Читать книгу Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского - Сергей Антонов - Страница 8

Помимо судебной структуры, культуру кредита формировали или, по крайней мере, оказывали на нее сильное влияние два направления государственной политики. Одно из них было тесно связано с попытками правительства поддерживать деление российского общества на сословия. Этот долгосрочный проект включал в себя законы, направленные на создание двух отдельных систем частного кредита – обычной и особой коммерческой – посредством особых правовых форм. Такой подход отражал в себе общую для европейской культуры идею о том, что коммерсанты принимают на себя повышенный финансовый риск, придерживаются особых ценностей, нежели дворяне или крестьяне, и, таким образом, имеют право на особый правовой режим, несмотря на то что две эти правовые и экономические культуры могли временами объединяться и оказывать друг на друга влияние[67].

В допетровском праве не проводилось формального различия между коммерческими и некоммерческими ссудами. Законную силу имели лишь такие кредитные сделки, которые совершались в присутствии свидетелей и были зарегистрированы в суде или административном учреждении. На практике от заемщиков требовалось предоставить какую-либо собственность в качестве залога или поручительство со стороны третьих лиц[68]. Стараниями западноевропейских купцов, которые к концу XVII века стали чаще посещать Московское государство, в обиход вошли векселя.

Вексельное право было изобретено европейскими банкирами эпохи Ренессанса как средство упрощения торговли на дальние расстояния: вместо того чтобы брать с собой наличность, купец мог оставить ее у банкира, выдававшего взамен документ, в котором просил у банкира из другого города выплатить предъявителю соответствующую денежную сумму[69]. Векселя были удобны тем, что упрощали формальности; например, при сделках с векселями не требовались ни свидетели, ни регистрация[70]. Кроме того, их популярности способствовал более жесткий механизм взыскания: должника, просрочившего выплату по векселю, незамедлительно отправляли в тюрьму, а его имущество продавали, – а также то, что вексель было труднее оспорить в суде, поскольку любая юридически значимая информация записывалась на самом документе и никакие сторонние свидетельства не принимались во внимание[71].

Векселя быстро приобрели популярность в России, хотя по большей части в качестве долговых документов, а не инструментов перемещения денег на большие расстояния[72]. Первый Вексельный устав был принят в 1729 году, во время недолгого царствования Петра II; он был составлен по образцу аналогичных германских уставов и опубликован одновременно на немецком и русском языках[73]. На практике как местные русские купцы, так и европейские купцы, торговавшие в России, к тому времени уже перешли к использованию векселей для коммерческих кредитных сделок[74]. К концу XVIII века, как показал Джордж Мунро, российские купцы де-факто создали систему краткосрочного коммерческого кредита, основанную на использовании векселей[75]. Впоследствии применение векселей стало регулироваться принятым в 1800 году Уставом о банкротах, на смену которому в 1832 году пришел новый полноценный Вексельный устав – на этот раз испытавший на себе сильное французское влияние, – который еще раз подвергся замене в 1903 году[76]. Такое внимание законодателей к этой второстепенной, как обычно считается, сфере права весьма примечательно с учетом того, что основные гражданские и уголовные законы Российской империи обновлялись чрезвычайно редко, если обновлялись вообще.

Как только векселя появились в России, их использование стало считаться особой привилегией купцов, хотя, согласно первоначальному российскому Вексельному уставу 1729 года, это право распространялось на всех лиц, заключавших финансовые сделки с купцами, и потому представитель любого сословия мог выписать купцу вексель или принять таковой от купца. Однако большая доступность векселей вскоре встревожила правительство, и оно постаралось ограничить их обращение, формально с целью защиты дворян и крестьян от чрезмерной задолженности, хотя эта мера не могла серьезно повлиять на хищническое ростовщичество[77]. Ограничения на использование векселей были частью общего и безуспешного политического курса на разграничение финансовых операций дворян и купцов. Например, правительство пыталось не допускать, чтобы дворяне выступали в качестве поручителей за купцов; тем не менее две главные группы собственников активно сотрудничали, взаимно стремясь воспользоваться чужими сословными привилегиями и нередко играя друг для друга роль подставных лиц[78].

Крестьянам было запрещено выписывать векселя в 1761 году[79]. В соответствии с Уставом о банкротах, принятым Павлом I в 1800 году, этот запрет распространялся и на дворян. В итоге привилегию обязываться векселями в 1832 году получили только лица, прямо перечисленные в Уставе; согласно его редакции от 1857 года, действовавшей и во время Великих реформ, ими были: а) купцы, состоявшие в гильдиях; б) дворяне, состоявшие в купеческих гильдиях; в) иностранные купцы; г) мещане и цеховые обоих столичных городов; д) крестьяне, имеющие торговые свидетельства[80].

Еще одно ограничение заключалось в том, что замужние женщины и незамужние дочери, не отделенные от родителей – даже если они принадлежали к пяти вышеперечисленным категориям, – не имели права выписывать векселя без разрешения своих мужей или отцов, если только не занимались торговлей от своего лица. Это ограничение женской дееспособности было позаимствовано непосредственно из Наполеоновского кодекса и не соответствовало действовавшему в России режиму раздельной собственности в браке. Как отмечал российский правовед XIX века Габриэль Шершеневич, это ограничение на практике оборачивалось необходимостью выяснять, связан ли конкретный долг с коммерцией и свободна ли данная женщина от опеки. В конце концов, женщина могла быть обладательницей записанной на ее имя крупной собственности, но при этом жить с родителями, а с другой стороны, было невозможно определить, «свободна» ли молодая женщина от имущественной опеки, если ее родители не владели никакой собственностью, которая могла бы быть передана ей. Однако векселя, выписанные лицами, не имевшими законного права выписывать их, не становились от этого недействительными, а просто утрачивали особые свойства, которые они имели согласно Вексельному уставу, и приравнивались к обыкновенным долговым распискам[81].

В Уставе о банкротах 1800 года также утверждалась отдельная кредитная система для некоммерческих классов, в первую очередь дворян и крестьян, основанная на «заемных письмах»[82]. Они были недействительны в отсутствие свидетелей и регистрации, но эти требования были не такими строгими в случае «домовых» заемных писем в противоположность «крепостным» заемным письмам, которые обеспечивали кредитору дополнительную юридическую защиту[83]. По закону, заемное письмо не требовало предоставления залога или поручительства, хотя кредиторы, конечно, были вправе требовать того или другого. В Уставе содержались образцы разных типов долговых расписок, но в принципе заемное письмо можно было составить в любой форме, если только в нем присутствовало слово «занимать». Иной образец применялся, когда речь шла о займах, оформленных в «закладной крепости» – или, более знакомой читателям русской литературы в сокращенном виде, «закладной» – на землю: в этом случае требовалось описание закладываемой недвижимости. На практике заемные письма составлялись в соответствии с образцом, приведенным в Уставе: это показывает, что юридические правила и юридические формы в Российской империи отнюдь не являлись чем-то надуманным или излишним; напротив, они были плотно интегрированы в русскую культуру кредита и связанный с ней режим частной собственности.

Однако, несмотря на то что юридические формы оказывали реальное практическое влияние на культуру кредита, это влияние, естественно, отличалось от того, которого добивались законодатели. Формальное юридическое различие между векселями и обычными заемными письмами оставалось расплывчатым. Указы XVIII века аннулировали векселя, выписанные с целью оплаты карточных долгов, и приравнивали векселя, выписанные дворянами, находившимися на государственной службе, к обычным долгам, которые должны были погашаться путем вычетов из жалованья должников, а не путем ареста их собственности[84].

На практике заемщики также нередко пытались игнорировать правило, запрещавшее им заявлять о «безденежности» векселя – то есть что во время заключения сделки из рук в руки не переходили деньги[85]. Это правило часто вызывало недовольство у заемщиков, когда речь шла о заемных письмах, на которые не распространялись гарантии, действовавшие в отношении векселей. Первый российский специалист по вексельному праву Дмитрий Мейер отмечал, что в середине XIX века даже в некоторых официальных документах все долговые документы назывались векселями. Однако ни в одном из судебных и административных дел, рассматриваемых в настоящей работе, мы не столкнемся с такой путаницей. В целом не исключено, что повышенные требования в отношении регистрации заемных писем время от времени не позволяли какому-нибудь беспутному дворянину спустить свое состояние одним росчерком пера. Впрочем, в случае профессионального или хищнического кредитования заимодавцы были хорошо знакомы с требованиями закона и их не могло смутить использование какого-нибудь другого типа долгового документа. При необходимости у них находились нотариусы и свидетели, готовые оказать содействие при заключении сделки. Что касается некоммерческих займов в тех случаях, когда у заемщиков имелись достаточные причины искать кредита за пределами обычного круга родственников и друзей, усложнение необходимых юридических процедур едва ли могло заставить их отказаться от займа.

Ограничения на использование векселей в целом были сняты с принятием закона от 3 декабря 1862 года, распространявшего право выписывать векселя на всех лиц за исключением духовенства, нижних военных чинов и – что существенно – крестьян, не имевших записанной на них земельной собственности, если только они не имели свидетельства на право торговли[86]. После 1862 года заемные письма постепенно вышли из употребления, особенно после того, как к концу десятилетия в главных губерниях Российской империи закрылись дореформенные суды, где их раньше было принято регистрировать[87].

На практике вексельная реформа была выгодна в первую очередь дворянам, которые в то время как раз теряли своих крепостных, и закон 1862 года следует рассматривать как побочный продукт освобождения крестьян, представляющий собой попытку дать дворянству возможность улучшить свое финансовое положение посредством займов. Кроме того, этот закон сделал кредит более доступным для наиболее богатых и самых предприимчивых крестьян. Дальнейшая либерализация вексельного права произошла в 1875 году, когда даже солдатам разрешили выписывать векселя в рамках проекта Милютина по созданию армии на основе всеобщей воинской повинности (то есть подразумевалось, что солдаты после прохождения службы возвращались к своей прежней жизни); в 1906 году право выписывать векселя было предоставлено всем крестьянам. Однако ограничения, распространявшиеся на женщин и духовенство, оставались в силе вплоть до крушения империи[88].

Эти изменения вексельного права способствовали либерализации российского частного кредита и, соответственно, режима собственности в целом, и потому следует признать, что это был важный и самостоятельный, хотя и малоизвестный аспект Великих реформ. Большинство представителей высших и средних классов в итоге получили возможность делать займы без особых формальностей и безотносительно своей репутации и имущественного положения. Как ни странно, на практике эта реформа, судя по всему, поставила российскую кредитную систему в еще большую зависимость от личных связей и доверия: пусть векселя, выписанные уважаемыми купцами, по-прежнему находились в обращении наравне с наличностью, но теперь, когда почти любой мог выписать вексель, простым людям все равно нужно было очень постараться, чтобы найти кредитора, готового выдать им необеспеченный заем.

Вторым важным направлением государственной политики, призванным формировать кредитные отношения в Российской империи, являлось создание сменявших друг друга государственных банков, предлагавших намного более дешевые займы по сравнению с частным рынком. Первый из таких банков был основан в 1754 году в порядке содействия дворянству, владевшему крепостными, а фактически – его подкупа. Эффективность его работы была ограниченной, поскольку выдававшиеся им деньги по большей части доставались узкой группе придворных, близких к Петру Шувалову, фавориту императрицы Елизаветы. Объем операций этого банка был небольшим вплоть до начала XIX века[89].

При Екатерине II финансовая поддержка дворянства была поставлена на более надежную основу благодаря созданию нескольких учреждений, выдававших денежные займы под залог крепостных «душ» по установленной законом низкой ставке в 5 или 6 % годовых. Самыми важными из них были Московский и Петербургский воспитательные дома; в середине XIX века на них приходилось почти 90 % всех государственных займов, выданных дворянству. При каждом из них функционировала Сохранная казна под управлением Опекунского совета[90]. Займы, выдававшиеся Опекунским советом начиная с 1775 года, первоначально ограничивались суммой 5 тыс. рублей (хотя это была очень солидная сумма для всех, кроме самых богатых дворян) и подлежали погашению в течение пяти лет, что гарантировало платежеспособность Совета и не позволило высшей аристократии в короткое время полностью разобрать его капиталы. В первой половине XIX века условия выдачи займов постепенно либерализовались: срок погашения в 1819 году был увеличен до 12 лет, в 1824 году – до 24 лет и, наконец, в 1830-м – до 26 и 37 лет[91]. Ненаселенные земли и жилые дома тоже могли быть заложены, но за меньшие суммы.

Таблица 0.3. Займы, выданные московским Опекунским советом владельцам крепостных (в серебряных рублях)

Источник данных: ЦГА Москвы. ОХД до 1917 г. (далее – ЦГА Москвы. ОХД до 1917 г.). Ф. 424. Оп. 1. Д. 2081 (1852), 2083 (1854), 2085 (1856), 2087 (1858).

Развитие государственных кредитных учреждений достигло апогея в годы правления Николая I (1825–1855), когда они начали в неограниченном размере принимать вклады по щедрой ставке 4 %, на которые могли быть начислены сложные проценты. Максимальный размер займа был резко поднят с первоначальных 10 рублей за крепостную душу до 150–200 рублей, в зависимости от ценности имения.

В таблице 0.3 приведены общие объемы займов под залог крепостных, выданных московским Опекунским советом в 1850-х годах, до того как выдача таких займов прекратилась в 1859 году. Общий кредитный портфель московского Опекунского совета достиг в 1855 году 192,2 млн рублей, что составляло почти половину государственных кредитных операций. За петербургским Опекунским советом числилось выданных займов на 133,4 млн рублей и еще на 30,1 млн рублей – за петербургским Заемным банком, обслуживавшим высшую придворную аристократию. Задолженность перед всеми губернскими Приказами общественного призрения составляла 42,4 млн рублей. К 1859 году, когда банковский кризис вынудил правительство отказаться от выдачи таких займов, долг, накопленный дворянством, достиг 425,5 млн рублей, а обеспечением по нему служило 66 % всех крепостных, находившихся во владении у частных лиц. (В 1855 году общий объем задолженности составлял 398,2 млн рублей.)[92] Среднюю сумму займов, выдававшихся ежегодно, оценить трудно, но средний ежегодный прирост дворянского долга государству в 1823–1859 годах составлял 9,3 млн рублей[93]. Этот средний прирост был меньше суммы новых займов, выданных в 1850-х годах одним лишь московским Опекунским советом, из чего следует, что дворяне, заложив бóльшую часть крепостных, подходивших для этой операции, продолжали брать займы вплоть до закрытия государственных банков в 1859 году, выплачивая долги частично, а затем перезакладывая свои имения.

На финансовый успех государственных банков работал их привилегированный правовой статус. Выданные ими займы имели приоритет над всеми прочими долгами и обязательствами. Даже в тех случаях, когда должник исправно вносил платежи, за Опекунским советом сохранялось значительное право контроля над заложенной собственностью. Заемщики не могли закладывать лишь часть своих крепостных; они должны были закладывать целые имения, которые Совет мог бы без затруднений перепродать в случае неуплаты. Полиция и суды не имели права предпринимать какие-либо действия по отношению к заложенной собственности без одобрения со стороны Совета, включая и перевод крестьян в другое имение. Если имение неплательщика шло с молотка и при этом оказывалось, что оно имеет меньшую площадь или меньшее число крепостных, чем изначально декларировалось, Совет взыскивал разницу с заемщика, а если тот был неплатежеспособным, то с должностных лиц и государственных учреждений, позволивших этому случиться. Судиться с Опекунским советом или оспаривать его решения было практически невозможно[94].

Залогом успеха служило и эффективное управление. Государственные банки XIX века строго требовали регулярных платежей, несмотря на то что дворянам позволялось «перезакладывать» имения – то есть получать новые займы под залог той части имения, которая была «выкуплена» путем погашения долга. Более того, вместо продажи собственности неплательщиков государственные банки предпочитали производить опись имений, назначать своих управляющих и собирать доход до тех пор, пока долг не будет погашен[95]. Например, в 1856 году в Симбирской губернии из 800 заложенных имений 33 было описано, 14 действительно изъято у их владельцев и лишь одно продано; в 1860 году из 897 заложенных имений было описано 119, изъято 109 и проданы два[96]. В Рязанской губернии в 1857 году из 2554 заложенных имений было описано, изъято или продано 194[97].

Несомненно, землевладельцы, имевшие соответствующие связи, могли повлиять на Совет и заставить его пренебречь правилами, но в отношении типичных помещиков все указывает на обратное. Более того, представляется, что небольшое число имений, пошедших с молотка, объясняется не какими-либо сложностями процедуры взыскания по займам в Совете, а сложностью поиска покупателей на собственность банкротов. Как будет показано ниже, по крайней мере московский Опекунский совет получал хорошую прибыль по своим ссудам, выданным под залог собственности. Продажа с аукциона представляла собой крайнюю меру, чем и объясняется ее редкость.

Судебные дела иллюстрируют обстоятельства, приводившие к продаже имений Опекунским советом. Так, имение коллежского секретаря Петра Зубова – приблизительно 3 тыс. крепостных в Арзамасском и Макарьевском уездах Нижегородской губернии – на протяжении нескольких поколений находилось в крайне неблагоприятном финансовом состоянии. Тем не менее Совет в течение многих лет довольствовался тем, что держал там своего управляющего, считая Зубова законным владельцем[98]. Андрей Чихачев, средней руки помещик из Владимирской губернии, в статье для «Земледельческой газеты» сетовал на сильную задолженность провинциальных душевладельцев, отмечая, что многие имения взяты в опеку, но не упоминал о реальной продаже имений с аукционов. Алексей Галахов в своих мемуарах вспоминал панику, охватившую задолжавших провинциальных помещиков, когда они получали еженедельную почту. В то же время он отмечал, что большинству из них удавалось или договориться с властями, или получать частные займы, чтобы сохранить свои имения[99].

Таким образом, к середине XIX века государственные банки – из которых четырьмя крупнейшими были Заемный банк, Коммерческий банк и петербургский и московский Опекунские советы – накопили вкладов почти на 1 млрд рублей, что было в ту эпоху астрономической суммой: ее могло хватить, чтобы финансировать бюджет империи в течение нескольких лет[100]. Как полагал советский историк Иосиф Гиндин, эти средства можно было бы вкладывать в развитие российской экономики более продуктивно. Вместо этого значительная доля этой суммы использовалась для покрытия бюджетного дефицита, а относительно небольшая часть инвестировалась в дополнительные займы дворянам-крепостникам. Однако Гиндин не собирался преувеличивать отсталость России: в то время как крупные акционерные депозитарные банки появились в США и Великобритании в 1830-х годах, во Франции, Австрии, Германии и Италии такие банки начали возникать лишь в конце 1840-х и начале 1850-х годов, то есть приблизительно за 10 лет до их появления в России[101]. Мемуарист Иван Пушечников, консервативный помещик из Орловской губернии, считал, что Опекунский совет, помимо его основной филантропической деятельности, «был самый благодетельный посредник между вкладчиками и заемщиками»[102]. Это противоречит позднеимперской и советской марксистской точке зрения, согласно которой дореформенная государственная политика вела к своего рода закрепощению капитала, а эти банки по сути были «феодальными» институтами[103]. Банки, выдававшие ссуды под залог недвижимости, действительно по большей части обслуживали дворянство, но отнюдь не ясно, почему мы должны считать аномалией или признаком отсталости то, что элиты пользовались финансовыми и прочими экономическими благами.

Большинству же владельцев собственности в России, у которого или не имелось крепостных вообще, или их число было незначительно, от государственных банков не было особой пользы[104]. Тем не менее предоставляемые этими банками блага распространялись на более широкие слои населения, чем готовы признать иные историки: более того, само различие между государственным и частным кредитованием было не вполне четким. Средства, ссужавшиеся владельцам крепостных, далее нередко оказывались внутри сети частного кредита, будучи переданными другим лицам под более высокие проценты. Что еще более интересно, некоторые владельцы крепостных тут же помещали полученные займы в те же самые государственные банки по ставке 4 %, а затем использовали свои вкладные билеты, находившиеся в обращении подобно наличности, для выдачи частных займов и получения дополнительных процентов[105]. Более того, несмотря на нежелание Коммерческого банка выдавать рискованные займы предпринимателям, он все же способствовал экономическому развитию страны, скупая («учитывая») коммерческие долговые документы и тем самым поддерживая систему коммерческого кредита.

В 1859 году система государственных банков была ликвидирована. Формально это произошло потому, что после Крымской войны в обращении находилось слишком много наличности при нехватке потенциальных заемщиков; обслуживать разбухшую массу вкладов стало слишком дорого, из-за чего государство было вынуждено снизить процентные ставки. Как пишет Стивен Хок, это вызвало набег на банки и их финансовый крах[106]. Мемуаристы с горечью вспоминали это событие. Пушечников считал, что это было «не только дело безрассудное, но святотатственное, и самый отъявленный враг России не решился бы посягнуть на такое варварство». По его мнению, в распоряжении у государства находилось такое ценное обеспечение, что оно легко могло справиться с кризисом, заняв средства в Европе[107]. Намекали также, что этот банковский крах представлял собой завуалированный способ заставить душевладельцев примириться с неминуемым освобождением крестьян[108]. Как отмечал Сеймур Беккер, государственные ипотечные банки для дворянства возродились к концу XIX века и успешно работали, несмотря на то что их инвестиции были намного более рискованными[109].

Государственные банки были созданы для того, чтобы удешевить частный кредит для привилегированных владельцев собственности: в первую очередь владельцев крепостных, но также и купцов. Кроме того, эти банки являлись уникальными площадками, где пересекались государственный и частный кредит и финансы – хотя этот аспект их деятельности до сих пор плохо изучен. Несмотря на все свои беспрецедентные полномочия по взысканию долгов и воздействию на должников, по большей части в обход судебной системы, банки и государственная политика в целом оставляли частным лицам поразительно широкую свободу действий. Например, заемщик был вправе как угодно распоряжаться деньгами, полученными взаймы от государственного банка. По сравнению с государственной кредитной системой частные кредиторы предъявляли к заемщикам еще меньше требований; важнее всего то, что не существовало никаких ограничений – например, лицензирования или регистрации – в отношении тех, кто мог заниматься выдачей займов, следствием чего была полная финансовая свобода в мире «ростовщиков», как мы увидим в следующей главе.