Читать книгу Карагач. Очаровательная блудница - Сергей Алексеев, Сергей Петрович Алексеев - Страница 3

К концу второго дня Рассохин уловил сходство Лизы с матерью не только внешнее. Она оказалась достаточно скрытной и очень скупо рассказывала о себе, но даже по отдельным, случайно оброненным словам стало понятно, что сейчас она переживает кризис, в том числе и в чувствах. Ей, как и Жене Семеновой, надоело все, чему еще недавно радовалась, – Питер, работа, друзья, мужчины… И когда сбежал пятилетний сенбернар (она была уверена – поймали и съели китайцы), нахлынуло одиночество, из которого Лиза теперь стремилась вывернуться. И это, пожалуй, была основная причина, что она взялась за розыски матери.

В воскресенье вечером Рассохин собирался провожать Елизавету на вокзал, и в это время принесло Бурнашева – согласовать параметры кладоискательского аппарата ноу-хау. Увидев молодую и симпатичную, он тут же встал в стойку, потом засуетился, дамский угодник принялся отвешивать комплименты, разбавленные прозрачными намеками на их со Стасом отношения. И не ведая, кто она и зачем приезжала, даже задержать пытался, дескать, не боишься оставлять такого мужчину одного? Пока ездишь в свой Питер, уведут, за Рассохиным глаз да глаз нужен. Видишь, какой молодой? В общем, натрепал ворох слов, ввел в смущение Елизавету, разозлил Стаса и увязался с ними на Ленинградский вокзал.

А Рассохин решил перед самым расставанием все же открыть Лизе свою тайну, рассказать про многолетние мучительные сомнения, и про то, что мама ее все же не отличалась кротким нравом и целомудренностью. В общем, рассказать все как есть, чтобы вызвать у нее антипатию, неприятие, отторжение – отрицательные чувства, которые бы враз отмели мнимые надежды на будущие, пусть даже дружеские отношения. Он был уверен: Лиза ужаснется, услышав, как он стрелял в ее мать, и не захочет больше ни звонить, ни приезжать.

Бурнашев спутал все планы, ибо на вокзале от Лизы не отходил и что-то долго нашептал на ушко, когда садили в вагон. Потом поцеловал ручку, погрозил пальцем и, когда поезд тронулся, повертел им же у виска.

– Зачем отпустил, кретин? Такая женщина! А как на тебя смотрела! Надо было брать с ходу!

Бурнашев знал о Жене Семеновой лишь то, что было связано с кержацким кладом, а делиться делами сердечными Рассохин не собирался, да и случая не было.

– Она у тебя ночевала? – с пристрастием допрашивал он. – Ну и как?.. Ничего, или?.. Она вообще кто? И ведь промолчал, хрен моржовый! Праведник! Испугался отобью?.. А хороша! Давно таких не встречал!

– Это дочь Жени Семеновой, – признался Стас, чувствуя, как нереализованное желание исповеди подпирает горло.

– Той самой? С которой загорали? – блеснул Бурнашев памятью и глазами. – Во история! Ну и что? Мамка была старше тебя, а эта моложе. Как раз!.. Не комплексуй, балбес! У тебя же с мамкой ничего не было? Да если бы и было!..

– Я убил ее.

– Кого ее?

– Женю Семенову. Мать Лизы.

– То есть как убил? – ошалел Бурнашев. – Ты что мелешь?

– Из трехлинейки, в упор…

– Ты серьезно или прикалываешься? Рассказывай!

– Потом как-нибудь…

– Нет, заикнулся – говори!

– Не среди улицы же! – Рассохин огляделся. – Поедем на Карагач, там расскажу. Даже место покажу.

– Вот это праведник! – нарочито ужаснулся Кирилл. – Ничего себе заявления! И что? Срок отсидел?

– В том-то и дело, что нет… Ты хоть Саше не говори. Понимаешь, я сам до сих пор не уверен. Иногда накатит, думаю – наяву стрелял, а иногда сомнения, будто во сне видел. Уголовное дело возбуждали… Потом всю жизнь убеждали, будто мне это пригрезилось в бреду. Но убить хотел точно, это помню. И все, больше ни слова!

Бурнашев забыл даже, зачем приходил, нерешительно помахал рукой и стал спускаться в метро. Рассохин тоже забыл и вспомнил, когда ехал в троллейбусе, – согласовать параметры прибора.

Привычная еще со студенческих времен болтовня Бурнашева неожиданным образом вдохновила Рассохина, вернее, сняла некое табу, вставшее сразу же между ним и Лизой; невзирая на сходство, он вдруг перестал воспринимать ее как дочь Жени Семеновой – разъединил их, развел в разные стороны, и образ матери враз отдалился, а дочери – приблизился, перевоплотившись в другую, ни на кого не похожую, неповторимую и реально существующую женщину. Стас был даже благодарен Бурнашеву, что тот не дал возможности рассказать Лизе историю тридцатилетней давности, которая теперь уже казалась совершенно реальной.

Два дня, проведенные вместе, неожиданно и незаметно размыли, прорвали долгое ощущение собственной ненужности, пустив сознание по новому руслу, когда живешь в постоянном ожидании чего-то необычного: кажется, вот-вот отыщется все, что когда-то растерял, и это уже не будет мистикой либо чем-то фантастическим – как-то иначе стала восприниматься действительность.

Утром Лиза позвонила из Питера и после общих слов, вдруг называя на «ты», внезапно сказала фразу, заставившую его встрепенуться:

– Теперь знаю, я на свете не одна. Я верю, мама жива. Знаешь, что я хотела сказать, перед тем, как сесть в поезд? Но твой друг не дал…

– Что?

– Хотела сказать: это хорошо, что между тобой и мамой ничего не было. Иначе бы встал барьер. Теперь его нет!.. А я везучая!

Засмеялась и положила трубку.

Вечером она позвонила снова, уже с домашнего телефона, и они проговорили около часа, но уже почти не вспоминали прошлое – рисовали будущее, правда, каждый свое, но Лиза внезапно с женским просительным капризом сказала:

– А мне можно поехать с тобой в экспедицию?

– В качестве кого? – спросил Стас. – Вот если бы ты была специалистом, например, по древнерусской литературе. Или антикваром-оценщиком.

– Хотя бы поварихой!

– Мы сами готовить умеем.

– Ну неужели никак нельзя?

И тут Рассохина осенило:

– Можно. Только право участвовать в экспедиции придется заработать.

– Я готова! – воскликнула она. – Что нужно сделать?

– У вас в Питере есть профессор Дворецкий. Судя по всему, человек очень тяжелый. Он нам гадит всячески, пишет жалобы. И мы не можем получить разрешение в министерстве. Надо с ним познакомиться и узнать, отчего он такой злой. И сделать его добрым. У тебя получится.

– И это все?

– Мало? Тогда еще придется поработать в архивах.

– Исполню на счет «раз»! – вдохновленно и легкомысленно пообещала Лиза. – И тогда ты меня возьмешь?

Он еще не знал, какие слова и причины найдет, чтобы объяснить товарищам по экспедиции столь оригинальное решение – взять единственную женщину в мужской коллектив, но ответил не задумываясь:

– Возьму.

И позже, задним умом, отыскал аргумент: Лиза поедет не клады копать, а посетить места, где когда-то была мать, возможно, поискать ее следы – в общем, святое, неоспоримое дело.

На следующий день он отправился сначала в архив университета геодезии и картографии, наивно полагая, что там сохранились карты позапрошлого века с нанесенными на них старообрядческими поселениями. Карты были, причем весьма подробные, однако район Карагача представлял одно сплошное белое пятно – ни единого населенного пункта, за исключением Усть-Карагача да двух-трех охотничьих зимовий. Заручившись письмом ректора, Рассохин отправился в архив всезнающей и всемогущей организации – КГБ, где впервые услышал о селении кержаков, но никаких документов ему не показали, ссылаясь, что они есть в местных областных хранилищах и запасниках музеев. И еще посоветовали поработать в архивах Патриархии, де-мол, староверы – категория религиозная, можно сказать, противники современной православной церкви, и там наверняка сохранились исторические документы – следили же они за своими оппонентами.

Две недели, урывая время между лекциями, Стас рылся в папках «единиц хранения», проверял всякое упоминание о кержаках и их расселении в Сибири, и оказалось, что в открытых московских архивах ничего конкретного по Карагачу нет и искать надо в областных, на местах. У Рассохина руки опустились: вырваться даже на три дня, чтобы слетать в Новосибирск, Тюмень или Красноярск, было невозможно, и грядущее лето следовало посвятить не поиску кладов с книгами, а розыску информации по местоположению скитов.

После откровений на вокзале Бурнашев вопросов не задавал, однако стал смотреть на Рассохина как на больного, с неким состраданием. Он уже спаял аппарат, теперь проводил его настройку и испытания, закапывая в землю бочку с учебниками, старыми подшивками газет и кусками меди. Получалось очень даже неплохо: прибор хоть и был громоздким – для управления требовалось два человека, – но зато сканировал полосу в три метра и почти на два в глубину. Только вот искать еще было нечего… В Москве раздобыть информацию по карагачским скитам не удалось, в питерских архивах, где Елизавета зарабатывала право участвовать в экспедиции, тоже ничего существенного не было – везде кивали на регионы, мол, подобные малоценные материалы обычно хранятся там.

Стало понятно, что нужен еще один человек – вольный, ничем не обремененный казак, и Бурнашев предложил задействовать своего соседа, милиционера Галицына, розыскной опыт которого сейчас был кстати. Тем паче полковник был отчасти посвящен в замыслы, поскольку плотно, на житейском уровне общался с Кириллом и назойливо предлагал свои услуги. Многое в нем годилось для предстоящего авантюрного мероприятия: пенсионер сорока восьми лет, прожженный опер, комбинатор и плюс к этому занимался зверовой охотой, рыбалкой, не боялся тайги и гнуса, мог спать у костров и единственный из всех имел весьма положительный опыт кладоискательства – у себя на дачном участке откопал уже с десяток екатерининских монет. Но то ли по природе, то ли от долгой службы в органах полковник любил похвастаться: чего стоило одно утверждение, будто полковник из рода князей Голицыных, мол, при Советской власти одну букву изменили. Иногда так и представлялся. Глядя на отца, сын его, Роман, тоже возомнил себя князем и, несмотря на молодость, со старшими вел себя высокомерно и снисходительно: через две минуты после знакомства стал называть Рассохина Стасом, а еще через три, узнав, что тот доктор геолого-минералогических наук, – «геолухом». За это пришлось оттянуть ему нос и сделать яркую «сливу» в присутствии отца. Парень на вид был крутой, горячий, но кожа у него оказалась нежная, как у девушки. Галицын, правда, извинился за отпрыска и построжился на него, но отношение уже сложилось к обоим «князьям». На проверку оказались Галицыны до седьмого колена крестьянского рода, да ведь старший всю жизнь намекал на свое благородное происхождение и получал дивиденды в виде незаслуженного уважения – приятели, в том числе и Бурнашев, и вовсе именовали его Князем, будучи уверенными, что это так на самом деле. А еще Галицын не по-княжески был говорлив, пристрастен к дармовщине и, будучи разведенным, не очень-то разбирался в женщинах и даже не брезговал услугами проституток, о чем не стыдился рассказывать.

Можно было бы простить ему многие слабости, но больше всего смущала Стаса темная житейская история Галицына, рассказанная его гарантом Бурнашевым. Жена полковника назанимала денег под проценты, создала что-то вроде «пирамиды» и скоро купила новую квартиру, джип мужу, дачу и даже свозила его в Индию, однако в результате села за мошенничество на долгий срок. Он же, многоопытный опер, будто бы оставался в неведении и даже не догадывался, чем занимается супружница и из какой тучи проливается на него эдакая благодать в полуголодные девяностые. Таким образом он не только остался на свободе, но и выслужил положенный срок, получил даже наградной пистолет за усердие и приличную пенсию. Правда, квартиру, автомобиль и прочее барахло отняли в счет погашения долгов, но дача, записанная на кого-то из знакомых, сохранилась. И вот, мол, от пенсионной скуки Галицын купил металлодетектор и, прозванивая свой участок, где теперь жил постоянно, обнаружил монеты, крестики, пряжки и прочую историческую мишуру.

История эта насторожила и озаботила Рассохина, однако Бурнашев стал просить за него, дескать, пропадает мужик, мается, не знает куда себя деть, ведь друзья растерялись, как только уволился из органов. Кроме того, вот-вот должна прийти из заключения жена, с которой он заочно развелся, и можно представить, какая у него начнется жизнь. И так уже пишет из лагеря угрожающие письма, мол, дачу отниму и вышвырну на улицу, за все ответишь. Выпивший полковник иногда становился откровенным и жаловался Бурнашеву, грозил застрелиться из наградного пистолета, ибо смысл жизни утратился вместе с потерей имущества и полковничьего положения – и во всем виновата жена-стерва, а Кирилл как многоженец его оправдывал.

Стас не соглашался брать Галицына и стоял до конца, но оригинально мыслящий Бурнашев был еще тот хитрован. Он отдал решение на откуп третейскому судье, коим сам назначил молодого участника экспедиции, и, главное, финансирующего Колюжного. Рассохин Славке доверял и согласился, а тот выслушал обе стороны и рассудил, что Галицын – самая подходящая кандидатура, и его качества пройдохи, оперативный нюх, умение быстро находить контакт как нельзя кстати.

Колюжный, получивший второе высшее образование в Англии, вообще не усматривал в истории полковника чего-либо предосудительного, ссылаясь на время, обстоятельства и смену нравов. В общем, Рассохина убедили, и Галицын, усвоив подробный инструктаж, что искать в архивах, вылетел в дальнюю точку – Красноярск, чтобы оттуда уже передвигаться на поездах по сибирским областным городам. Через несколько дней от него пошла положительная информация по верховьям Карагача. Самое интересное он сначала пересылал по факсу, но скоро материалов у полковника накопилось столько, что в этом потерялся смысл. Пронырливый опер спокойно попадал и в закрытые архивы, причем умудрялся выносить и копировать подлинники – без разбора, все подряд, следуя инструкции брать все, где есть упоминание о сибирских старообрядцах, местах их расселения и образе жизни. Вникать в смысл документов у него не было времени, да и специальных знаний явно не хватало. За двухнедельный вояж по городам полковник раздобыл полпуда всевозможных копий материалов – от дознаний жандармского управления до периода коллективизации в тридцатых годах прошлого века и, вернувшись, чувствовал себя героем.

Рассохину потребовался месяц, чтобы бегло прочитать все эти документы и на основе их составить карту со всеми скитами, поселениями и монастырями на Карагаче по состоянию на тридцатый год – далее их судьба резко обрывалась. Но сразу же встал вопрос разведки на местности, которую провести можно быстро и без особых затрат только весной, по высокой воде. За тридцать прошедших лет на реке могло многое что измениться, начиная от растительности, новых заломов и сор до направления русла и образования островов и прорв. Самое главное, что требовалось выяснить на месте, – какое, где и сколько населения обитает нынче по Карагачу, есть ли магазины и бензин, как относятся местные к пришлым, тем более к таким, кто что-то копает, достает и отправляет.

У Рассохина с Бурнашевым еще не закончился учебный процесс, в начале июня надо было принимать экзамены, Колюжный положил необходимые на экспедицию деньги на пластиковую карточку Рассохина и укатил в Бразилию до конца мая. И опять, как ни крути, вольным и подходящим оставался лишь Галицын. Вдохновленный первой успешной командировкой, он не только возгордился, можно сказать, вполне заслуженно, а стал замучивать советами, как следует организовать поиски и раскопки кладов, где в первую очередь искать и, судя по напору присущей ему безапелляционности, пытался поставить себя если не на первую, то уж точно на вторую роль, подминая под себя Бурнашева. А бизнесмена Колюжного он и вовсе сразу невзлюбил и даже попытался убедить Рассохина отказаться от его участия. Мол, этот денежный мешок нам не нужен, я готов продать дачу, все равно бывшая жена отнимет, или можно взять кредит, чтоб финансировать экспедицию. Сам же, отчитываясь за первую командировку, предъявил к оплате даже билеты для проезда на городском транспорте, все до единого, хотя хвастал, что как пенсионер МВД ездит бесплатно.

Все это сильно смущало Рассохина, ибо столь рьяное поведение могло вызвать раздор еще «на берегу» или еще хуже – посеять семя, которое прорастет на Карагаче. Плюс ко всему никто из участников даже не догадывался, что будет в экспедиции еще один участник – женщина, которая сейчас обрабатывала профессора Дворецкого и вела розыски в питерских архивах. Только по этой причине Стас не хотел отправлять полковника в разведку и давать ему возможность зарабатывать дополнительные очки, опасаясь, что он этим впоследствии непременно воспользуется. В любой экспедиции, как в тоталитарной партии, прежде всего должен быть единственный и непререкаемый вождь. Все остальное от лукавого.

Однако время поджимало, на Карагаче начиналась пора ледохода, соваться же без разведки – потерять время, деньги и надежду на успех. Рассохин стоял до последнего, ставя на кон даже свою работу в институте, но когда получил решительный отказ ректора дать отпуск за свой счет, вынужден был опять согласиться и послать Галицына. Самым весомым аргументом послужило то, что Галицын умел читать карты, хорошо по ним ориентировался, имел все прививки от клещевого энцефалита и наградной пистолет. А соваться весной в карагачскую тайгу, когда из берлог только что встали медведи, злые еще от бескормицы, неопытному и безоружному человеку довольно опасно.

В общем, Галицын вылетел в Сибирь еще в конце апреля, получив все рекомендации, инструкции, наставления и космический телефон Колюжного. Провожая его в аэропорту, Стас разглядел сквозь стенку рюкзака, откуда торчали телескопические удилища, очертания рамки металлоискателя – а был уговор, что все поисковое оборудование отправят машиной вместе с резиновыми лодками, моторами и прочим снаряжением.

– Это тебе зачем? – спросил Рассохин и постучал по рамке.

– Я с ним теперь не расстаюсь, – заявил полковник и полез доставать прибор, желая похвастаться. – Это моя самая клевая удочка!.. Сейчас, погоди… Полторы штуки баксов отдал!

– Оставь, я в них все равно ничего не понимаю, – махнул рукой Рассохин. – Но ничего не копай.

– Да я в разведку! Ну и аппарат испытаю. А то Кирюха напаял какую-то хрень, не утащить.

Галицын благополучно добрался до Усть-Карагача, где еще была мобильная связь, сообщил, что Юрку Зауэрвайна не нашел – где-то в Кемерово живет, но зато познакомился с его земляком, участковым, и совсем недорого арендовал лодку с мотористом по фамилии Скуратенко, закупил бензин, продукты и теперь ждет окончания ледохода и половодья. Кроме того, провел некие разведмероприятия в местной милицейской среде и выяснил, что по всей реке вплоть до Гнилой Прорвы – а это километров сто двадцать если по прямой (по кривой чуть ли не в три раза больше) – нет ни единого живого человека, впрочем, как и мало-мальски обжитого места. Все охотничьи избушки пожгли еще лет пятнадцать назад с ведома администрации лесной зоны, бывшей тогда в районе Кривозаломского урочища, дабы лишить беглых зеков пристанища во время побегов. Потом обе зоны, в том числе и женскую, ликвидировали, и будто бы от таежного пожара сгорел лагерь вместе с мертвым покинутым людьми поселком золотодобытчиков в урочище Гнилая Прорва. Авиалесоохрану разогнали, парашютистов уволили, и теперь лесные пожары никто не тушил. Но этой зимой некая китайская фирма готовила березу, поэтому выше урочища по зимнику завезла два вагончика для отдыха лесорубов, где сейчас оставлен сторож при валочной и трелевочной технике. Там есть запасы продуктов, бензин и даже радиосвязь. А еще выше, в предгорной части Карагача, на Сухом Заломе, и в самом деле живут две семьи, но промышляют теперь не охотой, ибо пушнина очень дешевая и никому не нужна, а сбором дикорастущих трав и пчеловодством, для чего в горах с альпийскими лугами поставили свою основательную базу – пасеку, омшаник[11] и две зимние хозяйственные постройки.

Собранная информация была очень ценной, поскольку за последние тридцать лет Рассохин ни разу не был в местах своей молодости и не имел представления, что сейчас творится на Карагаче. Галицын упорно зарабатывал очки.

Во второй раз он звонил уже с космического телефона, но все еще из Усть-Карагача. Сообщил, что ледоход в низовьях прошел, вода поднялась на несколько метров, но в верховьях еще не начинался, поскольку в горах, откуда река брала начало, плохо тает снег. Однако уже сейчас, по заверениям моториста, можно спокойно подняться до Красной Прорвы – это, считай, четверть пути, и там подождать пару дней, пока с гор не пойдет большая вода. По расчетам Галицына, прокатиться до Сухого Залома и обратно можно всего за восемь дней, учитывая все остановки и ночевки. Срок, в общем-то, вполне реальный, ибо в половодье опытные мотористы «резали» меандры[12] по затопленной пойме и объезжали заломы, сокращая расстояние раза в три-четыре. Рассохин дал добро на выезд – вероятно, полковнику уже не терпелось скорее тронуться в путь, однако он позвонил еще раз, на следующий день, и сказал, что получил новую, странную информацию: будто бы интересуемый участок земли в низовьях Карагача, близ Коренной Соры, где в двадцатых годах было скрытное поселение старообрядцев, находится в аренде у приезжего в те края частного лица – некого Сорокина. Будто он взял несколько гектаров молодого кедровника для орехового промысла и два пойменных озера для разведения карпов.

И все – сроком на сорок девять лет.

Рассохин хорошо помнил это место и, даже не будучи специалистом по разведению рыбы, понимал полную бессмысленность такого занятия на Коренной Соре. Во-первых, добраться к этим озерам можно лишь в половодье на водомете или зимой, пробив тракторную дорогу от Усть-Карагача; во-вторых, как можно запускать малька и выращивать карпов, если водоемы пойменные и каждую весну попадают под разлив? В озерах щучья – веслом не провернуть, и тут либо его выловить, что практически сделать невозможно, либо станешь кормить запущенной молодью хищников. Точно так же и с ореховым промыслом: на старых вырубах лесхоз садил кедр в семидесятых, и по-настоящему плодоносить он начнет как раз через полвека.

Нелепица какая-то. Или этот Сорокин опередил, точно зная, что может находиться в арендованной земле: по закону о собственности теперь он был вправе распоряжаться всем, что есть на этой территории. Кроме недр, разумеется…

Стас посоветовал полковнику посмотреть на месте, что к чему, возможно, поговорить с арендатором, если такового разыщет, а сам уже во второй раз принялся изучать копии архивных документов, где ему однажды мельком уже попадалась фамилия Сорокина, но особого внимания тогда не привлекла. Это могло быть простым совпадением, однако Рассохин уже во всем теперь усматривал скрытые закономерности.

Добытые Галицыным материалы он разделил на две части – до– и послереволюционные, чтобы не утонуть в их обилии и разноплановости. Особенно скрупулезно бывший милиционер копировал дела жандармского управления и полиции, которые к старообрядческим поселениям на Карагаче отношение имели косвенное, поэтому Рассохин в первый раз их только пролистывал, выхватывая глазом географические называния и реже фамилии. Сейчас он делал то же самое, но осознанно, и отыскал жандармского штаб-ротмистра Сорокина довольно скоро. Вероятно, тот руководил некой специальной операцией, которую проводил генерал корпуса жандармов Муромцев на территории Южной Сибири, давал задания и принимал сообщения от филеров, наблюдающих за передвижением староверов толка непишущихся странников, и более всего сам входил в среду старообрядцев и вел какие-то розыски. Было непонятно, с чем связано столь пристальное внимание жандармерии к бродячим, бездомным кержакам в районе Карагача, которые ходили с Урала до Дальнего Востока; не хватало некого важного звена, объясняющего, с какой целью Сорокин, изображая богатого странствующего старовера, сам ходил по скитам и под видом страждущих и убогих готовил и засылал в скиты и поселения своих шпионов. Потом же, на основании своего опыта и их доносов, составлял подробные, многостраничные отчеты, адресованные генералу в Петербург, но осевшие почему-то в Омском жандармском управлении.

Конечно, сибирские старообрядцы всегда испытывали враждебность к царскому режиму и никонианскому миру, однако же никого не трогали, в бунтах и революциях не участвовали, листовок не разбрасывали, а тихо жили в своих тайных таежных схоронах. Несколько раз филеры докладывали, что странники-староверы выносят из тайги добытую кержаками пушнину – в основном шкурки соболей, колонков и горностаев, – которую потом по своим каналам переправляют богатым московским купцам-единоверцам. Дважды в отчетах фигурировали изделия из золота и серебра, отнятые у странников во время задержания. То есть причина слежки могла быть экономической, однако в отчетах Сорокин лишь упоминал о контрабандной пушнине, а все свое внимание акцентировал на выявлении связей странников с карагачскими поселениями кержаков и, скорее всего, пытался установить их местоположение.

И только прорабатывая эти документы в третий раз, Рассохин наконец-то отыскал логические неувязки и пробелы. Мало того, нашел множество недостающих страниц, изъятых из жандармских дел, прошитых, пронумерованных аккуратными чиновниками управления и скопированных Галицыным. Пропустить их или смошенничать полковник не мог, ибо вынесенные из архива бумаги не читал, некогда было, а тупо пихал в ксерокс, приобретенный для этой цели, и бежал с оригиналом в архив. То есть получалось, что очень важные, объясняющие логику поведения Сорокина страницы изъял кто-то раньше. Скорее всего, это был сам жандарм, возможно, накануне Февральской революции или сразу после нее: последние донесения филеров были датированы концом шестнадцатого года.

Разумеется, надо было еще раз заново перечитать все документы, чтобы найти некие намеки, отзвуки тщательно скрытой цели слежки за толком молчунов, сделать запросы и установить, имеет ли родственное отношение жандарм Сорокин с арендатором Сорокиным, однако текущие события начали развиваться неожиданно и стремительно.

В очередной раз Галицын связался с Рассохиным, когда пробился на лодке сквозь Коренную Сору к высокой террасе, на которой когда-то и было поселение. Он обнаружил очищенный от мелколесья пятачок, кучу нарубленных жердей, старое кострище, колышки от палатки, десяток стреляных гильз от автомата или карабина СКС и покосившийся, верно, поставленный прошлой весной, аншлаг[13]. На крашеном жестяном квадрате было написано, что урочище Коренная Сора принадлежит «ООО Кедры Рода» на правах долгосрочной аренды. Рассохин попросил сделать фотосъемку остатков становища, если таковые имеются, – ямы от подполов, хорошо зримые, пока нет свежей травы, контуры поселения, особые приметы, по коим можно опознать место в буйстве зелени и продолжать маршрут. Впереди еще было два десятка подобных кержацких станов и скитов, вернее, оставшихся от них следов на таежной земле, и то, что первая оказалась занятой, большого значения не имело. Полковник должен был в тот же день добраться до Красной Прорвы и там встать на ночлег, чтобы с утра обследовать высокий материковый берег, мысом выдающийся к реке, а с тыльной стороны отрезанный залитыми сейчас верховыми болотами. Место, прямо сказать, прекрасное в отношении ландшафтов, но недоступное, полностью отрезанное от мира, пожалуй, месяцев одиннадцать в году. О результатах Галицын обещал доложить, однако не позвонил ни в назначенный день, ни на следующий.

Рассохин не паниковал и поначалу думал, что возникли проблемы со связью: если для Колюжного космический телефон был чем-то вроде зажигалки, то для полковника, привыкшего к милицейской рации и едва освоившего мобильник, малейший пустяк мог оказаться роковым. Например, забыл выключить питание и посадил аккумулятор или по неосторожности уронил в воду, нажал не ту кнопку, заблокировал клавиатуру и теперь не может разблокировать. В любом случае Галицын, зная задачу, поднимется до Сухого Залома, разведает и отснимет все точки и через восемь – десять дней вернется в Усть-Карагач, откуда можно звонить по сотовому. Однако полковник объявился раньше. Позвонил сначала Бурнашеву, потом Рассохину, говорил восторженно и взахлеб, описывал красоты реки и Сибири, мол, познакомился с удивительными людьми, которые тайно живут на Карагаче, себя называют общиной, и это в основном женщины – где-то около сорока человек, а мужчин с ними всего дюжина, да и те какие-то малахольные. Мало того, полковник наконец-то встретил женщину, о которой всю жизнь мечтал и теперь вообще готов остаться здесь навсегда и прожить еще одну, богатую и содержательную жизнь.

И при этом торопил, чтобы приезжали скорее.

Стас Галицына знал плохо и оценить его столь неожиданное поведение не мог, но Бурнашев, живший с ним по соседству много лет, от восторженных речей полковника таращил глаза, недоуменно дергал плечами и не мог даже вообразить, чтоб циничный, искушенный человек так проникся романтическим духом и как подросток разинул рот от восхищения.

– Ты во что меня втравил? – вдруг спросил Бурнашев. – Что за дурдом?

– Я тебя втравил? – возмутился Рассохин. – А кто от жены собирался отдохнуть? Кто вообще придумал эту экспедицию? Кто автор идеи?

– Нет, я про то, что Карагач – место какое-то…

– Какое?

– Там люди конкретно дуреют! – рубанул Кирилл. – Я еще не отошел от твоего заявления на Ленинградском вокзале!.. Ну, по поводу убийства. А тут на тебе – мент с роликов соскочил! Там хоть что, на твоем Карагаче? Аномалия?

– На нашем Карагаче…

Бурнашев опомнился и слегка умерил пыл:

– Слушай, что там творится? Ничего не понимаю…

– Я не хотел посылать туда Галицына – ты настоял.

– Теперь я виноват!..

– Аппарат отдай и сиди под юбкой своей Сашеньки!

– Ну уж хрен! – захорохорился Бурнашев. – Мне теперь просто интересно, отчего там крыша едет! Даже у ментов!

– Он не прикидывается?

– Кто? Галицын? Да ну!

– Может, дурака валяет из конспиративных соображений?

– Я бы это понял! В том-то и дело, что говорит натурально!

Но это было лишь начало.

Еще через пару дней Галицын позвонил Колюжному, которого еще недавно терпеть не мог, и предложил немедленно выезжать на Карагач со всем экспедиционным оборудованием, де-мол, пусть «деды» канителятся и кряхтят, мы с тобой начнем поиск и раскопки, пока большая вода. И опять расписывал красоты местных ландшафтов и женщин. Короче, завлекал навязчиво и грубовато.

Рассохин ощутил назойливую и саднящую, как лопнувшая мозоль, тревогу. Снова сошлись на тайную от жены Саши сходку с Бурнашевым, посовещались, позвонили в Бразилию и решили, что отвечать за все придется все-таки Стасу как инициатору и знающему местные условия и нравы человеку. Закончив все формальности в министерстве и не дожидаясь конца занятий и экзаменов, он должен написать заявление об уходе и выехать на Карагач. Остальные выдвинутся после того, как освободятся и получат добро от Рассохина.

Он же не просто не жалел работу, коллектив, а жаждал избавиться от обузы каждый день приводить себя в порядок и ходить в институт читать лекции. Его подмывало тотчас бросить все и лететь в Сибирь, но он все-таки решил дождаться решения Министерства культуры, где пока что безуспешно хлопотал выдачу разрешительного письма на проведение экспедиции. Ехать дикими черными копателями Рассохин не собирался, и не потому, что был настолько аккуратным и законопослушным; важно было получить хоть какой-нибудь статус, способный прикрыть его и от местных властей, и от археографической науки, перед которой еще в марте он раскрыл свою концепцию и замысел предстоящей экспедиции. И получил неожиданный резкий и ничем не обоснованный отказ в согласовании, а чуть позже – запрет производить любые работы на территориях бывших староверских скитов и поселений. Строгие бумаги подписал уже знакомый по научным работам профессор Дворецкий, будто бы самый авторитетный ученый в области археографии в Питере. Мало того, он еще написал письма в Академию наук и Генеральную прокуратуру, в которых заклинал не пускать Рассохина на Карагач, и совершенно необоснованно подозревал его во всех смертных – дескать, он выкопает древние бесценные книги и продаст с аукциона за рубежом.

Елизавета уже более месяца обхаживала этого Дворецкого, но результатов пока не наблюдалось. Она довольно просто с ним познакомилась, разыскав профессора в университете, где он преподавал. Побеседовала, показав редакционное удостоверение и представившись журналисткой, что отчасти было правдой, и он среагировал положительно. По крайней мере, не обласканный прессой, с удовольствием рассказывал о своих трудах, концепциях и взаимоотношениях с Академией наук, показывая пачки писем. Впечатление у Лизы складывалось удручающее: Дворецкий, скорее всего, по природе был склочный и склонный к интригам человек, конфликтовал с коллективом, всюду писал жалобы, однако при этом и в самом деле был непревзойденным специалистом-археографом, знатоком жизни и культуры сибирских старообрядцев и автором неких концептуальных версий относительно письменного наследия Кушанского царства и Древней Руси, которые шли вразрез с официальной наукой. Иногда его привлекали в качестве эксперта, если хотели погубить что-нибудь новое и непонятное, что, собственно, и произошло с запиской Рассохина, попавшей в руки Дворецкого.

– Ты знаешь, что такое Стовест? – спросила однажды Лиза.

– Не имею представления, – признался Рассохин.

– А собрался на Карагач клады копать! Стовест – это какая-то древняя книга, которую всю жизнь ищет профессор.

– И пусть ищет, главное, чтобы нам не мешал!

– Ты не понимаешь, это уникальная древнейшая рукопись. Точнее, список с еще более древней! И он попал к нам в Россию.

– Знаешь, Лиза, искать книги для меня не самоцель, – признался он. – Просто очень хочется побывать на Карагаче. Но без заделья не могу, я не турист, чтоб просто красотами любоваться.

– Кстати, а я и вовсе хочу просто посетить места, где исчезла мама. И поискать ее следы.

– Тут наши дорожки и сошлись!

– Между прочим, Михаил Михайлович очень интересный человек, – вдруг заявила Лиза, хотя еще недавно утверждала обратное. – Только его не понимают. Он такой рассказчик и столько знает! Он меня опять так увлек историей!..

– Особенно-то не увлекайся, – проворчал Стас. – Я ревную.

– Да ты бы его послушал! Оторваться невозможно. Поэтому студенты его любят. Он блестящий импровизатор!

В министерстве Дворецкого знали и серьезно к нему не относились – упоминали о каких-то его невероятных версиях и проектах, которыми он заваливал чиновников, Академию наук и Госдуму, к тому же требуя денег на реализацию своих замыслов. Однако и предложение Рассохина с подачи профессора встретили неоднозначно: не знали, к какой категории отнести – к археологии или археографии? Можно и нужно ли выдавать Открытый лист на проведение работ хоть и ученому, доктору наук, но совсем из другой сферы – геолого-минералогической? Его записку носили по кабинетам, обсуждали, во многом соглашались с автором, иные считали авантюрой и профанацией, а некоторые все же искренне хотели помочь, тем паче Станислав Иванович не просил ни одной государственной копейки. Это и послужило основанием решить вопрос положительно, предварительно разделив шкуру неубитого медведя – взяли суровую расписку, что все найденное в кержацких кладах Рассохин в обязательном порядке сдаст Академии наук, и нашли компромисс: выдали такое изощренное хитросплетение слов и фраз, что можно легко отбрехаться в случае чего – в общем, отписку, ничего не запрещающую, однако же и мало чего разрешающую.

Добиваться конкретики уже было некогда, поскольку из Усть-Карагача последовал неожиданный звонок, на сей раз от местного участкового милиционера по фамилии Гохман, которому предусмотрительный полковник оставил телефон Бурнашева с просьбой позвонить, если он не вернется к сроку.

Неподалеку от Усть-Карагача в залом прибило дюралевую лодку, на которой Галицын с мотористом Скуратенко ушли вверх по реке. Мотора не было, вещей тоже, а сама лодка прострелена и порублена топором. Бурнашев расспросил участкового, ведется ли розыск пропавших, какие меры принимаются, но тот согласно знакомым карагачским нравам заявил, дескать, у нас тут закон – тайга, медведь – прокурор. Мол, ваш московский полковник больно шустрый был, да и Скуратенко лихой парень. Должно, нарвались на кого со своим гонором и обоим пришел кирдык. Искать их теперь не на чем, исправных моторов нету, бензина нету, вертолетов уже двадцать лет в глаза не видели. Вещдок – простреленную лодку – и то не на чем вывезти с реки, грузовиков нет. Дескать, факт пропажи людей зафиксировали, может, еще сами объявятся. Хотя теперь уж вряд ли: вода нынче дурная, и добро, если в межень прибьет к залому. А в пойму утащит, так зверь на тухлятину выйдет, пожрет…

После таких известий Рассохин в тот же день написал заявление об увольнении, собрался и вылетел в Сибирь.