и пробуют его учить. Русский язык напоминает выпотрошенного судака, выражающего жалобы на желудочную недостаточность.

Когда-то все выглядело проще, я был уверен, что времена меняются и меняют времена люди, когда начинают меняться сами. Я любил пользоваться привилегией говорить то, что думал, и совсем не любил оглядываться назад, и если где-то нужно было поднять разговор на скользкую тему, со мной не было скучно уже никому. Но теперь вроде бы и я уже не тот и вся солнечная система, говорят, не стоит на месте, на сумасшедшей скорости несясь куда-то в направлении звездного скопления Лебедя, да только эволюцию словно бы где-то замкнуло. Как сказал Ницше, мы скромны, мужественны, очень благородны, очень терпеливы, очень предупредительны. Спрашивается, чего нам еще не хватает. Любящие меня недруги из среды особо хитрых и предусмотрительных, всегда удивительно точно знавшие, где нужно остановиться и где начинаю кусать узду я, говорили мне, что неудачные времена выбрал я и что любую нехоженую тему под грифом russification небезопасно уже затрагивать в стране, пресловутая Большая Кормушка которой уже «сепаратистов» поставила в графу своих нерешенных приоритетов, – и я, конечно, не поверил. В конечном счете, с таким же успехом всегда можно сказать, что это времена выбрали тебя. Уж меня-то никто не убедит, сам-то я хорошо знаю, что был бы последний, кто стал бы эти времена выбирать для собственного прочтения. Что-то подсказывает мне, что не намного опаснее, чем было бы при «Лёне» (язык приоритетной нации иногда перестает быть мне понятным, когда начинает касаться простых вещей). В конце концов, кто тут понимает больше меня, пусть, в самом деле, докажет мне, что застой Путина менее фундаментален, чем застой Брежнева. Или заупокой сербов. Я сам знаю, что сравнения тут не столько не справедливы, сколько ущербны. Это такое свойство местного принципа экономии в способе жить: подбираешь понравившуюся всем аналогию – и всем немедленно начинает казаться, что они все, все поняли. При Брежневе самонаводящиеся взрывные устройства не срабатывали с опережением графика. И у меня такое чувство, при Джоне Кеннеди такое вообще было бы невозможным. Суть в том, что любая реальность время от времени устраивает свои точки бифуркации и ставит задачки на выживание и общую сумму меры личной свободы. Она перекрывает все выходы, а потом смотрит, что получится.

Иногда получается совсем не то, что она ждет, и тогда застигнутой врасплох оказывается местная мера терпения и вместе с ней вся местная система ценностей. Любая реальность любит, чтобы о ней думали шепотом. Вы все – важнейшее дополнение к ней. Без вас мир был бы не полон. Вы все – тень одной, ни с чем не вступающей во взаимодействие массы. И стоит вам только на минуту замедлить бег свой и прикрыть глаза, как в ушах у вас раздастся знакомый шепот и притчи, разные-разные сказания о Шагающем камне, который может шагать, который вот-вот шагнет – и тогда придержат свой дрейф континенты, молчанием провожая ушедший в историю жест.

И вы напрягаете крепче слух, готовые слушать еще, и в уши без перехода бабахает неувядающее:

«Дорогия-а… Руссия-а-ани-и!..»

«Дорогия—а… Руссия—а—а—ни—и!..»

В Мрачное Средневековье и потом после – еще совсем недавно – как что-то нечистое и несущее гибель несло на себе печать всякое изменение. Местную систему исторически новых приоритетов я понял даже чуть раньше, чем об этом успел открыть рот сам московский президент, сидя за одним ханским столом с президентом татарским. Они совпали с местной системой старых ценностей. Прочей сотне этнических культур теперь уже навсегда предстояло быть равным среди равных – помимо, конечно, одного, того, кто среди равных должен быть первым.

Помню, тогда я поймал себя на том, что невольно ждал легкой тени смущенного покашливания или паузы, чуть длиннее обычной. Предпочтение было одним и тем же, и всем поросшим камням культур до Саян и Тихого океана дали его понять в наиболее доступной форме. Две силы, слышал я, есть у любого этногенеза – два непреодолимых начала, которым предстоит в конце концов весь опасно независимый прайд лесных, горных и диких культур благополучно усвоить, переварить в одно – и страницу перевернуть. Я любил ездить далеко и рисовать там то, что видел, по обе стороны Хребта смотрели на меня по-разному прищуренные глаза и с по-разному молчащих лиц каждый раз получался новый этюд, вот только мрачный юмор был общим. И тогда думал я: наверное, кто-то где-то снова поторопился. Что-то где-то опять не сошлось. Может, ассимиляция так в конце концов их бы и доела, только сразу всех теперь уже их не купить лишь на одну буковку «о».

И еще думал я. Как мало иногда нужно людям, чтобы почувствовать себя необратимо разными. У большого и малого микрофона руссиянин уже не произнесет: «русский». Он скажет: «россияне». Они теперь старательны и на редкость точны, они считают сегодня своим долгом поправлять себя по нескольку раз на день, пробуя звуки на шершавость, и добросовестно выговаривают: «все россияне». Так адаптируют к своим историческим пожеланиям «всех жителей России».

На это можно смотреть с юмором, на это можно не смотреть вовсе, но человеку, претендующему на минимально обобщенный терапевтический диагноз, стандартные для других вещи то и дело видятся иначе.

Дело не в том, что спряталась где-то там фундаментальная гносеологическая разница между одним и другим, в транскрипции «русского» и «россиянина», – и они таким образом раз за разом пытаются ее ощутить на вкус; они сам акт такой транспозиции выводят для себя как бы комплиментом «тем» другим, как бы в нем жизненно нуждающимся. Одевая желаемое в одежды действительного, они увереннее смотрят в будущее.

Они торопятся почтительно освидетельствовать их принадлежность к своему завершению.

Мало что юмор не любит и ценит так, как быть справедливым. И не справедливы слышанные этнические издевки по поводу их купли на буковку «о». В действительности никто не строил стратегических планов никого покупать: тем было попросту не до этого. Обернитесь назад: с самого начала у них не было сомнений, как вам называть свои земли. Ста двадцати языковым культурам и сотне этносов предстояло пройти полный курс прогрессивной ассимиляции: они все – всего лишь уместное дополнение к местным приоритетам. Выбора у них не было даже в теории и с самого начала. Всякие теории именно на данный счет очень быстро определили «сеянием межнациональных розней». История не знала других более горячих и искренних сторонников крепких единств, чем сборщиков налогов.

Большая Кормушка по определению уже принципиальный оппонент малого. Вот блиставшие на ее «переломе эпох» одинаковостью и серостью оглавления тертых изданий – они все «достаточно русские». С национальным самосознанием, слегка развитым; слегка завышенным; слегка фашистским; полуфашистским; принципиально-фашистским; ортодоксально-фашистским. «Наша Россия»; «За нашу Россию»; «Наша страна»; «Новая Россия»; «Россия». Уж их-то никто не обвинит в серьезной обеспокоенности, как то же самое могут воспринять «не наши». Кому-то может не понравиться, кто-то может не согласиться, но как назвать – точку поставили уже именно они. «Землей русских».

Любой, на выбор, язык мира и его картография подскажут вам то же. И держа так перед собой эту картографию и теряясь в догадках относительно этимологии загадочного оборота «земля русских», вам придется исключиться все иные из возможных версии разумного прочтения, помимо строгой дилеммы: либо а) всё, что там просматривается и пребудет – вплоть до Саян и Курил с генотипом гуннов, то есть с недостаточно русской фамилией, на самом деле русское, только само еще об этом не знает, либо б) оно проживает на русских землях. Если еще короче, то: вы можете слагать о земле своих диких и воинственных предков трогательные баллады и у себя в королтаях называть ее национальным достоянием, но вы не можете ее никуда с собой «забрать»: это достояние не ваше.

Очевидно, тогда логичным будет остановить свой выбор на варианте первом. И все сразу встает на свое единственное, предусмотренное историей место. Любой возможный срез предложений вкупе с приоритетной этнической общностью убедительно покажут вам и любому, что проживаете вы именно на их территории: на «земле русских». Топографии желаний. Куда делось все остальное – постороннему взгляду остается только строить догадки.

Получается, сегодня уже даже картам нельзя верить. Есть в этом что-то искусственное, немножко от патологии, когда то, чего хочется, всеми движениями подсознания обустраивают как заурядный исторический факт. Наряду с тем, все часто оказывается сложнее, чем выглядит. Но ведь принципы постороннего наблюдения никогда и не настаивали на простых решениях, мы же ведь не они, правильно, и никогда ими не были, сложные решения нас во все времена устроили бы даже больше: после них не остается ничего лишнего. Теперь можно мысленно прикрыть глаза и задаться простым вопросом: с какой стати тем, кто проживает на русских землях, вдруг должны были позволить перейти на латинскую графику, землям которым он чужд настолько, что чуждее не бывает? Чем все закончилось с тремя прибалтийскими красавицами, за которыми тоже в свое время не проследили, позволив оставить не тот шрифт, помнят все хорошо. Теперь, облокотясь свободно и просто, стоит там в дверях хорошо загорелый и тренированный Gyrene НАТО образца столетия с латинской нашивкой, глядя сюда спокойно и молча, – и пусть попробует его оттуда кто-нибудь сдвинуть.

Австралийский континент в сходной ситуации с культурным противостоянием ментальностей не задумываясь и не задерживаясь выкрутился, лишь пустив в национальный валютный оборот mediterrasian – на первый взгляд простое, но в действительности абсолютно не поддающееся переводу сочетание из разряда той же безэквивалентной лексики. Замечательно, что безэквивалентна она именно на вашем государственном языке. Если оставить на время в покое австралийский континент и вернуться вновь к террористам, то конечный результат будет скорее стандартным и скучным, случись вам, по присущей вашей натуре любви к риску, задеть ту же тематику в присутствии руссиян (что обычно не рекомендуется, если численный перевес не в вашу пользу и близок к, скажем, 1:10, как в последнюю войну с германцами, все хорошо знают, чем это кончилось. Но опять же, с другой стороны, не по себе уже становится от мысли, что то же соотношение составляло бы не 1:10, а, не приведи случай, лишь 1:9. В случайно попавшемся на глаза одном женском религиозном журнальчике под странным названием «Знание в силу» один историк пробовал вроде бы даже свидетельствовать, что «не наши» пулеметчики сходили с ума только от одной картины сваленных у пулемета трупов. Надо ли говорить, насколько экономически невыгодной и трудоемкой должна выглядеть со стороны практика достижения военно-полевых успехов методом целенаправленного доведения противника до нервного срыва.). Словом, места более неудачного для обсуждения той же темы подобрать было бы трудно. «А как еще это нам назвать?» – рано или поздно, но обязательно логично упрется обсуждение в бутылочное дно местной системы ценностей. С тем содержанием, что вам тут нечего обсуждать. В этом месте происходит самый интересный момент, потому что всякое иное, принципиально не сходное именование того же самого будет немедленно воспринято как соучастие в преступном деянии против интересов и прав теперь уже москвы. А на это уже не станет никогда идти ни один управитель из самых «центральных», – да и с чего бы ему, правда?

Рассказывали, как-то в одном заокеанском научном центре некоему руссиянину посчастливилось проходить стажировку. И была там у заокеанских научных аборигенов одна и та же устойчивая привычка, резавшая тому руссиянину на полном основании слух: всех стажировавшихся там же бывших соседей – грузин, украинцев, эстонцев, башкир, литовцев, латышей и др. – брались они называть у себя между делом «русскими». За океаном ведь все едино, как будет стоять на карте, так и назовут, и в какие-то детали там до войн с горцами никто даже не вникал. Кажется, во всем мире только ученым москвы не безразлично, какая фамилия у прохожего. То есть за что боролись. Причем ни у одного п.н. не возникает сомнения, что другим это делает честь. Так вот, я как узнал о затруднениях неведомого руссиянина, уже со своей стороны считаю своим долгом в редкие минуты общения с иностранцами так или иначе, в тактичных формах просить учесть, что я не русский, ни в одном гене, по мере сил быть в данном вопросе внимательным, не путать полярности и не делать ошибки. И надо же, эти западники, деликатнейшие создания, моментально соображают, в чем дело.

Предпринимал ли кто-либо когда-либо из ваших знакомых попытку снять свое отчество из личных документов, по международному обычаю? Если да, то вы уже знаете, что ни одному этносу на данной части континента это не позволено даже через суд. Потому что русская Дума уже совершенно точно знает, что для всех хорошо и что не полезно. Тлетворному влиянию Запада она уверенно противопоставила миссию всемирно-исторического освобождения на суше, воде, в земной коре и атмосфере с прогрессивными, многовековыми традициями русского народа, неся свет не имеющим к нему никакого отношения беспутным буйным кочевникам и горцам. Отсутствие сепаратизма тут вычисляют очень просто – это когда в личных документах повторено все точно, как у них. Надо было видеть, с каким уже почти неприкрытым урчанием в среде п.н. и «центральных» заседателей были встречены слухи о латинской графике и проекте переименования республики с переходом от прежнего изобретения п.н. на историческое «Объединенный Новый Каганат» или просто – «Новый Каганат». На международном фоне «Новый Каганат» с выборным президентским правлением выглядел бы, действительно, чем-то своим, такого еще ни у кого не было. Само по себе звучит как «Новая Каледония». У кого-то явно пробудились опасения, что сам прецедент начнет изменять действительность. Это уже не какие-нибудь «новые русские», нового в которых столько же, сколько в хорошем плавленом сырке за новую цену и в новом пиджаке, здесь веяло уже сменой логических парадигм. Вряд ли система принятых приоритетов могла встретить такое с широкими объятиями: право отличаться у вас изживается в законодательном порядке, так борются с происками сепаратизма.

Если вам случится отыскать среди них самых коммуникативных и на пробу произнести в их присутствии что-нибудь о принудительной ассимиляции или практике сегрегации, они вновь начнут немножко морщить носик. «Опасно играть с терминологией, тут вам не Камбоджа, у нас давно нет следов…» Я все же попытаюсь их отыскать. Я попробую показать, что вся эта история с латинской графикой проистекала из одного и того же явления, что так или иначе, но его вынужденно будут стараться сохранить под любым предлогом во всяком ином национальном анклаве, не успевшем пройти полный курс ассимиляции, и что всякая такая самостоятельность чуждого языка очень скоро будет здесь грозить выходом самих их носителей из-под контроля.

«Межэтническая интеграция» – так деликатно называется в процессах этногенеза не успевший здесь оправдать возложенного на него высокого доверия ингредиент, не любящий никогда никуда спешить: предполагалось, время должно будет доделать любое непокорное ханство. Если бы вдруг, без вступления из этнических недр самосознания не вышла вместо запланированной «межэтнической интеграции» межконтинентальная баллистическая ракета идеи латинской графики и президентского нового каганата, то все сообщество п.н. и до настоящего дня так и пребывало бы в твердом убеждении, что время «сделало из них людей». То есть не представляющих опасности и интереса.

Сами руссияне, понятно, никуда «интегрировать» и изменяться не собирались – изменяться предполагалось всей алтайской семье языков, этносам башкир, манси, ханты, саха и так далее и так далее.

Но никакая общность «нации» никуда на одной такой претензии далеко не уйдет – из истории известно, что общности подобного рода консолидировались не по признаку единой территории, их удерживал вместе не единый разговорный язык, не единые расовые признаки, не родственный нацсостав, не единая торговля, не единый экономический базис, не общие завоевания, не единый аппарат управления, не планы на будущее, не война, не мир и уж тем более не некие силы великого разума, – а устоявшаяся единая система мировоззрений и религиозных взглядов. Вот почему начальство в таком усиленном режиме принялось креститься.

И вот почему оба этнических домена Каганата со своими космическими мечетями и своим паспортом не вписывались ни в одни границы никаких «интеграций» и «консолидаций»: с одной стороны, с этим ничего поделать нельзя, с другой же стороны, что-то делать нужно, причем в срочном порядке – обе республики выглядели извне как естественный географический Хребет обсидианового топора, по всему тектоническому разлому Гор Урала ломавшим надвое не только данную ценность континента для п.н., но и саму идею единой, гомогенно однородной «нации» (единая этномосковская общность п.н., кажется, уже сто лет как успела напрочь забыть, что все, что у башкир за спиной дальше, все горы и тайга, вся Сибирь от начала и до Тихого океана – Азия. Впрочем, тут все несколько сложнее; и когда им это нужно, они вспоминают об этом быстро. Мне самому однажды приходилось мельком ухватывать по центрально-правительственному ТВ п.н. рассуждения одного наетого московского лица с хорошо у вас всем знакомыми теплыми, располагающими интонациями в голосе с тем содержанием, что вот теперь на ваш новый паспорт новый крайне правильный герб – а две головы туда и сюда будут, оказывается, там не так просто, но с определенной целью идеального, как нельзя более гармоничного разделения географии п.н. надвое. Ничего, что бы противоречило естественным организациям природы. До меня только потом дошло, что имелась в виду физиология. Головная часть то есть в указанном историческом разделении руссиянами, понятно, была предусмотрительно оставлена себе – чтоб никто не ошибся, где вообще может лежать их «центр», – а то, что осталось, как все уже поняли, – этим двум республикам и всему, что там может еще лежать дальше.). Не нужно быть большого ума и понимать, что всякое неосторожное движение именно здесь, всякий очевидный сдвиг от устоявшегося, вроде приближения среднемесячной зарплаты рабочих к европейским стандартам, как, по слухам, пытались необдуманно ввести на местах, очень легко способны пошатнуть непрочное равновесие, и Москва запросто может вновь оказаться в своих исторических границах Киевской Руси – и с соответственным притоком налогов.

В каком угодно новом этническом ареале, какая угодно иная конфессия ни бралась бы за строительство там своей церкви, тихо принимаясь за сбор средств и красного кирпича, – делает она это не из неутолимой жажды удовлетворить конституционное право как можно скорее вероисповедаться. Так она метит новую территорию.

Исходя из этого, понимая всю ответственность такого рода предприятий (или же всю их безответственность), в этом месте кратко и неопределенно набросанных интроспекций я со своей стороны хотел бы в числе прочих предложить один из приближенных прогнозов, а именно, решился бы на предсказание с высоким процентом вероятности осуществления почти (или практически – в зависимости от позиции заинтересованного взгляда и не поддающихся учету переменных) неотвратимого теперь уже распада прежней этнической «межконтинентальности» данной страны с последующим естественным расколом ее экономической географии по означенной стратиграфической траектории: ареал Гор Урала – Алтайская возвышенность. Прибегая к языку фатализма, он был предрешен уже ровно с того момента, когда первый п.н. широкой рукой перекрестился перед камерой, а к публикации не была допущена первая работа, показавшаяся слишком атеистичной. Теперь всякая работа под таким обвинением будет логично рассматриваться как покушение на консолидацию «нации», в контексте объявленной приоритетной.

Честно говоря, меня больше должна интересовать (а других – беспокоить) не сама эта гипотетическая траектория, а фон ее этногенетических следствий.

Все, что было сказано раньше и что будет сказано дальше, будет в основе опираться лишь на один и тот же теоретический фундамент, на динамику и относительность ментальностей в рамках конкретных информационных сред.

Зная п. н., можно предсказать, что одним запретом на публикацию одной или нескольких «недостаточно религиозно корректных» работ они не ограничатся: этническая консолидация самих себя и всех остальных станет им видеться по пути нагнетания уже известных предпочтений религиозного содержания, причем не в рамках одной лишь своей среды, а обнаружится тенденция приобщить к этому богоугодному делу собственной консолидации также и все иные культуры из имеющейся географии. Следствием же такого предприятия явится то, что относительный прототип подобной консолидации скорее всего, действительно, будет иметь какое-то место.

В ответ на это, как уже многие предвидят, одна республика «каганата», а рано или поздно за ней вслед и вторая, наглядно отдадут предпочтения своим, исторически более близким им метафизическим представлениям.

Со стороны – скажем, на некоем наглядном графическом виртуальном эскизе – и то и другое выглядело бы как пара нарастающих живых пиков двух различных типов, различных конфигураций, различной жизнеспособности и разной судьбы: один – с массивным основанием, но низкой вершиной, другой – с меньшим основанием, но с интенсивно набирающим высоту наконечником.

В какой-то момент времени эволюция и рост обоих «пиков» перестанут быть зависимыми один от другого и сама динамика в целом перестанет быть обратимой. Причем после какого-то рубежа, оставив по готовности к самодостаточности далеко позади себя пик 1 (тот, что с функцией инициации), второй возьмет уже на себя функцию доминанта: теперь вся яркая динамика развития «эскиза» будет подпитываться энергией развития пика 2 (назовем его «пиком Золотой Орды»).

В этом месте развития всей графики можно было бы сказать, что вершины обоих «пиков» объединяла бы уже только бездна.

Если верить истории, нет ничего менее стабильного, чем равновесие двух развившихся один подле другого «пиков» с отчетливым характером интенсивности. Когда между ними шарахнет разряд – только вопрос времени.

Если предоставленная мне информация расценена верно, я бы предложил считать тот виртуальный рубеж обратимости уже пройденным и с удовольствием бы поспешил освидетельствовать свой статус первооткрывателя.

Чтобы узнать, насколько вообще уместны и справедливы такого рода теоретические допущения и прогностики, нужно всего лишь немного времени.

В целом же сам прогноз на середину XXI и начало XXII столетий условно можно было бы свести к социо-этническому «расколу континента»:

демаркационный Хребет: его прохождение по этническому разлому реалма the Urals Territory – До-Урала и поднятие из архитипических глубин прототипа Нового Каганата на месте современного еврокочевого домена;

разделение прежней географии на то, что расположено к западу от Хребта (сохранившийся без принципиальных изменений конкордат русской федерации), и то, что расположено к востоку от него: анклав русской федерации и конгломерат этнически суверенных объединений по относительному прототипу географии и экономики современной Европы.

Нет необходимости отдельно обсуждать, насколько мало устроила бы руссиян и Москву любая сходная карта мира. Каганат – это по своим естественно-природным законам и генам и до сих пор все еще дикое, естественно хищное создание семейства куньих, которое давно объявлено «ручным». Его сколько угодно можно долго, крепко и неусыпно держать и гладить, но он всегда будет неотрывно глядеть на пол. «Центр» продемонстрирует ему верх бдительности, он предусмотрительно будет перекрывать ему каждый следующий шаг и вдох и перебирать под ним удобнее пальцы, но москва не может заниматься им одним. И рано или поздно, но монотонность противостояния только на короткое время окажется сильнее, и уже нетрудно предсказать, что произойдет со всем послушным хлевом, если в него выскользнет неподконтрольный хищник. Тогда как минимум нужно предвидеть консолидацию всех тех семи с половиной миллионов по всей планете, относящих себя к одной нации. Здесь тоже нет необходимости отдельно оговаривать, как мало это устроило бы не только Москву, но и все этническое сообщество п.н.. И самым разумным тогда было бы не тратить ненужные эмоции на навязываемую реальность, а осторожно исходить из ее следующей версии – но покажите мне хоть одного за все годы их исторических перестроек и эволюционных поворотов, кого можно было бы назвать разумным. Интересно, что динамика развития именно этой версии событий будет находиться в зависимости не столько от пассивности Москвы и президента, сколько от степени их готовности идти на столкновение. И дело даже не в том, что «народ дозрел». Говоря коротко и бытовым языком, в регионе все держится на относительной сглаженности исторических углов и объективных различий. Всякое обозначение «центром» готовности к этническому конфликту как бы под приоритетом стабильности ценностей федерации способно вызвать эффект, в точности обратный ожидаемому. Означенный «центр» уже сам позаботился о детонации этих ценностей и ментальном сдвиге своими «мирными урегулированиями» горцев.

Нужно сказать, попытки как-то воздействовать на процесс еще на стадии формирования трещины, скажем, если все центральные издания вдруг в один день бросились бы за разрешением публиковать безбожников или, к примеру, окажись данная рукопись опубликованной и кто-то усмотрит в том повод к мерам, – это вряд ли что-то бы изменило в основе. Насколько тонки там грани перехода из одного состояния в другое может показать та маленькая деталь, что даже люди, заведомо далекие от каких бы то ни было метафизических материй, моментально обратили внимание на то, что верховный муфтий республик, первое лицо во всех мечетях, стоя плечо к плечу с духовным служителем п.н. перед правительственными телекамерами, отражая широту демократических взглядов, с готовностью употребит слово «бог», но сам п.н. никогда не назовет своего бога «аллахом» – разве что в страшном сне. Мягко говоря, ему этого не простят – даже если он каким-то попущением небес окажется способным совершить над собой насилие. (Само включение в текст этого мнения, думаю, никого не обидит, поскольку вполне официально разрешено не разделять тех или иных мнений, пожеланий или предпочтений; если нет, мне хотелось бы воспользоваться своим правом не иметь никакого мнения совсем, даже если из таких у вас в стране я остался один.). Но оставим будущее в покое. Тем более, что до него, быть может, не так уж много осталось идти.

То, что «интеграция» та призвана была идти в одном направлении, сомнения не возникло бы даже у постороннего наблюдателя, вероятность иного прочтения противоречила бы отмеченной многими исследователями возложенной миссии и во внимание не принималась. И далее предельно незаметно, логично и очень тихо, буквально по сантиметру, словно за спиной у отдыхающего хищника, силами прежде всего правительственных информативных средств, стала вдеваться претензия на некое историческое воссоздание некой исключительной континентальной общности — народа руссиян. (С учетом всех исполинских вещающих мощностей и с учетом того, что ответить им некому, потому что они никому не дадут этого сделать, – у них все получится, у них все обязательно должно когда-нибудь в конце концов получиться, им только не нужно останавливаться, даже принимая во внимание всю тяжесть и одиозность поставленной задачи и цену, которую им предстоит заплатить, здесь им только не надо сдаваться, сомневаться и оглядываться назад, все условия у них для этого есть: у них еще и не такое получалось.)

То, что позволило бы наконец московскому президенту в ту самую заветную секунду с неподдельной отеческой теплотой в голосе, звонко и уже без невольного поджимания ног под столом, произвести на свет обращение: «К нации».

Помню, когда мне первый раз сказали, я сделал единственный в тот момент естественный жест, который сделал бы на том же месте любой актер на сцене: непроизвольно прикрыл глаза пальцами. Вот – зачесать меня на четыре ноги пирамской сапой. «С Добрым Утром, Америка» называется. Эмоции мои тогда сумели пережить редкое испытание на прочность. Это что же за нация такая. Каким же сильным может быть желание исполниться ощущения чего-то общематерикового, с космическим масштабом, теплыми, объединяющими движениями души оберегая близкие сердцу насиженные соотечественные массы от поползновений энтропии. Не знаю, что он там говорил, но наверняка что-то отвечающее моменту. Уверен, остальные вместе с руководителем логично слегка вспотели, представляя, как история смотрит им вслед. Показалось ли мне только, что он собирался обратиться не только к нации русских? Я готов публично забрать свой бесстыдный смех назад – если это не так.

Здесь вновь как нигде сказалось неискоренимое уже, наверно, глубокое убеждение всякого московского жителя, что где-то там, много дальше всем непременно должно быть какое-то дело до того, какой там у них опять ледовый дворец берут и что там у них снова падает, и что остальной мир, в стадии торможения всех рецепторов, с прервавшимся дыханием и похолодевшими ладонями должен смотреть за каждой их мировой революцией.

Конечно, было бы несправедливым с нашей стороны и русскому сознанию совсем отказывать в несомненных достоинствах этногенетических взаимодействий и культурных взаимопроникновений. Они, безусловно, тоже у них есть и работают – но как-то уж очень своеобразно. Помнится, был один случай, когда мной с недоумением наблюдались несколько лиц из ряда явно представителей п.н. – только почему-то в грузинских национальных костюмах. Пытаясь в общих чертах объяснить для себя, где может лежать связь между данной общностью и крепкоголосыми жителями гор, я в мыслях обратился к собственным, достаточно, надо сказать, скромным познаниям по данному вопросу, но нашел в них даже еще меньше помощи, чем мог ожидать. Специфического покроя камзол, на камзоле выше пояса батарея для хранения папирос в два ряда, на поясе нарядный длинный кинжал – все, как нужно, но как раз тогда в силу посторонних причин я был в состоянии утомления и мог только смутно пялиться на этот вот длинный инструмент обихода горцев. В ту минуту меня по большей части занимал лишь один вопрос: он зарегистрирован в милиции или нет? Я сейчас попробую объяснить, почему интересовало именно это. По ряду причин я примерно был в курсе, насколько болезненно компетентными сотрудниками воспринимается наличие в альпинистском снаряжении походного ножа не вполне ясного происхождения и при оставленных дома документальных свидетельствах. Но ведь это было даже не походным горным инструментом. Мало того, на всех лежавших в обозримых пределах и горизонтах конкретного русского населенного пункта не угадывалось никаких гор и даже не прибегая к помощи специальных справочников во мне откуда-то крепко сидело подозрение, что их там никогда не было. Дело было уже просто в специфике содержания: я случайно был осведомлен относительно некоторых аспектов в специальной классификации подобных приспособлений, вроде параметров ширины, длины на две ладони, обоюдоострого характера лезвия и откровенного, ясно и беззастенчиво обозначенного на держателе специального упора, и если только там под декоративным покрытием ножен не деревянная ложка, я даже на расстоянии без аттестации лабораторной комиссии скажу, что по всем местным юридическим нормам вот это относится к категории холодного режуще-колющего оружия. Попросту говоря, на него не нужна даже статья. Откуда во мне такое чувство далекого странника, что на территории земель п.н. нужно быть п.н., чтобы вот так открыто с этим ходить и быть уверенным, что никакая статья тебя не достанет? – и что возьми я у них в городе тоже самое – и не то чтобы так вешать вперед прямо себе на ремень, а просто засунув назад в карман джинсов, я ушел бы не дальше их ближайшей скамьи подсудимых?

Но вернемся к аспектам этногенеза. Собственно, я хотел только сказать о странном характере – или даже нет, не так: о своеобразии подобного этногенетического взаимодействия. По этому поводу одним вполне приоритетным представителем даже чуть ли не с фактами на руках доказывалось, что данный тип национальной одежды в свое время грузинская культурная традиция позаимствовала у них, что по крайней мере сомнительно. Впрочем, это не наше дело.

Hужно честно заметить, что я человек, крайне далекий от каких бы то ни было компьютерных технологий. То есть далекий настолько, что, наверное, дальше уже не бывает. Я из тех людей, кто клавиатуру зовет кнопалкой, системный блок коробкой, а монитор телевизором; я тут уже ни на что не претендую и мне совсем не много нужно от жизни, я даже не сильно бы расстроился, если бы компьютера не существовало вовсе. Не окажись его сегодня в реестре современных усовершенствований человечества, я, наверное, был бы последний, кто бы это заметил. Модем мой невозмутимостью напоминает запряженную лошадью крепкую телегу на скоростной трассе незнакомого рельефа: едет он неторопливо, но аккуратно. Пока он доедет куда едет, можно хорошо выспаться и плотно отужинать. Общий вид самого устройства сильнее всего напоминает рабочую область управления гусеничного трактора, когда его для сохранения тепла укрывают промасленной телогрейкой, а сами сидят голыми по пояс. А после того как нажимается самая большая кнопка и системный блок, пробуждаясь от затруднений, заводится, это впечатление усиливается настолько, что ты прямо с первобытными восхищением и ужасом ждешь, чем это закончится, не зная, что теперь нужно делать и с какой стороны выходить. И я, стоя, лишь с тихим благоговением и восхищением могу наблюдать, как в где-то в неведомых мне недрах систем и программ по частям, не сразу, от одного двигателя к другому, просыпается что-то, от чего со временем станет лучше, неся в этот неустроенный многострадальный мир светлое, рациональное и разумное. Господи благослови все прогрессивное и передовое. Странно, но музыку, если сделать погромче, агрегат воспроизводит чисто. Не знаю, чья в том заслуга, уж наверное не двигателей внутреннего сгорания. И на этой планете я, похоже, один, кто сидит у компьютера со свечой. Не из желания быть единственным в своем роде и не в поисках знакомых кнопок, просто чувствительность моих глаз превышает давление света, если это не живой свет огня. Здесь тоже есть свои неудобства. У меня закаленный организм – меня с детства так приучили, – и приучили комфортно чувствовать себя лишь там, где воздух свеж, каким бы сырым и холодным он ни был. Окна у меня потому вечно раскрыты, а борт монитора в копоти. Я до сих пор не понимаю, почему BIOS может быть набором записанных на микросхему программ, а вирус туда себя записать не может; чем CMOS отличается от обычных часов на батарейке, и если ничем, то почему часы, когда я снимаю с них батарейку, не устраивают мне скандала и не объявляют войны; а перезаряжать разделы на винчестер, голый и пустой, как гильза, предприятие для меня такое же поучительное, как и аннотация потом во всеоружии войны обстоятельствам. Но это уже история. Я это к тому рассказываю, что меня местами зачастую просто пугает, когда мой компьютер вдруг непредсказуемо умнеет. Я хотел сказать о другом. Не знаю, как получается у других, только у меня временами поднимается давление при попытке доступными средствами добраться до странички Microsoft и увидеть у себя вожделенные три буковки com. Некий мрачный остряк на превосходном английском вообще мимоходом посоветовал, чтобы получить доступ к международной сети, выехать за границу. Я это к тому, что если достаточно долго пялиться в серый мерцающий дисплей, в сознании всплывут слышанные прежде слова с русским акцентом, сказанные вполне открыто, что в настоящее время предстоит без промедления любыми силами забить виртуальный мир сети «приоритетным» языком – «чтобы не потерять, что еще имеем». Правильно ли я понял, что кто-то уже раньше решил, что мне подошло бы лучше, его язык или какой-то другой? Хорошо, когда время скучать за чужим компьютером есть, а если его нет? Но этот несчастный сервер можно даже оставить в покое, тем более что ему оттого явно ни жарко, ни холодно. Если кто-то предложит умерить недоверчивость и заняться более приятными делами, то он будет только прав. Я сколько ни размышлял, для чего вообще эта глобальная сеть и какие такие перспективы ей предстоит передо мной распахнуть, так ни к чему и не пришел. Вот где-то говорили, она нужна сегодня как неисчерпаемое хранилище идей и новых мыслей. У меня своих полно, зачем мне чьи-то еще.

Скажем, вы студент университета, вы что-то любите, а что-то нет, это бывает, но кое-кто из преподавателей прочит вам особенное будущее, но вы и сами уже все знаете, вы никого не слушаете, на вас возлегла печать небес и того самого будущего, с предельным тщанием вы заканчиваете собственную книгу. Потом редактируете и пробуете открыть ее свету. Потом как бы по инерции несколько лет с тем же тщанием вновь редактируете и несколько лет с тем же тщанием полученный результат пробуете пробить в печать. Вы совершенно спокойны, вы знали, на что шли. На вас не держится пыль и вода, вашей выдержке, невозмутимости и хладнокровию позавидует глушитель пистолета. Вам то и дело кажется, что у вас есть свое право быть услышанным – и у вас его больше, чем у других. Вы думаете, что книга имеет свое право жить. Она стоит того. В конце концов вы закусываете удила. Потом в таком виде пробуете собрать нужную пачку долларов по лесам и льдам либо в конце превращаетесь в вырожденную материю. Обычное дело. Наверняка сегодня пробовали многие.

Ну вот если так рассудить – трезво и здраво, не прыгая в крайности, куда бы вы с прижатой к груди книжкой обратили бы свой лишенный тепла взор, кисло и без всякого удовольствия? Вам трудно позавидовать. Едва ли не все возможные чудовищные печатные мощности целиком вбиты в две точки, в так называемую Москву и Питер, с этим вам ничего не поделать, и вам придется с этим считаться. Скажем, эти две точки там, а вы от них там, – скажем, где-то очень далеко, не важно. Теперь вы пробуете для себя определить реальное положение вещей, холодно и непредвзято, как умеете. Ошибка и предвзятость могут обойтись вам дорого, быть может, даже очень дорого. Вам, наверное, даже лучше было бы расстелить перед собой и взять в руки крупную карту, ту, что помасштабнее и поточнее. Вы взялись двумя руками за край, перед вами все как на ладони, и из-за другого края вот-вот взойдет солнце. Там выступает гряда островов и ничего больше нет. Теперь опустите лицо.

Сразу под вами должны быть две жирные точки. Под одной будет надпись и под другой будет надпись. Прижмите их обе двумя пальцами. Видеть сейчас вы их не будете, но будете точно знать, где они есть. И теперь снова поднимите лицо к другому краю континента, где встает солнце. Видите? Равнины, реки, леса, потом топорщится Хребет, потом снова ненормальное количество леса, кругом лесов горы и что дальше, уже не разглядеть. Правда, много получается? Если не видите, вы не туда смотрите. Все это называется «провинция». Так вот. То, что будет сказано дальше обсуждению не подлежит. Не потому, что так хочется мне, а потому что оно будет таким, каким оно будет, вроде средней плотности материи.

Вот континент и вот две жирные точки, и обе тщательно соблюдают закон природы, по которому все, что на данном континенте, в природе и окружающей среде есть или теоретически может быть полезного, подпадающего так или иначе под категорию заметного, одаренного, выдающегося, гениального или только непревзойденного, – должно естественным образом уже либо проживать, либо быть прописано, либо и проживать и быть прописано в двух жирных точках, которые вы прижимаете пальцами. Из этого закона природы они узнали, что за их пределами ничего нет, либо есть, но оно никуда подпадать не может и хорошо умеет только стрелять и спать на снегу: оно не должно быть услышано. Дно Большой Кормушки просачивается для них лишь по недоразумению.

И в какой-то из дней вы вдруг открываете для себя во всей красе и объеме перспективу из каких-нибудь кедровых голубых туманных далей гор тащиться на сумасшедшие расстояния даже не в какой-нибудь Новосибирск, а в тот самый населенный пункт, от одного названия которого начинает слегка подташнивать, где на скамейку получится присесть, только если купишь перед тем что-нибудь в кафе напротив, а все это время стоявшая у вас над плечом коренастая официантка, не глядя на ваш обычный дипломированный вид и дорогой кейс, примется вас стаскивать в ту же минуту, как только блюдце перед вами опустеет, и там же, конечно, еще обязательно будет метро – и на первой же ее платформе, на голой серой платформе без стен со столбами под одинокой скамейкой, раскинувшись широко, будет лежать покойник с черным пакетом на голове, и будет масса отъезжающих – и ни одного свидетеля, кроме нескольких людей в форме, и один, сдвинув кепку на затылок, будет не спеша составлять нужную бумагу, а другой, сидя на корточках, протягивать далеко руку и пробовать двумя пальцами брезгливо посмотреть, что там под пакетом. Что одной пересылкой по почте вы тут не отделаетесь, вы уже знаете. Рукопись к вам не вернется. А что в принципе в таких случаях можно сделать с оставшейся копией без компьютера, вы, сколько ни думали, ничего придумать не смогли.

Для тех, кто неясно представляет себе тему разговора: послушайтесь бесплатного совета кое-что видевшего человека – продавайте, что еще не продали, и со всех ног бегите из любого города, как только какой-нибудь «центральнориот» поднимет архитектурные обсуждения о строительстве у вас метро. Им уже ничто не поможет, а понять это лишь и сможет посторонний откуда-то из кедровых далей. Это самый доступный показатель катастрофического насилия над предельными границами демографии. Если еще не видели сами, вы не много потеряли: ассоциация была бы с пищеводом, кишечником и нематодами. Это когда помимо воли ваш организм мобилизует все мышцы, а вы не понимаете, как всего этого не видят другие. И еще вещь, достойная удивления: там до сих пор каждый убежден, что все только спят и видят, как бы только приехать к ним. И другой совет, лучше держите от таких «центральных» переселенцев подальше свои леса и селения, любой Сидней или Горный Алтай они в сжатые сроки превратят в ту же свою Москву. Не из зла вам, просто по-другому они не умеют.

Я легко допускаю, что вы будете один из тех людей, которые считают себя в меру сил честными, вы не любите иллюзий. Вы догадливы и на редкость предусмотрительны, с детства поражая своей догадливостью и предусмотрительностью даже взрослых и учителей. Более того, вы даже сами сначала считаете справедливым честно допустить, что как-то незаметно для себя выдали желаемое за действительное: все дело в самой вашей книге и вы несколько переоценили свои силы – обычное дело. Неприятно, конечно, но не смертельно. Вместе с тем, вы умеете сравнивать.

Вы с детства ничего не умеете лучше, чем сравнивать, и вы невольно сравниваете, что у вас и что у тех, кого печатают. И результаты полученных сравнений оказываются такими, что вам становится не по себе, ваша прославленная предусмотрительность моментально переходит в состояние опасности и авральной боевой готовности: вы можете потерять время. То есть все время, сколько его у вас есть, даже если у вас несколько жизней. И вы пересекаете налаженным курсом по экватору вначале один их город, за ним второй, и тем же налаженным курсом вам заворачивают книгу. И вот, спустя всего лишь несколько лет, в городе Питере, один дом, который что-то долго и с пользой издает, с названием «Ассбука» наконец внятно сообщает, что в настоящее время любая работа футурологического, равно как и прогностического и художественного характера, принимаются к публикации лишь в качестве футурологии, равно как и прогностики, русского художественного характера.

Я вот уверен, что вы далеко не сразу уяснили, в чем дело. Вот и до меня тоже не сразу дошло. Нужно какое-то время, чтобы вы, как выпавшая из реальности деталь, заняли в ней свое место. Но к тому моменту вы подойдете уже с другим взглядом, с другим опытом и с необыкновенно развившимся за прошедшие годы чувством времени. Вы сразу понимаете, о чем речь, когда дело у вас заходит о телефонном разговоре, незнакомом офисе и некой редакторше. Вы уже затылком чувствуете, когда что можно и что когда нужно, звонить вы уже не станете ни слишком рано, ни слишком поздно и ни в коем случае не в понедельник – а лучше где-нибудь поближе к выходным, скажем, что-нибудь около сразу же по завершении обычного обеденного перерыва, чтоб, значит, теплом сердечным согреть себе лишний шанс на успех.

Вы слышите в трубке незнакомый редакторский голос, благожелательный и открытый, и вместо того чтобы заниматься делом, помимо воли воспринимаете весь сразу следующий за ним целиком контекст, когда не все еще платки убраны и не все приятные воспоминания остыли. Тот же голос еще что-то продолжает говорить, живой и почти лоснящийся солнцем, лишь с усилием удерживаясь на той хорошо известной всем последней черте, которую не перепутать ни с чем, когда тот продолжает плавать и млеть самым нежным образом, согретый желудочным теплом. И вы прижимаете микродинамик к уху и даже уже не слушаете – с ужасом ждете, отрыгнет ли она сейчас вам прямо в ухо или же все-таки успеет закрыть трубку рукой. Вы слышали, что художественная футуристика должна быть русской. Вы слышали, но доходите почему-то с трудом, даже собрав на пределе умственного напряжения лоб в складки, а все накопленные знания пристегнув к действительности: как такая-то, такая-то и такая-то футуристика может быть русской?

Ну, вам и выдают открытым текстом – как.

«Научная фантастика должна быть славянской». То есть: вот, значит, у нас с одной стороны, стало быть, будет тут Еремей Панкратович – и вот, значит, тут Панкрат Еремеевич – и… И? И дальше что? Все равно ни черта понять невозможно.

Все оказалось настолько просто и лежало настолько близко, что можно было догадаться самому, не задавая ненужных вопросов. Почему такая-то рукопись не очень желательна быть услышанной, а такая-то книга из новых – получить хождение, вычислит любой, когда-либо проходивший через то же самое. В процессе обычного рабочего поступления на стандартную редакторскую панель и рассмотрения любой не переводной рукописи под грифом, который, с соблюдением такта, условно можно было бы определить как не достаточно русская фамилия, у них в рабочем порядке срабатывает нечто наподобие реле-выключателя безопасности, датчика на присутствие инородного элемента. Сознанию даже не обязательно в этом участвовать, настолько все естественно и оправданно. Не то чтобы они из неких принципиальных соображений не перебрасывают пальцем даже первую страницу рукописи из «недостаточных» – им просто этого уже не нужно. «А что вы хотите, – как сказал мне в поезде один иностранец, которому я передал тот же сюжет в форме анекдота. – Здесь уже по фамилии можно узнать, что написано не совсем то, что хотели бы услышать русские. И редактор не даст гарантию, что тираж не будет широким…»

Я подумал тогда, что как раз на эту тему можно спорить долго. И то, что подсказывает мой разум мне, вовсе не обязательно должно нравиться всем. Я даже где-то слышал, у меня было право иметь частное, ни к чему не обязывающее мнение. Получается что-то уж слишком легко. И уж еще меньше смысла было бы задевать по неосторожности эту же тему на виду непосредственно самой издающей среды, реакция без свидетелей будет наверняка стандартной, что-нибудь с содержанием «а что, тут обязаны что ли вас издавать». Что совершенно справедливо, не обязаны. Но речь-то здесь о другом, по каким приоритетам внедрена и аккуратно ведется жесткая селекция и чего теперь нужно ждать. Теперь уже не только всякая работа с обвинением в атеизме станет рассматриваться как подрыв национальной консолидации, но и просто книга с недостаточно нужной фамилией будет расценена как претензия на льготы, предназначенные в общем-то для конкретного этнического состава, признанного в пределах вашей страны приоритетным.

Разумеется, в любом издательстве и за ту же плату вам как и любому другому по тому же поводу выдвинут свой свод интернациональных возражений, представят нужную справку и сразу же перечислят, когда, в каком объеме и с какими последствиями увидело свет то-то, то-то и то-то, от чеха Достоевского и эфиопа Пушкина до Стругацких украино-израильского происхождения, уже обоих зацелованных насмерть (вообще, непомерная часть континента, за несколько тысячелетий которой оказалось под силу дать планете лишь одно имя с более-менее внятной претензией изменить будущее, имя которое и смогло возникнуть лишь из противоречия ей самой и которое даже со своим нытьем насчет «нельзя жить в аду» делали отдых более здоровым и своевременным, чем восхождение на заснеженную вершину, – тут невольно оставалось, над чем подумать. Если нельзя, то не нужно в нем жить. К тому же, насколько мне получается судить, их вульгарность и необразованность никого особенно не беспокоили, даже их самих. Общепринятые и общепризнанные многие Солженицыны с многочисленными и актуальными репортажами не в счет. Это, строго говоря, уже не люди: механизм для считывания заточек. Что уже не могло не найти отклика и нужного выхода к сердцу приоритетной нации и непосредственно стране, где население частью до какого-то там колена сидела и будет сидеть. Один живший давно, не здесь, умный человек сказал, что общепринятые книги – всегда плохо пахнущие книги. Там, где толпа ест, и там, где толпа поклоняется, там обычно пахнет. И не вина автора, что так пахнет от его книг и от него. И что бы ни сделал уже я и что уже никогда не сделаю, мне не грозит по крайней мере быть здесь общепринятым – и хотя бы уже только по такому скромному поводу получаю я просто человеческое право смеяться про себя и испытывать что-то вроде тихой гордости.). Также, несколько абстрагируясь, надо заметить, что при всей той безусловной неоднородности, полезности, нужности и своевременности рассуждений о неоднозначности концепций будущего, довольно бесцеремонно предложенных в свое время Ницше, несколько позднее продолженных целым рядом футурологических экспериментов вроде Лема с достойной во всех отношениях плеядой прогностов от Лири до Уилсона и, еще позднее, столь живо и с таким юношеским задором сразу безоговорочно поддержанных популярным содружеством Стругацких, от полемической стороны вопроса которого мы по мере сил здесь вообще хотели бы уклониться, – они все, на наш взгляд, страдают одним и тем же, но весьма существенным недостатком, плохим знанием предмета. Это ведь подумать только, сколько сожжено дров, бумаги, свечей, электричества, нервов, полезных ископаемых, нефти, пироксилина, пластиковой взрывчатки, людских ресурсов, городов и целых цивилизаций, – и все, по сути, лишь только ради одного: убедить других, что они знают о нем больше. Полемика, безусловно, нужна и дело хорошее, но лишь если все заинтересованные стороны имеют четкое представление о мере.

Люций Сенека Младший в свое время сокрушался, призывая на помощь всю свою стоическую невозмутимость, по тому поводу, что каждое из поколений будто бы могло дать только одно-два имени – носителей разума, достойных быть названными мудрыми, и ничего вроде бы с этим поделать нельзя. Можно, почему нельзя. Еще как можно. Напомните себе еще раз, через запятую, сколько тысячелетий насчитывает история данного континента. Затем поделите то, что получилось, на число поколений. Можно даже не делить, это мало что изменит. Покажите что-нибудь в традициях печатных форм, созданное на данной части суши, что по крайней мере оправдало бы свое упоминание. Я к тому, что, если только фамилия у вас не содержит достаточное число звуков и умеренности, боюсь, вам бы тут сильно пришлось затрудниться, поскольку упоминать тут нечего. Не говоря уже о том, чтобы помнить. В самом общем виде: вы без усилий без этого проживете.

И сделав им самое приятное из того, что только мог, – оставив далеко позади все их справки, селекции и национальные приоритеты, в свою очередь я, собирая однажды альпстраховку под локоть, глядя на снег в пропасти под ногами и поднимаясь в мыслях к совсем иным измерениям и синим горизонтам, удивлялся про себя другому. Насколько же поразительно, прямо дьявольски предусмотрительным и дальновидным было со стороны тех начитанных имен и других возникнуть однажды из небытия в такой-то точке времени в такой-то точке континента с достаточно приоритетной фамилией, чтобы сразу отпала масса ненужных вопросов. Что-то подсказывает тут мне, что несогласных будет совсем немного, но их-то мнение как раз знать не обязательно. Кто не согласен, пусть попробует связно, грамотно и без эмоций доказать мне, что тот массовый психоз, искусственно нагнетаемый вокруг имени Пушкина, вообще был бы в принципе возможен, проходи тот по историческим подмосткам не как «А. Пушкин», а, скажем, под обычным каллиграфом «Ахмед Закаев». Вряд ли бы тогда достаточно было бы ему одного рефлекса писать без акцента. На что, конечно же, мне в обязательном порядке возразят – с классической снисходительной точкой в конце, – что в том-то все и дело: что все, достаточно великое и непревзойденное просто по определению не могло бы возникнуть иначе, как не под весью достаточно русской фамилии. О чем и был разговор. Без этнического порабощения культур невозможно рассчитывать сохранить контроль над их будущим. Звучит настолько же безграмотно, насколько и рационально. Но это уже то, что зовут лингвистикой.

В качестве одного такого случайного примера – как метят себе новую территорию и как же в действительности надлежит сегодня правильно думать всем отдаленным этноареалам вплоть до неведомой японской островной гряды по мнению уже непосредственно центральноиздателей – я и избрал один переводной том-трактат, «центральноизданный» под обычным видом частного академического мнения.

Есть в Польше один философствующий медик. Зовут его Лем, и философствует он так интересно, что знаменит стал через это еще живым. И есть у него одна знаменитая книжка, «Сумма технологии» называется. Я долго ее одно время искал, мне ее еще в детстве настоятельно рекомендовали прочесть, и ее, несмотря на все мои старания, найти так и не удавалось. Оказывается, книжку ту очень долго не переиздавали, переиздав и пере-переиздав практически все у Лема остальное. Я только потом узнал, почему. И вот наконец через несколько гонцов и часовых поясов сообщают мне, что всё, выпустили такую книжку, вышла, массовым тиражом, на белой бумаге без единой иллюстрации и все что хотите, – только почему-то в сдвоенном «центральном» издательстве, специализировавшемся до того строго на русской попсе. В общем смотрим, что и зачем.

Держал я ее в ладонях с приятным чувством и удивлялся ее размерам, «книжка» оттягивала руку. Я вначале не понял, чего это «книжка» такая распухшая, ну а потом уже было поздно. Как выяснилось, всю ее, от возлесловий до эпилогов, постранично, снабдил кто-то фундаментальнейшими абзацами сносок, до упора, местами едва ли не до 3/4 страницы, «под редакцией» неких трех преуспевающих литераторов, длинно и удобно печатавшихся в сферах московской фантастики. Сноски те, как и предвиделось, оказались не какими-то там аристократичными соображениями по поводу, уровня где-нибудь комментариев к каким-нибудь стоикам и перипатетикам, знакомство с которыми может оказаться едва ли не более поучительным, чем собственно сам трактат, и под которые явно хотел подсуетить свои периоды конкретный штат подредакторов. Сноски призваны были вскрыть пожелания самих литераторов по всему ряду возможных аспектов познания и затронуть все доступные проявления жизнедеятельности, жизнетворчества, кибернетики и собственных предрассудков, удобно располагая на чужой работе свой труд, на все проливая яркий свет, аккуратно поправляя всего автора, доводя книгу «до ума», – Лем за ними уже не просматривался. Что за черт, думал я, ничего еще не понимая, закрывая книгу, разглядывая со всех сторон и раскрывая снова. Если не хотят, чтобы книгу кто-то читал, то зачем тогда было так напрягаться с ее изданием?

Все, оказалось, лежало в областях совершенно других. Я до того как-то достаточно неопределенно, туманно и легко воспринимал все это – пока случайно не наткнулся глазами на те же фамилии на совсем другом издании. Кое-что в этом мире в самом деле никогда не меняется. Даже из обезвоженных мумий Стругацких они сумели сделать свое средство продвижения. Существует, видимо, какой-то универсальный, вселенский закон, по которому все, минимально значительное и стоящее, рано или поздно начинает обрастать всякого рода «учениками» и паразитами-давнососами, занимающимися не столько делом, сколько укреплением своего авторитета. Бледный червячок по традиции скучен, но истеричен. Одно такое недоразумение эволюции, обиженное генами и умирающим метаболизмом, полумертвое подпитерское создание из все тех же вовремя подписавшихся в ученики, неизбежно напухнув от верно выбранного места, прямо вывернулся наизнанку, самым шумным тиражом пытаясь под себя переделать даже «За миллиард лет до конца света», чтобы хоть так выжить и чтобы хоть так бледные ценности смогли пережить убивающий сквозняк, мстя книге за ее чистоплотность. Это всегда серьезный вызов любви к чистому всякого постороннего разума – быть свидетелем тому, как недоразумение на изгибе испачканного колеса в очередной раз делает на своей физиологии успех. Нельзя с большим недомоганием и сомнением относиться к плоскостям местных ценностей, чем наблюдая одну из подобных насмешек эволюционного развития. Таких вечно подводит их один и тот же истероидный тип акцентуаций: что бы он ни делали, чем бы ни пробовали заниматься и о чем бы ни собирались рассуждать, будет только их физиология. «Замечательный петербуржский писатель». Конечно, одна из мумий могла бы сказать тут, что нам лучше следить за собой и заниматься своим делом, и будет не права, это давно уже не ее дело. Да, похоже, по большому счету и не было никогда. Внимательному взгляду много сказал бы уже только один сюжет противостояния: его и вселенной. Кто поверит, что, однажды получи они доступ к громковещанию, за ними удастся уже расслышать тех, кто на них не похож? Теперь давно не секрет, что всякая претендующая увидеть свет работа печатного формата предварительно проходит обычную редакторскую отфильтрацию на стандартный предмет приемлемого уровня изложения, отфильтрация коя, помимо того, призвана сегодня к производству и новой, уже приоритетной, функции на предмет отсева несоответствий установленным в конкретном обществе социальным нормам и, что делать, неизбежной в вашей стране идеологии. Что конечным своим результатом имеет выпуск в свет исключительно того, что не станет противоречить принятой на сегодня у вас – на этот раз уже религиозной – идеологии обычного формата. Всякая иная работа, заведомо отступающая от пределов ее выносливости и терпимости, будет остановлена еще на подступах. Большинством голосов у вас было решено считать, что бог есть, – со всем проистекающим для иных сопряжений комплексом последствий. Они бескровно изживаются – начиная с детей. Что само по себе разумно, с учетом дистанции различий.

Далее, согласно логике собственного же изложения, как можно предположить, следовало бы предпослать естественный переход к оживленной дискуссии насчет религиозного преподавания в рамках единой общеобразовательной системы детям всего коренного этнического состава восточной федерации (кажется, говорить отдельно нет необходимости, какой именно вид конфессиональных воззрений предполагалось для них ввести), но это неинтересно даже как социальный тип мышления. Каким-то ослом выдается всем на доскональное обозрение первая же пришедшая ему за утренним моционом мысль – все немедленно бросаются, спотыкаясь и расталкивая друг друга локтями, ее трезво, тщательно, всесторонне и непредвзято обсуждать, млея от самой возможности все вместе обсуждать что-то с заранее ясным исходом и заставляя потеть с ними героя дня. Теперь перед ними со всей неотвратимостью встает вопрос: чего обсудить еще.

Один пример – как бы в скромной попытке показать, насколько зачастую немного смысла бывает в старании выжить у не прошедшего их курс лечения и что в тех же официальных изданиях делает самосознание конкордата с мыслью тысячелетий – мыслью не своей, мыслью необратимо чужой, но известной настолько, что там очень скоро начинается усиленное ерзанье с собиранием свидетельств, что и вот эта территория уже помечена ими раньше других. У римского стоицизма не раз можно встретить расхожий оборот вроде «поклоняться божественному, божеству», «поклоняться богам». Понятно, что ни о каком монотеизме в то время речи идти не могло. Попробуйте предсказать, какой вид то же самое будет иметь в версии издания конкордата. Ну конечно «поклоняться богу» – легко догадаться, какому. И с литер самых передовых, так, чтобы никто не ошибся. Интересно задержаться и попробовать посмотреть, что за заданной культурной нормой стоит. Таким образом, начиная с этой отметки истории уже нет оснований усомниться, о ком у прославленных мужеством античных богов должна была болеть голова, тепло и нежно. Из всего пантеона богов даже Юпитер как креативное начало никак не соотносился с известными потребностями христианства, но ему всякий раз приходится призывать на помощь все стоическое мужество, соприкасаясь с каждой следующей христианской редакцией, чтобы сохранить созерцающему миру обычное каменное выражение хладнокровного хранителя космических глубин. «Господь – это тот наставник, что таланты выводит из неизвестности». Тертуллиан приводит эту фразу Сенеки Мл. как живописную иллюстрацию, чем жила и прерывно дышала беспокойная мысль античной культуры. Фраза эта так ему понравилась, что он забыл указать, что у Сенеки в трактате «О благодеяниях» речь шла о Юпитере. Но и это еще не все: занесем фразу в оперативную память, она еще себя покажет. Та же максима в силу то ли своей несложности, то ли доступности наносит религиозному сознанию такой удар вдохновения, что он сегодня по временам берется заканчивать себя целым зданием философии о том, когда, как и где следует развешивать собственные сладкие бублики, с тем чтобы никто не ошибся, в какой стороне расположен далекий свет истины. Если еще раз вернуться к теме загадочной акселерации отдельных литер в местной литературе: в результате известных усилий в свое время компетентными лицами там даже был клонирован специальный термин, произносится как «поиск бога». Именно он был призван объяснить и расставить в этом мире едва ли не все. Другими словами, мудрость древних миров не могла быть больше занята ничем, но лишь поиском именно их предпочтений. Преемственность эпох. И в самом деле, стоило видеть, с каким порывом вдохновения отправились они искать его всюду, где только абзац предоставлял им такую возможность. Здесь как раз то, за что всегда с недоверием относились к шлюхам от филологии. И это понятно. Непонятно только, откуда у пантеона античных лиц могли взяться такие искания, когда не пахло еще никакими откровениями, а массовые чтения евангелий заменяли на массовые гонения их дистрибьюторов; когда первых христиан скупые на доброе слово римские легионеры отстреливали из одних только соображений чистого пространства; и это тогда, когда Маркус Аврелиус (посмертный титул: «бог благосклонный») лично снаряжал и благословлял на нужды такой экономии экспедиции, а то, что потом от них оставалось, цепями и крючьями доставали из подвалов тюрем.

…А потом приходишь ты, чтобы, обратившись, скажем, к подробным комментариям к трактату какого-нибудь Ницше, там, «сзади», это где поближе к обложке, очень скоро начать про себя удивляться щедрому, едва ли не построчному сопровождению его мыслей аналогиями и параллелями, весьма приятными «подавтору» и еще более приятными подредактору, как бы увиденными составителем соотносительно с текстами библии. («Ср.», «ср.», «ср.», «ср.»… Если я правильно разобрал, предлагается «сравнить» что-то с чем-то. Ослик бы умер от приятного удивления.) Я извиняюсь за длинный неподъемный слог, но меня это уже слегка достало. Ты перелистываешь и думаешь, почему все так сложно. Спрашивается, почему ему можно это печатать, а мне нет. Далеко не сразу до тебя доходит, что таким образом в широком ассортименте представлялись свидетельства, буквально с фактами на руках, как сам прославленный автор шаг за шагом кропотливо открывал в себе все новые источники вдохновения и где он их брал. «И иш-шо одна аберрация…»

Потом до тебя доходит то, что ты еще на подходе инстинктом понял еще на уровне подсознания, но еще не пытался членораздельно оформить в форме непечатных выражений. Там написали, как тебе надо правильно думать.

Руссияне больше не стесняются. Вопрос и в самом деле начинает выглядеть интересным: чем скучающий психолог и психолингвист объяснит всеобязательное увеличение самой первой буковки «бэ» в слове «бог», как только за теорию и практику перевода берется русский представитель? Хорош вопрос не тем, что это доставляет какое-то особенное удовольствие, а потому, что, как я подозреваю, этого никто больше уже не сделает. Такого скрупулезнейшего, поистине беспрецедентного внимания к антропологическому аспекту орфографии данного слова не найти больше нигде. Его нет в греческом, французском, английском и скандинавских языках. В немецком, как известно, все существительные пишутся с заглавной. Честное слово, кто хоть раз задумывался над этой маленькой особенностью данной культуры, ничего не ценящей так, как состояние отстойного покоя и «чтобы ничего не менялось», того не покидало подозрение, что он случайно соприкоснулся с какими-то из наиболее глубинных и архаичнейших слоев их сознания. Я от себя не могу подобрать другого объяснения как то, что все они таким архитектурным решением графики в своих глаза чуть-чуть становятся выше окружающей бренной среды – так сказать, немножко ближе к богу, чем другие. Для меня остается просто неразрешимой загадкой, как ту же глобальнейшую из задач взялся бы развязывать у себя представитель немецкого языка. Самое интересное начинается, когда переводить, скажем, уже неоднократно проклятого безбожника Ницше принимается русское сознание и его рефлексы: оно и здесь уверено, что лучше разбирается, как тому нужно правильно думать. Где только в оригинале станут мелькать «Ni dieu…» (фр.), «advocatus dei…» или «quibus nihil ad deum…» (лат.); где только речь будет идти о Дионисе, «богине философии», «боге сновидений», «боге индивидуации и границ справедливости» или же известных традиций монотеизма, «элевсинского мистического зова» или же «ударов резца дионисического миротворца», – громко, не сомневаясь и совсем не стесняясь, будут снова предложены русские вкусы соразмерно пожеланиям своей конфессии. Говоря иначе: если вы в силу каких-то причин сочтете не нужным прислушаться к тому, что они от вас хотят, в рамках их языка вы тем самым практически на нет сводите вероятность издания собственного взгляда в стандартной форме книги – неважно, из какой области.

Был у Сенеки один полемический трактат, «О счастливой жизни». Целые периоды голого сарказма и никаких перспектив остаться в жизни счастливым. Все-таки нужно признать, были в то время трезвые умы – и было их явно на стандарт единиц исторических площадей больше, чем когда-либо еще. Впрочем, в выражениях там не стеснялись. «Я считал бы возможным оставить их в покое, если бы некоторые из них со своих крестов не плевали на зрителей». Вот, на взгляд непредвзятого сапиенса, как лучше понять данный продукт мысли? Совершенно правильно: обратившись к исходному тексту. Но редакция конкордата решительно отправляет детальные комментарии к обстоятельной экскурсии относительного того, как же в действительности «место» это следует понимать. Предполагается, что сегодня нет необходимости быть Юлием Цезарем или иметь у себя кровь древних германцев и обращаться с двуручным мечом, как обращался с ним Фридрих II Гогенштауфен, чтобы в период отдыха между крестовыми походами писать обстоятельные трактаты и плевать на три религии мира. Считалось, не привыкший лезть за словом в карман конунг («Антихрист», в терминологии папы Иннокентия III. Впрочем, сподвижники безбожного рыцаря, орудовавшие языком столь же уверенно, сколь и мечом, звали так самого папу.) знал, что делал. Возможно, безбожная кровь древних гуннов тут подошла бы с не меньшим успехом.

То есть, говоря иначе, когда Ницше кипятился насчет не имевшей в истории прецедентов изворотливости христиан, еще точнее, их сознания, приводя в действие мощнейший инструментарий диалектики, все доступные ему стенобитные орудия логики и гигаватты чисто человеческого возмущения, которое (тоже чисто по-человечески) хорошо можно понять, обвиняя их ни много ни мало как в «лживости» ума – в том ключе, что сегодня нельзя располагать всем накопленным достоянием разума и науки, одновременно быть верующим и при этом не врать самому себе, – то эта благородная душа последнего из древних германцев совершенно и глубоко ошибалась. Еще как можно. Он мог треснуть вместе со своей логикой и возмущением на последнем градусе, но, вообще говоря, дефективность сознания оставляет за своими пределами весь фронт его нападений, селекционный отбор всей поступающей информации блокирует ту ее часть, которая в силу ряда причин не отвечает ряду параметров. Говоря по-другому, две тысячи лет сумерков против него, и они его не слышат. Но нельзя, конечно, сказать, что он делал все и возмущался зря. Скажем, еще и послезавтра его передовой опыт в разрушении скрижалей, которые человечество до него две тысячи лет собирало и берегло, украсит любую галерею мыслей и любой отдыхающий ум. Обычно я стараюсь не цитировать там, где цитировать нечего. И я готов согласиться, что здесь тот случай, когда даже чрезмерное цитирование чужих жемчужин – будь они в самом деле жемчужинами – уже не в силах усугубить то, что без них стоит немного. Я даже допускаю, что опыты вроде этих легко восходят к благородным категориям антологий, если мысль хороша, то ее не испортит даже чужое прикосновение грязных рук; но после того как я однажды заметил, что в остальной обитаемой вселенной о нем ничего не знают кроме того, что было где-то такое имя, я решил включить здесь несколько афоризмов, с предложением собственных пояснений. У меня большое подозрение, что это кончится не скоро.

В случае же с «Суммой технологии» дело осложнялось тем, что книга как будто уже успела пересечь океан, и отсутствие самого главного труда автора на фоне уже в этой стране изданного выглядело по меньшей мере озадачивающим. В стране же как бы словесная свобода.

Не удовлетворясь обычной ролью инструмента универсального закона, «подредакция» уверенно и широко, с истинно русской открытостью и решительностью вывела себя в соавторы. Причем в структуре самих уникальных по обилию и плодотворности наслоений сносок, уже со своим сюжетом, доставляло удовольствие наблюдать за поворотами напряженной мысли соавторов, где вначале надо подготовить почву для читателя, затем самого читателя, затем где для читателя целесообразно подготовить уже автора, который не может думать, чтобы поминутно катастрофически не ошибаться, какую затем страницу можно уже, не прячась, забрызгать, а какую испачкать своим вниманием, – а вот здесь следует немедленно сбросить напряжение, не перегибать, дать волю объективности, похвалить автора за достигнутое, выдержать длинную паузу и немного, чуть-чуть, пошутить. Их много, этих страниц, и лишь успев ознакомиться с линией их общего сюжета, очень скоро понимаешь, что их не могло быть меньше. Как раз этой книге ничто не должно успеть помочь. Она слишком знаменита, чтобы выпускать ее одну в страну русси «просто так». В рамках «полемики», уверенным шагом, всем немногим из оставшихся заинтересованных показывается, как думать нельзя. И все из опасения, что поймут не так, как хочется им, а как написано. Я бы не поверил, если бы сам не держал книгу в руках. Автору элементарно мстили за другой его «Осмотр на месте». На его же страницах, но за мой счет.

«Сумма технологии», конечно, не могла иметь в пределах конкордата иной вид. Там, где список книг для прочтения иным этническим культурам определяется лишь почитателями «Суммы теологии» Фомы Аквинского (сама идея психоанализа по которому – уже разновидность греховного кощунства), нетрудно предсказать, какая из книг напечатана не будет. И можно было бы рассуждения те со всеобязательным наукообразием, не суетясь, перелистнуть – если бы не одна только промелькнувшая перед глазами до крайности занятная сноска, пришедшая уже непосредственно в соприкосновение с данной рукописью, и показавшаяся лично близкой мне и до боли знакомой.

Речь идет о проклятой свободе.

Они ее считают – непредвзятой горстью и в любых соотношениях.

«Сегодня мы считаем, что 3 метода познания мира: объективный (научный), субъективный (принятый искусством) и трансцендентный (характерный для религии) – эквивалентны и могут смешиваться в любых соотношениях…»3

Сегодня мы считаем. 170 лет спустя от времени последнего по счету обугленного столба, плохо пахнувшего во славу христианства, – кого сегодня уже волнует, что там считают божемои, если на минуту вынести за пределы периметра эшафотов самих божемоев?

Был, говорят, такой барьер на каменистом пути цивилизации – «фазовый», так вот его удалось благополучно преодолеть «за счет сочетания новой (христианской) трансценденции и инициированными в античное время принципами развития и свободы личности…»

Свободы личности…

Был, значит, где-то и там тоже свой принцип свободы личности – но цивилизация накрылась бы, вместе со своими барьерами, не будь на свете новой (христианской) трансценденции.

Это было уже не первый раз, когда промелькало негромкое стремление кого-то как бы невзначай поставить себе в заслугу то, что и было достигнуто лишь вопреки ему, напряжением чудовищных усилий – с началом его преодоления в себе и ни в коем случае не раньше.

Надо думать, комплекс известных организационных мер по возведению эшафотов, растягиванию связок, расчленению суставов и дальнейшему сожжению поголовно всех, кто минимально слышным образом рассуждений отличался от заданной средней серой массы, когда в отдельных городах в отдельные дни обугленных столбов насчитывали до нескольких сотен, – так помогали пробудить наконец в сознании свежесть мысли, так проводили историческую инициацию античной свободы личности, так выражали теплую признательность язычеству и его веселью и так преодолевали барьер цивилизации. Об удивительном научном бесплодии Европы Средних веков стало возможным говорить, когда удивление по такому поводу больше не грозило потерей жизни.

Не может надоесть удовольствие со стороны наблюдать, как тот, кто по логике времени и событий тогда и там неслышно стоял бы в непосредственной близи от периметра с треском сыплющих искрами полыхающих столбов, с неподвижным лицом и со скукой отправляя правосудие, за бесподобным Тертуллианом про себя и вместе со всеми привычно повторяя: «…Мы не нуждаемся ни в каких исследованиях после евангелия и Христа…» – сегодня негромко что-то считает и заканчивает защиту своих авторских прав на собственные сноски и благоприятные послесловия к книгам тех, кому столбы были посвящены.

«…Увижу и мудрых из философов, на огне подрумяниваемых совместно с их соучениками, учили коих, что нет бога, что нет души и не возвращаемы оне во тела прежние…

Какой же претор, или консул, или квестор, или жрец в силах дать тебе столько узримых радостей – и столько восторга?..

А мы вот, одним лишь напряжением веры, способны уж и в день нынешний нарисовать всё в духе и воображении…

Кажись, это и поприятнее будет, что улицезрить имели бы в цирке, двух амфитеатрах и на всем побоище…»

Боюсь, против такого приступа смирения и любви нужны не доводы, а немногословное вторжение безбожных гуннов. Но никогда не оставит того, кого ласково и любя называют у нас божемоем, желание протиснуть себя в чрезвычайно престижное общество двух единственных методов познания мира, научного и искусства, – а когда всякий раз будет ясно, что не получится, объявлять их оба, конечно же, своим «эквивалентом». Опыт сверхсенсорики не может быть здесь включен не столько даже из соображений обезопасить ее от паразитов, сколько по причине того, что она повторяет логику анализа науки и индивидуальный инсайт искусства. Художественный человек – предтеча человека научного, и первый – только дальнейшее развитие другого, говорил где-то один разрушитель скрижалей, давая прогноз отдаленному будущему и предсказывая искусству вечернюю зарю: так человек на склоне лет вспоминает исчезнувшую юность.

170 лет – это еще совсем немного, но необратимая ошибка ими уже совершена. Те из оставшихся, на пепел ими не пущенных, сумели уйти слишком далеко, чтобы стать в их приоритетах тем вирусом, которым совсем скоро, возможно, всего лишь через несколько сотен лет, в конце концов поперхнется их программа. И времена, быть может, наконец выйдут из ступора и начнут меняться.

С пониманием и тепло нужно ожидать и в дальнейшем соразмерного увеличения количества их оправданий – соразмерно нашему знанию, и их непревзойденных по красоте исползновений – под новый порог, в другую темную щель, на длину инструмента. Далеко бы успели мы уйти, от них и их эшафота, начни смешивать науку «в любых пропорциях» с идеологиями и «распаковками смыслов», за которыми не нашлось ничего, кроме уже известных пожеланий? Безошибочно и всегда, в любой информационной среде удается вычислять их – по их пожеланиям. Им нет никакого дела до того, как там было или могло быть в принципе.

Идеология их и идеология любых других – они давно отчаялись уже чем-либо нас удивить. Все их пожелания и вся орфография их пожеланий давно приняты во внимание, добросовестно рассмотрены и отложены в сторону. В том, что касается человека этого времени, они менее всего пригодны на роль постороннего наблюдателя. Дело не в том, что они с увлечением рассказывают друг другу о том, на что не счел бы нужным расходовать время я. Они перекрыли последний доступ к громкоговорителю мне и всем, кто на них не похож, предусмотрительно не забыв оставить его себе. Когда слышишь только себя, не сложно убедить себя в своей общекосмической значимости. Курс их лечения все остальные уже прошли. Сейчас они не стесняясь лечат меня под свой вкус, но опять за мой счет, даже не догадываясь, как выглядят со стороны.

Вот фундаментальнейший, в традициях христианства, вопрос: имел или не имел его основоположник личную собственность? Говоря простыми словами: в достаточной ли мере он был неимущ? Это же далеко не праздный вопрос. Казалось бы, чего тут много думать и чего исследовать, – но это только на взгляд посторонних. Ну, может, имел – в виде хлеба и вина, поскольку ими вроде как нельзя преуподобить сущность, сподобившись насущное брать лишь во временное пользование, есть ведь чего-то надо; а может, и не имел – поскольку предметы оные, господней мудростью относимые к объектным категориям насущных необходимостей, не могут, таким образом, быть относимы к предметам личной собственности. Другими словами, господь был безусловно неимущ в достаточной мере. Это только сейчас суть поднятой проблемы выглядит лишенной академического интереса, а тогда как раз лица из особенно настаивающих на данной точке зрения целиком и полностью сжигались вместе с их мировоззрением после плотных и продолжительных сеансов следствий с применением самых интенсивных методов дознания – именно как казус опасного отклонения от канонов принятого. И это лишь сегодня вызывает неподдельное удивление – а в те эпохи оная проблематика была предметом оживленнейшего обсуждения в пенатах самого соглашения орденов, зачастую прямо там же, в пенатах, переходивших непосредственно к рукоприкладству, что много позднее с таким деликатным и негромким юмором описал один известный итальянский ученый-медиевист – потомок тех самых францисканцев и бенедиктинцев, благородный похоронный сарказм которого чувствовал всю неспособность передать на бумаге суть камня преткновения и современное умение испытывать удивление. Дело было в том, что легализация утверждения за создателем христианства отсутствия той самой личной собственности закрепляло за канонами орденов право быть нищим в достаточной мере тоже. То, за что боролись. Что за одно это отклонение от нормы официально приговаривали к костру – тогда вызывало сочувствие далеко не у всех.

…Сам Лем обошелся с ними очень просто, обронив только мимоходом – по поводу посягательств на эйнштейновский постулат насчет постоянства скорости света, посягательства, к ним не имеющего отношения: важно, что для науки нет нерушимых истин и авторитетов. И вряд ли дипломированные божемои станут выглядеть наукообразнее только оттого, что держат на чужой территории свою икону авторитетов не перед собой, а позади себя, и вряд ли всем ученым вскоре предстоит броситься осыпать их поясницу поцелуями только потому, что так решено большинством голосов.

Это был один из лучших образцов такого рода, издаваемых здесь, которые я держал в своих руках. Редакторские жемчужины передергиваний удавалось бы начислять до конца книги, или еще дальше, сказать трудно. Немного освоившись, глаз сноски позднее минует в автоматическом режиме и страница переворачивается, вот только почему я, покупая знаменитую работу, должен еще столько же доплачивать за каких-то московских ко-адьюторов? (Не в качестве повода задеть и не из желания книгу защитить – но только лишь из сожаления, что не предусмотрены до сих пор в практике печатных форм «сноски на сноски» и «редакции на редакции», приводятся здесь лишь не самые объемные из их жемчужин. В силу того, что смещение всякой активной информации возможно только строго «от подредакции» – в направлении к Саянам и восточным границам на Тихом океане – и ни в коем случае не наоборот, не говоря уже о том, что любые из таких русских подредакторов сами решают, чему пройти их подредакцию, а чему нет, они не перестают помнить, что перекрыть их пожелания никто не успеет.

«…Иными словами, процессы с понижением энтропии (возникновение и развитие жизни) протекают за счет энергетического обмена с надсистемой (Солнце+Земля), энтропия которой возрастает…»4

Иными словами выглядит так, словно специалисты отчаялись уже достучаться до силиконовых лобных долей дилетантов с космическими повадками, надеясь однажды объяснить им, что организмы не ведут себя противоположно II-му началу термодинамики. Последние охотно выполняют его даже без пристегивания к ним солнца. Общая «сумма организации» и необратимые процессы в них происходят сами по себе.

Абзац сноски начинается так: «Логическая ошибка». Это там, где автор сделал глупость, поделившись сомнениями. Величественный поворот корпусом подредакции вызывался не содержательной необходимостью – напряженнейшим поиском повода к этим двум словам. Чтобы хотя бы только пойти московской подредакции навстречу и принять в качестве допущения их уместность в извиняющих рамках данной реальности, то тогда вынужденно пришлось бы принять и справедливость следующего высказывания явно сомнительного характера, что «отдельные подредакторы в отдельных случаях проявляют склонность расти к лону своих исходных праяйцеклеток».

«Автор не совсем точно представляет собой модель психики Фрейда и совсем неточно модель Юнга».5 (Так стоит в сноске.)

Условно говоря, нет такого начитанного дурака, который считал бы себя дураком.

Я не решился бы как-то комментировать первую часть сносок, даже если бы это предлагалось мне в принудительном порядке, допуская, что недостаточно хорошо знаю ваш государственный язык, хотя тут явно не происки типографии. Кроме того, я случайно знаю, как болезненно представители русской общественности переносят, когда кто-то со стороны начинает лезть в их язык. Загадочным образом реакция адекватна тому, когда кто-то с той же стороны (с недостаточно правильной фамилией) с чуть ироничной улыбкой по случаю услаждает приоритетные уши демонстативным, безупречным произношением в иностранных языках. Чего-то им снова не в кайф. И тем не менее.

Автор не представлял собой никаких моделей психики, ни там, ни до, нигде после. Не найдено в тексте также и описательных конструктов, кои указывали бы на то, насколько точно или же совсем неточно автор, так сказать, представляет собой существующие на сегодня модели психики. Были «словари сновидений» и два имени. Изобретатель же вскользь приводимой в самой книге теории «травмы рождения», ученик Фрейда, по-видимому, тоже некогда носивший какое-то имя, в сноске даже не упомянут. Замечательное в другом: само существование сноски было вызвано не содержательной необходимостью – «подредакция» не смогла устоять, разглядев вдруг для себя возможность без промедления вынести всем стилистическую хиазму, показавшуюся им блестящей («не совсем точно – совсем неточно»). Неистребимо желание выглядеть лаконично-блестящим, даже в сносках. Что же конкретно им там улыбнулось: без труда проглядывающая положительная модальность в пользу Юнга («совсем неточно»), коя объяснима уж совсем просто. Порывом оградить интимно близкий приоритет и искренней признательностью верующего за создание Юнгом «версии» психоанализа – «для верующих». Случай настолько стандартный, уместный и элементарный, что не хочется сомневаться даже из предпочтений скромности.

Кстати, в свете того, что будет сказано ниже, вслед за достаточно подробным изложением усилиями этого автора у себя в «Синхронистичности» истории удивительного посещения жуком-скарабеем его, автора, кабинетного окна не то четырнадцать, не то сорок четыре раза подряд, дабы иметь возможность воочию посрамить неверующего, я бы от себя немедленно предложил поставить под самый большой знак сомнения все другие откровения и результаты проведенных этим человеком аналитических предприятий, вроде «поразительной всеобщности древесной тематики», имеющей быть набрасываемой в процессе сеанса «некоторыми» пациентами, и незамедлительно следующего отсюда глобального вывода относительно общекосмической символики бессознательного – сознательного – транс-сознательного («корни – ствол – крона»). Предложенные автором панорамные по масштабности и титаническим усилиям сюжета интерпретации говорят не столько о их научной ценности, сколько о художественных достоинствах замысла, о том, что, действительно, для обладающих той или иной мерой наклонности к продолжительным интерпретациям поле деятельности здесь самое широкое. Несомненно, что «некоторые» пациенты, если их попросить, начнут что-нибудь набрасывать, и это что-нибудь при известном желании должно быть на что-нибудь похоже. Это такое свойство вещей и явлений. Несомненно также, что это что-нибудь должно где-нибудь начинаться и где-нибудь заканчиваться – «иметь корни и цель духовного развития». Несомненно также, что, обладая нужным желанием, данная духовная интеграция может быть убедительно предложена окружающим как «самопознающая индивидуация, продолжающая макроскопический процесс на микроскопическом уровне». Несомненно также, что автору вкупе со всевозможными фроммами и адлерами намного приятнее было бы остаться в памяти окружающих не в качестве еще одного ученика отца (или одного из отцов) психоанализа, а зачинателем собственной школы в знании.

Наверное, много ума нужно – проекцию хроники индивидуальной жизни посредством банальной экстраполяции попытаться переложить уже на всю возможную и невозможную историю хомосапиенса, вступая теперь, конечно же, в вотчины «собственного нового учения». Инструмент отождествления хорош тем, что со времен «каменного» сознания он отличался редкой способностью надолго переживать своего хозяина.

«…Движение экологов, из конструктивного научного течения, … превратилось в полутеррористическую организацию, направленную на торможение прогресса вообще».6

«…Собственно на настоящее время ситуация изменилась только количественно: …улучшилось качество аппаратуры для наблюдения».7

Воин прогресса. Кажется, здесь претензия на непосредственно концепцию всего Будущего?

Но любопытнее всего, как москва форматирует содержание двух абзацев в сносках. Скажем, им захотелось дать совершенно необходимое, на их взгляд, определение чего-нибудь, не важно. Дальше первым будет стоять тот абзац, который они организуют по предельной, максимально только возможной их силами нечитаемости – «научно». За ним сразу же встанут два слова: «Иными словами…» – и определение того же самого, но в изложении рабочего.

Дело уже не в том, что в сноске вновь нет содержательной необходимости. Тут все много интереснее, этот метод очень часто встречается у людей, физически оставляющих желать много лучшего и никогда не имевших успеха у привлекательных красивых женщин. Настолько часто, что диагнозы такого рода в исключительных случаях легко ставить даже заочно. Сам акт такого смещения к абзацу иного информативного уровня снова и снова детонирует удовлетворяющее чувство снисхождения. Уже сама возможность смещения снисходя будет вызывать к жизни следующую сноску. У таких людей начитанность – обыкновенно она бывает аномально-показательной и показной – часто свидетельство ранее пройденного неблагополучного этапа в жизни, сиптоматика условий продолжительных дисфункций в аспекте физическом и психическом, вызванных устойчивым давлением неблагоприятных, негативных внешних условий, пережитых унижений, будь то семейные отношения в детстве, известное положение аутсайдера в местах лишения свободы или русской армии; у женщин то же явление обычно есть следствие попросту не сложившейся жизни именно как женщины. Говоря совсем коротко, все вместе это служит своего рода механизмом компенсации их среды. Что само по себе неплохо, но зачастую ее начинают делать за чужой счет.

Другим, гораздо менее безвредным, примером таких подземных путешествий компенсаторного механизма может служить публицистика москвы и усилия публицистов «от научной журналистики», так или иначе затрагивающих любой аспект культуры Древней Греции, будь то размер шага греческого стиха или армейская повинность метрополий. Где только происходит непринужденный и сдержанный поворот текста на «вопросы мужских союзов», на «важность воспитательной роли гомосексуальных отношений для подростков того времени», любая характерная работа сегодня на ту же тематику за рубежом (с явным предварительным подробным и обстоятельным изучением) будет определена «популярной», вслед за чем имеют место скупые, строгие и непредвзятые абзацы относительно «спартанского юноши», для которого «считалось постыдным не иметь любовника», что «свидетельствовало о его ущербности и полной бесталанности», а также о собственно «взрослом любовнике», который «опекал подростка, внушал ему понятия о морали и добродетели, прививал навыки, которые пригодятся в жизни [так и написано], обучал секретам воинского мастерства…» – там у любого случайного наблюдателя немедленно должны проснуться самые справедливые и более чем серьезные подозрения относительно известной ориентации и интересах еще одного «центрального» из культурологов. Дело в том, что сходное системное составление абзацев, шире – сценариев, объясняется необходимостью производителя в поиске и локализации социально приемлемого пространства и времени, где бы он, компенсаторный механизм, смог бы начать свою работу. Однако зачастую логика больше предполагает не устойчивый характер такой ориентации экземпляра, а скорее предварительный более или менее удачный опыт в той же сфере. Затем на свет неизбежно появляется компенсаторный механизм. Вопрос в действительности не имеет к академической сфере никакого отношения: в силу известных установок, это будут скрывать, и трудно переоценить в вопросах развития сознания, насколько важно своевременно, без шума и избегая эксцессов, успеть определить, кто подбирается к детям. Практическое значение предложенной общей диагностики может быть оценено еще выше, принимая во внимание нормальное, абсолютно естественное нежелание и понятная брезгливость даже со стороны специалистов касаться данного вопроса вообще. Конечно, для московско-русских плохо пахнущих периодик вроде «Знание в силу» с неизбежными экземплярами «от научной журналистики» столь же неизбежно в конкретной стране будет предусмотрен доступ несравнимо больший, чем, скажем, у настоящей рукописи, и, по всему, таким все у них и останется. Но именно по этой причине в рамках концепции экологии сознания холодная и прагматичная отфильтрация, вполне определенный контроль поступающей информации (его, видимо, рано или поздно еще назовут цензурой) – вначале со стороны взрослого, затем уже силами механизмов защиты психики самого ребенка – выглядит и неизбежным, и краеугольным. Здесь важно сразу точно определить меру адекватности воздействия – чем это будет отличаться от известного механизма религиозного типа мышления с блокированием всякой чужеродной информации. По-видимому, тем, что такой механизм работает на уровне сознания и он изменяем. Элементарная брезгливость.

Вернемся к Лему. Причем абзацы будут открываться решительными: «Ничего такого Гедель не показал», «Ошибочно представление автора…», «Автор сознательно искажает картину…». Сочетание учеными допускается будет заменяться на учеными считается (что ими не допускается перечислить было бы легче), там же где автор открыто веселится насчет каким человеку во что бы то ни стало хочется видеть свой изучаемый мир, ему ни к селу ни к городу шьют принцип Гейзенберга – «каким мы видим мир на самом деле». Чрезвычайно тщательные в крупицах чужих истин, немилосердно попукивающие педантисты своих пожеланий – они присесть не дадут утомленному чужаку без того, чтобы не принудить навсегда поселиться где-нибудь очень, очень далеко на лоне более благополучной экологии.) Природный ум может компенсировать недостаток образования, говорил Шопенгауэр, тот самый учитель Ницше. Но никакое образование не сможет возместить недостаток ума от природы. Именно неспособностью инстинктивно самому дойти до вот этой простой истины должно объясняться то катастрофическое положение, сложившееся на сегодня с тем, что в системе древних традиций принято называть махатмой. Но это тема другой легенды.

Критиковать, конечно, легко, но если подредакторам так уж невмоготу от желания что-нибудь написать, то отчего бы не собрать все, что хочется, скажем, в благородных рамках отдельной брошюры или, как еще делают, не убрать куда-нибудь в конец книги? Почему нельзя так поступить, понятно. Там им грозит «остаться без должного внимания». Без имени автора «Суммы» они никому не нужны.

Можно даже предсказать поэтапное поведение сознания всех этих экземпляров в особенно неблагоприятных для них случаях столкновения с логикой последующих научных открытий. Это инструментарий последовательных логических приведений из категорий, которые нельзя ни доказать, ни опровергнуть, вроде законченных утверждений начет «художник – это высшее выражение бога». Хочу сказать, к ценностям знания эти вечно бледные лица с напряженными выражениями не имеют отношения совсем, и все их мыслительные движения исчерпываются всего лишь одним и тем же, поиском, как выжить, когда эволюционное развитие в их услугах не нуждается. Хочу сказать, собственную стандартную программу выживания данный тип сознания способен проводить только за чужой счет и именно по этой причине как в юридическом смысле, так и в чисто биологическом, он должен быть официально отрактован как враждебный живому.

Вместе с этим, от себя лично мне хотелось бы вполне честно их предупредить, что ту строгость – или даже в чем-то излишнюю жесткость логических построений, принятых на этих страницах всюду, где только речь заходит об их осунувшихся выражениях, лучше объяснить не столько желанием сократить им жизнь (такое тоже есть) путем обычных для нас логических диверсий, сколько традиционным для альпиниста методом продвижения вверх по отвесной стене недружелюбного ландшафта, когда под собой остается лишь та часть естественных либо искусственных опор, на которые можно опереться. Не нужно все принимать на свой счет. Честное слово, мы с самого начала настолько далеки друг от друга, что при других обстоятельствах я бы даже испытывал к ним почти дружелюбное расположение. Я просто не представляю, что мы будем делать, когда однажды нашими усилиями она все вымрут. Дай бог им здоровья.

Теперь вкратце, в качестве сжатого итога, что подредакторами на этом пути уже сделано и достигнуто. Имя с общепланетной известностью и книгу уникальной репутации удалось предприимчиво использовать для подкладывания себе под ноги, чтобы показаться выше, для доказательства всем – себе они это уже доказали, – что они думают умнее, а также для настойчивого, постраничного анонсирования на листах авторитетной работы – где всем их собственное имя следует искать, справедливо ожидая, что потом это не сможет не окупиться (действительно жаль: у них такая возможность есть, у меня нет. Хотел бы я знать, почему.). Я даже от себя дам тестовый опыт на присутствие функционирующего здорового паразита. Их убеждение – что все остальные не только заинтересованы быть в курсе их пожеланий и мнений на чужой работе, но и что им не дано без них обойтись. Не говоря уже о том, что навязшая уже сегодня на деснах экология – пожалуй, единственная из мыслимых и представимых материй, где прогрессивнее сколь угодно далеко перегнуть палку, чем не догнуть. В детстве я был научен одной мудрости, которую запомнил. Если чрезвычайные обстоятельства имеют решение, то беспокоиться не о чем. Если решения нет, то беспокоиться нет смысла. Поэтому беспокоиться можно только о том, почему их решение никого не беспокоит. Оттого, что обстоятельства те тут не принято считать таковыми, они не становятся менее чрезвычайными. Здесь все дело в исходных предпочтениях. Я не знаю, правда ли то, что данная страна – единственная из поистине самобытных, где в бензин добавляют этилированное производное свинца для повышения октанового числа – так сказать, для повышения «качества» бензина. Это при том, что тяжелые металлы, которыми забита теперь вся обозримая произрастающая почва, не способны разлагаться с течением времени вообще: за сотни лет все, что они умеют, это только превращаться в свой еще более опасный изотоп (тяжелые металлы не выводятся из организма, только накапливаются).

Здесь тот самый случай, когда запас прочности обязан многократно превышать самые неблагоприятные варианты событий. Как раз поэтому все эти шумные выяснения отношений между экологами насчет того, кто из них сегодня ближе других к истине, выглядят как бы не очень разумными. Они выбрали не самое удачное время. Ни одному из этих оптимистичных и сдержанно-трезвых умов не приходит в голову, что, если они ошибаются. Попросту здесь не та область исследований, где нужно ставить эксперименты. Если ряд сценариев дальнейшей хронологии событий прямо предполагает необратимый характер всякого нарушения имеющегося на сегодняшний день экологического баланса глобальной системы в целом, а британский астрофизик С. Хокинг обещает в результате потом еще одну перегретую Венеру вместо Земли, то наиболее разумным будет всем как раз исходить из этого, а не выяснять экспериментально, в какой мере он заблуждался. Вообще, не сложность противодействия возможным катастрофам будущего, а инерционность международных исполнительных рычагов может тут оказаться решающей.

…Трудно сказать, насколько в действительности универсален для этого сектора галактических скоплений космический закон Трурля, «согласно изъянам своей конструкции, всякий разум Первосортный Абсолют сочиняет», только до какой же степени выглядит маловероятным, чтобы вот эти пресловутые «русские люди будущего» в качестве собственного «первосортного абсолюта» сумели придумать что-то, хотя бы отдаленно напоминавшее ироничных богов сияющей Антики или крепкого здоровьем Одина-Вотана древних германцев. Изъянов у этих вечно бледных и утомительно истеричных экземпляров столько, что они готовы умереть еще до того, как сделают больным все, до чего успеют дотянуться.

И вместе с тем: было бы уже с нашей стороны несправедливым и легкомысленным недооценивать тот поистине благоприятный, благотворный процесс, который и способна оказывать жизнедеятельность здорового паразитизма в нормальном, функциональном (без желания обидеть) смысле слова. Эволюция нуждается в нашем самообладании. Они разрыхляют почву для поколений, идущих следом, укрепляют наш крепкий, здоровый отдых и упражняют наше тренированное чувство юмора. Откуда бы нам его еще взять. Другие аргументы здесь как будто не предполагаются. Прославленная книга не могла быть написана ими – и ее написали не они. В том и будет состоять то великое неизлечимое отличие их от всех тех, кого им уже никогда не достать. Даже логично выдержанное удовольствие аккуратно извлечь и освободить «Сумму» от подредакторских послесловий (фактура переплета такова, что позволяет всю послесловную стопочку в конце мягко выдернуть и выбросить, не повреждая остальное), с тем чтобы не обременять проделанную благородную тяжелую работу лишним, несоизмеримо с удовольствием наблюдать за ними издали: вряд ли бы они каждый раз суетились так, если бы подобные вещи ничего не стоили. Ну нет у меня желания держать «Сумму технологии» с паразитами, ну не хочется мне, а хочу я поставить себе на полку «Сумму технологии» без паразитов, просто – одну «Сумму», только саму «Сумму технологии», ну что в этом плохого? Это легкое недоразумение на теле восходящей к иному будущему культуры убедило себя, что если любой ценой ей удастся отыскать неточность книги в частностях, оно успеет унизить уже работу целиком – и всем доказать свою причастность теперь непосредственно к остальному грядущему: в заключение книги они настоятельно еще раз напоминают всем, что по их летосчислению они уже открыли для себя новое тысячелетие.

Их всегда выдает одно и то же. Потому просто нужно доверить самому будущему требования обычной профилактики и дезинфекции. Их имена к ужину не сумеет вспомнить даже тот, кто их делал. И я подумал, если какое-то из слов показалось чуть резче других, мне легко простят и так тот легкий налет брезгливости – она естественно произрастает в свойстве многих благосклонно настроенных к экологии людей. И сама замечательная аномалия сносок, по всему, должна рассматриваться как нечто неизбежное всякий раз, когда они садятся за чтение не им предназначенного. И каждый раз при этом (как в случае обширнейших, уже под другим авторством, сносок на Ницше) невозможно подавить в себе странное ощущение, словно присутствуешь при том, как обычный и естественный в природе вредитель, брызгая и пачкаясь, садится за критическую разработку к инструкции по применению пестицида.

Сказанное выше нужно понимать как краткую пролегомену к следующей ниже попытке как-то очертить сам аспект психологии в диагнозе и более или менее внятно сформулировать уже непосредственно обвинение в адрес конкретного получателя, христианского – его же пробуют определить еще как «постхристианское» – сознания, а именно: по крайней мере в версии коллективного бессознательного конкордата, искажение реального положения вещей есть необходимое условие выживания не только такого сознания как особого, специфичного свойства, но и собственно его настоящей эпохи.

Обвинение только на первый взгляд может показаться верхом сдержанности и умеренности, немногие еще догадываются, что ему противостоит: здесь его никому не дадут даже просто озвучить. Взятый пример конкретного, функционально здорового паразитизма в первом приближении можно считать набросанным и на время отложить в сторону. Теперь сделаем шаг назад, скажем, лет на две тысячи, то есть вернемся поближе к истокам. Марк Аврелий, цезарь Рима: редкий ум и предусмотрительность знаменитого антика оказались повинны в том поистине уникальном натиске, с которым христианское сознание заносило потом его имя в лики своих едва ли не коленопреклоненных основоположников. Это несмотря на то, что он устроил там в Лионе и Вьенне, когда к нему поступил рабочий запрос относительно того, как разумнее поступить с пойманными христианами. Ответ мог бы, пожалуй, послужить единственной исторической параллелью, еще хоть как-то соотносимой с самим христианским образом мышления, нашедшим позднее в тех же этнических доменах для себя широкое поле деятельности. С соблюдением норм приличия, ответ Аврелия звучал бы как кончайте их всех – боги сами решат, кто из них прав. Если оставить в стороне закон, имеющий в виду самих христиан, – относительно их любых собраний, определенных как преступные, – то в смысле психологии особый интерес должны представлять известные стоические холодность и презрение, с которыми цезарь всякий раз встречал известную торопливую готовность всего ряда мучеников оказаться на каком-нибудь костре или кресте вдоль проезжей части. Почему именно последний аспект здесь взят за исходный, потому что для меня самого и моей собственной стоической выдержки мало что служит испытанием большим, чем известная истероидная разновидность в характерологии: если бы меня кто-нибудь попросил, я сам бы им помог туда взойти.

Две версии на одну известную легенду древних миров. Римский легион в войнах с северными племенами варваров лишается всех источников воды – и оказывается элементарно на краю катастрофы, с которой цивилизация Рима до сих пор не сталкивалась. Тогда Марк Аврелий в сердце своем лично обращается к богам за поддержкой и добрым напутствием, результатом чего имеет страшный ливень: обвал живительных вод – легиону, сгущение туч с молниями и другими эффектами – неприятелю. Это по принятой в истории версии. Теперь то же самое, но в версии христианского мышления. Нужное колено преклонил не Аврелий, а скрытые представители христиан. Результат чего: под глубоким впечатлением от пережитого Аврелий в письменной форме обращается к коллективу недружелюбно настроенных сенаторов насчет всепрощения и прекращения преследований христиан.

Слабым не дано познавать. Эти слова одного мудреца могли бы быть начерчены на каждой новой порции их иллюзий. В качестве одного из предварительных выводов можно взять следующее. Если хотите иметь доступ к информации в режиме неидеологической разметки, говоря простыми словами, к книгам за границами принятой идеологии, то пределы рассматриваемого конкордата для них не самый лучший.

Понятно, что в проекции теперь уже только чистой психофизиологии исходя из предположения относительно дефективности данного типа сознания, вступать в какие бы то ни было дискуссии с поисками «истины» было бы смыслом не большим, чем ждать от заводного автомобиля езды по прямой. В силу этого интереснее в общем виде для себя посмотреть, какими средствами данный тип сознания пользуется уже в срезе современных условий – и как это у него получается. Здесь же нужно сделать одно уточнение. Начиная с этого места и по рукописи дальше определение «дефективность сознания» будет выходить за рамки понятия как только лишь один «вероидальный» тип построения умозаключений, принимая во внимание теперь всякий тип мышления с т.с. реактивной модальностью отсутствия экологии сознания. Дальше по тексту будет ясно, что имеется в виду. Так называемому «объективному» методу познания противопоставляется взгляд кочевника, рисующего объективностями.

У меня спрашивали иногда, какое у меня самое любимое занятие. Я до сих пор не знаю, что в таких случаях принято отвечать. Наверное, это будет молчать – и вот так, молча, глядеть далеко на поверхность океана. Может быть, это потому что я умею лучше всего. Правда, я никогда его не видел. Еще читать что-нибудь, что написано хорошо и каким-нибудь носителем разума. В истории во все времена должны появляться вещи, после знакомства с которыми нужно говорить себе, что не знать их было бы непростительной мерой износа среды обитания. Если подняться однажды рано утром на самую высокую географическую отметку самого высокого отвеса, скажем, Гор Хребта Урала, и с недоумением приняться вертеть во все стороны головой, то долго не будет покидать одно чувство озадаченности, как при таких масштабах, при любом простом пересчете всех этих квадратов лесных площадей на разумное население от Саян и Тихого океана до хребтов Алтая и Кавказа не появились до сих пор заратустры и одиссеи. Они есть, не может быть, чтобы не было, неведомые заратустры и есть где-то там одиссеи-улиссы с прочими редкими странниками-хоббитами, которым есть что сказать и которые даже знают, как это сделать, но все они слишком ценят меру своей свободы, а на рукописях их фамилия всегда слишком не та, говорить они привыкли, как нападать – смеясь и только то, что думают сами, и значит, мне не узнать уже о них никогда.

И я знаю наиболее интимных, из числа самых близких мне, одинаковых на лицо врагов – их я всегда отличал по бледным рукам и негромким затылкам. Их любой отличит по одинаковым желаниям. Эти враги из числа личных, совсем другие рукописи соприкасаются с ними, рукописи не для них – и значит, о них уже не услышит никто никогда.

Они стоят плечо к плечу – молча, и чужак не разглядит и щели в рубеже обороны на подступах к их кормушке. Их предпочтения под себя пробуют переделать реальность, что вокруг меня. Они даже знают, как это сделать. Я бы дорого отдал, чтобы хотя бы узнать, сколько еще таких «Заратустр» и «Легенд о Шагающих камнях» уже было умерщвлено и сколько еще будет. Они редко ошибаются. Рукописи после них назад не возвращаются. Они их просто «теряют». Кто там сидит – кто там может сидеть: Гай Юлий Цезарь ли и Ницше с Хабблом – и где-то там же Так Ушедший Гаутама Сиддхартха, Фридрих II Гогенштауфен, Наосигэ из клана Набэсима, Конфуций, Гомер, Серин намджу, Перикл, Гераклит, Германий Цезарь, Клавдий Цезарь, Гай Петроний, Гораций, Байрон, Фукидид, Гор Видал, Тит Лукреций Кар, Хайдеггер, Катон Младший, Эпикур, Лао Цзы, К. Лоренц, Демокрит, Сенека и немногословные боги Антики в полном составе? Они тогда бы не были тем, что теперь есть. Великий хумус вселенной, один и тот же большой зашибись с филфаков, литературных и пединститутов неслышно поправляет собой свойства реальности. Кто бы поверил, что они взялись отпустить на свет то, что сами лишь едва понимают? Они всегда четко помнили цену каждому сказанному слову, и значит уже никому не уйти далеко.

Есть на одном континенте такой многим известный Москва-город. И стоит в том городе в одном промрайоне одна башня. Башня как башня, издательством занимается, и висит на той башне скромная табличка: «Молодая гвардия». Я тоже там был. Был, можно сказать, проездом, случайно и не к месту, но разговор не об этом.

Есть на первом этаже – была, по крайней мере – обычная вахта и обычная пропускная система. Кто-то подходит, выписывает себе пропуск и идет дальше.

И сидит там за обычным большим стеклом сама пропускная система, ответственное дамское лицо, тот, кто этот пропуск выписывает.

Нужно только подойти, протолкнуть под стекло в щель какой-нибудь документ, немного постоять, буквально две минуты, и все остальное там сделано будет само. Все просто и непритязательно – как везде.

Я тоже ждал не больше двух минут, и нужный пропуск мне тоже подписали. Такой бумажный квадратик, на стандартной стороне что-то стандартно пропечатано. Не помню, что.

Ответственное дамское лицо, годами наработанным движением раздвинув страницы предъявленного документа, тем же движением удобно поместило перед собой руку с зажатой шариковой ручкой и стандартную бумажку, но писать сразу не стало, а сделало то, чего не делало больше ни для кого из стоявших: небольшую паузу.

Задерживая дыхание, отворачивая нижнюю немолодую русскую челюсть и слегка морща верхнюю губу, словно прямо туда ей на кончик языка накакал нехороший паучок, мамаша заметила как бы для себя, ни к кому конкретно не обращаясь, но так, чтобы было слышно: «…И кх-ак толька ни назавут сваих дитей…» Других замечаний не было, и вход в неадминистративную часть был свободен.

Я к чему это вспомнил. Казалось бы, ну сказала – сказала, ерунда какая. Все здоровы и никто не умер. Тогда был один ключевой момент, когда вся моя прославленная ледяная выдержка, хладнокровная скромность и тренированная дипломатия, весь мой с генами приобретенный инстинкт вначале думать, а потом делать, впервые сошли с рельсов. Вроде бы когда было, но у меня до сих пор словно временами отказывают тормоза. Где-то срабатывает один стоп-кадр, и начинают болеть сбитые обмороженные участки пальцев, чего со мной никогда не было, а мне до боли бывает на себя обидно, что слишком рано оттуда пришлось уехать, что ошибся, словно не поправил чего-то главного в жизни, самого нужного, упустил последнюю возможность, и теперь это останется со мной. Еще через минуту мне становится жарко уже по другой причине, что бы было, если бы я задержался там чуть дольше. Тогда и позже, много позже одна и та же простая мысль приводила в удивление:

Вот континентальная часть суши, вот гряда дождливых островов и вот стороны горизонта – какое бы количество детей там на всем континенте ни могло быть, но всем им нужно успеть вовремя предпринять ряд шагов, чтобы быть уверенным, что все в них сделано как нужно, они не вызовут неудовольствия, и как себя называть, у неких застекольных руссийских старых сук не будет повода переводить дыхание и отворачивать не разбитую грязную изношенную вафельницу. Я как-то, глядя в чужой дисплей, посмеялся потом, когда речь зашла об одном тихом американском штате, где по сходному случаю проходило судебное слушание, затребованное задетым посетителем. Я представил, как тоже так появляюсь в конкретном месте с просьбой о судебном слушании. А там ряд совершенно конкретных лиц. И все, понятно, с достаточно русскими фамилиями. И как они невидяще улыбаются мне в спину.

У меня иногда спрашивают, с упреком, что я имею против московского президента. Все от искренней любви не чувствуют ног, один я снова не как все. Да ничего я не имею против, что я могу иметь. То есть так не бывает, конечно, чтобы сказать не было ничего, но это вряд ли меня должно касаться. Разве что иногда – немножко, производит впечатление само их поразительное умение оставаться на ногах, седлая повороты эпох, и хорошо жить всегда. Где бы что ни случилось – они всегда на плаву и аккуратно причесаны. Генотип у них, что ли, какой-то особенный?

Можно совершать для себя сколь угодно продолжительный ретроспективный экскурс, можно делать на какое угодно количество десятилетий отступление и погружение в исторические слои, но и там будет то же полузнакомое где-то уже виденное лицо, и там будет бессонная, самоотверженная работа во благо одних и укрепления других, и там будет содержательное движение подбородком, и там будут звучать очень нужные, близкие слуху, правильные слова о новой истории, о строительстве новой истории, о новой Руссии, о благе новой Руссии, о ее самобытном будущем, о счастье ее народа, о том, что нельзя врать народу, а то он этого не простит, о необходимости вакцины бдительности, о международных происках и международной угрозе, о проклятой пандемии сепаратизма, о бессонном стремлении к миру, об искреннем желании долгого мира, о тех, кто препятствует его немедленному восхождению во всем мире, о важнейших для всех на сегодня приоритетах и о диктатуре народного закона. Диктатура закона. Пожалуй, вот то, к чему у них устойчивое расположение. Их всегда выдает неподдельная привязанность к нормам поведения, к которым они творчески подходили сами. Но здесь, конечно, легко быть несправедливым. Человек, говорят, не меняется уже чуть ли не 260 тысяч лет, эволюцию где-то замкнуло – и нельзя требовать слишком много от отдельных людей. О человеке вроде бы нужно судить по тому, что он сделал. Ну и еще, может быть, ко всему не перечисленному проявится где-нибудь вдруг легкий непрошеный налет предубеждения – я знаю, вы согласитесь, предубеждения в вашей стране вполне извинительного и понятного в отношении КГБ и без конца эволюционирующей мимикрии аббревиатуры со всепланетной известностью. Конечно, я в меру сил тоже считаюсь с новой реальностью и разницей в полюсах ментальностей. В Германии, кто-то рассказывал, бестактные юные домочадцы, не к обеду ознакомившись по чьему-то недосмотру с некоторыми деталями из биографии их сородственника, просто в его присутствии выбираются из-за стола. Тут же все заметно сложнее и иначе. Как бы то ни было на самом деле, ваша страна теперь в крепких руках.

…Я был проездом в разных местах и в разных местах проносились за окнами телевизионные кадры – счастливые лица, над ними одинаково вскинутые руки. Где-то там люди жили в полную силу, они переживали близкую встречу с поистине своим президентом. Или, может быть, переживали с ним радость недолгого расставания. А я всякий раз глядел со скукой и сонно, я видел чужое небо над ними и пытался понять, хотя бы для себя уяснить, что понимали или знали все они и чего никак не мог понять я.

Была где-то формула, которой они подчинялись и которой, наверное, подчиняться будут, и было интересно уже само ее построение, но еще полезнее было по пути выяснить, что же такого действительно странного, полезного, необыкновенного или выдающегося успел человек сделать, что сразу призналось бы необходимым, но чего не сделал бы на его месте кто-то другой – просто достаточно трезвый, по-своему обычный здравомыслящий человек, разумная посредственность, крепкий администратор?

И я иногда поворачивал голову к профилю ближайшего из соседей по путешествию и ставил уже его в тупик случайным вопросом, и сосед не всегда понимал, о чем речь, а если понимал, то отвечал одинаковым, много раз слышанным: «Ну а кого еще?..»

И глаза у меня закрывались снова и снова под затылком дергалась мягкая спинка, а я заканчивал построение формулы из череды последних, мысленно убирал лишнее и делал два шага назад, ветошью вытирая руки и думая, насколько же достойна сожаления может быть часть континента и насколько же достойны сочувствия в ней запертые, если в силу какого-то своего дефекта формула их пропустила и если правит не тот, кто лучше других, а просто потому, что больше некому…

Перикл, один из негромких выборных президентов древних Афин задержался в истории сразу на несколько тысячелетий, обронив лишь однажды, что только одного хотел бы, чтобы поколения, которые когда-нибудь придут следом, сказали бы о нем как о том самом, во времена которого никто не был облачен в траур на его счет. После него было немало других, не менее добрых пожеланий, но запомнили отчего-то только его.

На сходную тему, но уже в ином настроении, Генрих Хайне, немецкий поэт, сказал, что врагов так или иначе необходимо прощать – но только после того, как их повесят. На сегодняшний день количество последователей именно такого способа нахождения компромиссов приняло уже такие масштабы, что число прощенных устойчиво держит позади количество желающих простить, и последних на всех хронически не хватает.

Кутта Младший, тонкий и непреклонный сторонник принципа невмешательства, когда это его устраивало, умевший едва ли не при любых внешних условиях держаться тонкой грани походного боевого ножа – между добром и злом, в памяти, видимо, останется своим сообщением, что в нашем деле главное – это постоянно следить за не занятым за спиной пространством. Похвала женщины подобна ошибочному диагнозу: книга от нее умирает.

Ситуация в чем-то напоминает аспект глобального потепления в поведении американцев. Действий их я не одобряю, но на их месте делал бы точно то же самое.

Тот же Кутта Мл. превзойдет, наверное, по кратости и завершенности форм гносеологического анализа уже все, имевшееся в той же связи до него, умудрившись в пределах одной точки уместить теорему о заданности конца всего, доказательство всех сопутствующих ему причин, обоснование его следствий, а также вывод конкретных предложений, что тут можно было бы сделать. «Конечно, ибо очевидно».

Странно бывает наблюдать, как разных людей по-разному забирают на свои прагматические нужды витки исторической памяти. И как иногда удивительно хорошо умеют свои мумии хоронить. Мне одно время любопытно было узнать, понял ли уже сам московский президент, что в памяти «идущих следом» он если и сохранится, то лишь как тот самый, кто от имени руководства распорядился насчет мочить в сортире. Почему именно там, боюсь, смогут понять только сегодня, а уже завтра нужно ждать серьезных осложнений. Замечая так, в виде метафоры передавалась невозможность укрытия где-либо вообще. Вот говорят, исторические слова уже набили оскомину. Ну, не знаю. Я, так часами могу слушать. Мочить там – что хорошо понимают сегодня и что вряд ли уже смогут понять где-то там, в будущем далеко дальше – предполагалось, конечно, не всех и далеко не первого встречного, а с определенным, четко выраженным рядом видовых и генетических признаков. Что по наблюдениям независимых наблюдателей сразу благотворным образом сказалось на общем самочувствии обширной части этнического состава. Даже не хочется думать, что задняя мысль эпизода могла держать за стремя сюжет относительно известной исторической притчи о пресвитере Арии. На фоне пресвитера Александрийской церкви, жизнь которого, как известно, подошла к своему концу в общественном туалете, текст выглядел уж совсем зловещим. Не хочу показаться циничным, но, в смысле нелинейности все тех же функций реализации версий вероятного и воссозданий теоретических возможностей, тут уже невольно возникает справедливый вопрос, где бы жизнь того же пресвитера сочла нужным подойти к концу, не будь он пресвитером. Надо ли спрашивать, что произнесший ожидаемые слова в нужное время и в нужном месте уже только в силу объективных процессов не мог не встать затем с рулем в руках. Реальность где-то за окном и моим лесом иногда озадачивает простотой.

Реальность у них складывают, как кубики, и на каждом – у них между делом успели надписать нужные буквы с точкой в конце, нужный этнос и еще более нужные под ним угодья. Ничего сложного не осталось, все делается на счет «раз-два… взяли…». Вовремя произносится заветное «мочить», до того бережно хранимое в подсознании, —

– и кого-то все вместе, с топотом и крепкими рукопожатиями вносят непосредственно под Кремль. Кто-то на чисто дипломатическом рауте, переживая некие сугубо личные впечатления и немножко горячась, подробно растолковывает Соединенным Штатам семантико-социологическое содержание термина «козел» – ему стоя аплодирует весь возлемосковский сегмент населения страны. Сейчас тот же кто-то будет в политических сводках фигурировать уже строго под грифом: «Наш президент».

Кто-то не в меру несговорчивому и холодному как гвоздь западному обозревателю, совсем не напоминающему послушное подданное население, в голос обещает, утеряв прежнее умное выражение лица, в конце всего открытым текстом отрезать «все, чтобы у него уже ничего не выросло» – в подданном населении перед выборами подпрыгивает рейтинг популярности так, что даже у Китая отнимается язык…

Я прошу: дайте мне тот же доступ к его правительственным ТВ и то же эфирное время, я знаю, что сказать, я сделаю себе рейтинг еще выше – за пределами Москвы, как минимум. Удивительное дело: все вроде отлично понимают, глядя в зеркало, что все эти шумно очерченные взятой перспективой, широкоэкранные сеансы интерактивных «бесед президента со своей страной» – лишь только иное вложение средств на собственную же предвыборную кампанию, но весь народ прямо до Саян уже не в силах отделаться от ощущения, что он в самом деле тут что-то решает и что кому-то действительно интересно, что он там может думать. Что-то подсказывает, за время правления то был исчерпан еще не целиком весь лексический запас возможностей, с такой легкостью скупающий голоса. Теперь уже можно лишь с некоторым озадаченным видом ожидать, что там в программе страны следует дальше.

Si plus minusve secuerunt, ne fraude esto.8

…

Если попытаться вывести предварительный диагноз относительно того, что есть и чего нет, то становится ясно, что делать. На данной топографической части континента нет такого этнографического или же расово-генотипического понятия, как «россиянин», – но оно уже давно есть в Москве: она самым элементарным, программным образом нуждается в гомогенной однородной массе. Вроде порции пасты. О «плюрализме мнений», книгочтений и фамилий конкордат старается вслух больше не вспоминать.

Не существует такого или же сходного с ним понятия принадлежности к нации или к сопряженной с ней государственности – за редчайшим и исключительным случаем достоверного изменения этнического самосознания на части североамериканского континента, история показывает, что трудно было бы подобрать что-то, еще менее фиктивное и постыдное, нежели попытка заручиться поддержкой искусственно генерируемых этнотрансформационных процессов из приоритетных целей консолидации. Никакая фактическая, жизнеспособная консолидация не видится возможной на данной части континента именно без прекращения существования этносов, и «центральный» аппарат не перестает об этом помнить.

Следовало бы с самого начала помнить еще и то, что ясно просматривающееся возвышенное и интимное желание вновь побить рекорд США, в очередной раз отвечая известной «миссии всемирно-исторического освобождения народов», именно на данном стратиграфическом пространстве и в данное время, не отвечающим ни культурно-историческим прототипам США, ни современным объективным геоособенностям, не может произойти в тех пространственно-временных параметрах, которые уже заведомо вывело для себя «центральное» руководство, не угрожая рано или поздно задействовать те же защитные механизмы, инициированные в известном южно-этническом конфликте еще задолго до его фактического выражения. Юг может быть не концом деконсолидации «нации», а только началом.

Легко видеть, насколько катастрофичным оказывается широкое проведение далеко уходящих, в высшей степени приятных параллелей на одном лишь основании «многонациональности» страны. Руссия – не США. Ей никогда уже не быть США и никогда уже не быть Австралией, Канадой и Объединенным Королевством хотя бы по причине того, что там никогда не выводился в число национальных приоритетов открыто какой-то один конкретный этнос: никто не смотрел на название страны как на свое завершение, зная, что уже определен быть использованным и что дополнителен к нации, теперь объявленной «новой». В случае, если любой из ста возможных этнических конгломератов не в состоянии при самом ближайшем рассмотрении обнаружить себя даже в названии этнически чуждой страны и генетически чуждой нации, то только будет логично выдержанным с его стороны не обременять своим присутствием – равно как и географией и национально-экономическими ресурсами – данную страну и данную нацию, – и ни у кого не будет права препятствовать ему в этом. Обращение с рекомендациями, как ему надлежит поступать, что выбирать и как думать, предприимчиво заносить всех способных держать оружие в международные террористы, приравниваются к посягательству на право этноса существовать.

Одному уже никогда не стать другим. И не приведи случай, если станет. Мир тогда можно будет только пожалеть.

Было бы достаточно бросить взгляд на самое цитируемое на сегодня географическое издание, карту Северной Америки и названия – от «Айдахо» и «Мичиган» до «Гурон»: Саскуэханна, Дакота, Саскатун, Делавэр, Оклахома, Саскачеван, Юта, Юкатан, Кентукки, Невада. После чего перенести взгляд на обратную сторону планеты. Попытайтесь найти для постороннего наблюдателя хоть что-то, что как-то выдало бы принадлежность исполинских массивов исторической геологии к Сибирскому ханству. Всякое воспоминание о том, кто в действительности у себя дома, будет вытравлено, вычищено, опасливо выдрано, тщательно и навсегда, – и с оглавлениями остальной планете предстоит знакомиться уже только с достаточно русскими.

«…Или будем уничтожать», – если цитировать московского президента дословно.

Мягкое удобное кресло, зеркальное наглядное спокойствие и хорошо поставленное движение причесанной головы с очерченной кадром паузой и наклоном на другое плечо были призваны языком невербальной коммуникации пояснить, чтобы это «или» никого не ввело в заблуждение. Несомненно, что очередной акт изречения и исторических слов в действительности не был спонтанным и безусловно проходил тщательный отбор на связность и подготовку еще до самого интервью китайским представителям. Кто хотя бы немного знаком с практикой актерского искусства, знает, такие вещи многократно отыгрываются заблаговременно – с минимумом вариаций и обязательно перед зеркалом. Вы спокойно сидите, спина прямая, ноги на ширине плеч, выдерживаете блистательную паузу, затем легко и непринужденно склоняете ухо к другому плечу и мысленно выключаете всем свет: «…Будем уничтожать». Паузу и плечо можно поменять местами. Потом все в исходном порядке, на счет раз… два… три… «…Будем уничтожать». «…Будем уничтожать». «…Будем уничтожать». Еще такие вещи рекомендуется делать экспромтом, правда, не в таких ответственных мероприятиях, как телевизионное обращение к другой стране. Такие вещи обычно не пускают на самотек. Не знаю, сколько раз господин президент ставил это движение, но все равно получилось хорошо. Все сепаратисты должны были вздрогнуть.

Этот друг всего светлого и разумного в каждый попавшийся микрофон не устает повторять, что «мы» готовы идти на любые диалоги абсолютно со всеми политическими течениями и мнениями горцев без исключения. За исключением, конечно, террористов. И так каждый раз, как поврежденный фрагмент незнакомой пластинки. Он очень неплохо устроился. Еще бы ему не стремиться горячо на всевозможные диалоги «со всеми политическими мнениями» – если те ничего не решают, ничего не меняют и они никто. Чтобы остальных вынести в удобную в любом виде графу будем отстреливать, ему сегодня хватает только отнести их к подвиду террористы.

Любые из любых руководителей тоже зависимы и вынужденно изобретательны по части словарных форм. И не мало из них понимает, что на одном бесконечном уничтожении трудно вывести из конкретного населения необходимую для планового управления однородную массу – масса и на данной части суши даже и до сих пор не торопится делать логические построения по требуемой формуле как нужно правильно думать. Наглядно показавшему это, не в меру свободномыслящему татарскому президенту, приказом по республике приостановившему армейский призыв «под эгидой Ичкерии», Москва простила только, когда он потом провел ряд программных мероприятий, которые с соблюдением такта можно кратко сформулировать в виде обещания сидеть тихо. Когда мне начитанные бородатые дедушки из лесу, понимающие в политике еще меньше, чем я, задают наивный вопрос вроде «почему наша республика должна оплачивать путинские войны?», я раздаю такие же наивные ответы: «А кто их должен ему оплачивать – я что ли?»

В самом деле, о том, что войны на юге кровно, жизненно необходимы каганату и почему-то Конгрессу США, поскольку, как можно понять, войны те не простые, а с международным злом, уже слышали, наверное, на дне Марианской впадины. Есть ряд непреложных, уже не зависящих от ни чьих добрых пожеланий путей, ведущих из сифона, куда московский президент спустился сам на крепких ремнях своих приоритетов. Ремни его приоритетов хороши всем, кроме одного, на них никому нельзя выбраться обратно. Со стороны хорошо видно, что в той ситуации вилки ни один политик из его окружения повернуть уже бы не смог, даже если бы захотел, движение тут предусмотрено лишь в одном направлении, – другое дело, что сам он упорно не желает решать свои объективные трудности исключительно силами своей президентской зарплаты. Или, скажем, субсидиями некоего благотворительного национального фонда. Это как в одном американском анекдоте: когда жена садится на диету, у мужа все начинают спрашивать, почему он так ужасно выглядит. Ситуация, только войдя в стадию необратимости, принимается в автономном режиме питать сама себя и делать стилистическую детерминанту уже из словарного запаса – теперь даже рече-двигательный аппарат за президента будут приводить к активности сами обстоятельства, не нуждаясь в его участии. Больше его можно уже не слушать: он уже всегда будет говорить только то, что должен.

Всякая устойчивая цепь событий, потенциально несущая минимальную личную угрозу, то и дело обнаруживала особенность инициировать к жизни одну отвратительную склонность КГБ, ФСБ, органов, людей при власти и женщин: надо свои проблемы сделать проблемами других. Зная этот элементарный закон природы, можно уже без труда вывести и все другие основные ее проявления – а также делать в меру обобщенные прогнозы на будущее. Признается весьма разумным, математически верным и в высшей степени трезвым, что Москве незачем небольшие владения. Ей большие владения будут лучше. Они будут платить просто потому, что они есть. И тогда в рабочем активном ассортименте появляются

• «приоритеты»9, которые удивительным образом совпадают «с национальными интересами других регионов и национальных единств». Чистым, звонким голосом, кивая в придвинутый поближе микрофон, московский президент будет с половиной континента делиться глубоким удовлетворением и «отрадно сознавать, что республика ставит приоритеты Руссии выше частных, национальных интересов». А президент татарский, республика которого ничего такого не ставила, будет рядом молчать. Москва всегда хорошо знала, когда и где нужно успеть столбить жилку. Надо только успеть точно рассчитать время, когда воспользоваться чужой порядочностью. Чтобы достичь того, чего хочется, надо то, чего хочется, в самый деликатный момент неожиданно представить всем как уже свершившийся факт – избитый метод управления людей достаточно обычного ума и, кажется, всех московских правителей, начиная со Сталина, за исключением разве Ельцина (у последнего не от избытка совестливости, а скорее от недостатка воображения). И тогда сразу же возникает масса ненужных вопросов. Потому что на них можно дать массу содержательных движений подбородком, но невозможно ответить. Когда назревает бестактный вопрос, с какой стати вдруг каганат должен стал Москве «в федеральный бюджет» отстегивать 54% своих национальных денег, в то время как их ему самому едва хватает, чтобы нормально жить, появляются

• «частнособственнические, узкоконфессиональные» интересы. Если кто-то со стороны, ни в чем толком не разобравшись, начнет теряться в догадках, что – конкретно – Новый Каганат, Горный Алтай или Ханты-Мансии будут иметь светлого и хорошего, выиграй московский президент войну против горцев, или что – конкретно – Новый Каганат, Горный Алтай или Ханты-Мансии потеряют светлого и хорошего, если московского президента а с его бесконечными войнами и траншеями трупов по фрагментам выпустят в бессрочный отпуск, – то все, имеющие хороший слух, невольно понижают голос, оглядываются через плечо и только теперь начинают отчетливо осознавать, насколько же важным было успеть вывести на орбиту

• «сепаратистов», – еще до того, как в чьих-то рецепторах зародился и по нервным волокнам побежал первый импульс сомнения, и потом неутомимо повторять, пока континент не начнет понимать, что это плохо.

Московскому президенту удалось это понять несколько раньше других. То, что все делается им сознательно и хорошо представляя конечный результат, говорит отчетливо проглядывающая структура направленного воздействия. И теперь как следствие, уже бабушки начинают вносить свой посильный вклад в нелегкую борьбу с международным терроризмом, заглядывая на ночь себе под кровать. Это могло бы быть весело, если бы не показывало, чем будет продолжено и чем закончится. Преднамеренная суггестия берет начало с прямого внедрения в сознание специальных т.н. вирусов (формул, произнесенных с нужной мимикой лицом со статусом авторитета, президентом). Как только такое внедрение происходит на уровне популяции (эфирный сигнал на половину континента), формулы-вирусы принимают активную форму как естественная часть сознания.

По взаимодействию между источником подобного внедрения (суггестором) и объектом гетеросуггестии (суггерендом – бабушками, заглядывающими под кровать, и всеми остальными) различается устойчивый программный характер этих отношений. Всякая программа всегда безошибочно выделяется по двум показателям: есть то, чего она очень хочет, но о чем не может сказать открыто, и есть то, чего она очень не хочет, но о чем не может сказать вообще. Осталось только попробовать ответить, чего же хочет программа, чего-то все время не хотя?

Всего этого, быть может, я не стал бы писать совсем, занявшись более полезными и интересными делами, мне вообще-то нет никакого дела до чьих-то программ, и, может быть, не было бы самой этой рукописи, но тот же человек однажды в интервью потрясенным иностранцам достаточно скромно, едва ли не на всю планету признался, что он не занимается «популизмом». Еще бы ему им заниматься – когда им уже ничего не решить.

Кто-то сказал, что допустить в отношении чего угодно можно все, что угодно. Если допустить, что дома в самой Москве принимаются падать не на радость интернациональному маньяку, а потому только, что дикие племена горцев исчерпали последние легальные способы объяснить ей наконец, что они не хотят иметь ничего общего с п.н. и не хотят строить у себя их очередной обшарпанный вариант приоритетного концентрационного лагеря, а хотят, в меру своего дикого горного разумения, строить у себя Прибалтику и Арабские Эмираты, – то тогда пришлось бы принять, что и театральные заложники могли бы при известных обстоятельствах остаться в живых, а потом, конечно, кто-нибудь бы обязательно не удержался и со всеми вытекающими последствиями предъявил всё президенту, в виде конкретного обвинения, что не будь его победоносной чеченской кампании, все дома бы стояли, как стояли. И «центральным» властям с рядом извинений пришлось задействовать все земли и небеса, чтобы это обвинение так никто и не произнес.10

Тот нарастающий, неподконтрольный шквал ненависти и ужаса был готов обернуться катастрофой для всякого причастного руководства, и следовало немедленно дать ему приемлемое отводящее русло. Это означает следующее: весь процесс был необратим намного раньше. Исходным пунктом здесь послужит то, что не сдающихся горцев рано или поздно должны были определить международными террористами – дальше шли лишь необратимые этапы с общим заданным концом. Конечный же вариант этого конца на настоящее время принято деликатно называть «полицейским государством». Наверное, всякий причастный тут должен ощутить на себе прикосновение безысходности. Зная руссиян, можно было предсказать, что никакой второй Прибалтики горцам они не дадут. Зная горцев, можно было предвидеть, что, когда они исчерпают целиком легальные способы защиты, это вряд ли их остановит. Оставался один шаг, чтобы очень легко перенести образ своих взорванных бомбами домов на дома противника. Хорошо известно из сравнительной этологии, как крайне опасно в общении с тем, кто оценивает свободу очень высоко, не оставлять выбора и перекрывать выход. Запертый волк бросается на входящего в клетку не для реализации природной наклонности к агрессии, а потому что ему некуда уйти. Горцев можно ненавидеть, горцев можно жалеть. Природа одарила их мужеством, но видимо, за счет разума. Дома уже не могли не упасть много раньше. Много раньше, с первой мысли горцев о национальной независимости, стране этих домов предстояло пройти поэтапный, механический прообраз будущей государственно-полицейской структуры. Боюсь вновь показаться фаталистом, но с этим вам мало что можно было сделать. Просто здесь дело в приоритетах.

Так земли и небеса были одарены существованием

• «террористов», которые от рождения не едят и которые не спят, а лишь поглощены непраздными сомнениями, где бы что-нибудь взорвать, еще не взорванного. Насколько близко сидящий в Москве президент принимает к сердцу все несчастья горцев, показывают полные искренней, надрывной боли слова: «Что сделал с Чеченской республикой Масхадов… До чего он довел экономику…» На горцев слова не произвели впечатления. Как будто это он бомбил промэнергоцентрали и жилые объекты. Как было бы хорошо, если бы каждый стал смотреть за собой. Мир, наверное, лишился бы половины своих неприятностей в истории, научившись вовремя выталкивать на заслуженный отдых наиболее убежденных из своих доброжелателей. Мне не раз приходилось слышать, что у горцев какая-то уникальная память на события, имевшие отношения к любому, в ком родственная кровь. То, что обычных жителей забрасывал бомбами не Масхадов, они будут помнить очень долго. Уже легко предвидеть, что конкордат приложит усилия (в том числе – и за счет каганата), чтобы их память стала короче. Память этих освобожденных явно окажется длиннее, чем того бы хотелось п.н.. Однако далее в неисчерпаемых особенностях современного мира обнаруживается что-то уже совсем новое. Вскоре выясняется, что для прогрессивных начинаний и эволюционных преобразований уже недостаточно бывает, чтобы твои политические несвязности решали лишь полконтинента, – надо их сделать еще проблемой всей планеты. И только в таком случае можно ожидать, что кто-то где-то – еще очень не скоро наберется духа встряхнуться и сложить вместе несколько фактов с внятно озвученным обвинением.

И как только Запад, которому уже надоело, что без конца разбредающийся пирог «нации» сгребают по местным историческим приоритетам вместе любой ценой, уже откровенно принимается ставить свои инвестиции в зависимость от количества трупов, в свет выходят

• «международные террористы». Если взять «один» и сложить с другим «один», то в результате все время должен получаться рассадник мирового зла, удивительно точно совпадающий с насущными интересами и приоритетам Москвы. У нее падают дома. В Нью-Йорке падают дома. Значит, теперь с математической точностью следует считать доказанным, что права Москва. В каждом девятом пережившем аварию автомобиле найдена банка «пепси». Каждый девятый автолюбитель слушает Баха. Вывод: «пепси-кола» смертельна в сочетании с Бахом. Я ни минуты не сомневаюсь, что по Москве и всей нации руссиян не было ни одного, кто бы не был убежден, что история смотрит им вслед. У меня против воли начинает слегка кружиться голова, как подумаю, какой примерно процент сейчас из глядящих сюда мог бы задержаться на мысли: «В этом что-то есть».

Было одно такое широко известное в специальных кругах имя: Леви-Брюль. Его обладатель был занят тем, что исследовал доисторические этапы формирования общества, но интересовался по большей части лишь самыми ранними этапами развития мышления – как там формируются логические законы (как там они формируются, вы сами можете легко почувствовать на себе, если вам случится побывать на экваториальных островных поселениях, не торопящихся выбираться из неолита).

Так вот, именно Л. Леви-Брюль ввел понятие пралогическое мышление, которое проще обозначить до-логическим.

Если явления хотя бы просто совпадают по времени, они все равно у них будут соотноситься по признаку причина-следствие.

Чтобы объяснить то, что случается в окружающем мире, такому до-логическому мышлению нужны лишь события, смежные в пространстве и времени.

Но самое интересное идет дальше.

Покровительство и противодействие нехороших, незримых, загадочных и темных сил – вот то, под чем осознается все, что происходит. Специалист-патопсихолог расскажет вам, какое место в восприятии страдающих психическими расстройствами больных занимает до-логическое мышление.

В Москве одно время было признаком хорошего вкуса упоминать о кощунстве людей с безусловно нерусской фамилией. Но на бумаге было бы сложно передать, с каким непроизвольно глубоким удовлетворением там было встречено падение небоскребов в Нью-Йорке, поспешно выданное за искреннее сочувствие. ТВ-обозреватель с правительственного канала на фоне столба дыма так вообще от открытого злорадства не попадал в ритм слов, бракуя уровень безопасности в самодовольных США, пока не прикусил язык и не стал тепло скорбящим – явно не без помощи начальства.

Понять их нетрудно. Убеленный сединой мизантроп с внешностью белого апостола Бин Ладен, вряд ли даже без посторонней помощи способный отыскать на карте Москву, оказал, если это действительно сделал он, ей такую страшную, просто смеющуюся над теорией вероятностей политическую услугу, которую планета забудет уже очень, очень не скоро. Теперь Москва на юге ведет не жизненно важную для ее бюджета карательную террористическую экспедицию11 против фантома успевшей всеми правдами и неправдами выбраться из колодца одной ямы Прибалтики – и не против этноса, методами каменного века рвущегося к национальной независимости и не желающего делить с Москвой национальной нефти, – но это президент, первым среди первых, на огненном рубеже прогрессивного разума новой строящейся планеты и нового тысячелетия насмерть бьется с международным терроризмом. Мир давно бы уже задохнулся под натиском ваххабизма, исламского фундаментализма и всего мирового греха, не заступи им однажды путь воссиявший в ночи мракобесия меч истории, несомый уверенной дланью, и президент, глядящий вперед непреклонно, сжавший зубы и аккуратно причесанный. То, чем, собственно, занимаются сегодня все передовые люди и страны.

Можно заранее сказать, что сейчас между всяким возможным этносом, добивающимся национальной независимости, и Бин Ладеном Москва будет громко и не задумываясь ставить знак эквивалента, а на правительственных ТВ так или иначе, под тем или иным предлогом в отношении оппозиции будет поплавком сновать слово: «исламский». Для каких целей и то и другое, понятно. Чтобы это имело последствия.

Что самое замечательное: в Чеченской республике, как и в республиках Башкирии и Татарстане, программный референдум предполагается проводить такой, который уже заранее будет исключать суверенитет республики. Народный референдум, уже заведомо исключающий национальную независимость этноса. О Москве и русси невозможно писать без улыбки. Невооруженным глазом виден великий акт миссии исторического освобождения народа горцев от оккупантов.

Я очень многого не видел, я очень многого не хочу знать, я просто из другого поколения, но лишь глядя на все это со стороны – издалека, до меня вдруг наконец дошла вся тяжелая глубина и несмываемый, не имеющий времени запах тишины гулага, вряд ли теперь что-то кто-то уже сумеет изменить в слишком уж открытой узости того мероприятия, которое за большим синим океаном известно под названием судебного заседания кенгуру. Это то самое, которое так или иначе, но сопровождает контекст свежих траншей и угрюмо ждущих в отдалении тяжелых испачканных бульдозеров. Хотел бы я знать, сколько из европейских стран почтят заседание своим вниманием.

Но Нью-Йорк, Вашингтон или ООН ведь не смотрят правительственные ТВ-каналы Москвы, а если и смотрят, то предусмотрительно держа свои уши как можно дальше от их динамиков. У них проверенный иммунитет к идеологиям, они не ее подданное население, их в последнюю очередь трогают ее обязательные плановые распоряжения и у них своя математика. И в желании не иметь с Москвой ничего общего они не торопятся обязательно видеть акт международного терроризма. Там могут себе позволить быть честным и отделять профессиональных иностранных искателей приключений от чисто уголовных стай, неизбежных в такого рода мероприятиях, вроде контингента «практикантов» московской братвы; неизбежно плодящуюся как эпидемия после каждого следующего сеанса зачисток (надо же, Москва даже и для этого сумела подобрать ничего не выражающее слово) и не желающую никакого начальства, кроме самой себя и аллаха, «художественную самодеятельность» – от собственно регулярных частей «национально-освободительного движения».

И тогда Москва с уникальной в ее практике добросовестностью начинает помнить цену каждому сказанному слову. А правительственные ТВ еще раньше получают строжайшие установки следить за языком и не допустить утечки в эфир в любом вероятном контексте четырех выражений: повстанцы, оппозиция, сопротивление и партизаны. Партизаны, как все знают, бывают лишь с достаточно московскими фамилиями12 и служат вечной памятью о героической борьбе конкретных отцов за неизбежное очень скорое светлое будущее – и борются они только против иноземных поработителей. Наступает момент, когда свое место, правда, уже не без сорванных обертонов, занимают рассуждения о некоем очередном

• межконтинентальном исламском халифате. Само упоминание «исламский» не могло не отдаться нужным откликом в сердце всякого руссиянина: это то, чего он не хочет сам. Если он еще вслух где-нибудь скажет: это то, с чем воюют где-то на юге, у него могут начаться проблемы, причем уже на официальном уровне – любое начальство понимает, что тогда очень скоро можно иметь дело со всем исламским миром, а такого уже не захочет никто в здравом уме. Поэтому Москва начинает хитрить: на юге ведется какая-то, для многих абстрактная борьба с неким абстрактным «партизаном-террористом», но требуемый положительный отзыв теперь в населении получен.

Но уже «халифат» и остальное из той же серии не предназначались для послушного населения. Упоминание вполне конкретной империи зла, возросшей из семени оставленной без присмотра, свободной республики Ичкерии, было предназначено для ушей непробиваемых ООН и Вашингтона. У всех у них свои самые серьезные счеты к международному бандитизму – и теперь точно того же отклика нужно было добиться от них.

Ирак, пробовавший на всех поплевывать, не выдержал даже нескольких лет выражения неудовольствия на лице ООН – Чеченская республика, с разбомбленной экономикой, выпотрошенная, стоит лишь ей дать выскользнуть из-под любящего, но строгого ока Москвы, так ни от кого и не дождавшейся благодарности, обернется трагедией для всего прогрессивного человечества.

В такие аргументы в ООН поверит лишь сам представитель Москвы и подданное население, да и то только потому, что им так скажут. Московский президент и рад бы дать свободу инсургентам, да не позволяет элементарное чувство ответственности перед остальным мировым сообществом, глубокая обеспокоенность по поводу судеб цивилизации.

Однако чувство ответственности президента одним лишь ООН не исчерпывается, как выясняется, оно по крайней мере включает в себя еще и республику каганата (с чем-то еще до Урала),

• которые затем будут «раскачаны» империей зла.

Правильнее было бы сказать, что они давно уже «раскачаны», и, надо думать, без участия трансцендентных империй, только президенту кажется дальновидным говорить в сослагательном наклонении.

Кто-то был или будет «раскачан» не потому, что что-то не так с окружающей реальностью, а потому что именно в том и состоят происки и задача злых сил.

Здесь и вступает еще одно, наверное, уже самое замечательное из возможных – и с самым широким спектром применения – изобретение московского правления в сфере масс-психологии. В зависимости от области употребления, его можно определить либо как политическую тотемию, либо как этническую уфологию. Чтобы попытаться уничтожить некое явление, данное явление нежелательного характера надо вначале возложить на плечи какого-то конкретного врага, который по тем или иным причинам ответить не сможет, а затем бросить все из доступных ресурсы на одно – на то, чтобы этот враг перестал существовать. Вместе с ним призвано быть несуществующим и само явление. Именно с ними господин президент лично, сам, много и успешно борется.

Интересно, что то же московское изобретение уже хорошо известно в исследованиях соотношения сознания и бессознательного в доисторических культах и культурах – как культ тотемов зла – и уже давно имеет хождение на отдельных островных поселениях. (По неким общепринятым критериям воссоздается «злой» тотем, на него возлагается образ неудовольствия по какому-то конкретному поводу и затем при скоплении народа его пускают на пепел. Но любопытно другое свойство обряда. Мероприятие в целом призвано быть продемонстрировано внешним силам, с тем, чтобы иные злые духи и силы держали себя в рамках приличий – в границах установленных норм либо в рамках определенной территории, либо и то и другое вместе. Содержание же всего предприятия состоит в следующем. Бессознательный компонент данного типа мышления, так сказать, глубоко убежден, что без точного определения и принесения «злой» жертвы невозможно купить доброе время. Знакомый с предметом знает, что дело не в простом сравнении. Стоит лишь только однажды подойти к этому месту рассуждений, уже трудно удержать себя от умозрений, что при прочих равных условиях таким злым тотемом с необходимыми заданными свойствами искупления этнические русси будут видеть нечто такое, что условно можно было бы определить как тотем «с недостаточно русской фамилией». Проекция того же самого на сознательном уровне, естественно, имела бы уже не такой рельефный вид. Понятно, что тотему именно данной категории уже абсурдно претендовать на всякое обладание привилегий не для него. Что это наглядное отступление от предмета разговора не есть отвлечение, я попробую показать ниже. Сегодня же, когда реакция пошла, судя по отдельным признакам, и готова пойти дальше, судя по воинственному Горному Алтаю, уже вряд ли кого-то сильно удивит, что другие таким «злым тотемом» все больше склонны видеть уже руссиян.)

Чтобы выглядеть последовательным хотя бы только в своих глазах, приходится касаться вещей, касаться которых не хочется и нельзя этого делать без легкого налета понятной брезгливости. Но тем, кто надевает на себя стерильную повязку и перчатки, стараясь не противоречить традициям диагностики, надлежит по крайней мере быть образцом терпеливости и негромкой скромности. Я хочу попробовать показать, что именно стояло за этимологией хорошо известного в вашей стране эндемика козел и почему московский президент с такой искренней горячностью пытался донести его контекст через всю галерею причастных микрофонов до сознания тотально невосприимчивых чуть озадаченных американцев на сугубо дипломатическом рауте, а также почему он не сумел этого сделать даже для послушного подданного населения, осведомленного и ко всему готового. Он и не сумел бы этого сделать, так как содержание своего бессознательного пробовал перевести на язык сознания, пользуясь условиями менее всего к тому пригодных мраморно сияющих сводов чисто дипломатического приема, не имея к тому ни надлежащего психотерапевтического инструмента, ни действительного желания быть понятым.

Но вначале – сам контекст.

В казармах то ли партизанских соединений ополченцев, то ли регулярных частей движения сопротивления горцев была вначале на стене среди других найдена, а затем по длинной цепи бережно передана фраза

«аллах над нами, козлы под нами». Ее позднее и донес остальному миру непосредственно сам московский президент.

Уже тогда всякий посторонний внимательный взгляд, уловивший за дипломатическими кивками трясущуюся враждебность, предсказал бы, что теперь он не остановится. Даже если на злой тотем надо будет пустить весь целиком этнический состав, способный держать оружие.

Сама терминология лингвистического опыта неведомого горца как бы заведомо предполагала наличие уголовного сознания, уже автоматически ставящего за рамки сочувствия и права на жизнь все части и соединения партизан целиком, – ее-то и делал попытку донести до неизменно сверхсдержанного американского внимания президент. Дело же лежало в другом.

На бесчисленных спальных метрах оппозиционеров не могла не быть масса иных продуктов мыслей, никто не хочет знать, что пишут у своих изголовий русские боевики, – но он увидел только одну на всех. Если вы еще увидите сами то же, на чем замкнуло другой бессознательный компонент президента, на невозможности транспозиции «аллах – бог», вам все станет ясно самим.

Я не решился бы и предсказать, на какие новые издержки негативных эмоций пришлось бы господину президенту сорваться, случись кому-нибудь из ближайшего окружения подсказать, к каким истокам сюжет восходит. Ведь лишь в традициях западной культуры еще хоть как-то разрешается громко вслух вспоминать об исторической подоплеке и о целых этапах одной и той же нудной национально-освободительной борьбы все тех же настырных горцев против «приоритеных» – и что этапы те насчитывают не один день, не одно десятилетие и даже не одно столетие; что всё те же горцы объявляли одну и ту же готовность сразу и навсегда продать душу не то что какому-нибудь вермахту с гостеприимной Германией, а любому дьяволу, вырази тот лишь каплю сочувствия вкупе с готовностью поддержать их в трудоемком предприятии освобождения своих земель от русских («От большевиков», – как торопливо поправляют тут обычно сами русские, а этнические домены Прибалтики, слушая, только кивают, сжимая зубы.). Ведь и до настоящего дня так никто и не взялся внятно объяснить, с какой стати вдруг Нахичеванское ханство перестало быть таковым, став неожиданно для всех собственностью Русской протофедерации. «Аллах над нами, Гитлер с нами», – стояло в подзаголовке одного из печатных изданий горцев-беженцев в Берлине, обсуждавшего лишь одну тему, как получить возможность говорить, когда возможность это делать русси по традиции оставили только себе, и как донести до всех о продвижении дел в затянувшейся миссии освобождения своих территорий. Теперь задайте себе вопрос: что делать, если одному вермахту уже полсотни лет как не до Кавказа, а другой только и делает, что наблюдает, ни на чем не настаивая?

Как быку, весь мир восприятий которого сузился до размеров красного платка, ему уже больше не нужны дальнейшие контрдоводы: он будет теперь говорить столько, сколько необходимо, чтобы перекрыть любой голос. В том числе и собственный, если тот усомнится в себе самом. Кто хоть когда-либо имел опыт общения с представителями русских «органов», тот уже без пояснений все понял сам. Синдром, элементарный в своей основе и хорошо известный именно благодаря обыденной практике русской (т.н. «российской» – в терминологии самих русских. Исключая одну знаменитую буковку, до сих пор никто не может понять, где должна лежать разница.) армии и функции концентрационных лагерей и который в краткой форме имеет вид

• не показать требуемый страх – и быть за это наказанным. Из контекста рукописи станет ясно, почему исходная формула оказалась завершающей в ряду реальных лексических единиц. Московскому президенту со своим ансестором и просто массовому сознанию п.н. было уже достаточно только один раз увидеть президента горцев при полном военном параде с приложенной к головному убору рукой – и проходящие перед президентским возвышением под эгидой юной государственности идеальные линии повернутых голов и квадраты частей боевых подразделений. Все даже еще проще. Им достаточно было лишь один раз увидеть, с какой преданностью эти повернутые головы глядели на своего президента, чтобы за его жизнь больше не дала гарантии ни одна страховая компания.

Есть одна забавная особенность у московских ТВ, которую почему-то никто не хочет видеть. Когда в ретроспективных обзорах того, за что боролись, касаются явлений, минимально претендующих на смещение эпох и смену эволюционных парадигм, вроде космических завоеваний или ворованной водородной бомбы, – они с завидным постоянством сопровождаются определением «русские/российские…». Когда же речь заходит о достижениях в таких деликатных областях, как концлагеря, их обязательно будет сопровождать «советские…». С прошлым то есть прибалтийские республики расстались «советским», но будущее у всех оставленных уже «русское». Объяснил бы только кто-нибудь, в чем разница. Я в меру способностей в свое время пробовал ознакомиться с вопросом, и у меня от того опыта не сохранилось ничего, помимо нехорошего осадка. Так вот, тот, кто разбирается тут больше меня, пусть докажет мне, что первое вообще могло иметь место без второго.

Кажется, о том, как правительственные каналы учат невинное зрительское восприятие хитрить и передергивать, выдавая желаемое за действительное, нужна отдельная блистательная диссертация, если бы только исследователю не грозило непреодолимое неприятие всяких исследований такого сорта. Я своими ушами слышал, как некий не слезавший с глянцевого экрана вислощекий думок с фамилией Рогожин, делая стандартный бизнес на патриотических вздрагиваниях и сияя на половину континента холеными щеками, под аплодисменты отнес территорию республики горцев к земле русских. «…Закаев совершал свои злодеяния на территории Рассии и судить его должен рассийский суд…»

Если «на территории Рассии» – значит, своими хамскими замашками викинга тот, как международный террорист, успел достать и уже в той или иной мере должен быть занесен в списки личных врагов всей сотни культур и этносов до Саян и двух океанов, – то есть это уже как бы серьезная проблема всех остальных.

Но судить его «должен рассийский суд» – то есть Москва. Я ничего не перепутал, поправьте меня, если я ошибаюсь, его как будто не собираются предавать в жертву правосудию в каганате или Горном Алтае?

Насколько я знаю, эволюция и конец этносов сейчас предмет оживленной дискуссии антропологов и социологов, правда, далеко, не в этой стране. Может, когда-нибудь все так и будет, кто знает, от прочих культур действительно все больше остаются лишь поросшие камни, и камни те если кому и нужны, то только не тому, кому они мешают спать, и любой город «нового каганата» до ужаса напоминает Москву вплоть до наименований, шрифта и одних и тех же безрадостных серых лиц, а любая деревня словно целиком вынута из чьего-то одного и того же пьяного неизлечимо больного бреда п.н. будто с одной целью, ассимилировать всякий намек на само присутствие недостаточно приоритетного запаха и способность жить не так. Может, все так и будет – только сегодня еще разумнее было бы не дергать социальную антропологию за рукав, по возможности воздержаться от исторических обращений к «нации» и не дразнить тех, кто себя востребованной «нацией» не считает. Но как бы то ни было на самом деле, у начавшего уже многих заметно беспокоить явления тотальной принудительной русификации нельзя отнять одного несомненного достоинства, она не оставила никому выбора, как и места для бесконечного веера интерпретаций того, что есть, оправдываемым недопониманием и неизбежными недомолвками.

Вы сидите дома – пьете чай или смотрите телевизор. Ожидаете прихода из школы дочки после вечерней смены. Час обычного ее появления приходит и уходит, за окном у вас повисает круглая яркая луна, дочка задерживается. Затем, когда у вас понемногу пропадает аппетит, а время начинает останавливаться, вы натягиваете куртку, но по-настоящему испугаться еще не успеваете, потому что в прихожей звонит телефон и в динамике вы слышите смех и веселый голос дочки, которая просит папу не беспокоиться, что немного сегодня опоздает. На вопрос, где она сейчас, дочка с увлечением принимается рассказывать, как они немного покатались по городу со школьным учителем и подругой и теперь уже едут домой.

После чего в динамике вы слышите низкий, тоже смеющийся, незнакомый мужской голос, который без лишних вступлений сообщает, что они вот тут с вашей дочуркой посоветовались и пришли к выводу, что вам не стоит публиковать вашу статью – тем более, что к тому же мнению склоняется и ваша молодая красавица жена. Которой тоже в общем-то давно пора быть дома.

Но и теперь вы испугаться по-настоящему не успеваете, потому что в дверях звонит звонок, а на пороге приплясывает от нетерпения дочка, держа в одной руке шоколадку, а в другой руку мамы. Мама встретила дочку уже на лестничной площадке, а сама, как выясняется, задержалась у подруги.

Что бы выбрали вы?

Дальше приводятся детали, к которым сам я не знаю, как относиться. Готовились к публикации будто бы несколько подробных репортажей, сделаны они были в боевых подразделениях инсургентов-горцев, и речь там будто бы уже шла не об уголовниках, а о партизанских частях.

Лишь господину президенту под силу, вслух самому и лично, подтвердить или же опровергнуть существование некой загадочной спецгруппы, буквально несколько человек, профессиональных работников, собранных и подобранных исключительно для деликатных и личных поручений самого московского президента, которые подчиняются непосредственно президенту – и никому больше и вся трудовая деятельность которых состоит лишь из одной, но почетной обязанности: поддержание по мере сил единства, неделимости и стабильности Руссии, то есть самого президента. Предположительно, выполняется гипотетическая почетная обязанность на собранные сумасшедшие деньги тех, кто менее всего в том нуждается.

Говорят, если знать, как толкать нужный алгоритм, иметь в свободное от работы время доступ к аналитическим системам и умирать от скуки, то о существовании таких вещей удается судить, как о существовании гипотетических черных дыр на небе: не по тому, что есть, а по тому, чего почему-то нет. И еще говорят, были некогда некие черновые файлы, которых с некоторых пор нет. Обычное дело, скажет кто-то: в свойстве людей менять свое мнение. И были будто бы где-то их владельцы – их числили когда-то в обычном розыске.

Два эвенка, у которых никогда не работает «уоки-токи», но которые почему-то в курсе последних событий CNN, у меня даже спрашивают по этому поводу, как нужно в таком случае понимать все, что тем или иным образом мешает президенту, а потом, тоже тем или иным образом, начинает почему-то навсегда исчезать из кадра, уходить с канала, менять специальность, усиленно следить за языком, редактировать периодику, расформировываться, заниматься поисками чего-нибудь еще, меняться в лице, укрываться, теряться или ни с того ни с сего вдруг взрываться за границей, – я снова принимаюсь отвечать избранными выдержками из «Книги о Пути и Добродетели». Но теперь этого оказывается недостаточно; и мне возражают, но не утруждая себя книгами и добродетелями, отдельными цитатами из народных примет, а потом, как бы в довесок ушедшим дням, звеня, приближаясь и уходя, исполняют танцы очищающих духов. И мне по-своему понятен внутренний смысл движений и покоя природы. Если половиной континента заведуют пиджаки под погонами, всем остается только в пустом эфире исполнять танцы очищающих духов.

Был такой фильм, «Матрица» назывался. Голливудская сказка очередного столетия. Она имеет доступ к воспринимающим рецепторам всех живых людей и решает, какой подконтрольный импульс уйдет по нервным волокнам в их мозг. И она совершенно безвредна, пока о ее существовании неизвестно.

Невысокий, совсем простой и кабинетный, ничем не приметный домашний человек с абсолютно незапоминающимися внешними данными, десять раз которого можно увидеть в толпе, но так и не суметь запомнить (одно из первых условий, по слухам, если надеешься на успешную карьеру в КГБ и ФСБ), бледный гений среднего, впереди у него должно быть еще немало по-настоящему серьезных трудностей. Человеку, способному делать заключения и выносить суждения лишь в категориях размеров своего куска, предстоит еще много поработать, чтобы убедить меня, что светлое будущее может быть только с русским лицом. Этот ничем неприметный страшный человек может быть по-настоящему опасен, потому что под воздействием приступов понятной любви к своей Руссии он способен подписывать такие декреты о мире, что его божемои не успевают выносить трупы из чеченских речек. Список предъявленных трупам обвинений обширен и ужасен по тяжести. Они признаны виновными в желании не иметь с ним ничего общего, не поддерживать с его страной каких бы то ни было отношений, помимо дипломатических, и на своем пятачке земли независимо строить отдельную страну – как Арабские Эмираты, Дания или Эстония. Москва, гостеприимно улыбаясь и счастливо раскачивая головой, объявила планете, что чеченки соскучились по миру. Тому, кто никогда не слышал о русско-московских карательных экспедициях с целевым отслеживанием по генетическому признаку («зачистках»), непросто будет понять, отчего это они с младенцами на руках все бегом заскучали по миру.

Легко сказать сразу, за чей счет и как он станет покупать нежные воспоминания о русси у горцев и Европы под гарантию устойчивости московских домов. Прописанием упряжи в самом щадящем режиме и первое время старанием не двигаться слишком резко и не дышать слишком громко, воссозданием в республике сытой номенклатурной чеченской прослойки, которой предстоит за п.н. делать то, что им делать нужно, в ООН сочетая это с отвратительным профилем последовательного борца за мир во всем мире. Вот только не из чего не следует, что это «первое время» не может несколько затянуться – когда подрастут мальчики, никогда не видевшие отцов. По тому, как выдерживал он паузу и как мягок и приветлив был лицом в общении с президентом республики, без труда читалось одно и то же сопровождение музейного гида: «…И так будет со всяким, кто совершит попытку к бегству». Ничего еще не было в вашей стране жизнеспособнее, чем ее приоритеты. Как таких выбирающих не сдаваться отслеживают и отстреливают по одному, москва показывает всем в прямом эфире, с учащенным пульсом и чуть задыхающейся радостью. Не по себе даже представить, сколько еще на стол аргументов он – не задумываясь – согласится положить трупов и с той и с другой и с какой угодно следующей стороны, на возведение цельной «нации», «чтоб как у американцев», чтобы продемонстрировать татарскому ханству умение глядеть не мигая, чтобы его не запомнили «сдавшимся» и чтобы пирог всех впечатлил размерами.

Я не знаю, сколько еще нужно, чтобы разглядеть в их приоритете нации преступника.

И кто поверит, что идущие следом поколения мальчишек горцев, вспоминающие отцов только по фотографии в семейном альбоме, а о матерях знают только, что их достала какая-то случайно залетевшая в окно железная болванка, что они проникнутся теплой и чистой признательностью к москве? Эту войну ему не выиграть уже никогда. Пройдет время и подойдет другой день, и они уже не станут вдаваться в аспекты антропогенетики, они просто будут мстить. И даже я могу хорошо их понять.

Оставить все, как есть, он не может тоже. С таким непредъявленным счетом за случившееся президентов не бывает даже в Руссии. Хотя, может, и бывает, откуда мне знать. Как немного нужно, чтобы вокруг все начали рукоплескать, когда порулить берутся наконец твердые руки. Народу ничего другого не надо, похоже, достаточно лежащей на них тени крепкой руки. И ни один же не догадается на неделе дважды подвергать свой приоритет жестокому облучению открытых опроскников – по современной традиции изнуренных премьер-министров британского королевства. Причем, не как это хочется и делается самыми ловкими – на серию осторожных вопросов выдавать с умным видом серию таких же умных подготовленных ответов, – а чтобы ни один из них никогда не выбирался оттуда, имея свежий вид самого хитрого, ответившего всей планете на все, не сказав ничего. Одного-двух западных обозревателей было бы тут достаточно, чтобы за всех сделать эту благородную работу.

Спросите спортивного психотерапевта, у всех, считающих себя спортсменами, одна и та же проблема: они не в силах уступить, как бы им ни хотелось. Просто не знают, как это делается, рефлексы их не предполагают заднего хода, и если по какой-то необъяснимой причине этот человек даже идет на такой шаг, ему очень скоро будет грозить депрессия. Хорошо, когда ему предстоит дергать гирю или штангу, – а если такой человек вдруг оказывается в ситуации политика и от него зависят жизни других и он убежден, что ему любой ценой надо взять новую высоту, то последствия заведомо будут тяжелыми. Интересно, что среди таких людей не бывает ни одного, кто бы не считал себя гибким. Несравнимо больше мужества иногда требуется, чтобы суметь уступить или отступить, наперед предвидя, как это воспримут те, для кого ты это делаешь, и как станут потом показывать пальцами, чем посылать их же на смерть и знать, что за ними последуют другие. Именно потому в истории таких людей лишь единицы, вроде Кеннеди.

Всякое явление непосредственного контакта с окружающей средой, активное движение в воздухе и шевеление в траве уже с уровня бессознательных реакций такие люди склонны воспринимать как акт противодействия, направленный лично против них, которому нужно немедленно противопоставить свой. Теперь представьте, какому штурму и натиску должны подвергаться стены его рассудка, когда подобное противодействие носит черты откровенного характера со стороны не каких-нибудь этнически близрасположенных народностей и даже не по-западному всегда самодостаточных прибалтийских доменов, а со стороны этнического состава, по любым историческим плоскостям измерений отвечающего категориям чужих (в смысле просто этологии), открыто празднующих над ним победу собственной национально-конфессиональной идеологии, добытую, к тому же, с оружием в руках, которые не нашли ничего лучше, как делать это подобно немытым скоттам, простите меня, хлопая себя по голым ягодицам и задирая юбки. Далее следует лишь одно возможное решение процессов, сдвинутых с места много раньше. Его единственная известная ему концепция сильной страны, заставляющей всех чужих и его самого вздрагивать, не оставляла что-то еще. Эпизод не обязательно многих чему-то научит, но кое-кого заставит задуматься, что само по себе неплохо.

Говоря даже не очень условно, по тому, что он раз за разом делает и что говорит, с каким упорством практикует самовнушение, снова, снова и снова твердя, что ушедшая в подполье оппозиция – несуществующее правительство несуществующей страны, он не совсем здоров. Чего бы ему не вывести с таких неприветливых чужих гор всех из числа русских боевиков и не посмотреть, кто там будет реальнее и кто эфемернее – оппозиция или сам президент с Москвой и кого станут выбирать сами горцы. Не нужно ему их решение – ему нужно то, которое устроит его: п.н.. Глядя со стороны, можно только удивляться упрямству и гордости крошечной республики. Русси удивительно не везет на врагов.

Иными словами – вот континент.

И вот около сотни генетически отличных этнических культур на нем.

Вот где-то там же не вполне хорошо чувствующий себя временами человек. И ему плевать на ваш генотип, у него свои национальные приоритеты, если кто-то из вас поутру решит вдруг, что он такой же носитель разума, как и страны Прибалтики, и что он, как выясняется, тоже временами умеет ценить свободу. Раньше вот не любил, уже пятьсот лет успел забыть, как это делается и для чего, а тут вот что-то начало просыпаться и брезжить непонятное на горизонте, изгоняя обычный привычный покой, сон и сумерки. Уже не будет важно, чего там захотят или чего не захотят все культуры или одна из них, – согласно аплодисментами встреченным, проволокой аккуратно обозначенным и огнем поддержанным приоритетам, важно будет лишь, чего хочет он – или чего, не приведи случай, не хочет. Чего хочет он, целая планета успела уже выучить давно и тысячу раз, бюджетных размеров собственного пирога. Лучше найти, чего он не хочет.

Больше не осталось сомнений, что он назовет ложными идеалами. И чтобы не усомнился никто, что они действительно ложные, попробует и в следующий раз возложить в подтверждение (любое) нужное количество трупов. Это очень на эту нацию похоже. Сотрудник известных органов, целую этническую культуру, несовместимую с рамками их сознания даже по генотипу, учащий, какие из ее идеалов ложные. Как думать можно и как нельзя. Всем другим предлагается хороший повод учиться правильно думать.

Статус-состояние свободы определяется просто. Это когда каждая из культур и каждый из людей планеты сами решают, какие из их идеалов ложные.

Боюсь, лишь немногие сочтут, что, предпочитая во всем краткость, я сохранил внятность. Мне придется сказать то же иначе. Нельзя сомневаться, если бы президентом горцев был тот, кто им должен был быть, ситуация ни при каких обстоятельствах не вышла бы из-под контроля. Это поняли даже те, кто предпочитает ничего не понимать. Тем отвратительнее должна выглядеть их попытка сделать из своего проклятья проклятье целого конгломерата никак непричастных этноареалов и заговорить их насмерть, навязывая свою логику.

Вначале они перекрывают последний выход; потом делают так, чтобы тебе было нечего больше терять.

Плохо не просто то, что они уверенно уничтожают присущие конкретной этнической культуре сдерживающие факторы, такой же уверенной рукой предлагая те, что устроят их больше; хуже всего, что потом со дна начинает подниматься вся грязь. Если бы не бесконечные освободительные миссии, если бы не комплексы этого человека с его мордатым ансестором, мир был бы сегодня другим, и еще бы стояли дома и не выносили из театра заложников. Он с самого начала был в замкнутом коридоре, и все остальные с ним, и самим им оттуда уже не выбраться. Очередной, искренне и горячо любимый ум конкретной эпохи, эволюционер с пожизненным президентским правлением – сколько еще их нужно, чтобы кто-то, кто ценит меру личной свободы и лишь только потом все остальное, осторожно, еще на пробу, оглядываясь и со множеством оговорок решился бы однажды назвать хотя бы про себя, хотя бы в сердце своем эту часть материка своей родиной? Может, хоть мои легенды подсократят хоть что-нибудь из вашей эпохи. Как известно, от застоя по-настоящему на какое-то время лечит только одно средство, новый Аттила, но до него еще такие астрономические расстояния, что окапываться надо начинать уже сегодня. Но Аттилы хороши лишь для европейской части континента и лишь на период летнего равноденствия, здесь они не приживаются. Меня в детстве часто называли ведьмаком и прорицателем, в зависимости от настроения и уровня образования, но здесь даже не нужно быть ведьмой, чтобы попробовать разглядеть, что там дальше.

Это проходили уже бессчетное количество раз – когда в системе ценного нет какого-нибудь присутствия чистой воды и звездного неба, когда место приоритетов занимает абсолютно все, что угодно, но не человеческая жизнь, не просто счастливый случай быть человеком, то вся история так и остается одним и тем же одинаковым коридором, замкнутым сам на себя.

…Говорят, на общее самочувствие послушных подданных благотворно влияют телевизионные ролики с татами и президентом, подпоясанным черным поясом, неспешно переходящим из одной политической весовой категории в другую (президент переходит, понятно, не пояс). Еще говорят, в реальном поединке, не на живой подставке и не на тренажере, в качестве мастера московский президент скромен более чем, не говоря уже о том, чтобы подпоясывать гийе черным поясом. Но такие тонкости для успеха политика, конечно, вряд ли важны. Иногда мне кажется, что для любого политика главное – это вовремя определиться с верным выражением лица.

…Как сейчас помню, сидит на мониторе московский президент – и рядом с ним президент татарский за одним столом и одним микрофоном, и один скромно глядит в стол, а другой смотрит в камеру, вытянув перед собой открытую ладонь, желая объяснить всем все в самой доступной форме. «Дурью» назвал он в голос препятствия, чинимые на пути этнического развития в большой стране: «…Дурь – не давать в многоконфессиональной стране изучать свой национальный язык…»

Обвал аплодисментов. Все кто сидел встали.

А мне весело, ничего не могу с собой поделать. Еще бы ему не быть обеспокоенным за этническое развитие, если от этого зависит размер пирога. Сидя там, за чужим ханским столом – да попробовал бы он только тогда сказать что—нибудь другое.

Я бы на месте тех особенно крепкоголосых женщин с головами, повязанными платками, и железных старцев без микрофонов, доходившим до последнего градуса каления, пока оба ушли куда-то из королтая пить чай, прислушался бы к совету и был бы готов к любым неожиданностям. После театральных заложников конкордат стал другим.

Пробуя размышлять здраво и отвлеченно, в его стране действительно место не всем: но многим. Что так или иначе должно обещать на какой-то период перспективу стабильности и хоть какого-то экономического подъема. Ведь как хорошо раньше было, раньше всех не в меру много разговаривающих и думающих автоматически, как бы в порядке обмена неприятностями сплавляли на Запад, а сегодня перекрыты все щели и не найти ни одного обитаемого острова, который искал бы себе новых неприятностей, и на что вестников неприятностей и разносчиков нового сплавляют сегодня, даже обсуждать перестали.

У философов многих времен и народов есть одна нехорошая манера либо называть вещи своими именами, либо выводить их на чистую воду – так что от них потом остается только то, что не успело разложиться. Народ, буднично и не стесняясь, они мимоходом называют стадом, по преимуществу и спектру повторяемых функций. Если так уж обязательно нужно проводить с чем-то наглядные параллели, я бы лучше сравнивал с железнодорожным вагоном-составом, стоящим на рельсах. Вот то есть с одной стороны полотно и ряд колес – и вот полотно и ряд колес с другой. Все. Ничего лишнего. В русле ряда очень строгих законов (и вопреки в самом народе общепринятому мнению), степеней свободы у него не больше, чем у вагона, и под силу ему всего лишь только две вещи: он может стоять; и может не стоять (в смысле, двигаться, по нарастающей и по любой плавной кривой. Но никогда – в гору.). Сдвинуть его бывает так же непросто, как и айсберг, но, раз сдвинув, уже остановить его требуется усилий в несколько раз больше. Я не хочу сейчас обязательно говорить о морфологии конфликтов и других неприятностях, я расскажу лучше об эволюции. Если я ничего не напутал и правильно разглядел, московский президент уже успел сделать первую нужную подвижку. Можно было бы даже в качестве легкого скромного комплимента ему предполагать, что сепаратистов ему народ будет поставлять сам.

«Главнейшая из наших задач в том, чтобы не следовать, подобно скоту, за вожаками стада, чтобы идти не туда, куда уходят все, а туда, куда влечет долг». Долг доставлял беспокойство не одному только Сенеке Младшему и его окружающим, те же самые задачи ставились другими и после него. Правда, со сходным списком результатов. «Развитие человечества еще не в столь блестящем состоянии, чтобы истина была доступной большинству. Одобрение толпы – доказательство полной несостоятельности».

«Предмет исследования у нас – вопрос о том, какой образ действий достоин человека наиболее всего, а не о том, какой чаще всего встречается; о том, что же делает нас способными к обладанию вечным счастьем, а не о том, что одобряется чернью – этой наихудшей истолковательницей истины…» Вспоминаю, примерно с тем же содержанием высказывались и другие из череды разумных, как только у них появлялась возможность высказать все, что они думают о людях и их манере не придавать слишком большого значения условностям. Вообще, сколько человечество себя в своих лучших экземплярах помнит, последние были весьма низкого мнения о нем, равно как и об обыкновении человечества все делать не так. И хотя бы только одно терпение, с которым оно это всегда выслушивало, заслуживает быть занесенным в число его лучших достоинств.

Потому, с известной долей условности и осторожности, я бы со своей стороны решился на очень общий, предельно сжатый, свой робкий футурологический прогноз относительно программы развития конкретной страны на самый ближайший ее временной отрезок пути.

• Силами приближенного к правительству, до предела ограниченного представительства интеллектуальных деятелей, состоящего из писателей, эстрадных работников и языковедов, негласно проходит обкатку с последующим внедрением в информационную среду фундамент для ряда афоризмов и изречений. Цитированию и изречениям предположительно предстоит занять отдельное место в анналах человеческой мысли и ее истории. В интересах и для блага конкордата признано целесообразным закрепить авторство за президентом федерации; воссозданные акты и общий результат обоими правительственными ТВ-каналами, без ненужного нажима и между прочим, пускаются в эфир в вечернее время. Благоприятные отзывы населения;

• свет увидело первое издание брошюры «Краткое собрание высказываний и афоризмов» президента. Признаком хорошего вкуса становятся удачные ссылки на отдельные положения работы в выступлениях руководства среднего и малого звена; определение в стране новых приоритетных строек, прогнозирование стабильности экономического развития страны, некоторое снижение уровня инфляции. Выступление слоев молодежи в поддержку идеи строительства «Галереи Нации», выдвинутой ранее президентом;

• в государственном законодательном уложении как поправка к уже действующему закону вступает в силу дополнение с функцией «статьи о международном сепаратизме». Само определение «сепаратизм» первоначально в основной части не фигурирует. В социально-политическом аспекте развития страны признается целесообразным закрепить отдельный приоритет за практической стороной лечения рецидива;

• непосредственно в среде народа зарождается и силами правительственных ТВ-каналов оживленно обсуждается возможность предоставления пожизненного правления президенту федерации; президент строг, скромен и невнятен. Вручение цветов президенту;

• в среде народа зарождается и силами правительственных ТВ-каналов оживленно обсуждается возможность введения – в виде исключительной меры и только лишь в отношении отдельных деятелей организованного международного сепаратизма – высшей меры; президент в своем праздничном обращении к нации выступает с кратким, однако категоричным пояснением с общим подзаглавием «Надо смотреть дальше сегодняшнего дня» и с содержанием «Так легко они от нас не отделаются». Вручение цветов президенту;

• в средствах массовой информации подробно освещается проведение одного-двух независимых показательных процессов по обвинению в причастности к международной сепаратной деятельности (по параграфу «терроризм (международный терроризм)»); список предъявленных обвинений включает подготовку и проведение специальных актов на территории страны и за рубежом. По мнению независимых экспертов, процессы проходят на хорошем организационном уровне, с приведением ряда убедительных, ясно и исчерпывающе собранных и составленных свидетельств, предъявленных грамотно и четко. В руководстве получает хождение и в конце оказывается возобладавшим то мнение, что прецедент возымеет свое действие. За рамки локальных и не более одного-двух процессы не выходят;

• выступление президента к народу федерации со специальным обращением «О международном сепаратизме». Горячая поддержка, понимание и одобрение в среде населения по поводу введения в действие государственных дотаций и оглашения планового акта «О развитии традиций виноделия в регионах федерации». Некоторое удорожание земельных угодий в регионах лесостепных зон;

• непосредственно народными слоями выявляются и силами правосудия обезвреживаются отдельные элементы скрытого международного сепаратизма – с «инициативой на местах». Часть дел закрывается «за недостаточностью улик»;

• выступление на текущей ассамблее ООН президента федерации с отдельным обращением «О международном сепаратизме»; сдержанная реакция обозревателей. Широкий резонанс в средствах информации в ответ на новые инициативы общества защиты животных в отношении редких и исчезающих видов. Выступление с протестом группы наблюдающих экспертов ООН в связи с закрытием доступа на ряд энергетических объектов Ирака. Немедленная и решительная поддержка протеста со стороны Москвы; тревожные сообщения специалистов о заметном похолодании климата по региону побережья ледовитого океана;

• единовременно с тем в среде населения и ряда специалистов получают все большее хождение сомнения и слухи относительно некоторых, ранее традиционно расценивавшихся как изречения мыслителей прошлого, высказываний с тем подозрением, а не могло ли и их авторство так или иначе иметь отношения к президенту. Президент коротко отрицает свою причастность, ему никто не верит. Вручение цветов президенту;

• с гармоничным и естественным наложением политических событий на ожидаемый экономический подъем, по стране устанавливается единогласие, единомыслие и относительный покой на последующие годы развития, вплоть до возникновения отдельных очагов напряженности в Карелии, зонах Уральской возвышенности, в До-Уралье, за Хребтом и на юге;

далее предполагается выход из латентного состояния и вступления в силу известных ритмов катастроф с преддверием очередного кризиса.

(…Хотя бы теперь вот так прогностика получилась достаточно русской? Я очень старался.)

Вопрос. В чем, в двух словах, может – или должно – состоять то действительное различие двух разных стран, о котором весь прайд официальных экспертов даже не хочет догадываться?

В том, что в такой стране даже в теории не может быть такого президента, как Джон Кеннеди.

Любовь вашей страны страшна и зла. Она уже всех будет держать в колодце одной ямы с собой.

Случилось так, что оба раза, и когда где-то там, очень далеко из театра выносили, или уже вынесли, задохнувшихся заложников, и когда затонувшую подлодку по частям везли (или привезли) к отечественному побережью, застывшему в минуте молчания под приспущенными гербами и пасмурными небесами, – я сидел высоко в горах, на по-разному заснеженных отвесах взятых вершин, в одинаковых позах один (чего в общем-то делать не рекомендуется), свесив бутсы за край, и пытался по своему встроенному в диктофон тюнеру нащупать станцию метеорологов, узнать насчет какая ожидается погода и вообще. Погода тогда была как отмытая с глянцем. Вверху одно пустое синее небо, на которое можно смотреть только через темные очки, и внизу ничего тоже, кроме голой отвесной стены, далеко внизу нетронутого снега и синих длинных теней на нем. Солнце и никакого движения воздуха. Кажется, вся страна траурно гремела тогда: достали все в срок. Президент сдержал свое слово.

Помню, трогая пальцем кругляшок настройки, меня тогда посетила одна неприличная мысль, как бы мне тоже хотелось держать свое твердое слово за чей-нибудь счет. И еще подумал я тогда. Насколько же важное, насколько неоценимо высокое значение имеют все такие несчастья в деле тесного сплочения, искреннего соучастия всех народов и невольной их задумчивости, когда бы каждый непроизвольно взялся за руки, где-то скрипнет старое крылечко, и ко всем будет одно немногословное обращение, как к нации. Настолько важное, что, если бы их почему-то не было, их нужно было бы делать самому.

Потом я переключился на другую станцию и больше уже об этом не вспоминал.

Был такой один в меру корректный анекдот, насчет «куда катится этот мир» или «куда шагать дальше». Мне рассказали его в очень глухих местах, ночью у костра высоко в горах, и весь его полный контекст мне уже никогда не передать, для того нужны круглая синяя луна над огнем, спальник и рядом зеркало черной воды. Многие тоже наверняка хотя бы раз в жизни с чем-то похожим сталкивались, когда в голове без конца проворачивается, как закольцованный участок дефектной пленки, одна и та же цепь событий с одним и тем же логическим провалом в одном месте, и ты не можешь уловить, когда успел пройти последний отвес с жутким парапетом и почему ты еще жив. Совсем хорошо, когда рядом с вами есть кому говорить и отвлекать, а самим при этом крепко держать в пальцах горячую кружку и осторожно откидываться на рюкзаки с альпстраховкой.

В общем, идет по Лесу Шаймиев с горшком – ему навстречу Путин с воздушным шариком. Принес? – неприятным голосом спрашивает Шаймиев.

Не-а, говорит Путин. Снег кончился, но есть воздушные шарики.

Зачем мне твои воздушные шарики, говорит Шаймиев, когда я тут с горшком стою. А тебе что там сказали?

Сказали подойти ближе к зиме, говорит Путин.

Елки, говорит Шаймиев. У меня дома та же картина. Не знаю, что делать.

А у вас там не пробовали отстреливать? – спрашивает Путин.

Да говорят, это мало помогает, отвечает Шаймиев, если климат такой.

Надо же, говорит Путин. У меня дома то же самое говорят, я не верю. Не знаю, что делать.

А у вас там сверху не падают самолеты или вертолеты? – спрашивает Шаймиев.

Падают, говорит Путин, как им не падать. И теперь все чувствуют себя гораздо лучше. Правда, говорят, после этого вся ж… в репьях.

Надо же, говорит Шаймиев. У нас тоже не хотят пробовать. Уж тогда лучше снег.

Слов нет, снег лучше, соглашается Путин. А мы вообще куда идем?

А тебя куда послали? – спрашивает Шаймиев.

Пусть это останется моим маленьким секретом, говорит Путин.

А, говорит Шаймиев. Мне бы твои проблемы. А то мне стоит только на пять минут выйти из дома на день рождения, как ваших посылают за мной.

Но это же хорошо, отвечает Путин. Есть, о чем рассказать дома.

Рассказать есть о чем, соглашается Шаймиев, если потом посылки доходят точно по адресу. Ладно, шарик давай мне, а горшок на себе теперь понесешь ты, и будешь мне все время рассказывать, что увидишь.

Куда идем мы с Пятачком – большой-большой секрет…

У руссиян таких анекдотов нельзя услышать, там стараются не запоминать их в таком виде. Выбравшийся из западных лесов Винни-Пух, отдающий распоряжения с татарским акцентом, – это катастрофа не только для их бюджета, но и для всей системы местных приоритетов.

Иногда мне задают вопрос, с упреком, как можно столько улыбаться, говоря о самых серьезных вещах. После этого настроение мое становится совсем хорошим. Мне до настоящего дня почти не приходилось встречать что-то, серьезное до такой степени, что она исключала возможность побыть немного несерьезным. Когда у человека ничего нет, ему остается только улыбаться. Кто сумел бы хорошо смеяться, спрашивал один мудрец, не умей он прежде хорошо воевать?

Чтобы ответить на простой с виду вопрос, как объяснить тот непроизвольный импульс враждебности, ясный в рутине и с трудом скрытый в официальности, вызывающий изумление даже у постороннего, обозначенный уже с момента первых слухов об оставлении татарским этносом русского шрифта для самих русских и программном переходе национального языка на латинскую графику, – почему вслед за тем сразу вам его поспешно «запретили разрешать», – возникает совсем не простая задача привлечения дополнительных сведений, если только диагностика такого рода претендует на нечто большее, чем лесные и застольные рассуждения и воинственные призывы о сиюминутном абсолютном суверенитете. С некоторым удивлением даже приходится отметить, что сами русские как будто бы даже предпочли, чтобы именно на этот вопрос не отвечал бы вообще никто – кроме них самих. Но почему бы по крайней мере не сделать попытку ответить, тем более, как я слышал, право на существование имеет всякий вопрос, на который только возможен разумный ответ. Сам объем подобных сведений, как часто бывает в таких случаях, отчетливо делится на то, что есть перед глазами, и на все остальное, скрытое за мраком неизвестности.

Но сравнения с торчащей над водой макушкой айсберга всем уже надоели, поэтому я скажу по-другому. Ситуация напоминает положение с торчащим в дверях прихожей концом хвоста динозавра, когда, будучи неспециалистом, вы можете лишь предполагать, что само возникшее препятствие не исчерпывается одним лишь хвостом и что где-то должно быть и все остальное, но на уровне какого именно этажа это все остальное предположительно находится и чем оно там в данную минуту занимается, сами вы не знаете.

Договориться с новой графикой шрифта, точнее, с ее идеей не легче, чем с кончиком хвоста, причем любого, независимо от цвета кожи, этнической принадлежности и убеждений. Но можно между собой большинством голосов принять за аксиому, что его нет. Теперь же, уже исходя из того, что его нет, попытаемся выяснить, что с ним делать.

Основных неприятностей в этом случае две, по характеру защитной окраски непосредственно наблюдаемых костных наростов вам трудно самим сказать, насколько гипотетическое все остальное способно нести угрозу. Травоядное ли оно, отдает ли в своем дневном рационе предпочтение мясу – это же всё вопросы самые насущные, непраздные и жизненно важные. Ошибаться как раз здесь не рекомендуется. Хуже всего, что, не привлекая к себе ненужного внимания, нельзя выйти.

Сегодня в вашем распоряжении есть несколько доступных способов перейти в личный файл сведенных вместе сепаратистов, не держа в руках оружия или куска бетона. Один из них, это попробовать у себя на кухне рассуждать, как рассуждают на лесном пляже в прибалтийских республиках. У республики горцев есть свой народ горцев, есть своя горская культура, есть определенные ресурсы, есть своя нефть, на которой вся целиком некогда распухла индустрия СССР, о чем сейчас сам москва стараются вслух лишний раз не упоминать – и их можно понять, ведь иначе кто-нибудь может спросить, кроме того, что они на их нефти делают себе валютный запас, и кроме запрета горцам у них появляться, что же такого замечательного и солнечного есть или ждет их в этой жизни еще? – и нет у них среди всего этого изобилия только одного – своего отдельного микрофона в ООН. Такие вновь снискавшие независимость страны получают в ООН специальный статус emergent nations (то есть «нации, появившиеся вдруг откуда ни возьмись») и вместе со статусом помощь. Это то, против чего бешено сопротивлялась Руссия, и то, что ждет проспективный Объединенный Каганат, надумай он в один день вот так взяться «вдруг откуда ни возьмись». В любой подставленный микрофон, как в случае с республиками Прибалтики, как испорченная пластинка, без конца будут повторяться всего лишь несколько слов: «Это внутриполитический вопрос». В известной республике сегодня стали тоже рассуждать до странного охотно, словно уже принялись за строительство личного Кувейта, но внимательно их слушают только московские спецслужбы.

Чтобы остановить все стрельбы и убийства, ООН должна была ввести морскую пехоту НАТО под голубыми касками – так она делала всюду и всегда. Чтобы допустить это, Руссия должна была бы расстаться с определением конфликта как не выходящего за рамки «ее внутриполитического вопроса». Последствия этого поймет в лесу даже башкирский бабай и я. Она лучше этот этнос уничтожит совсем. Другой способ, это начать задавать ненужные вопросы.

Ненужные вопросы – это те, которые обожают задавать в классах юные сепаратисты, но на которые невозможно ответить, не травмировав необратимо детскую психику. Говорят, именно здесь пролегает рубеж, за которым появляется взрослый. Начните с чего-нибудь попроще, ни на чем не настаивающем и элементарном. Скажем, почему ТВ каганата не может независимо транслировать на Москву, а Москва делает это всеми своими тарелками даже ночью?

Сдержанный и уравновешенный человек в ответ сдержанно и уравновешенно скажет вам, что ни один из видимых ваших каналов пока не тянет еще на уровень международного по своей тематике, не говоря уже о лицах: вам нечего сказать, у вас даже графики нет своей. На что другой сдержанный человек ответит: но ни один из каналов республики и не имеет доступа к международным стандартам и Дну Большой Кормушки иначе, как только через посредников. И так далее. Дискутировать в сходном русле можно часами.

В действительности все это из категории ненужных всем понятных речевых упражнений. На вопрос: «…почему не может?» будет удобнее смотреться ответ: «…да потому же, почему привезшему с собой с противоположных границ не ту фамилию в московско-питерских издательских монстрах нереально напечатать свою книгу; почему книжные магазины Ханты-Мансии, Каганата или где угодно еще глохнут под геологическими пластами одинаковых корешков с одними и теми же достаточно русскими фамилиями, а в Москве – при любом возможном пересчете на этнический состав континента – обратная ситуация имеет нулевую вероятность;

почему ни одному носителю разума откровенно этнического происхождения с фамилией, выдающей принадлежность к башкирскому, эстонскому или корейскому этносам, равно как и любому другому из категории дополнительных, не дано ни под каким случаем проснуться однажды президентом того, что москвой все еще обольстительно называется «федерацией», – но наместником в любом этноареале неизменно окажется лицо московской национальности;

почему на территории доменов каганата изо дня в день русское ТВ, шумно объявленное «свободным», имеет право без конца обжовывать собственные русские рекламные сказки о «стойких, немногословных русских богатырях» и мужественных, крепких, московских лицах, с негромким мужеством переходящих с экрана на экран, а на всякий сюжет о воинах Золотой Орды наложен запрет;

почему всякий разумный представитель всякого возможного этноса в неукоснительном порядке законодательного уложения безусловно обязуется иметь «что-нибудь» в обычной русской паспортной графе «отчество»;

почему ни один город или аул каганата в принципе не может жить лучше, чем Москва;

почему минимально ценную информацию невыносимо трудно получить на языках, отличных от русского шрифта;

почему 120 народов целого куска континента (кто-то настаивал, что число должно выглядеть иначе:160) от рождения вынуждены без акцента говорить на языке приоритета, но ни один представитель последнего даже из лингвистических целей не говорил, не говорит и никогда не станет говорить на их языке;

почему ни одному одаренному небом музыканту, будь он дважды Йохан Гольдберг и Брайан Ино, не под силу выжить, не получив на то согласие в Москве у москвы, если же у них смета под «колорит многонациональной полифонии узкоглазых лиц федерации, чтоб как у американцев», уже будет комплект, то без русской фамилии такого согласия ему не получить даже по недоразумению. Обычный теперь для режиссуры русси вопрос «кто у нас сегодня будет негром» заставляет задумываться над вопросом, кто им может быть завтра;

вы проявите разумность, достойную цивилизованного сознания, если все дорогостоящие правительственные музыкальные проекты ТВ на фоне широких размахиваний флагами конкордата не поймете как напряженный поиск в этнических доменах латентных Бахов и Йон Андерсонов: проекты предназначены не для вас, а для этих машущих флагов. Механизм в каждом случае тот же, что и на обычной презентации новых моделей, скажем, механического распылителя или совка, на фоне которых неожиданно оказываются глянцево и приветливо улыбающиеся юные красотки. Юные девушки – юный совок. Смысл тот, чтобы под одним флагом задействовать в один сюжет как можно больше представителей чуждых доменов. Кстати, это же означает, что вы гарантированно пройдете необходимые конкурсы и так же гарантированно не дойдете до конца. Проекты п. н., как правило, не предназначены делать вашей фамилии известность. Идея доступна и функциональна: механика неосознаваемой установки и импринта стара, как история психологии. Если известно, что потребитель конкретных сюжетов не просто массовый – он молодой, то есть еще не успевший задействовать весь инструментарий защиты психики, то логично попытаться ввести ассоциативную зависимость «русский флаг – русский акцент – девушки: свежие, счастливые, хорошо зарабатывающие и русские». Говоря совсем коротко: вакцинация нерусского сознания на русский образ жизни;

почему исполинские по затратам, оглушительные по претензиям сценические юбилеи холеных певчих попсунов п.н. проходят в Москве один за другим сквозь огни и дым, а ни у кого из прочих в сотне этносов это невозможно на всем протяжении до самых Саян и Курильского архипелага;

если случится оказаться в любом из тех этноареалов, прислушайтесь: там будут днем и ночью слушать и работать под музыку приоритетной нации. Но я до сих пор нигде и никогда не видел, чтобы кто-то из нее стал бы слушать то же, что слушают последние из коренных этнических последователей. Пусть у кого-нибудь повернется язык сказать, что это потому, что она самая лучшая. Питеру Габриэлю там уже вряд ли что-то собрать, даже если он туда когда-нибудь доберется, потому что там попросту нечего уже собирать. Музыка прочих там не подпадает даже под категорию «этнической»;

почему заведомо «не тем» выходцам из-за Хребта, любому еврокочевнику каганата смысла поступать, скажем, на факультет психологии МоскГУ вообще немного (негромким голосом распухшей от кефира и космических знаний рослой замши с крепким затылком, потерявшим всякую совесть непомерным тазом и перезревшим бордюром вислого бюста вам конфиденциально будет произнесено «об этом не может быть и речи». Причем, еще даже не зная всего, в вас уже помимо воли оживет одна намертво засевшая мысль, что именно с ней вам никогда не договориться и вам здесь нечего делать; но и это еще не самое худшее: уже одни движения широкой поясницы на сотню парсеков вперед озадачат любого своей уверенностью, что как раз на этом и держится все благополучие местной психологии и остальной вселенной.), на сходном же факультете, скажем, университета С.-Петербурга за обучение они вынуждены были платить, когда сами русси еще могли учиться бесплатно;

в силу тех же причин, почему всякому заведомо «не тому» абитуриенту на означенные факультеты в качестве абсолютного, безусловного требования выдвигается условие превосходного знания русской («российской») истории, по всей видимости, без осведомленности в которой должно оказаться невозможным минимально полноценное становление его как специалиста-психолога (всем из прочего необъятного мира ученых за рубежом в этом смысле нужно лишь сочувствовать); курс лекций, разумеется, такого счастливца будет ждать не Кембриджа, а трезво и критически переосмысленное наследие советской версии психологии, то есть русской. Хотя бы в этом никто не сумеет упрекнуть меня в предвзятости. Не нужно числиться сотрудником Оксфорда, чтобы с чистым сердцем произнести: «Советская психология – самая русская психология в мире»;

«Советское правительство – самое русское правительство в мире». «Российское правительство – самое русское правительство в мире». Вроде бы шаг очевиден: если на конкретный эпицентр конкретной кормушки работают 120 наций, то только логически последовательным было бы предположить, что означенный эпицентр и будет скромно представлен этими 120-ю номинантами. А когда из всех и сидеть в нем выбирается снова и снова одна и та же лишь на том основании, что ее всегда «много», и она же затем решает, можно ли этим остальным 120 «немногим» продолжать свое существование на карте истории или нет (принудительное пристегивание Москвой своих «референдумов» относительно ликвидации исторических границ этнических доменов), то это по крайней мере непонятно;

почему по окончании курса истории этнический представитель своего древнего ареала даже в самых общих чертах не в силах сказать, как проходил захват Руссией территории Башкирского ханства и подавление сопротивления, куда делись населявшие Сибирское ханство народности и хотя бы самое приблизительное число, сколько раз подвергались нападению земли, лежащие к западу от ханств татарских;

это и в самом деле историческая загадка из загадок: до сегодняшнего дня никто не может дать вразумительного ответа, в силу каких таких природных процессов этнический домен башкир, как и любой иной, как генеральное условие приобретение высшего образования обязуется в неукоснительном порядке знать русскую историю – ни в одной части своего генетического или исторического наследия не являясь русскими. Это так же загадочно, как и уверенное получение представителями п.н. высшего образования на территории восточной федерации без элементарных познаний относительно истории Башкирского ханства или ханства Сибирского;

почему в честь оккупации Башкирии Руссией на территории ее собственной открыто возводят исполинские монументы – но нет ни одного с мемориальным крылом о числе за весь счастливый период оккупации представителей этого этноса погибших, по настоящее время;

почему любой п.н. совершенно открыто и не опасаясь может безнаказанно рассуждать на тему того, что «не бывает простых горцев», а ни одному представителю крошечной народности горцев или мне не дано гласно доказать аксиому, что любой этнический представитель п.н., от первого и до последнего, в глубине своей хорошо понятной души обязательно слегка фашист, как это подсказывает опыт и элементарная наблюдательность. Ведь это те самые, для кого в свое время был предусмотрен даже свой плановый холокост. У жизни тоже не все в порядке с юмором. Не потому ли у вас все такое, какое есть, что некогда до третьего этажа по ступеням рейхстага успели добежать не американцы, а они?;

по той же причине, по которой все исторические осложнения, касавшиеся традиционно чисто одного только конкордата, буквально по всей хронологии немедленно и уверенно, как бы в само собой разумеющемся порядке, перекладывались на этнические домены восточной федерации, как исторически, так и генетически донельзя далекие от русских интересов, трудностей и ожиданий. На период последней по счету мировой бойни – примерная диспозиция еще одних неудобств, к примеру, для этнического домена Башкирия, вроде бы уже самой природой и географией избранной в число особых любимиц по всему возможному спектру экономического потенциала: на русских фронтах остается несколько сотен тысяч этнических представителей – в самой Башкирии условия местами такие, что от голода падают лошади. Причем, и до настоящего дня никто там так и не смог со стороны конкордата услышать разборчивого ответа, в чем же конкретно заключалась та историческая череда угроз, которую вермахт и германский этнос предположительно несли этносу башкир. То, что война с известной стороны велась зачастую именно против этноса, и не одного, – подтверждается документально. Больше того, насколько удалось выяснить, вермахт не раз заявлял, что относительно финно-угорской и урало-алтайской группы языков «не имеет ничего против». В планах своего будущего «освоения» гор Урала и Западной Сибири тот же вермахт в лице главнокомандования особое место отводил как раз урало-алтайской ветви языков, памятуя их происхождение и «культурное» воздействие уже непосредственно на германские племена (плану еще одного блицкриг-нападения на Францию Гитлер даже лично присудил историческую параллель «Этцель» – в память о короле-завоевателе племен гуннов Аттиле. Там ценили все, что напоминало о своей истории, даже собственных диких завоевателей.). Разумеется, битва разума, европейской цивилизации с международным злом, очень скоро показавшим цену «нового порядка», лежит за рамками обсуждений, но к истории «приоритетной нации» это имеет мало отношения. Так с какой же стати тот же самый этнос башкир был обязан умирать для разборок одних концентрационных лагерей с другими? Приводится это, конечно, не в надежде услышать ответ, просто кому-то надо однажды задать вопрос. Почему бы многострадальному русскому этносу не перестать навинчивать свою историю другим и не научиться решать свои трудности своими силами, не запрягая генетически совершенно чуждые крошечные этнические культуры? Если же, несмотря ни на что, в силу каких-либо причин такие культуры все же нашли возможным пойти на риск и оказать многочисленному соседу помощь, своим малым числом прямо ставя под угрозу собственные национальные интересы и собственное самосохранение, то даже просто с позиций одних общечеловеческих принципов и ценностей благодарность за подобный акт беспрецедентного межэтнического содействия в чисто процентном валютном отношении на многие годы вперед должен был бы перекрыть все те неудобства, пережитые конкретным этносом в той или иной исторический промежуток времени. Пусть меня поправят, кто осведомлен лучше: у всех представителей Древней Стои, как Греции, так и Рима, неблагодарность относилась едва ли не к худшим из пороков, на которые способен человек. Воссоздание теоретических вероятностей – мой профиль тоже. Куда бы ни простиралась Германия, она портит культуру, причитал Ницше. Но как же далеко, непоправимо далеко до этой испорченности москвы. Откуда во мне такое убеждение, что, окажись на деле в Кремле не русское руководство, а генеральный директорат концерна «Мерседес-бенц», этнос башкир не только бы вернул утраченные язык и культуру, но и узнал бы тот загадочный уровень жизни, мало отличный от германского? Если бы меня спросили, как назвать национальный гимн этнического домена, я бы ответил: «Боги спаси Башкирию»;

почему практика заграничных разъездов московской нации в пропорции ко всем, всем этнически остальным способно потрясти постороннего будничной и уверенной в своем праве давящейся жадностью, а абсолютному большинству этих этнически остальных такое не грозит вовсе (чего стоит только одно обычное снование по линиям «обменных» агрокультурных внеправительственных и правительственных гуманитарных программ США лиц, не имеющих к известным агрокультурам вовсе никакого отношения; и это лишь из того, что еще хоть как-то косвенно удается отследить с поверхности дозволенного, вряд ли стоит сомневаться, что правдивые сведения выглядели бы много убийственнее). Я с любовью и любопытством постороннего исследователя буду относиться к исторически связному явлению принудительной русификации хотя бы за то, что она внятно, исторически доступно сумела показать, как не нужно жить, если еще кто-то примется за вычисление для себя полноценного будущего. Отрицательный опыт дорого обходится, к счастью, его нет необходимости обязательно всегда проходить самому, когда есть те, кто другого не признает;

в силу тех же причин, почему и до сих пор нельзя выяснить, во сколько же в общей сложности обошлись всем этническим культурам принудительные «мирные урегулирования» горцев: разрушение построенного, восстановление разрушенного, жизнедеятельность регулярных и спецподразделений, обеспечение существовавшей и нагнетание новой агентурной сети, катастрофическое разбухание в пределах всей федерации органов правохранения и госбезопасности, все субсидии, все компенсации, «народные голосования» и пр.;

меня уверяют, что по законодательному уложению этнического ареала в пределах республики признаны государственными 2 (два) языка: национальный и русский. То есть по крайней мере сейчас и по крайней мере там язык «приоритетных» ни в одной морфеме не назван приоритетным по отношению к языку коренного населения. Прямо как в Канаде. Но покажите мне хоть одну надпись хоть одной единицы государственной продукции, где бы русский не стоял бы первым – а национальный только за ним. Без усилий можно отыскать продукт, на котором вообще место предоставлено лишь одному из языков, понятно, какому из двух, – и нигде не найти оформление, решившееся на иные приоритеты. И это в национальных пределах конкретного ареала;

в силу тех же причин, почему ни одному трезвому жителю Сиэттла, Терлока, Сан-Франциско или Сан-Бернардино, находящихся на западном побережье своего континента, не придет в голову назвать столичный Вашингтон, находящийся от них на другом восточном побережье, БВК, «Большой Вонючей Кормушкой»;

в силу тех же причин, почему до сих пор считается, что за всяким необразованным лицом русской национальности неопределенного пола, не державшим за жизнь в руках и двух умных книжек, в обращении к любому представителю иного этноса закреплено гражданское право в рамках законодательных свобод произносить в любом возможном контексте, как риторический тяжелейший упрек, замечание насчет «…ты русского языка не понимаешь, что ли?» – и почему он невозможен больше ни на одном из 120 языков населяющих народностей;

почему в Башкирии даже в разновидности слухов не знают, как этнический сосед пытался ввести национальные границы и суверенитет – и ничего не знают о его попытках ввести у себя в оборот новую латинскую графику;

еще один из удивительных образцов русской логики – его никто не делает попытки объяснить или хотя бы просто задуматься. То, что принято называть Европой, занимает лишь совсем маленький, незаметный уголок географической карты, которая у самих п.н. по традиции носит их название и, соответственно, составляет предмет их большой гордости, прямо соразмерной окаймляющей раме. Это понятно даже кочевнику. Теперь что непонятно. Европейская часть географии: невзирая на близкий генофонд популяций, невзирая на в деталях повторяющую себя историю и взаимные интересы, ни одна нация там не сомневается, что ее язык останется носителем активной информации как и любой другой и что ее не станут путать с чем-то еще и что жителя крошечной Швейцарии на назовут австрийцем и уж тем более голландцем, шотландцем, датчанином, сицилийцем, испанцем или греком. А без конца претендующий на 1/7 часть суши от всей планеты, подмявший под себя все крошечные этнические культуры, которые только были, пресловутый кусок географии п.н. объявляет их все неким своим «российским этносом»: рисует им на паспорте чисто свои приоритеты и герб п.н., тщательно стирает у них в сознании национальные границы, а все графики абсолютно чуждых языков подгоняет под понятный себе;

почему у двух географических, этнических и исторических соседей нет совсем никакой прямой ТВ трансляции и связи одного с другим, находясь один от другого всего в двух исторических шагах, – но она есть у Москвы, лежащей от них где-то за тысячу километров, и почему одна республика узнает о событиях в другой в версиях московских экранизаций, пропущенных через ее всем давно известные нормативные вкусы, предпочтения, рефлексы и представления;

почему простая попытка перечислить эти или другие «почему» гасится на подходе, а при упорствовании готовы автоматически прийти в движение механизмы «мирного износа»;

почему эта рукопись не может оказаться напечатанной ни в одном из московско-питерских изданий;

почему я могу иметь свое собственное мнение, только если оно уже согласовано с Большой Кормушкой, если еще не назрела необходимость получить диплом сепаратиста и осталась тень от вероятности подержать когда-нибудь в руках сияющий чистотой переплет своей книги…»

Я уже без пояснений сам понял, что до таких пределов их демократия пока не простирается. То есть я как бы мимоходом за п.н. составил теперь сеть программных предприятий, как правительству п.н. при старых кошельках набить себе новую цену. Можно предвидеть возможную строгость во взглядах, направленную на «смягчение межэтнических напряженностей» – вроде бы для всех, но снова же в первую очередь для себя, предупреждая эволюцию легенд. Я знаю, что они выберут, я слишком их хорошо знаю, чтобы ошибаться. Грядет великое снисхождение этновздохов и новых поплясалок к бедным комарам и болотам. Вот только не нужно быть Питером Габриэлем, чтобы иметь иммунитет к их нашествиям и знать, что прежний лес оттого не станет канадским.

Я с любопытством обнаружил, что в конкордате как будто более уже нет прежнего твердого и крепнущего убеждения в практически неизбежном скором и самом светлом будущем. Специалисты предпочитают о нем говорить как можно меньше, остальные не думать, и все словно чего-то ждут. Чего ждут за Хребтом, я знаю. Но чего ждут там, тут не знали даже самые наблюдательные. Ожидается, учтя все ошибки прошлого и трезво переосмыслив про себя опыт настоящего, весь самобытный родник мудрости «русского образа жизни» вот-вот наконец во весь свой нешуточный рост восстанет к потрясенному свету, и многоэтнический облик новых ценностей под опытным, направляющим и руководящим началом приоритетной нации уверенно зашагает по планете. По всей видимости, свет ждет много поучительного. Если верить наименованиям их фильмов, они даже любить предопределены как-то по-особому, не всегда доступному этнически другим. Тепло и по-отечественному, по-самобытному на широкую ногу. Надо думать, интенсивные сеансы совокуплений под обязательную водку под интимными сводами обязательной бани – нечто, иным из подтипа позвоночных более уже не доступное. По моим наблюдениям постороннего поверхностного человека, современная московская нация, в их новом тысячелетии оказавшаяся вдруг вся, целиком поглощенной сосредоточенным совокуплением, делает это, как неожиданно выяснилось, не «просто так», но приближая американский уровень жизни – чтоб, значит, «как у американцев». Ладно бы бани, бани банями, но вдуматься только: даже вновь уходящую по весне всякий раз зиму Каганату – и дальше, за Хребет по всей этно-климатической полосе – надлежит с песнями, плясками и распитием спиртных напитков провожать не какую-нибудь, но только «русскую». «Проводы русской зимы» называется, клянусь своим последним охотничьим ножом. Сказал бы кто-нибудь, почему она никогда там не бывает другой и что в ней «русского».

Если то, что принято называть этнической картиной мира, может спокойно уживаться с едва ли не любой другой, легко делая вид, что рядом никого нет, то этноцентризм всегда способен функционировать, развиваться и размножаться только за счет других. И уже тогда даже одна книга, случившаяся быть не выдержанной в обычной теперь у них «этнически корректной поддержке», будет воспринята как присутствие опасного вируса. Параметры того, какую именно книгу они сочтут этнически корректной, они помогли уже вычислить за меня.

И здесь у любого диагноста начинается самая длинная и опасная часть пути. Неблагодарное, грозное и последнее дело – объяснять квантование реальностей неспособному понять, как выглядит со стороны. Поэтому мы ограничиваем себя лишь поводом невольно за него порадоваться. Кому не под силу понять, что уже умер, в какой-то мере еще жив. Кто когда-либо делал попытку найти устойчивый доступ к CNN, быстро поймет, о чем разговор. Будто бы было поступенчатое московское спецраспоряжение, коснувшееся всех частных телерадиовещательных провайд-компаний, каким-то образом исключившее эту систему показа новостей на английском из перечня доступных, за исключением нескольких отелей, но чье конкретно это было распоряжение и когда, выяснить не удается. Управление страной с таким невообразимым конгломератом все еще живых этносов, которое точнее передается совсем другим оборотом, «манипулирующий контроль динамической псевдонейронной сети масс-сознания», возможно исключительно при посредстве и слаженной поддержке ТВ. «Центр» и москва просто не заинтересованы, чтобы кто-то слышал и слушал кого-то, помимо них – тем более «новый каганат». Накройся их телемакушка доской в один солнечный зимний день – и все денежные «гаранты нации» на одних газетах и телеграфе продержатся очень недолго.

Контрольное, заданное воздействие должно идти только в одном направлении: и там бдительно проследят, чтобы никакая активная информация не прошла с востока на запад.

В противном случае однажды не в тему проскользнет чей-нибудь живой голос, не успевший пройти согласование с «центром». Сейчас там уже давно не говорят – «цензура», там не говорят – «контроль сознания», таких слов больше нет в их словарном запасе, теперь Москва говорит: «…введены некоторые ограничения на информацию…» Просто между делом. И многие ли слышали об этих «некоторых» ограничениях, павших с небес на самом интересном месте, бесшумных и надежных, как фундамент этой страны? Я одно время все хотел и не решался спросить, это не те ли ограничения, после которых люди попадают в обычный розыск? Всякий голос, который был слышан и который будет слышан, будет в той или иной мере согласован с «центром», и только потому и слышен. Спросите себя, почему прибалтийские страны первым делом поспешили у себя перекрыть телевещание из Москвы – только ли из желания подчеркнуть свою независимость от всего, к чему прикасались русси?

На равнодушном языке масс-психологии все это называется по-другому, метапрограммированием состава населения упреждением заданных свойств на территории конкретной республики. На деле эта штука еще страшнее, чем кажется. В силу ряда причин (известные аспекты истории, склонность к самостоятельности, потенциальная способность нести угрозу «центру» и пр.), именно через вас проходит один из немногих этнических тектонических разломов. Предполагается, тектонические подвижки именно в таких ограниченных областях, если на то есть основания, меняют время. Под видом «новостей» и «независимых расследований» подпитывается одно исходное положение как нужно правильно думать. Но поскольку тут вступает в силу одно условие – такая подпрограмма тем менее жизнеспособна, чем более явный характер она несет, – она проводит себя под другой подпрограммой: «Думай, как все». Интересно, что те, чьими усилиями осуществляется непосредственно само «программное обеспечение», будучи сами элементом подпрограммы, этого не осознают.

Говоря коротко, выйти из-под наблюдающего влияния программы никому не под силу, она работает, даже когда вы ее не слышите, – если только вы не живете где-нибудь высоко в горах, в глухом лесу, книги у вас сплошь с высоким уровнем информативности, а по карманному монитору смотрите только голливудские обеззараженные фильмы, то есть без реклам. Лишенного внешней ритмичной программной подпитки человека, человека извне, еще очень условно, но уже можно назвать свободным (есть даже мнение, что человек вообще почти никогда не действует без конкретных подпрограмм). Таких людей буквально единицы, и их легко узнать со стороны – их нет среди вас.

Вы сами их можете узнать легко, часто это те, в понимании кого вы испытываете затруднение. Согласно самому условию программы, самим вам об этом не узнать – но вы можете это «вычислить». В горах или в лесу поживите с несколько лет – если только ваше здоровье способно выдержать такой воздух и такую степень свободы, взяв в руки газету, включив радио или увидев случайно телевизор, у вас потом появится одно и то же непонятное ощущение, словно вы в чем-то испачкались. И отмываться с каждым разом будет тем труднее, чем тяжелее вы на подъем. Существуют целые социальные пласты, которым от жизни нужно лишь одно: чтобы программа их не оставила.

На случай, если кому-то в абзаце показалось слишком много фраз, они налаженным курсом прошли мимо сознания и ему хотелось бы чего-нибудь менее виртуального, что могло бы лежать в сфере более знакомых и практических приложений, то из видеопритч он пусть подберет для себя другой эквивалент содержанию: «Матрица». Это та, что есть всюду – и нигде. (Пересмотрите для себя как-нибудь на досуге эту сказку где-нибудь ночью в зимнем лесу под вой бурана по карманному видеоплею. Кстати, любопытно, что, с точки зрения строгих законов логики казус «Матрицы», способный отбить аппетит даже у невосприимчивых, в случае успешной ликвидации силами механизированных частей тех буквально нескольких «разбуженных» из числа «Сопротивления», не может быть подведен под категорию «зла», что замечательно: потеря того, отсутствие чего нельзя заметить, не есть зло (Шопенгауэр). Причем предложенный казус не мог бы коснуться ни той, ни другой стороны: те, кто «спит», не воспринимает; о восприятии машин вопрос даже не поднимается. Мне понравилось. Зная содержание упоминавшейся выше «Суммы технологии», сложно поверить, что кто-то там в теплом Голливуде не был знаком с ее, казалось бы, только лишь чисто философскими предречениями и прогнозами. Вообще, влияние на подвижный западный тип мышления философии дзэн, которое больше похоже на вторжение, при всем беспечном внимании, все еще недооценивают. Все эти рассуждения насчет «ложки нет» или «мы только думаем, что огонь потрескивает», должны были провоцировать сдвиг, который еще только предстоит оценить.)

Страна такая, какая она есть, и Большинство в ней думает так, как думает, не потому, что есть где-то такой закон природы или на них наложено такое-то проклятье, а потому, что в такое-то время такие-то люди успели первыми получить доступ к контрольным каналам ТВ и уже их не отдадут. Если бы те же несусветные печатные мощности бдительно хранились не в одних и тех же пресловутых двух русских точках географии, а где-нибудь в домене Башкирии; если бы с экранов 24 часа говорил не московский президент, а Джон Кеннеди, Сенека или Ахмед Закаев (уверен, сама фонетическая позиция предложения у русского самосознания могла бы вызвать только неожиданный приступ положительных эмоций и оно не могло бы не вздрогнуть от удовольствия), не говоря уже обо мне с моей известной способностью создавать людям проблемы, та же страна была бы другой. Правда, люди бы в ней долго еще оставались теми же.

Говоря языком Ослика и Тролля из американского «Шрека», ваша бездомная восточная федерация такая, потому что ее десятилетиями грузят п.н., а не Джон Кеннеди. Пожалуй, здесь и лежало то основание, в силу чего настоящая рукопись и взяла на себя труд предсказать, тоже без права обжалования, что конкретная страна никогда не будет другой. По крайней мере, я хочу на это надеяться.

…Насколько же приятнее было бы к нашему общему удовольствию отложить все это для кого-то другого в качестве обычной, ни на что не претендующей умозрительной болтовни, сказав себе, что предполагать и гадать можно на чем угодно относительно чего угодно, но сделать так мне не дает личный большой опыт. Допустим, у вас, в силу целого ряда понятных, извиняющих причин и обстоятельств, нет русской фамилии, но есть рукопись книги. Ну, естественно, следующее решение будет напрашиваться само собой: вы хотели бы однажды прекрасным утром найти ее в образе отдельной книги хотя бы скромным тиражом. Все это хорошо, а про скромный тираж на современном фоне так это вообще замечательно, вот только есть одно, но практически неизлечимое осложнение уже терминального характера – от обоих тех самых известных географических центров приоритетного книгоиздания ваша рукопись вместе с вами находитесь почти на противоположном конце страны. Вам никогда не приходилось пробовать сделать из своей рукописи книгу, находясь не на том конце? Вы очень многое потеряли. Ну, прежде всего: вы, не говоря уже о самой книге, ни в коем случае не должны выглядеть или показаться умнее русских издателей. Это не то чтобы опасно, но не приветствуется. Негласно считается, что в их стране так не бывает. Здесь не нужно каких-то особых предохранительных мер, просто не стоит забывать. Тем более, что на вас это не наложит каких-то особых затруднений, просто следите за своим языком. Кстати, попытка представиться там кунаком влюбленного джигита тоже ни к чему не приведет, вызвав больше нетерпения, чем понимания. В том ключе, что я ведь ни на чем не настаиваю и никогда не настаивал, но ведь и ситуация вовсе необязательно должна подразумевать один и тот же исход, хотя бы для разнообразия. Тоже, между прочим, могли бы пойти навстречу. Но допустим, пусть – ваша еще не изданная книга лежит у них на редакторском столе, скажем, некой «Теры». Она там, вы здесь, все по обычной системе, но тут через какой-то год по телефону вдруг выясняется, что вам самому надо быть в издательстве, с рукописью вашей ознакомились, и там надо быть для заключения стандартного договора на издание. И вы будете, никуда не денетесь, вы держите в руках их ксерокс договора со сводом обязательств, пытаетесь разобрать что-нибудь в мелких смазанных буковках, понимая с пятого на десятое, но читать там много, и читать вам не дают, вам обещают не обмануть, и вы подчиняетесь.

Причем если вдруг случится так, что вы внезапно в приподнятом настроении решите, что это был ваш единственный и все определяющий заход туда-обратно, то вы катастрофически ошибетесь. Вам как минимум придется от одних границ к другим (кстати, предмет какой-то особой их гордости, уверяю вас) совершить все в той же последовательности еще раз – хотя бы для того, чтобы забрать с собой причитающиеся вам по договору десять экземпляров вашей, уже свежеизданной книги, которые никто вам высылать не будет (вы же не надеетесь всерьез, что что-то когда-то именно из вашего дойдет потихоньку до ваших сред обитания?), а также за своим пресловутым гонораром и авансом, который вы тоже забрать не успели (там такая система, что треть от поддоговорной суммы, авансом, выдается до, а все, что останется, после выхода в свет тиража).

Затем – обычным, налаженным ходом – вы делаете последний заключительный телефонный звонок, как просили, и еще через каких-нибудь полтора-два года узнаете, что книгу вашу никто никогда не издавал и даже не собирался – просто так, без объяснения причин. Теперь, вам же надо сейчас хотя бы как-то вернуть оттуда свою рукопись и как можно скорее, они же их выносят себе во двор мешками, даже не превращая в стружку. И вас уже даже успели поставить на счетчик: 14 дней.

И вот, преодолевая совершенно экзотические немыслимые трудности и неожиданно оказавшиеся самыми неблагоприятными обстоятельства, с весьма озадачивающими потерями для ваших космических телефонных счетов вы пробиваетесь наконец к начальственному столу и слышите никогда прежде не слышанный, но крайне нужный вам все знающий, свободно звучащий в трубке жирный голос редакторши.

«Нет, мы не вступаем в переписку с авторами…»

В общем-то по большому счету вы к этому были не готовы, вы не собирались вступать с ними ни в какие переписки, вы даже не представляете, о чем бы вы могли им написать, все, что вам нужно, это вернуть назад свою рукопись – за свой счет, вы очень далеко и самим забрать вам ее не представляется возможным, неужели вы так много хотите от жизни? Вы подключаете все, какие только у вас имелись, из задатков хладнокровного дипломата, вы делаете одну попытку за другой и приводите один извинительный аргумент за следующим, вы уже знаете, что не можете вот так просто положить трубку на рычаг, для вас сама мысль ехать к ним снова выглядит такой непроизвольно гадливой и нереальной, что сознание от нее отталкивается. И еще где-то все время на задворках восприятия вы между делом механически пробуете для себя уяснить и не можете понять, откуда это там берется и то и дело проскальзывает что-то, что уместнее всего было бы отнести к переживаниям состояния застольного насмешливого покоя – не то переживаемое удовлетворение неизвестно по какому постороннему поводу, не то просто приподнятое настроение, и почему до сих пор разговор еще не прерван, раз отказ окончательный? Так, думаете вы, может, не такой уж он окончательный, каким показался?

И только тогда вы сами поспешно вешаете трубку, сообразив, в чем дело.

Это с самого начала не имело совсем никакого отношения к вашей рукописи. Даже ваша рациональность далеко не сразу дает знать, что редакторша и не стала бы ни за что прерывать разговор первой, продолжайся он хоть всю предстоявшую ночь. Ей настолько давно и даже в пору большей привлекательности настолько не часто приходилось выслушивать, чтобы мужской голос, заходя и с той стороны, и с этой, и со всех иных мыслимых ее сторон и выказывая редкую настойчивость, вел уговоры, склоняя к недоступному согласию, что уже сам повод вновь и вновь нежно растирать непреклонность призывался как бы по экспоненте подчеркивать самый активный, самый неослабевающий спрос на нее и ее неприступность. Одна возможность любить ухом настойчивые приступы мужского голоса и уже в свободном режиме на нем онанировать, чтобы тот делал бы какие угодно новые предложения, а она бы всякий раз и под новой редакцией могла бы с невольным удовлетворением отвечать «нет…», оставляла весьма проблемной всякую попытку любого разрешения в позитивном русле. Попробуйте предсказать сами, не выходя за рамки одной фразы, что ответил мне насмешливо тот же жирный голос редакторши на требование по крайней мере возместить понесенные расходы, связанные с вызовом в редакцию (разница между ними, если включить постой, и предполагавшимся по договору гонораром за книгу была такова, что позволяла в лучшем случае приобретение для дома не очень большого мешка качественного сахара, и то лишь при условии, что сахар происходил бы с отечественных плантаций).

В том есть для меня что-то такое, что выходит далеко за рамки моей способности связно понимать. Позднее при других обстоятельствах меня посетила мысль, что за всю известную по документам историю существования вначале письменности, потом печатных форм и затем каменистой эволюции футуристики, прогностики и полноценной не для бытовых нужд научной фантастики по каким-то причинам не было еще случая, чтобы из-под руки некой представительницы от женщин выходило бы нечто такое, что хотя бы по крайней мере оправдывало бы время, затраченное на перелистывание.

Но они не только решают, каким тем быть, – они решают еще, быть ли им вообще.

Не считая нужным удовлетвориться несомненным и неоспоримым профессионализмом в селекции и репродукции женских романов, эстетика которых, по всей видимости, и в самом деле лежит где-то далеко за пределами мужского умения чувствовать, они тем же самым немногословным, уверенным движением в лице и теле переносят этот свой профессионализм пожеланий на книги и все другие. Тут легко предвидеть очередную тему для бесчисленных обсуждений, «может ли женщина мыслить», но обсуждать тут нечего. Я могу сколь угодно искренне прижиматься губами к холодной от мороза девичьей щечке или часами делать с наиболее удачных и неповторимых обнаженных изгибов этюды и отмечать про себя прилив положительных эмоций; отдельными юными красивыми девушками я буду любоваться, как всякий подлинный тонкий ценитель прекрасного, с легкой полуулыбкой – издалека, моего воображения без труда достает, чтобы представить себе влюбленного вируса, но вы хоть четвертуйте меня, мне совершенно не под силу представить женщину, скажем, с данными Мэрилин Монро, способную, скажем, на создание теории относительности.

Даже больше того. Делая один шаг в сторону и совершая насилие над логикой: я вовсе не уверен, что она стала бы от этого лучше. (Заканчивая фразу точкой, я помимо воли не могу отделаться от чувства, как именно в данном месте наступает яростное кивание голов и солидарное просветление лиц всех из возможного контингента мужчин в том смысле, что какая тут на редкость здравая, глубокая, трезвая и разумная мысль.) Короче, давайте каждый заниматься своим делом.

Я не хочу думать, что виновными признаны должны быть не первое, второе, третье, десятое, а непременно сами мои книги. Так не бывает. Нельзя так. В конце концов, зачем было тогда делать поправку к закону Хамураппи и поперек континента, так, чтобы мне далеко было видно, вывешивать уложение, что я имею право не соглашаться ни с кем. Одно время я не терял надежду перевести рукописи двух своих книг в формат стандартной электронной формы – достоинства тут очевидны и несомненны. Во-первых, так ты уже точно будешь знать, что книги твои не сожгут, во-вторых, в таком виде они легко подлежат пересылке даже на отдаленные планеты солнечной системы, где им и место. Предполагалось сделать несколько таких компакт-дисков усилиями опытных распечатниц с небывалой по моим меркам скоростью печати на своих компьютерах (у меня нет компьютера и, боюсь, после таких легенд будет уже не скоро), но их хватает ровно на первые 162 страницы рукописи, затем они вынуждены поправлять свое здоровье амбулаторно. Все это так, но книги и не создавались с мыслью об именно их будущем к ним внимании, они не имели под собой какое бы то ни было покушение на их здоровье. Они вообще не делались для них. Я даже не думаю, что на эту тему стоит что-то говорить. Ну не бывает так, чтобы сотня лет за сотней все было только так, как хочется тем-то и тем-то – и ни в коем случае всем другим. Если даже бывает, то не должно быть.

Конечно, из этого вовсе не следует, что тот же профиль с неженским выражением вам заведомо гарантирует неминуемый и сокрушительный успех. Всем бодрым, еще брызгающим лесным оптимизмом заратустрам с не той стороны континента я бы дал совет ни минуты забывать, что в первую очередь там, грубо говоря, определяют, смогут ли они на вашу рукопись купить себе новую шубу или нет. Ваши теории относительностей трогают их в последнюю очередь. И они ничего вам не должны. Меня, кстати, поначалу озадачивало, когда все эти «эксмы» и пр. в телефонных репликах лишь исходную рабочую фразу насчет «не падайдет» еще умели произнести на дипломатическом уровне – и откуда потом вдруг бралась трясущаяся враждебность, когда переговоры, не задерживаясь на понятных послесловиях, непосредственно переходили к обсуждению времени, когда мне свою книгу удобно забрать. Словно там ожидали чего-то другого и, сам того не желая, я проваливал их в разочарование. И еще последнее. Наверное, этого не следовало говорить, но вам всегда лучше ясно представлять, на что вы идете. Ваши рукописи они держат у себя на полу под столом, ставя на них ноги. Я видел это сам.

Одинаковые, лысогладкие, скользкие и мертвые, как сушка, одни и те же подредакторы с выпуклыми глазами, остановившимися, как на плохом снимке, глянцевыми щеками и красными губами бедераста; и у вас никаких шансов выйти оттуда прежним, если только вы сразу не догадывались, на что шли. Профиль к профилю и плечо к плечу – стоят они молча, внимательно оберегая наиболее заповедные из рубежей избирательного кормления. Чужак по генам не разглядит и щели на подступах к передовым линиям их обороны. И если только у вас не несколько жизней в запасе, если вы меньше всего в жизни хотели бы, чтобы они из вас сделали одного из них, если вы не один из них, – я вам не советую играть по их правилам. Создайте свои.

Вот, на ваш взгляд, где тут остается место для дипломатических раутов. Поднимем еще раз ту же странную московскую периодику «Знание в силу», так уверенно снабжающую Восточную Федерацию неувядающими ценностями и знанием того, кого же именно понимания той следует придерживаться, что можно только качать подбородком. Но это не наше дело. Одна подредакторша из прочих настолько поглощена планомерным предложением собственных напечатанных сублимаций, разумеется, отвечающим ее представлениям о необходимом, убивающих своей старостью все уже в радиусе нескольких парсеков, что не замечает ничего вокруг. До такой степени, что известный постулат древних миров относительно того, что знать это бесполезно, а не знать безвредно, был бы весьма деликатным напоминанием, что там попросту занимают на бумаге чужое место. Больше того, ряд обстоятельств заставляет думать, что делается все, пребывая в убеждении, что тем исчерпывается весь возможный спектр целесообразностей, достойных права выжить. Всему остальному как бы логично и терпеливо остается быть вынесенным за рамки. Но и это еще не все. Та же подредакторша, как вдруг выясняется, не возражает даже подержать в руках другую какую-нибудь рукопись в русле любой возленаучной притчи – ее вполне даже можно выслать по почте. Рукопись, конечно, заворачивают тоже, но дело уже не в этом. Когда вы потом in person переступаете порог помещения с тем, чтобы ее, рукопись, забрать себе, ту же подредакторшу, вначале пялившуюся на вас немигающими стеклами очков, начинает у вас на глазах прямо слегка трясти от неприличного, радостного возбуждения и возможности сказать вам, что рукопись ваша уничтожена. И там всюду будут такие же точно потертые подредакторши с удобно сложенными на животе руками, но нигде вам не узнать, откуда такая беспрецедентная, прямо-таки катаклизматическая поспешность, с какой рукопись уничтожается до прихода за ней владельца. «Правильно ли я вас понял, – улыбнувшись самой дипломатичной из своих улыбок, спросил я, – что я летел почти от других границ, чтобы услышать, что рукопись уже уничтожена?» «Надо было подкладывать копирку, – обращается с ценным пожеланием другая потертая подредакторша за соседним столом, глядя с откровенным сочувствием и начиная подробно, совершая в воздухе поступательные и вращательные движения пальцами одной рукой и вставляющие другой, пояснять, как это выглядит на практике. Я даже не пробовал браться за разъяснения, что в лесу далеко не везде хорошо представляют, что такое копирка. Честное слово, я долгое время терялся в догадках, зачем тем же лесам и нескончаемым ресурсам, из которых любой западный взгляд уже давно возвел бы несколько тысяч уютных чистеньких швейцарий, нужен конкордат и его «центр» и как бы они без него жили, теперь я это знаю. До сих пор сожалею, что рукопись была упакована в редкий по удобству и благородству решения файл-папку на черном пластике.

Только позднее до меня дошло, что административный императив этого московского журнала «уничтожена», как бы настаивающий на необратимом характере разрушения носителя чьих-то игр ума и упражнений мыслей, не предполагал его торжественное «уничтожение» посредством сожжения при большом скоплении народа. Рукопись не была даже пущена на стружку через нарезной аппарат. Она просто была у них выброшена в мусор. Эти люди даже не сомневались, что если ты вычеркнул из своей жизни промежуток времени в один год, два или много больше, то место им не может быть где-то помимо их мусора.

Попробуйте закрыть глаза и на минуту вникнуть в логику стандартных обычных будней. Приехавшему из сумасшедших далей мне в Москве категорически было запрещено за свой счет публиковать свою книгу, не имевшую ничего антиправительственного, нецензурного или этнического, а все знакомство с увесистым содержанием которой было исчерпано скрупулезнейшим анализом фамилии. Вроде бы казалось, за свой-то счет уж можно было бы опубликовать едва ли не абсолютно все, что только удастся прочесть, и уже только трудности автора, будут ли его читать.

Один благодетель так вообще порекомендовал радоваться, а не делать трагедии, что сохранил при себе чужие деньги: книгу могли отпечатать по договору, а потом сделать так, чтобы тираж «выдохся». Утверждается, для знающих людей совсем не сложное дело, с учетом стоимости «полок» и складских помещений, легко поверить.

Избегая ненужных обвинений, видимо, стоило бы даже назвать само раскормленное издательство, порадовать дополнительным денежным анонсом: некий «Акраф». Мне как-то однажды оказали содействие, собрали немного денег, желая помочь с книгой, и деньгам тем давно уже пришлось вернуться к более земным и реальным измерениям, но речь уже не о них. Хотя здесь теперь только о них и речь. Занесло меня туда по неверной рекомендации, по ошибке, и жалею до сих пор, что потерял несусветно дорогостоящее время и не исчез из их гостеприимного вечно-плохопахнущего города в первый же день. Стоит прямо у книжных полок в редакции какая-то одна и та же неприятная высохшая замдиректорша, толком не разобравшись, кто я и откуда, и раскрывает передо мной всю первую половину дня широкие перспективы самых различных форматов, цветов и шрифтов, откровенно набивая цену, по местной традиции стараясь снять как можно больше и дать как можно меньше, не смущаясь выясняя, сколько у меня с собой в кармане денег.

Я был там верхом дипломатии и чудом выдержанности, собеседница отвечала тем же, исходя на скулах ядовитыми пятнами, кончилось тем, что договор мне предстояло заключать уже с самой директоршей и, чтобы утрясти последние детали, перезвонить во второй половине дня – сразу же после обеда. Сразу же после обеда и всю вторую половину дня, как метроном, она аккуратно приподнимала и опускала на рычаг трубку. Иногородний откуда-нибудь издалека по свежей памяти сразу поймет, в чем дело. Вы одеваетесь, спускаетесь на лифте, ищете телефон, чтобы он был не только свободным, но и работающим, постояв и померзнув, по дождю и холодной слякоти возвращаетесь, и это уже по-настоящему неприятно, потому что без своего телефона в чужом городе вам предстоит повторить все в той же последовательности только для того, чтобы услышать что-нибудь определенное – уже не важно, что. И так до вечера. Хуже всего, что нельзя уехать, вот так просто выбросив под дождь чужие деньги. Доступ к т.н. отечественному формату книгопечатания сохранился только у них и другие вам попросту не по карману. Иногородний механически бегло прикинет, сколько было бы добраться примерно от одних границ до других, и снова сразу все поймет. Когда за спиной горят дни проживания и нет уверенности, что тебе будет где ночевать завтра, нужно что-то решать, не откладывая. Конечно, больше всего хотелось уехать и оставить их в покое, еще бы не хотеться, каждое утро и каждый вечер, кажется, у меня по данному вопросу с самим населенным пунктом было редкостное совпадение интересов, у них там все поставлено так, чтобы убедить меня не задерживаться. И только ровно за пять минут до конца рабочего дня, пойманный совершенно случайно и по совсем другому телефону, тот же голос, но уже с незнакомыми интонациями продавца папирос, в конце концов внятно и членораздельно сообщает дословно следующее: директор ей, замше, категорически запретила публиковать вашу книгу. То есть внимательнейшим образом успев изучить, не видев автора и в глаза не видев самой книги, одну лишь только безусловно ни в одном гене не русскую фамилию, московское руководство уже тщательно все взвесило и категорически склонилось к единому мнению.

Перед моим последним по счету отбытием к «центральным» мне передали слова одного незнакомого пожилого человека, имевшего к печатным формам профессиональное отношение, – всего лишь несколько слов доброго напутствия: «Будет чудом, если они выпустят в публикацию».

То есть, если я верно уловил умудренную годами логику, для того, чтобы выпустить в свет свою книгу, мне предлагается не то стать магом, не то изменить будущее. Я не то чтобы имею какие-то конкретные возражения по этому поводу, надо, значит, сделаем, просто восстановление утраченного душевного равновесия обойдется им несколько дороже, чем они думают, и как-то странно: для выполнения обыденной в общем-то вещи в вашей самобытной стране требуются поистине не обыденные вещи. Как бы то ни было, меня никто не убедит, что на взгляд представителя любого этнического ареала такое положение должно выглядеть нормальным. Я не верю, что хоть где-то кто-то из этих неприятных серых грызунов решится вывесить у себя на дверях честную табличку «Только для русси», для этого они считают себя слишком дипломатичными. Еще один благодетель из многочисленной плеяды благоразумных и рассудительных сообразно логике ситуации посоветовал даже попробовать другой вариант, издать то же самое, но под другим именем, – но с какой это вдруг уже стати? Только потому, что есть такие пожелания отдельных представителей некоего отдельного населения, к которым ни моя книга, ни я сам не имели никакого отношения? Мне трудно поверить, что со всей половины континента пробовал издать свою книгу один я. Честное слово, не слишком ли уже великой получается плотность пожеланий в отношении к единице геологического времени, когда десятилетие за столетием всем надлежит внимательно прислушиваться только к тому, чего хотят они? И не подошло ли уже незаметно время что-то поправить наконец с предложенной полярностью, причем так, чтобы у них замкнуло еще на входе-выходе ценностей?

Согласно с логикой собственного изложения, в таком случае остается у нас еще один вопрос, последний, тоже из числа детских и легкоусвояемых, – он еще не был задан на этих страницах. До сих пор ваша страна делала все, чтобы он так и не был внятно, без ненужных эмоций и придыханий, задан никем, хотя ну что в нем такого особенного. Поэтому, думаю, никто не будет теперь слишком сильно возражать, если я его выделю буковками побольше?

Современная геоэкономическая территория, занимаемая на настоящий день географическим единением, которое, с целью как-то выделить известную историческую особенность, здесь условно было принято называть татарским ханством, расположено на площади, которая соотносима с:

Данией (Дания уступает республике немножко меньше, чем на треть);

Швейцарией (Швейцария уступает немножко больше, чем на треть);

Нидерландами (уступают немножко больше, чем на одну треть);

Бельгией (уступает немножко больше, чем пополам);

Австрией (уступает немножко больше, чем немного);

Люксембургом (сравнительно с республикой, тот несколько больше, чем совсем ничего нет);

Лихтенштейном (на территории домена таких королевств уместится несколько сотен и еще останется место для Андорры);

Андорр и Мальт, вместе взятых и взятых по отдельности, на нем уместится тоже много, не знаю, сколько.

Ему уступают из прибалтийских стран:

Литва (совсем чуть-чуть), Латвия (уступает больше), Эстония (очень много).

На территории татарского ханства оказалась небезызвестная восточно-европейская нефтегазоносная область с месторождениями нефти. Климат мягок, умеренно-континентальный.

Вегетационный период того, что растет, составляет 170 суток, имеются в распоряжении более 100-ни речек, не считая больших. Если верить энциклопедическим разделам интернета и аборигенам, не было обнаружено каких-то достаточно заметных глазу передвижений свободного песка, равно как и пустынь. Особое место занимают тут почвы: они здесь дерново-подзолистые, серые лесные, лесостепная зона – исключительно с черноземными почвами. Почвы в долинах рек даже аллювиальные.

Пятая часть всего ханства до сих пор покрыта лесами. (Хорошие леса, хвойные.) Животный мир в известном смысле далеко переплюнул все страны, что перечислены выше: от волка и лося до глухарей с рябчиками. Водоемы богаты рыбой. Правда, ее нельзя есть. И воздухом в географических пределах республики лучше не дышать.

Все сказанное и перечисленное естественным образом соотносится и с республикой Башкирией, разве что с тем исключением, что отдельные горные районы по своей красоте могут запросто поспорить с горными районами Швейцарии и Горного Алтая.

В ЧЕМ СОСТОИТ ТОТ КОСМИЧЕСКИЙ ЗАКОН, ЧТО ЖЕ ЭТО ЗА ТАКОЙ НЕПРЕОДОЛИМЫЙ ЗАКОН ПРИРОДЫ или ТАКОЕ СТРАШНОЕ ЗАКЛЯТИЕ, – ЧТО ЖЕ ТАКОЕ ЕСТЬ У ВАС и ЧЕГО НЕТ У ВСЕХ ЭТИХ СТРАН, ЧТО РЕШИТЕЛЬНО ЗАПРЕЩАЕТ И ДО НАСТОЯЩЕГО ДНЯ ЖИТЬ, КАК ЖИВУТ ВСЕ ОНИ?

Чего нет у всех них и что есть у вас поможет вам найти любой старый бабай из глухого леса. У всех у них нет Руссии.

Один старый дед прочел одну книжку, взял меня за рукав и спрашивает: «Слушай, – говорит, – вот ты посторонний веселый человек, похож на образованного, девки с тебя не сводят глаз и ни до чего тебе нет дела. С какого, скажи мне, черта мы все вдруг стали Москве должны платить 54% своих денег? Он там что, там совсем, что ли, думает, здесь некому собраться и объяснить ему, что свои деньги мы как-нибудь без них придумаем сами, на что пустить?..»

«Ты это тут же брось, – строго говорю я. – Сегодня такие разговоры знаешь, по какой статье пропускают? Москва там засыпает – а в голове только одна мысль: „Как там башкирский народ?..“»

Я-то знал, почему стали «вдруг должны», или думал, что знаю, вот только правильно ли понял бы меня дед?

Или снова, как всегда, разумнее промолчать – а потом, разгоняя рукой чужой папиросный дым, рассказать анекдот по удачному поводу и сделать вид, что теперь почти уже все путем и восемьдесят лет как обещанное вот-вот американское будущее – уже за ближайшим Хребтом?

Известно, что обе данные республики остались в составе той самой федерации только благодаря проживающим на их территории п.н., а также, по в принципе непроверяемым сообщениям, слухам и сплетням, развившим в республиках сумасшедшую активность сетям общеизвестных московских ведомств. По причине чего провозглашенные результаты референдумов естественно ставились под сомнение. Но так как такие сомнения ждали, к ним были готовы, и все они вовремя глохли под заботливо накрытой подушкой, в связи с чем, видимо, лучше было бы говорить, что республики были оставлены в составе Руссии. Достаточно просто проехаться по территории вдоль и поперек и уже без посредников, самому послушать, о чем думают и ругаются в народе, чтобы обнародованные результаты как минимум начали выглядеть странными и непонятными. И довольно скоро становится ясно, что в том, что они находятся на территории Руссии, горячо убеждены там только сами русские. И это, как любят говорить в Израиле, тема для новой войны. Воевать, понятно, п.н. там еще торопятся не очень, хотят какое-то время пока хотя бы передохнуть, и воевать еще как будто неодолимого желания нет. «Но надо», – уже вновь с сочувствием кивает русское правительство. Отдохнете на том свете. А то кто-нибудь спросит, за что боролись, и вы не будете знать, что ответить. Шесть сотен лет ведь уже как, с небесной помощью, – не просто же так. Что уж тут говорить, если даже на междугородных магистралях, когда задержанный автовладелец принимается, горячась, ссылаться на действующие по всей территории России законы и доказывать свою правоту, работники ГАИ невозмутимо прерывают: «А тут вам не Россия». Говорили о ненастоящих бюллетенях, приводились свидетельства в отношении лиц-чиновников при руководстве, будто бы за хорошие современные деньги вовремя оплаченных персонально, но говорить и удивляться теперь можно уже сколько угодно, и Москва это знает.

Как и можно было предвидеть, в создавшейся ситуации руссиянами решение было немедленно увидено в том, чтобы убедить всех еще имеющих сомнения, что те действительно проживают именно на их территории и ни на чьей больше. Кстати, тем же объясняются и все лихорадочные снования и метания по часовым поясам посланников от кормушки, усердием напоминающие задачу в живительном ключе исполнить ритмичный хард, бегая из конца в конец по клавишам рояля размером с Вестминстер. Им бы кто-нибудь подсказал там, начальственные выражения будут совсем хорошо смотреться без испарины на лицах и при ровном дыхании. По-своему понятно проснувшееся кое-где неудовольствие в адрес тех, кто снова и снова определяет, кому, сколько, с кем и как жить. То, что президент и Москва постоянно нуждаются в деньгах, причем с каждым разом во все больших, уже не секрет даже в тайге. И дело не в одних только кампаниях на юге, но ведь и они все целиком проворачиваются не на пожертвования Конгресса США, а на деньги одних и тех же, работающих здесь.

Теперь попробуем по пунктам – что они, президент и Москва, на сегодняшний день имеют, или лучше спросить, чего не имеют и чего могут не иметь. Прибалтийские страны больше ничего ни тому, ни другой не платят – просто потому, что «их нет», успели вовремя закрыться суверенитетом, едва ли не с кровью, с плотью, по одному отнимая от себя крепкие любящие пальцы Москвы- Руссии, горячо убеждающей, что всем трем красавицам без ее любви и полезных ископаемых не прожить. На понесшиеся вслед ненавидящие взгляды и мстительные предречения они даже не обратили внимания. Все-таки чисто европейское мышление. Они хорошо знали, что делали. Ну естественно теперь правительство п.н. будет в механическом режиме от рассвета до заката повторять, твердить и внушать оставшимся о единой «нации» и единых «приоритетах».

Сейчас Руссия налаживает «дружественные контакты».

Теперь дальше. Сразу элементарно напрашивается задача для любого представителя конкордата и вполне конкретного этнического состава, с яростью сыплющего проклятья тем, «кто развалил нашу страну», иметь в своем распоряжении столько законодательных вотчин, сколько только можно – и любой ценой. Предполагается, всякое предприятие такого рода окупится уже на одних процентах.

Они будут платить просто потому, что они есть.

Далее. Есть где-то некая территория, которую, вновь подчеркивая для себя историческое различие, назовем новым татарским ханством. Из уже действительно исторической дилеммы: «Быть у Руссии – и все время ей платить» – или «Не быть у Руссии – и не платить ей ничего», – вряд ли нужно сомневаться, какой сделает выбор местный коренной этнос даже в лице всякого умеющего читать бабая из глухого леса, который и о прошедшей все проклятья Прибалтике и Кувейте имеет весьма смутное представление, почерпнутое сугубо на основе правительственных ТВ.

Как нетрудно было догадаться, в исходном пункте вся энергия и слова будут брошены пока только на то, чтобы не дать повторить рецидив прибалтийских стран и выбраться из колодца совместной ямы (еще совсем ни на чем не настаивая, легко «упуская из внимания» свободолюбивые выходки почувствовавшего вдруг запахший близкой свободой ветер каганата, сделавшего непривычно глубокий вдох и осмелевшего настолько, что свои деньги начал оставлять себе); следующим пунктом станет точно рассчитать время и успеть прописать упряжь в щадящем режиме; и уже только потом, уже не стесняясь, начать завинчивать другим навсегда свои собственные приоритеты и настаивать, чтобы прочувствовали международные катаклизмы, ощутили требования времени, чем дышит современный мир и вошли в положение – и больше уже из него никогда не выходили.

Тариф же такого вхождения в положение самым строгим образом определялся, во-первых, привезенным из конкордата спросом, во-вторых, коэффициентом предельного напряжения в настроении самого населения еврокочевников: индекс этот ни при каких обстоятельствах не мог быть выше. Даже если бы перевернулось магнитное поле Земли, с ней начал сближение новый астероид и наступил следующий ледниковый период. Если сказанное не дошло до сознания, лучше будет не полениться подняться глазами и перечитать снова. Президент не мог и не может позволить себе не только еще одной новоханской версии горцев в регионе Гор Урала – он не мог, но уже может позволить себе просто недовольный этнический состав.

Все так же последовательно воздерживаясь от каких бы то ни было ненужных политических воззваний, я прилагаю еще силы, чтобы быть точным. Я даже с удовольствием выделил бы пару минут, чтобы послушать другое мнение, но один факт из логики событий уже не вынуть никому. Глядясь по утрам в зеркало и ложась вечером, каждому лучше было бы не задаваться бессмысленными вопросами, а честно признаться себе, что те пресловутые 54% были вообще возможны только потому, что вы уже рождаетесь с зашнурованными ртами, и на вопрос, кто же виноват, что вы и до настоящего дня не живете, как живут европейские страны, ответ должен быть, вы сами. Сказать иначе, у вас не европейское мышление.

Каганат будет платить, просто потому что он есть.

Но это лишь часть всего айсберга, к тому же, уже уплывшего.

Неверным было бы сказать, что безмолвный каганат нужен конкордату и президенту, только лишь чтобы в меру терпения оплачивать строительство Руссии и войны. Есть еще одно обстоятельство, уже совсем иного уровня, да такого, что, с одной стороны, вас можно только искренне пожалеть, что так здорово не повезло с геополитикой, с другой стороны, становятся уже извинительными всякие исторические слова насчет того, что в Новый Каганат уперлась ось вселенной. Вселенная не вселенная, но именно в этой точке хорошо быть предельно понятным, внятным, серьезным и как можно более простым в словах, хотя не за чем еще так хорошо не прятались содержания вещей, как за упрощенными понятиями.

С точки зрения «центра», вы безопасны ровно до того момента, пока этого не знаете.

С бытовой позиции того, о чем сейчас будет сказано, такие реорганизационные будничные мероприятия, как какой-нибудь референдум или мнение коренного населения, превращаются уже в то, что на американском сленге называется судебным заседанием кенгуру, а на местном языке ближе всего передается сюжетом одного бесстыдного анекдота: «Вы рассказывайте, ребята, рассказывайте…» Вроде бы и секрета тут хитрого нет, но почему-то, говоря обо всем на свете, об этом предпочитают не говорить даже во сне. Вы действительно сегодня можете судить о многом совершенно открыто и принимать у себя какие угодно эпохальные решения, но Москва и президент не дадут вам двигаться самим и не дадут вам быть свободными – вне зависимости от ваших решений и желаний.

Дело в том, что в Москве в самом деле допускают, что вам, вашей республике под силу самостоятельно и реально построить в своих национальных пределах свою Данию с лицом Кувейта. И с совершенно определенными последствиями.

Всякое же реальное приближение именно к такой или сходной версии событий способно, как наихудший для нее сценарий, не только дестабилизировать обстановку на данном участке континента, но и самым заурядным образом оказаться катастрофичным для президентства конкордата. Начальство вынужденно защищаться.

С любым другим ареалом то же самое выглядело бы иначе, но ваша республика в этом отношении занимает особое место, и дело теперь даже не только в известных аспектах «внешней» по отношению к вам масс-психологии и исторически объяснимой враждебности.

Я был свидетелем того, как обычный простой человек за грубую тяжелую работу на холоде, за которую в Швеции в месяц получают $1,600.00—2,600.00, получив впервые здесь $200.00, весь день ходил в приподнятом настроении. Так, наверное, должно происходить со всякой новой прибавкой, но речь здесь не о разности в уровнях жизни, а разности в ее ценности, пособие по безработице там начинается от $600. Теперь, если на минуту допустить, что в конечном итоге вам разрешили зарабатывать в пределах одного только каганата в месяц эти $1,600.00, то есть так, что это невозможно уже стало бы скрывать от ареалов в самой непосредственной близости (а ведь у них тоже своя нефть и тоже свой газ), – попробуйте сами дальше предсказать возможный ход мыслей начальства и кто бы вам это позволил, в то время, как в Эвенкийском округе уровень жизни ниже нижнего. Такое возможно только в одном случае, при реальной независимости республики с гарантией неприкосновенности ее границ на уровне европейских стран. Почему ее и стараются не допустить. Это то, что на языке президента называется организованной сепаратной деятельностью, направленной на подрыв стабильности в Руссии.

Простой пример, на чисто повседневном бытовом уровне, чтобы по аналогии понять, в чем дело. ФРГ от ГДР, как известно, отделяла граница – сетчатый забор, так что родственникам из деревень соседних, но расположенных по разные стороны от сетки приходилось иметь специальные въездные документы, чтобы формальности отнимали меньше времени. Вся процедура пересечения границы такими родственниками, отправившимися в гости в засеточную деревеньку или городок занимал около минуты (широко известное в мире немецкое качество). Так даже в относительно благополучной Восточной Германии на фоне симпатичных готических избушек с чистыми лесами такие заезжие огни и в ночное время выглядели как проникновение беспилотных инопланетных теней, выдавая себя даже не номерными знаками – уже одними как кошка мягко урчащими экологичными двигателями. То есть сравнивать при желании было что. Чем это закончилось, помнят еще на австралийском континенте.

Не будучи знакомым вплотную с вопросом, я пробовал выяснить, как получается так, что, формально владея своими газом и нефтью, у республики со всех удовольствий остается лишь незначительная часть и куда девается все остальное. Но все, что определенно удалось узнать, так это что у нее нет своего перерабатывающего завода и нефть возят в соседнюю Башкирию – как за рубеж. Мне даже очень четко и внятно смогли ответить, почему его нет: потому что нет средств. Но как только разговор заходил о том, сколько в конечном счете и чистом виде забирает Москва, этот кошелек, не имеющий дна, – все сразу становились крайне невнятными и уклончивыми, причем ни один не сказал, что не знает.

У Якутии почти такая же «независимость», как и у каганата (язык коренного населения, кстати, тоже принадлежит к тюркской группе и когда-то даже нес собственную латинскую графику – пока ее не сделали русской. У эвенов и затем у эвенков тоже. Теперь от них осталось только имя. Вряд ли тот, кто подписывал этим этносам смертный приговор, делал это по незнанию.). Я не имею никакого отношения к ее алмазам и не специалист, но мне самому хотелось бы узнать: алмазы и золото там у саха за 80 лет носили даже не ведрами – возили вагонами, не говоря уже об олове, и если бы у немногочисленного коренного населения оставалось хотя бы что-то от нескольких процентов со всех найденных в их земле радостей жизни, уровень ее там на сегодняшний день должен был бы уже обогнать не то что Канаду – начал бы меняться сам климат и шуметь пальмы. Но живут там не многим лучше, чем эвенки у себя в Эвенкии.

Разумеется, 1,600 сами с неба не свалятся, но вы и так подошли к ним недопустимо близко. Именно в таких вопросах часто достаточно бывает пересечь критическую точку, за которой начинается цепная реакция. У вас уже зарабатывали $1,600, естественно, получая то, что оставалось за вычетами, и речь не идет о видах бизнеса. Мне не раз приходилось слышать в Москве в той или иной версии сюжет, вращающийся вокруг одних и тех же обвинений «почему там у себя эти так хорошо живут». Причем, появляясь на свет как сплетня с синдромом мании преследования, такие вещи имеют хождение волной как факт, с легкостью вызывая у населения уже отчетливо осязаемое неудовольствие. По телевидению даже было специальное обращение лично к Ельцину одного возмущенного до глубины российской души думка с выставленной в экран ладонью и с общей темой: «Заставьте татар нам платить», которое Ельцин предпочел пропустить мимо ушей, зато хорошо запомнил московский президент. (Послушав так против воли одного такого горячего папашу, славшего все известные проклятья тем, «кто развалил нашу страну», я долго думал, что бы сделать, чтобы побыть немного в тишине, и спросил: «Вы согласитесь на вашу большую страну со столичными центрами в Уфе и Казани? Центр же континента, все-таки». Московский папаша выглядел так, словно в темноте встретился с летевшей подушкой. «А с какой стати…» – «Ну вот и там так же рассуждают, – перебил я, – а с какой стати столичный центр должен быть у вас и зачем им ваш президент, когда у них есть свой». Подумать только: там вам не найти ни одного, кто бы не был убежден, что оба этнических домена обязаны им что-то платить. Там вам не найти ни одного, кто бы не был убежден, что светлое будущее может быть только с русским лицом.)

Там, к слову, до сих пор еще не забыли, как в 80-х и 90-х казанские молодежные поквартальные группировки развлекались тем, что, пройдя у себя вволю курс «спецтреннинга» в подвалах на строительном железе, боксерских мешках и макивара, отправлялись затем на поездах «гасить люберцов и москву», как по городу были полукомендантские рекомендации не покидать дверей подъездов в вечернее время и как работниками правохранения держались двери вагонов. Так что проблема чем занять непоседливое подрастающее поколение, в чьей крови надо и не надо начинает вдруг просыпаться Золотая Орда, стала впервые в то время серьезной головной болью местных органов управления.

А я задал себе тогда один вопрос, который, кажется, не задал тогда никто. Что было бы с Москвой, если бы, преисполнясь в нужный момент такой московской решимости, случилось кому-то уже из них попробовать проделать обратный путь – в каганат. Но время шло, никто не ехал, и неизвестно, поедет ли теперь уже кто-то вообще, времени сколько уже прошло. Быть может, прямо вот так сразу не наладилось что-то с нужной математикой и стратегическим соотношением 10:1. Может, поедут еще.

Но вам лучше спросить себя, почему Кипр, где было несусветное количество «отмывочных станций» и были отмыты, если верить слухам, чуть ли не триллионы в долларах, осваивался почти исключительно лицами московской национальности, но, согласно частным мнениям, не было ни одного человека с тем же профилем от еврокочевников. Деньги никогда не моют свои, они всегда чужие. Если там не было вас и у вас до сих пор ни на что нет денег, то деньги там мыли ваши. Впрочем, если бы был кто-то и от вас тоже, все равно мыл бы там ваши деньги.

Кто-то говорил даже, что за всем каганатом числился чуть ли не суверенитет. Странный то, должно быть, какой-то суверенитет. Поистине, трудно было бы отыскать в современных дебрях политологии хоть что-то, что выглядело бы простым и доступным, как вилка. «Суверенитет – это в каком смысле?» – как серьезно спрашивал Крис Паттон еще десять лет назад в отношении собственной британской независимости. Я всегда считал суверенитет эвфемизмом полной и безоговорочной независимости. В моем лесном диковатом представлении уже по определению нельзя быть суверенным «не совсем», как «не совсем» нельзя быть живым. В отношении вирусов такой фокус еще проходит, но в применении к сложному организму это выглядит попыткой достать созревший плод своим эволюционным развитием. Если республика такая независимая, отчего же отстегивает тогда без конца на сторону национальные деньги. Я, наверно, уж слишком буквально воспринимаю сам оборот, но как свободная, с национальным суверенитетом республика та или другая может кому-то отдавать 54% своих денег? Мне казалось, независимость – это когда свой постоянный или временный представитель при ООН, у него свой персональный микрофон, он им ни с кем не делится, у него свой паспорт с национальным видом, своя национальная графика шрифта и исключительно свои приоритеты. У кого бы спросить, что было бы, возьмись «каганат» завтра укреплять национальные границы, вежливо отказываться от услуг «центрального» ТВ, а в Москве возводить скромное гранитное посольство? Смысл тот, что дает ли уже республика любому из своих подданных вне ее национальных пределов гарантию, что в случае каких-либо юридических разногласий на территории, скажем, Москвы, где известных сотрудников переодетых, говорят, больше даже, чем обычных, ее, республики, подданный не станет узником Руссии, а по международным нормам будет объявлен персоной нон-грата с последующей высылкой из страны? Но все это детали. Если Новый Каганат – действительно независимая, реальная политическая единица, то отчего же она как пара старых спичек неотличима от любой провинции конкордата и отчего упорно не живет лучше, чем Кувейт?

Желание сесть сразу в два кресла чисто по-хозяйски понятно, но практически не осуществимо в принципе, и рано или поздно придется выбирать что-то одно: быть как все – или окончательно перестать быть как все. Оттого, что, как это кажется со стороны, макушка республики уже успела убедить себя, что ей удалось невозможное, дело не становится лучше, но оно становится проще. Потому что говорит о том, что, сама того не зная, она уже сделала свой выбор.

Мне ко всему прочему приходилось слышать то мнение, что такая бумажная автономия с виртуальными границами были в самое удобное время спущены не откуда-нибудь, а непосредственно из центра всего известного универсума и космоса – из столицы п.н., и направлена как раз против наиболее неукротимых голов «каганата». Если это действительно так, то это как минимум сразу многое объясняет.

Если суверенитет тебе уже дали и если все небесные соки уже на тебя, благословясь, снизошли, – то тогда за что еще бороться и за что еще воевать, правда?

А если на чей-то капризный взгляд такое выглядит несколько сомнительным, то пусть он попробует ответить мне на простой вопрос. Каким образом кто-то посторонний, смыслящий в национальном государственном языке такого-то национального ареала меньше даже, чем ничего, может запретить ему такую-то и такую-то его графику, – а сам президент данной народности на национальном собрании будет силами микрофона в гневных тонах грозить пойти с жалобой куда-то в конституционный суд, всему своему народу показывая, что он, суверенный президент суверенного народа суверенного ареала, ничего изменить не в силах?

Вряд ли много смысла в ответах на вопросы, которые еще никто не ставил. Они искренне, сердечно и поспешно поддержат любую вашу независимость и горячо согласятся на любой ваш суверенитет – лишь бы вы продолжали им платить свои 54% национальных денег и не думали о европейских границах.

Поэтому этому дедушке что нужно сейчас сделать. Вспомнить, что он у себя дома. Вслед за чем в рабочем порядке, не суетясь, отдать по территории республики в приказ распоряжение насчет программного перехода национального языка с шрифта п.н. на латинскую графику – а не мямлить где-то там в углу русского кадра по поводу неких конституционных судов с достаточно русскими фамилиями. Это – ваше сугубо внутреннее дело, каким быть языку. Любой этнический состав остальной планеты немедленно воспримет как преднамеренное на него посягательство рекомендации кого бы то ни было, не имеющего к национальному языку никакого отношения и даже его не знающего, по поводу того, что должно быть в их языке и что быть не должно. Наивность руководства республики временами завораживает. Вводя у себя валютную единицу евро, все страны объединенной Европы затратили массу усилий, средств и воображения на всякого рода шоу, не без видимого труда раскручивая в раскованном западном сознании новую идею, – а по всем параметрам далекая от любых европейских представлений и ментальностей республика, имея в распоряжении официально неподконтрольные конкордату ТВ, радио, театральные и звукозаписывающие студии, пробует решить по масштабности ту же психоментальную задачу, отделавшись нерешительным почесыванием и глубоким погружением на виду у русси в сомнения. Молодое поколение уже все решило, коренное население уже все решило тоже, студенты только ждут сигнала – осталось лишь вдеть всем уверенный этнический образ, что национальное руководство действительно держит в руках паруса, и республика все сделает сама.

Правило легкое и естественное: «вначале пускаешь вперед посылки – и лишь им вслед делаешь заключение» – так разрушают в других общепринятые заблуждения. (Это не Кондолиса Райс, как можно было подумать, а Артур Шопенгауэр. Никогда не знаешь, где найдешь, поэтому надо по крайней мере не терять то, что еще имеешь.) Так что прежде нужно попробовать найти сам исток, а потом только попытаться что-то посадить, а не так, как это, по сообщениям, делают в городах Ófó, Túban Kama и Ćallý, где на стенах домов пишут краской надписи: «Сделай своей республике европейские границы», «Золотая Орда возвращается» и «Национально-освободительное движение каганата. Помоги себе сам», торопливо кем-то смываемые. Ну, понятно, не чеченскими бабушками. Легко предсказать, какую роль именно в этом могут сыграть студенты, никогда ничего не боящиеся, кроме сессии, вечно жизнерадостные и с пустыми холодильниками, стоит только делу дойди до выбора своего будущего. Им даже нет особой необходимости устраивать всему миру еще одну Сорбонну, просто трезво, разумно и по возможности без эмоций разложить по разным полкам: вот, значит, тут, что было до нас, вот как оно есть и вот как по идее должно бы быть – и выбрать собственное будущее. Эта простая максима уже со времен Конфуция создавала массу неудобств любому режиму. «Вынесешь ли ты голод и жажду летней кампании, если мальчик, смешавший с вином немного меньше снега, уже вызывает у тебя приступ гнева?» – как справедливо спрашивал Сенека Младший у мужественных соотечественников. Решение русского правительства относительно запрещения в пределах русских земель для любого другого этноса нерусской графики касается только самих русских желаний и их исторического конкордата. Удивительным образом данное постановление распространяет себя только на оба домена каганата. Удивительным образом оно не распространяется на область Дальнего Востока. Судя по всему, коренной этнический состав в сознании давно уже перешел собственный действительно исторический рубеж латинской графики. Любопытно будет посмотреть, как им дальше его будут «запрещать».

Послушать и почитать социальных антропологов-этнографов конкордата и президента, так в их стране редкостное единение взглядов и прямо трепетное отношение к прочей сотне культур, но стоило лишь только кому-то действительно в это поверить, как из Москвы немедленно прискакала бумажка, на каком именно шрифте иной культуре надлежит думать. Обозревателям конкордата уже нет больше необходимости проводить время в точных подсчетах, где и сколько людей в прибалтийских странах еще не успели забыть «приоритетный» шрифт, какая конференция «сепаратистов» прошла на языке п.н. и какие этносы на их языке говорят без акцента, это ненадолго. Теперь это уже ненадолго.

Одно время думали, что татарский президент вот-вот наконец уйдет на заслуженный отдых. Потом выяснилось, что на отдых ушел кто-то из его убежденных оппонентов, не состоявшихся президентов, отчаявшись дождаться завершения нынешнего офиса. Их хорошо можно понять. Кому из его заместителей предстоит поднять вожжу и кто из них, таких невозмутимых внешне, но таких податливых, сумеет выдержать все давление Дна Большой Кормушки? Я бы разве что, но какой кормушке нужны неприятности. Я не хочу сказать, что обязательно в нужное время проявят обычную нужную активность «центральные» спецведомства, я просто знаю три вещи, там уже в эту минуту совершенно точно знают, кого бы они хотели видеть на его месте, кое-кто сразу вздохнет с облегчением и кое-кто уже устал ждать. Даже за такую в общем-то элементарную ерунду, естественную и всем понятную на американском континенте и в остальном западном мире, как федерализм, ему приходится воевать в тихом одиночестве. Этот абзый своей суверенностью успел в известное время достать не одну фракцию управителей. Здесь достаточно назвать только об открытии национальных представительств в столицах США и Канады.

На любом, каком получится, протяжении через запад на восток, от Кенигсберга до Тихого океана – он остался последним (или, точнее, единственным), кто стоит на дороге у московской нации на ее непростом пути к русскому будущему. И только одно это уже заставляет иначе смотреть на его продолжительность жизни и на то, что будет сразу за ним. Кому-то в том может показаться не совсем честная попытка быть хитрее обстоятельств. Тогда я скажу по-другому: за столом наместника совершенно любого, какого только увидите, этнического ареала до Курильской гряды – Карелии, Коми, Саха, Ханты, Чукотов, Коряков, Алтая – из ста двадцати возможностей окажется один с достаточно русской фамилией. Пусть мне попробует кто-нибудь доказать, что это потому, что он самый умный.

В концепции национальной безопасности Руссии каганату предусмотрительно уделено одно и то же историческое особое место гостя, которого не звали. Правительство п. н. вынуждено будет производить плановый отток его соков – и делать это на протяжении всех ближайших десятилетий. То есть непосредственно вплоть до упорно предрекаемого западными экономистами следующего кризиса в Руссии, а также во всех экономически прогрессивных странах Нового и Старого света на рубеже 2045—50 гг., вызванного спецификой перераспределения ресурсов. Ясно, что понадобилось бы еще как минимум столько же времени, чтобы только кризис перестать вспоминать. То есть весь еврокочевой каганат как бы замкнут на одну реальность, выводить из которой их никто не станет, если они не сделают этого сами. Мягко говоря, другим это не нужно.

Я разговаривал с одним человеком, вначале 90-х он служил в войсках, по распоряжению Москвы срочно передислоцированных к границам каганата. Так вот, когда все три прибалтийские республики успели буквально чудом совершить побег за пределы границ Руссии, а русскими празднично отмечались «референдумы» в доменах каганата, все леса, окружающие республики, по его словам, буквально «были забиты» русскими частями с тщательно подобранными фамилиями. Видимо, называя стоящую за этим формулу, никто не станет обвинять в надергивании или сгущении красок. На взгляд постороннего, здесь допускается лишь одно разумное прочтение: Башкирия не должна жить так же, как три совершивших побег этноса.

Уже и в ней кое-кто начинает терять самообладание. Удобно устроившаяся президенция республики, открыто и не стесняясь осыпающая поцелуями поясницу президенции московской, в порядке очередности, отчетливо понимая, что удержится лишь на них, уже вынуждена бывает идти на полицейские меры против отдельных журналистов. И чем сильнее она осыпает, тем успешнее этнос вымирает, тем лучше живет она и ее непосредственное окружение. И так по нисходящей. Говорят, что-то даже достается тем, кто внизу. Вряд ли стоит обсуждать, насколько бы устроило центральные широкие поясницы, получись то же самое сделать из президента соседей. На неповторимом языке Москвы это то, что называется «деятельностью, направленной на укрепление стабильности в России».

Я приведу ниже пару эскизных набросков, как попытку показать разницу в климате двух университетов одного города, столицы Башкирии – по карте они точно на двух прямо противоположных концах города, северном и южном. Вначале пусть будет северное.

Нефтяной университет. По названию примерно можно представить примерный характер его занятий. Но только примерный. Боюсь показаться утерявшим последнюю меру перипатетиком остроумия, но университет мало того что в северной части столицы, он еще точно отвечает тотально холодной атмосфере скрытого, напряженного ожидания скорого конца света. Пропускная система на всех главных и запасных входах и выходах с ее недоверчивыми представителями спецподразделений работают безукоризненно: проникнуть можно только по предъявлении удостоверения сотрудника данного университета. Исключения не предусмотрены. Я много где был, но такого не видел. Точнее всего климат в стенах университета передал бы диагноз из сферы клинической психиатрии: тут просто учебник симптомов. Очень скоро выясняется, что международной угрозе лично и непосредственно противостоят распоряжения ректора конкретного университета. Но самое сильное впечатление во мне оставило то, как там принято закрывать новенькие полированные двери аудиторий и лабораторий: под ключ. Все и всегда: исключения не предусмотрены тоже. Аудитории отпираются рукой преподавателя в самом начале и запираются по окончании ею же. Такое указание ректора действует по территории всех зданий. Бдительность тут не просто на высоте – она превыше всяких похвал.

Госуниверситет. Этот тот, который на юге, со всеми своими зданиями. Чтобы не вдаваться в детали: путеводитель по гостеприимной столице Башкирии я листал, как прилежный студент, по окончании всех лекций, в большой пустой аудитории архитектурной смычки здания физического корпуса, когда на этажах и кафедрах оставалось только несколько человек. В фойе на выходе, так, чтобы взгляд не промахнулся, на темном стекле висел строгий листок в компьютерной верстке по поводу доступа к сокровищницам познания лишь сотрудников и студентов до 20:00. Спустившись по лестнице, я пожелал приветливой бабушке-вахтерше доброй ночи. Ректор университета, как можно догадаться, уважаемое в республике лицо, законодатель из тех, что частый посетитель королтая, проще говоря, сенатор местного национального собрания, назвать легкомысленным его никто бы не смог. Откуда-то у меня такое ощущение, что этот ректор просто чувствует себя у себя дома.13

В сети интернета (редкий сейчас случай), в отличие от всегда на редкость оперативного северо-западного ханства, не обнаружить даже общих координат руководства Башкирии. Не то не успело еще туда дойти радостное известие о появлении на Земле единой компьютерной сети, не то там предусмотрительно ценят покой, чтобы у благодарных подданных не было лишнего повода сказать все, что они о нем думают. Но зато такое уникальное метаисторическое явление как интернет п.н. всю околосолнечную систему просветит насчет поистине «исторического завоевания башкир и Башкирии». Просто ужас, как все они любят бегом нести свет своей цивилизации в недостаточно правильные фамилии мира и темные народности, делая все правильным и достаточно русским. Пусть меня поправят, если здесь что-то не так: я так понял, это чтоб тем точно знать, что к чему, и уже никогда не ошибаться в выборе нужных поясниц. Теперь любое намерение этноса башкир вернуть себе независимость от п.н. вызывает у последних приступ женской истерии. Никак не могут привыкнуть.

Как невнятно выражаются по сходному поводу советские историки, захват Сибирского ханства Руссией «способствовал сближению с русским народом».

То самое, после которого от других не остается даже названия. Если что-то где-то отнесено хотя бы вполголоса к своим историческим завоеваниям, то ясно, что это затем будет внятно названо «своим». Если что-то где-то назвали «своим», то это затем как минимум будут крепко держать, чтобы никому не досталось. Я видел это своими глазами. Они считают года – сотнями, на каждый рубеж ставя по многотонному бетонному надолбу, отмечая для себя, сколько еще этносу осталось жить до его тотальной ассимиляции. Кто не верит, может слетать посмотреть сам. Захват Башкирского ханства после последнего подавления сопротивления ими публично освящается исполинским по финансовым затратам и размерам надолбом – «в честь 400-летия присоединения Башкирии к Руссии» называется. Культура цивилизации Запада мне не поверит, если скажу, как тот же надолб русси переназван сегодня – с учетом известных новых обстоятельств. «Монумент дружбы народов», клянусь лучшим своим седлом.

Говорят, китайские товарищи, не на шутку увлеченные партийной идеей единой страны, присоединяя к себе территорию Тибета, умертвили и закопали один миллион тибетских монахов. Один миллион. Для единой страны ничего не жалко. Я не знаю, сколько миллионов башкир было закопано русскими, даже когда те еще не были товарищами – мне не удалось этого узнать. Да, кажется, теперь никто этого не узнает. Будем надеяться, что меньше. Но вот даже по самым осторожным прикидкам уничтожение целой культуры на фоне открытой принудительной русификации и присоединений независимого этнического домена, русифицироваться и «присоединяться» куда бы то ни было не желавшего упорно, – как минимум предполагало какие-то усилия. У меня осталось впечатление, что мнение самих русси по данному аспекту истории можно не принимать во внимание. Сегодня от Башкирского ханства, его этноса и языка остался один курай. И еще зимняя шапка на два хвоста лисицы. Это хоть что-то, другим повезло еще меньше. Конечно, все несколько сложнее, чем выглядит. Как длинным развернутым текстом высказалась в машине по другому вопросу одна весьма убедительная башкирская бабушка в горах, упорно придерживавшаяся диалекта, из которого я только уловил общее содержание, ударить по гаду на два фронта – и отметить успех еще одним выходным. Не находя в себе решимости открыто идти против достояний народной мудрости, я бы рекомендовал начальству почаще бывать у себя в горах.

Всякое намерение навсегда уйти за пределы их понимания и начертаний их языка воспринимается ими как покушение на него. Но отчего никто из них не задаст другому лишь один элементарный вопрос: почему бы в таком случае им, упаковав вещи, просто не покинуть негостеприимные, чуждые земли и просто не отбыть к себе на свою историческую родину? Что-то подсказывает мне, любое коренное население молча, сразу и бегом посодействует им в следующем: если их что-то не устраивает, то почему они не торопятся воспользоваться услугами интернациональных транспортных средств сообщения, с тем чтобы вернуться к более близким, благоприятным внешним условиям и приоритетам?

Я видел одну любительскую видеозапись, сделанную руками студентов уфимского университета, где был целиком заснят эпизод «круглого стола» для всего национального телевидения с непосредственным участием опытнейших московских пиджаков от химической промышленности, в срочном порядке прибывших самолетом в столицу Башкирии в связи с т.н. «фенольным» загрязнением питьевых вод в начале 90-х. То был один из редких по откровенности, уникальных примеров, когда ТВ, что-то круглостольно «обсуждая», в действительности используется лишь для все того же: не дать скинуть другим упряжь. Население, впервые напрямую столкнувшееся с экологической катастрофой, о реальных масштабах которой поспешили забыть даже те немногие, кто успел разобраться и оценить, и уже полным ходом шедшее к национальной революции (точнее, просто к мятежу), успело насмерть перепугать даже далекое московское начальство.

Это выглядело так: ряд обычных телекамер, перед ними несколько обычных столов полукругом, за столами несколько сморщенных начальственных лиц, все при галстуках, на все осторожные вопросы ведущего отвечающих подробным рассказом о том, как давно они трудятся в химической промышленности, как много сил они отдали отечественной химической промышленности, как любят они ее и свое министерство.

Но весь круг лиц тем не исчерпывался – в него демократично не забыли пригласить еще и представителя от студентов, университетского «вожака студкомитета», и это при ином раскладе могло уже иметь непредсказуемые последствия. Студенты ведь народ по натуре прямой, говорят часто то, что думают, и делать часто склонны то, что говорят: они составили листок прямых вопросов, на которые в тех условиях невозможно было ответить, потому что от них невозможно было уйти, сопроводили тем листком «вожака», и тот пошел с ним в прямой эфир – представлять все, целиком, студенчество Башкирии. И он его представил – как то от него и требовалось.

Представитель всех студентов смирно сидел где-то далеко с краю, терпеливо дожидаясь, когда время эфира начало истекать, занимаясь своими прямыми обязанностями: слушая, что рассказывают взрослые. Две его попытки втиснуться в общее течение мирных, ни на чем не настаивающих, отвлеченных рассуждений или привлечь внимание с листком наперевес были легко перекрыты уверенными московскими голосами. Я не поверил бы, что такое возможно, если бы не видел сам. Когда стрелки часов принялись отсчитывать завершение отведенного под вопросы времени, которого все московско-химическое начальство ждало, как ждут окончания решающего раунда и с ним победу по очкам, а студенту так и не дали задействовать голосовые связки, он сделал под занавес еще одну деликатную попытку поговорить, получив немедленный ответ московского пиджака: «Вы как себя ведете, а?.. Вы научитесь вести себя вначале!..» Это все открытым текстом и в прямом эфире. Неизвестно, как нужно было там себя вести, но Москва своего добилась: сеанс чисто русской терапии симптомов экологической катастрофы для этнического домена был доведен до конца.

Кто-то после завершения всей процедуры застолья пробовал найти этого «вожака» – «чтобы выровнять ему общий визаж», как мне объяснили, – но без успеха: тот был целиком погружен в общественную работу и на лекциях отыскать его было невозможно.

Суть же всех опасений была вот в чем. Если говорить тем же открытым текстом, русси, плюя на все причастные международные конвенции, все также невозмутимо продолжали трудиться над собственными достижениями в области химического оружия, но занимаясь этим не где-нибудь у себя дома в каком-нибудь Чернигове или Москве, а предпочитая использовать для тех целей территорию послушной Башкирии с закрытыми предприятиями. Если бы не какой-то «полузеленый» химик Яблоков из Москвы и не профессор из самого госуниверситета, об этом снова никто бы вообще ничего не узнал. Хотел бы я знать, как дела у того профессора сегодня.

Московское радио довольно смеялось тогда, с тем смыслом, что Белая река – это такая река, где диоксина больше чем чего-то там. Их счастливые лица я хорошо могу понять. Мне как-то до настоящего времени не приходилось слышать, чтобы Москва и п.н. спрашивали разрешение у этнического ареала башкир на производство и размещение там у них дома какого бы то ни было химического оружия. Я не знаю, на что оно этносам одних и других и что бы они потом с ним стали делать.

Есть там в Ófó госуниверситет и есть в том госуниверситете среди прочих такой факультет: «романо-германской филологии» называется. «Королевский» – как его будто бы даже зовут сами студенты с других факультетов, имея в виду, надо думать, не столько престижность, сколько его сложность. И есть там же среди других отделение англо-башкирское – одно из новых, если не ошибаюсь. То есть, видимо, лингвистику иноземных языковых ветвей там осваивают тоже, но минуя русский. Я слышал своими ушами, как в перерывах на свежем воздухе у крыльца под зеленеющими башкирскими кронами в лакированных стайках многообещающих молодых проституточек с «просто» английского отделения с обязательной папиросой в длинных пальчиках наперевес говорили о башкирских девушках и с каким ревнивым презрением определяли способность освоения международной лингвистики с одним и тем же подтекстом насчет способностей самого башкирского вообще интегрировать с последней. Я не знаю, каким образом им удается такие вещи определять. Это же различные среды, которые не соприкасаются друг с другом ни в чем, даже в перерывах у крыльца. Они же даже говорят на разных языках.

Я здесь не смогу ничего добавить кроме того, что говорил раньше. Башкирский язык любой ценой и в самые короткие сроки должен даже методами насилия перевести себя в пространство латинской графики. Ровно до тех пор, пока этот язык не перейдет свой исторический рубеж необязательного, дополнительного придатка к языку п.н., ничего не начнет меняться. Для этого хватило бы только латинской графики и, скажем, удачного перевода «Легенд о Шагающем камне». Мне говорят, что уже поздно, что процесс ассимиляции и принудительной русификации уже перешел в фазу необратимости. Никуда он не перешел. Но если так рассуждать, то все так и будет. Верьте мне: если по образу и подобию наделенных умом и светом прибалтийских республик здесь громко не будут названы двумя государственными языками башкирский и английский, башкирская нация со всем своим непримиримым прошлым могут быть уверены, что им как этносу осталось совсем немного.

Давайте я попробую уже совсем коротко, для особо бестолковых на танке объяснить, кто тут у вас на самом деле у себя дома и кто к кому дополнителен. Ни одному представителю древней нации башкир – никогда, никаким образом и ни при каком стечении случайностей – не будет позволено приехать в столицу к п.н. и попробовать сделать там себя у них президентом без того, чтобы того не закидали камнями. Но нельзя сомневаться, что лишь только при одной малейшей угрозе появления в Башкирии любого мустанга без их клейма нет такого преступления, которое бы Москва не приняла к рассмотрению «в чрезвычайных обстоятельствах», чтобы не протолкнуть туда собственное лицо московской национальности. Впрочем, политически дальновиднее, на мой взгляд, было бы найти лицо, выглядящее для башкир «своим». Тогда там уже никто ничего не изменит. На случай, если вы забыли: на вашем предназначении платить это не отражается никак. Вы будете платить, просто потому что вы есть.

Насчет этой истории. Я с кем ни говорю – такое впечатление, словно он сам собой из воздуха материализовался и туда же собрался. Скажем, в чем причина такого разброса антропологических характеристик именно Первой Нации Башкирии и ее соседей. И это при явной их исторической сплоченности. Стоит только отложить в сторону явление ассимиляции, для любого любопытствующего антрополога этот вопрос встает на первое место. Представителя Индии вы узнаеете даже в Антарктике, и это при том, что там на десять тысяч племенных языков десять тысяч наречий, японца отличите тоже, как и туриста из какой-нибудь маленькой республики Центральной Америки, не говоря уже о напористых арабах или выходцах с африканского континента. А как только дело доходит до коренной популяции Башкирии, так иностранцы ее начинают принимать за кого угодно, от североамериканских индейцев и японцев до кельтов и сицилийцев. Фамилии же им ничего не говорят. Причина как раз в том, почему алтайская языковая ветвь стала урало-алтайской. К примеру, у алтайцев счет: «Bir, ek, ech…», в башкирском: «Ber, eke, óć…». Как раз племена гуннов положили начало тому знаменитому смешению культур Средневековья, которое известно сейчас как Великое переселение народов. На английском урало-алтайская языковая семья вообще обозначена архаичным Turanian – «туранские племена», восточноиранские племена. («Рустам», средне-иранское «Ростахм», «великий воин» – предводитель иранцев в борьбе против набегов иранских и тюркских кочевников – до сих пор популярное имя в республике, в то время как в мифологии самого коренного населения, когда она еще была, иранских следов почти не осталось. Сам предводитель – герой иранских легенд, но набеги на иранцев были реальные.) Кормящиеся чисто одними набегами и разбоем племена кочевников, которые уже сами по себе на какую-то часть состояли из чисто индоевропейских племен, путешественников вроде всевозможных последователей конунга Аттилы, которых теперь никто не помнит не потому, что они были лучше, а потому, что их было много, – тогда в каждом племени было по такому Аттиле, мечтающему о поездке за рубеж к германцам и бургундцам, – так вот, все эти дети волков (согласно канонам древних тщательно оберегаемых легенд) смешались с местными кочевыми племенами финно-угров: то есть уже как бы не совсем кочевниками-тюрками. Тысячу лет назад те уже были саамскими племенами, эстонцами, карелами, финнами, добравшись к тому времени уже непосредственно до Средней Европы и Скандинавии (саамские племена) – венгры так вообще отделились целиком и полностью, эти дети Дракулы теперь не помнят, что пришли с Урала. В общем, любили путешествовать и те и другие. По этой причине я и говорю, что наиболее близким прототипом – даже в смысле диффузии генотипов – еврокочевников, если те выживут, следует считать как раз американскую культуру. Один лингвист мне даже дал трансформацию слова «Будапешт» как «buday peśergá». Понятия не имею, насколько это правда.

Но вот что интересно: в самой истории гуннов и даже их мифологии ничего этого нет, как и нет их корней. Их история начинается, только когда там появляется популяция русских: их история начинается с них.

Кто-нибудь сумеет мне доказать, что этнос башкир в своем генотипе выглядит здоровее сегодня, чем когда он у себя в диких лесах поклонялся родовым идолам, развлекался междоусобными набегами друг на друга и потом начинал делать Руссии одни и те же 54% выплат медом и пушниной? Чтобы вернуть себе независимость, а древнему генотипу экологический покой, будет достаточно вспомнить искусство мчаться на лошади без седла, метко стрелять из лука и говорить правду?

Кувейт назывался в числе нескольких современных стран, занимавших первые места по приоритету свободы. Солнечный Кувейт, уютно и прочно встав на щебнистых и просто песчаных пустынях со всем их естественным богатством, сероземными почвами, едва ли не в восемь раз меньше каганата, а воды там столько, что приходится строить заводы для ее опреснения и все продовольствие импортировать. За зеркальными небоскребами и зарослями пальм там сегодня не разглядеть прошлого. На нефти в песках растут даже деревья.

Под каганатом не лежат пески и пустыни. Но и пальм там до сих пор не видно. Почему никто не спросит, что вы имеете с того, что не лежат под вами пески?

С самых вершин московских телемакушек Хребет Урала не виден. Поэтому там занимаются любимым делом – строят элементарные экстраполяции и видят в нем только естественный природный Большой Барьер на самых подступах ко всем лесам Сибири. Определенный зловещий смысл в том сеть. Но элементарные экстраполяции настолько же мало объясняют реальность, как и легко вызывают к жизни простые решения. Надо ли говорить, насколько Москва славилась своими простыми решениями.

Она не может позволить себе в ближайшие десятилетия такую роскошь, как реальное улучшение в каганате уровня жизни. На том настаивают ее вопросы национальной безопасности.

Так коротко объясняются пресловутые 54%. Говоря кухонным языком, п.н. это не выгодно. Их отдадут (часть) – потом, «когда всем будет хорошо», «чтобы хорошо было всем вместе».

Каганат не может выделиться.

Приоритеты другой страны не допускают варианта, чтобы каганат стал Данией.

Нужно заметить, с этой идеей всевозможных референдумов в пределах известных ареалов не просто что-то неясно, а скорее за пределами доступной логики. Постороннему взгляду здесь все видится в довольно однообразном свете. Вы сами определите для себя, где тут остается место для дипломатии. Кому приходят в голову такие дорогостоящие мероприятия, на мой взгляд, тот либо не в силах разглядеть, что участвует в сценарии с заранее заданным финалом, либо сам его создает. Причем, то, в какую сторону ему шагать дальше, решает не сам коренной состав этнического домена, как, скажем, в Эстонии, далеко нет, а те, кто старается ее не допустить. Наверное, вы уже сами уловили сам запах сценической постановки. Разве не стоит сюжет быть сохраненным для потомков? Положим, есть некая чисто виртуальная республика. Хорошо. Вот есть другая, прямо там же. Это тоже можно понять. И в той и в другой найден сегмент населения, уверенно причисляющий себя и собственное происхождение к конкретной, не вызывающей никаких сомнений в себе и своих желаниях, единой нации: русский конкордат. Другими словами, к тому, что за пределами республик той и другой. Но говорят они и, как можно догадаться, будут говорить не на языках республик той и другой, а на своем, тем более, что так им проще. Короче говоря, прямо и откровенно не только представляют то, что за пределами республик той или другой, а и сами интересы запределья. Говоря еще короче: свои интересы. Пока все правильно? Теперь, тому же сегменту русси вы предлагаете какой-то очередной исторический выбор: делать еще одну Прибалтику из исторически до крайности чуждых ему двух доменов каганата – или нет, не делать. Но ведь это даже не Прибалтика. И тут в воображении конкретного сегмента интересов во всем своем спектре немедленно предстает панорама вполне конкретного будущего. Совсем несложный расклад открыт его обеспокоенному взору: пока там все говорят на его языке. Любой из них, даже кому от природы нечем понимать, моментально понимает, что будет и чем примерно может закончиться. Ну с какой стати, объясните кому-нибудь, он возьмет вдруг на себя титанический труд учить языки этнических доменов, которые в его известном представлении даже не прибалтийские, – когда ему проще сделать элементарный, единственно возможный для него выбор – и их не учить? И все будут говорить на его языке.

Но и это еще не все – если бы только тем все ограничивалось. Конкордат пойдет на любой шаг, чтобы подобную перспективу исключить как вероятность. Попытайтесь над административным зданием вывесить один национальный флаг своей независимой республики – и вам скоро шумно разъяснят, чья она собственность.

Конец ознакомительного фрагмента. Купить книгу

1

Настоящий вариант предлагает полную версию девяти легенд.

2

п.н., «приоритетная нация»

3

Здесь и ниже по изданию: С. Лем. Сумма технологии. Terra Fantastica – «АСТ», 2002. Комментарии под значком копирайта некоего «С. Переслегина». Очевидно, что вздор такого уровня прямо на страницах знаменитой книги можно нести, лишь спрятавшись под псевдонимом. Случай комментариев настолько беспрецедентный, что он заслуживает того, чтобы всем аплодировать недоразумению стоя.

4

Там же.

5

Там же.

6

Там же.

7

Там же.

8

да не будет поставлено в упрек, отрежут ли они меньше или больше (лат.) – en.wikipedia.org/wiki/Talk%3ATwelve_Tables

9

в качестве подспорья тем, кто не уверен в этимологии: слово восходит не к prior прежний или сотрудник монастыря, а к priority наиважнейший, в степени превосходства (англ.)

10

Дэвид Саттер, американский журналист (Financial Times, The Wall Street Journal), построил на этом сюжете несколько книг. По словам The Guardian, Саттер (David Satter) – единственный из западных журналистов, кто со времен холодной войны был экстрадирован из Русской Федерации, и последний из оставшихся в живых журналистов, кто выдвигал обвинения о прямой причастности государственного аппарата и его руководителя к терактам. Причины депортации оставлены без объяснений. (Wikipedia)

11

терроризм по определению: «подавление политических противников методами вооруженного насилия». Но и это, конечно, еще не все. «Вы выиграли первую войну – теперь наша очередь. Мы выиграли войну – нас много. Мы хорошие. Значит, нас нельзя победить. Хорошая конфессия наша. Значит, нас нельзя побеждать. Если мы хорошие, значит нехорошие вы. Вы нехорошие, значит должны победить мы. Чтобы ненаша конфессия была нехорошей, ее нужно победить. Поэтому хорошей конфессии больше ничего не остается, как быть всегда победившей». На языке бессознательных реакций звучит довольно бестактно, однако именно такой общий вид имеют в истории все религиозные войны и большая часть этнических конфликтов.

12

от саксонского partisan, приверженец, сторонник; узкопартийный; ист. протазан, алебарда (англ.)

13

Небольшой комментарий, как пришедшийся к случаю эпизод, – по поводу еще одной этимологии, находящегося сегодня в самом широком употреблении термина «лоббирование». «Лоббировать что-либо» – скажем, закон о национальных границах. Мне не очень ловко об этом говорить, но кому-то нужно сказать. Вопреки тому, что принято думать, оборот не имеет в виду верхнюю часть лица. Термин, как и все остальное, откровенно снят с английского lobby: холл, коридор; to lobby one’s MP’s, что-то вроде дипломатично наезжать на своих представителей в парламенте. Как многие слышали, в Англии есть Вестминстер, это тот самый, у которого большая старая мрачная башня на четыре угла с часами. В нем есть свои коридоры, а в коридорах, случается, ждут люди. Но Вестминстер далеко, поэтому обратимся к чему-нибудь поближе, скажем, к Уфе. В ней тоже есть свой Сенат, национальное собрание – Королтай, такой большой прямоугольник из гранита и белого мрамора. На нем еще на самом видном месте есть такая табличка, напоминающая, что здесь была провозглашена независимость республики от кого-то там. Я тоже ее видел, случайно и буквально проездом. Это то, где заседают. Там сидят, напряженно размышляя, как сделать вашу жизнь лучше. Когда заседание есть – заседатели приходят, когда заседание заканчивается – они, понятно, выходят на свежий воздух. Так вот, если вы встанете на главном входе вашего Сената – будет лучше, если вы не станете приносить с собой тяжелых больших черных сумок и загадочных рюкзаков, набитых походным снаряжением, – дождетесь, когда начнут выходить заседатели, а потом остановите какого-нибудь сенатора, чтобы дипломатично наехать и без посредников на пальцах ему объяснить, чего вы, собственно, от него и от жизни хотите, – вот это и будет лоббированием своих сенаторов. Кстати, сделать это вам будет совсем не так трудно, как вы думаете. Крыльцо на главном входе большое и, в отличие от Англии, на нем никто ничего не ждет, а если попробуете со своими сенаторами поговорить, то кто-то из них, и, быть может, из лучших, подойдет к вам сам. Таким образом, когда вы услышите где-нибудь оборот «мощно лоббировать национальные границы республики», то это не значит упираться в них рогами, а скорее все в точности наоборот.

Легенды о Шагающем камне. Курс выживания для наблюдателя

Подняться наверх