Читать книгу S.T. Since Tempore - Сергей Анатольевич Марчук - Страница 6

После всего произошедшего сегодня с ним, также спокойно бродить по торговому центру Иван уже не мог. Мысли и образы лихорадочно меняли друг друга, фантастическим калейдоскопом кружась в пухнущей от напряжённой работы голове. Реальность никак не хотела занимать положенное ей место, а внутренний голос полностью капитулировал и скрылся в неизвестном направлении, не пожелав иметь со всем этим ничего общего.

Как часто в критических ситуациях помощь приходит откуда не ждём. Вернее знаем, но всё равно не ждём. Условные рефлексы – наследие сотен поколений предков, которые вполне справедливо чихали на Ванины проблемы, и которым вполне с головой хватало своих собственных, всё же не могли оставить представителя грядущего поколения в беде. Мозг послушно отключился, сразу стало легче, и Иван начал суетливо проталкивался к выходу на парковку… Вот ведь говорят – человеческий мозг венец эволюции, таран природы для новых свершений! И ничего подобного, сколько наших братьев по разуму благополучно доживают до почтенной старости и при этом превосходно себя чувствуют. А женщины? Если бы все они включали мозг при входе во все эти торговые центры? Всё! Конец торговле и неминуемый закат человечества, как вида… А вы говорите!..

Обернувшись, Иван увидел краем глаза, как за ним жизнерадостным тараном чешет Маня, ловко обходя препятствия, уклоняясь от ног, сумок и жизнерадостных детишек с дурацкими надувными шариками и носами, погружёнными в эскимо. Впрочем, судя по всему, его всё равно никто не видел, правда, несколько чихуахуашек, висящих под мышками пробегающих хозяек, видимо почувствовали его и завертели головой с выпученными, как у лягушек глазами, а одна даже нерешительно тявкнула. Через десять минут мельканий эскалаторов и бесчисленных дверей, запах пота тысяч покупательских тел, слегка сдобренный контрабандным дешёвым парфюмом. остался позади. Подземная парковка встретила наших героев рядами угрюмо стоящих машин, единичными парочками с тележками, бродящими по парковке с открытыми ртами, как грибники в лесу, и извечным вопросом в глазах «и куда же я её поставил». Впрочем, поиск уснувшей где-то на парковке ласточки порою весьма привлекателен. Первое, можно с уверенностью выяснить свою и попутчиков степень склероза, не делая скидку на пол и возраст, во-вторых – сразу видно твоё отношение к машине, когда засовывая ключ в замок багажника, можно услышать крик жены, что это не наша машина, так как она слишком чистая, ну, а в третьих, не обнаруженная на своём вроде бы месте машина, лишний повод попугать страховую компанию и милицию. Ну, а сколько неподдельной радости, когда она всё же найдётся…

Ивану, правда, повезло. Машина стояла рядом с выходом, на месте предполагаемого района поиска, да и доступ к водительской двери не был заставлен добрыми людьми, так что влезать через форточку задней двери оснований не было. Стоявшие в тамбуре возле дверей продавцы, если бы отвлеклись от увлекательного процесса курения, могли бы стать свидетелями забавной картины. Иван, подойдя к машине, сначала открыл переднюю пассажирскую дверь и приглашающим жестом запустил Маню:

– Прошу, сэр! Только лапы протрите, не то в багажник!

На что, Маня снисходительно бросил реплику, что мол у некоторых хвостатых ноги чище задницы некоторых двуногих, и вообще, грязь этого мира к котам типа Мани не прилипает… – и царственно взобрался на пассажирское сидение.

Вздохнув, и в сердцах хлопнув дверью, Иван поплёлся к своему месту. Всё сегодня не так, даже коты хамят в своей собственной машине. Куда катится этот мир?!

Впрочем, попав в свой автомобиль, Ваня немного успокоился. Что и говорить, жизнь, протекающая в столичных пробках, приучает отождествлять машину с домом. Ведь только дома, обретя наконец-то собственный status quo, человек может успокоиться и рассуждать здраво и взвешенно. Машина становится продолжением тех самых стен, которые помогают, захлопнув двери которой, он, наконец, обретает границы своего «я», и из которого так приятно порою смотреть на окружающий тебя мир…

Маня вальяжно перелез на переднюю панель, где из сопел потянуло тёплым воздухом, вытянулся и, прикрыв глаза от удовольствия, бросил: – Трогайте, уважаемый!

Иван, злобно зыркнув на наглого кота, резко нажал на педаль газа, и выехал с парковки.

– Но, но! Ямщик, не гони лошадей! – отозвался Маня. – Спокойствие – основное, что нужно для наведения порядка в делах и мыслях. Малыш, самый большой беспокойный идиот живёт внутри нас самих. Он то и мешает нам нормально существовать, а ведь только в спокойной воде можно разглядеть своё отражение, увидеть себя. Хотя, – Маня хмыкнул, – Достичь внутреннего спокойствия достаточно легко, будучи монахом где-нибудь в Гималаях, а вот сделать то же самое в трущобах мегаполиса – задача ещё та…

– Господи! Кот-буддист! – вздохнул Иван.

– Ваня! Надо слушать умных лю… – кот замялся. – котов! Ты ведь даже не догадываешься сколько мне лет. Так, что прислушивайся к голосу вечности! – и кот горделиво отвернулся, впрочем, тайком косясь на Ивана в полглаза и радуясь произведённому впечатлению…

– И сколько тебе… Вам… лет? – ошарашено произнёс Иван. – Сто? Двести?

– Бери больше, гораздо больше…– кот горделиво надулся. – В моих глазах тебя приветствует вечность!.. – и, взглянув, на оторопевшего Ваню, торопливо добавил. – За дорогой следи, Шумахер, а то не доедешь!

Ваня с трудом переваривал сказанное котом. Всё произошедшее сегодня не влезало ни в какие рамки. Всё его существо кричало, что это невозможно, иррационально и вообще…

– Маня, а ты Бога видел? – вдруг хрипло ляпнул он.

– Христа? – Маня скорбно взглянул на Ивана. И задумался. – Видел, правда, мельком… Я тогда у Агасфера ошивался…

Маня надолго замолчал.

– Я лучше расскажу тебе про Агасфера… Я его неплохо знал…

Агасфер был евреем. И этим всё было сказано… Он был соткан из противоречий. Болезненно самолюбивый и одновременно неуверенный в себе, остерегающийся всех и вся, ожидающий от других подвоха и постоянно мятущийся в прокрустовом ложе своего одиночества. Его отношение к жизни было, можно сказать, философским. Он её любил, когда она была к нему благосклонна, и терпеливо ждал, тихо ненавидя, когда чёрная полоса её нелюбви всё-таки закончится. Впервые я его встретил, забежав в его маленький дворик, спасаясь от распустившихся иерусалимских собак. Иерусалим был тогда большой помойкой, заваленный нечистотами и кликушествующими проповедниками. Каждый из этих людей слышал лишь самого себя, в упор не видя стоящего рядом, каждый знал Истину, открытую и ведомую лишь ему, человеческая жизнь не имела особой цены, а бестолковость существования не бросалась в глаза только идиоту. Смешение римлян, пытавшихся приспособить этот город для себя, и жителей, интуитивно сопротивляющемся этому, постоянно поддерживало ситуацию на уровне кипения, превращая Иерусалим в какой-то прифронтовой город… Агасфер не одобрил моего вторжения в свой мирок, запустив сучковатым поленом, едва не прибив меня, а заодно и слегка травмировав мою поэтическую душу, всегда верующую в человеческую доброту. Однако я быстро договорился с этим плешивым евреем, принеся к его ногам парочку придушенных мышей, чем вызвал его весьма неподдельный интерес и уважение. У нас установился взаимовыгодный нейтралитет. Я периодически приносил ему пойманных в его доме мышей, а он делился со мною частью оставшихся объедков, довольно часто не особенно-то и съедобных. Он любил свою старую мать, вечно бурчащую о преимуществе старых времён, когда вода была – водой, евреи – евреями, а она не ведала о болях в голове и пояснице. Впрочем, это особенно никого не раздражало и относилось окружающими к таким же явлениям природы, как дождь или ветер. Никому ведь не приходит в голову возмущаться по поводу их наличия в этом мире! Ещё у него была жена – тихое, кроткое создание, вечно молчащее в ответ на несправедливые порою упрёки, но создающая какой-то необыкновенный уют в этом маленьком, тесном доме, потихоньку прикармливающая меня в отсутствие мужа. А ещё у Агасфера была маленькая дочь. Пугающе бледная, на фоне загорелых домочадцев, постоянно подкашливающая худенькая девочка десяти лет отроду с огромными чёрными глазами, глубиною ночи Иерусалима, и длинными тонкими, почти прозрачными пальцами… Она часто сидела возле окна, так как была очень слаба и не могла играть с ребятами. Отношения между детьми довольно часто жестоки. Я часто наблюдал, как резвящиеся сверстники, играющие на улице, кидались в окно, у которого она сидела, кусочками грязи. Её слезы ещё более раззадоривали их и только появление Агасфера с палкой успокаивало на некоторое время разошедшуюся детвору. Помню сколько удовольствия я получил, вцепившись в икру одного из малолетних негодяев. С тех пор их нападения стали значительно реже и, увидев меня они, они мгновенно ретировались, а по всей окраине пошёл слух, что у Агасфера появился, какой-то ненормальный кот. До сих пор вспоминаю сколько приятных часов провёл я, лежа на коленях у дочки Агасфера. Никто ещё так ласково не чесал меня по животу и за ушами, ничьи руки не были так нежны и ласковы, и ничья доброта так явственно не ощущалась всеми окружающими…

Сам Агасфер считался в Иерусалиме чудаком… Думаю, его нелюдимость заключалась не в презрении или нелюбви к окружающим, а в том, что у него не было особой потребности в общении с ними… Он был другим. Часто молча сидел на пороге своей хибарки и смотрел на заходящее над Иерусалимом солнце, медленно садящееся за развалины у старой крепостной стены, или, встав на рассвете, бесцельно бродил по пустому, ещё только просыпающемуся городу, наслаждаясь только ему понятной тишиной. Это был другой город, город, принадлежащий лишь ему одному. Покорно-тихий, прохладный и ещё какой-то полусонный, на развилке сна и суетного дня…

Агасфер был самодостаточен в своём одиночестве, его давила эта шумная, агрессивная толпа, занимающаяся непонятно чем, обсуждающая всех и вся, неумолимо раздавливающая людей и их судьбы… Он уставал от людей, ему было достаточно своей семьи, жалкого разваливающегося дома и Солнца, встающего над Иерусалимом.

Формально он не был религиозен. Его не очень часто видели в храме, и он был немногословен в своих молитвах. Впрочем, некоторые говорят, что в молчании праведника слышно дыхание Бога, но мне почему-то кажется, что он, как все мы, ждал встречи с ним, но, как и все мы, оказался к этому совсем не готовым… Впрочем, что-то я отвлёкся…

Тот день не задался с самого начала… С утра, как я помню, в доме стояла ругань… Агасфер, проснулся не в духе. Он был сапожником. Редкие заказы выполнялись им тщательно, но чересчур долго, поэтому к нему и обращались лишь те, кто особенно не торопился. Другим его пунктом была пунктуальность, довольно странное сочетание черт. Однако, если он говорил, что обувка будет готова к такому-то дню, то в этом можно было не сомневаться… Весь шум в тот день происходил из-за того, что жена не успела помыть готовую обувь, а заказчик должен был вот-вот прийти. В это то время и появилась соседка, которая принесла кучу свежих новостей… Вот уже несколько дней Иерусалим пребывал в смятении. Римляне схватили очередного бродячего проповедника по имени Иисус, который выдавал себя за Бога. Как обычно, подсуетились и местные священники-иудеи, ревностно взиравшие на пытающихся. по их мнению, лишить их денежных поступлений паствы. Но здесь, всё пошло не так… Мнения людей разделились. Разделились диаметрально. Часть, не видевших и не слышащих его, были уверены в том, что он обманщик и требовали сурового наказания, другая часть, хоть как-то соприкоснувшаяся с ним, была очарована, но большая часть считала его блаженным, святым человеком, не представляющим никакой опасности для окружающих, а небольшая кучка его учеников, так и вообще Живым Богом. Поговаривали, что даже сам Пилат, римский прокуратор Иерусалима, был благосклонен к нему и даже провёл этим вечером в беседе с ним три часа, что Иисус спас от смерти его старого верного боевого пса, на которого, по недосмотру, напала свора псов нового полка легионеров, накануне прибывших из Рима. Старый пёс умирал на руках прокуратора, истекая кровью, когда привели этого бродячего проповедника. Мутные глаза пса внезапно просветлели, и он лизнул руку подошедшему человеку, оставляя клочки кровавой пены на его кистях. Оторопевшие легионеры изумлённо молчали. Даже в таком состоянии, пёс не позволял никому приближаться к прокуратору, глухо ворча. Это же человек положил руку псу на голову и что-то зашептал ему на ухо. Какое-то понимание вдруг засветилось в глазах старого пса, раны перестали кровоточить, а стиснутое судорогой тело обмякло на руках у Пилата. Иисус стоял на коленях, его голова была вровень с головой пса, тихий умиротворяющий шёпот отделил их от окружающего пространства, время словно застыло глыбой гранита, покорно изменив свои свойства по его желанию… Пёс был спасён и на следующий день, правда весь перевязанный, привычно лежал возле кресла прокуратора Иудеи, периодически рыча на подходящих…

Говорили также, что весь синедрион, в полном составе ходил к Пилату, требуя казни этого проповедника, и что такой ненависти к кому-либо никогда не было у этих людей. Накануне, Агасфер был в храме и после общения со служками вынес глубокое убеждение, что этот проповедник глумился над их верой, а потому хуже вора или разбойника, так как по убеждению Агасфера единственное, что оставалось у бедного люда в то время – была их вера. Потому-то и не обратил он особого внимания, на причитания соседки, что сегодня на горе Голгофе должны распять этого проповедника вместе с двумя другими разбойниками…

Надо сказать, что Голгофа в то время редко пустовала и довольно часто осуждённых вели мимо дома Агасфера. Казнь во все времена привлекала толпы зевак. Удивительно, но смерть часто привлекает людей. Страх перед нею и осознание её неизбежности словно магнитом тянет к себе людей. Это словно дорогая одежда, которую они не могут позволить себе пока примерить, но с жадностью смотрят, как выглядит она на других, словно пытаясь понять куда уходит жизнь из этих угасающих глаз, где тот порог за которым человек становится куском парного мяса, где грань отделяющая их от вечности и что вычеркнет их из мира живых людей…

Агасфер в этом отношении был другим. Ему совершенно не нравилось происходящее, а умирающие люди, жалкие в своей беспомощности, вызывали острое желание отстраниться и забыть виденное. Он был словно ребёнок, гонящий прочь всё связанное со своими страхами, и видящий в мире только его положительные стороны…

Все видели, как Иисус, окровавленный и мокрый, обессиленно прислонился к каменному дому Агасфера, оставляя кровавые разводы на стене. Как они в течение нескольких минут о чём-то тихо говорили, пока центурионы вновь плетьми не погнали пленника на казнь. При этом Агасфер, шумно возмущался и возбуждённо махал руками. Самые внимательные заметили, как нервно ходил из стороны в сторону его кадык и тряслась нижняя губа – Агасфер всегда, когда волновался, сильно заикался и, смущаясь, начинал суетится и нервно жестикулировать. Окровавленный Христос был измучен, но как-то торжественно спокоен и что-то обессиленно прошептал Агасферу в ответ. Причём, чтобы услышать его слова, Агасферу пришлось наклониться ухом прямо к его окровавленным губам. Что это были за слова никто так и не узнал. Говорят, что в ответ на возмущение Агасфера по поводу запачканной кровью стены дома и его слова: – «Иди, чего медлишь, на обратном пути отдохнёшь!» Иисус сказал: – «Я уже пришёл, а ты будешь идти вечно и не будет тебе ни смерти, ни покоя»!.. И он ушёл, ушёл избиваемый сыто рыгающими центурионами, под улюлюканье разношёрстной толпы. А Агасфер внезапно понял, что произошло что-то неправильное, неверное и непоправимое в своей сути, что они так до конца и не поняли друг друга, что он не договорил с этим самым главным человеком в своей жизни, и что вся дальнейшее его существование будет попыткой исправить эту роковую ошибку. Он, будто во сне, бросился в толпу зевак, спешащих на казнь, пытаясь догнать этого ЧЕЛОВЕКА… Но всё было тщетно. Римляне вяло-ожесточённо отгоняли зевак копьями, стараясь быстрее закончить все свои дела до полуденной жары… Интерес к этому событию угасал. Было понятно, что проповедник осуждён и вопрос его смерти – вопрос нескольких часов. Число верующих в него стремительно таяло с каждым его мучительным шагом по улицам этого старого города. Город и его жители уже отвернулись от него, переместив его в разряд прошлого, равнодушно взирая на агонию этого человека. Даже зеваки, казалось, устали от всего происходящего, желая, чтобы побыстрее всё закончилось, и они смогли бы нырнуть в прохладу кабаков, посудачить о виденном, чтобы все неприятности этого дня побыстрее растворились в горячем чае и приятной беседе…

Маня замер, а потом вдруг что-то замурлыкал. Иван удивлённо воззрился на него.

– Старая песня на древнееврейском, – пояснил Маня.

– «…Почему твои камни так белы, Иерусалим?

Чтобы кровь праведников была лучше видна на них!

Почему твои улицы по ночам так тихи, Иерусалим?

Для того, чтобы стоны праведников были лучше слышны!

Почему я не могу забыть тебя, Иерусалим?

Потому, что часть твоего сердца навсегда осталась здесь!

Почему так больно мне, Иерусалим?

Потому, что ты не можешь ничего поделать с этим!..»

И ты знаешь, Ваня, самое удивительное в том, что, Вы, люди становитесь слепыми и глухими по своей воле. Все, соприкасавшиеся с Христом, чувствовали его удивительную ауру. Многие видели его чудеса и с некоторыми они произошли лично, и всё-таки все эти люди или отворачивались от него, или делали вид, что ничего особенного не случилось. Их память моментально услужливо стирала произошедшее, переименовывая слово «чудо» в «случайность». Их неблагодарность была просто поразительной, а неистовое желание видеть мёртвым своё спасение просто обескураживало. Бог был им совсем не нужен, их богами были самые низкие собственные чувства – алчность, жадность, чревоугодие, похоть и гордыня… Они были рядом с чудом и упорно не хотели видеть его. Ваше слепота порою удивительна. И это касается абсолютно всего. Я часами мог валяться брюхом к верху, рассматривая удивительную синеву неба Иерусалима, а вы месяцами не видите неба, поднимая голову только тогда, когда какая-нибудь птица нагадит вам на голову или пойдёт дождь. И всё время вопите – дайте мне веру, дайте мне чудо, чтобы подкрепить веру, а получается, что это вам абсолютно не нужно. Вы как ребёнок, упорно отворачивающийся от ложки манной каши, которую пытается ему всунуть сердобольная мать, и которая жизненно необходима ему самому. Вы завидуете всему красивому, вас раздражает доброта другого не касающаяся вас, вы, как обожравшиеся свиньи, глухи и слепы ко всему окружающему, если у вас всё хорошо, и вам нужна достаточная мотивация, чтобы совершить самое пустяшное хорошее дело. И я категорично настаиваю, что Господь создал вас не по своему образу и подобию. Я видел Христа, избитого и искалеченного вами, но он был совсем иным. В его глазах светилась доброта и понимание. Это глаза матери, смотрящие на своего непутёвого ребёнка, прощающего ему всё, вне зависимости от глубины его падения и степени его вины. Единицы из вас могут отразить этот свет, и, думаю, только благодаря этим людям вы ещё живы…

Маня отвернулся, и как-то сердито уставился на плетущиеся рядом ряды машин. Его затылок выражал мировую скорбь, расстроенное и сожаление. А Ваня вдруг почувствовал себя предметом труда десятков поколений ассенизаторов. В салоне повисло молчание – возвышенно-сердитое со стороны Мани и подавленно-покаянное со стороны Ивана. Ваня вдруг почувствовал, как у него от стыда стали горячими щёки и уши, а Маня, не поворачиваясь, выдал:

– Стыд, Ваня, это хорошо! Это, пожалуй, самое лучшее чувство в человеке, потому что оно будет вечно спящую в человечестве совесть. Что бы там ни говорили, но у любого животного есть страх, любовь к своим детям, ненависть к врагам и «хакуна матата» после хорошего обеда. Единственное, чем обделил зверей Господь, это совестью, то, что есть только у человека. Да, такой неудобный и ненужный дар, но только тогда, когда он просыпается, человек становится человеком, и только тогда в мире творится добро. Помни об этом, Ваня, и тогда все твои поступки будут хорошими и рядом с тобою всегда будет этот человек из Назарета, ведь он всегда рядом с настоящими людьми…