Читать книгу Рублевка-2. Остров Блаженных - Сергей Антонов - Страница 5

Даже в такой простой штуковине, как брезентовая ширма, можно найти много занятного. При том, однако, условии, что на нее надо долго пялиться. Тогда можно увидеть, что одинаковые на первый взгляд заплатки сильно отличаются одна от другой. При желании можно даже найти определенный порядок в их хаотичном расположении и связать сшитый из старых палаток кусок брезента с собственной судьбой. Именно этим занимался Томский. Он сидел перед брезентовым пологом на деревянном ящике и вспоминал о такой же брезентовой ширме на Войковской. Там она отделяла от платформы импровизированный тренажерный зал, который жители станции называли качалкой. Здесь, на бывшей Подбелке, ширма тоже исполняла функцию по охране здоровья – огораживала карантинную зону.

Небольшой лазарет пришлось сделать после того, как болезнь поразила нескольких мужчин, бывших узников Берилага, и женщину, появившуюся на станции уже после ее переименования. Симптомы заболевания напоминали бронхит – насморк, першение в горле, сухой кашель. Это на первой стадии. Потом больные начинали жаловаться на жжение в груди и высокую температуру. Началось это неделю назад, и с тех пор карантинную зону пришлось дважды расширять. Заболевшим не помогали антибиотики, а марлевые повязки, которые теперь носили все обитатели станции имени Че Гевары, не препятствовали распространению заразы.

Поползли слухи. Кто-то утверждал, что виновники эпидемии – красные, Мол, идея заразить людей Томского пришла в голову лично товарищу Москвину, который был не прочь побаловаться с различными вирусами. Были и другие версии, совсем уж фантастичные для того, чтобы воспринимать их всерьез. Русаков, например, был уверен в том, что атаку на окраинную станцию Метро предприняли оперившиеся мутанты, которым надоело терпеть верховенство людей в подземном мире.

Товарищ Федор и Банзай пошли еще дальше: предположили, что мутанты сами стали жертвой подставы со стороны некой третьей силы – людей, стремящихся обвинить их в намерении уничтожить человеческую расу.

Толик вздохнул. Сколько людей, столько мнений. Сколько группировок, столько желающих затеять новую войну. После того, как он покинул родную Войковскую, довелось насмотреться всякого, утратить множество иллюзий и убедиться в том, что никакая общая беда не способна объединить остатки человечества. А ленинский принцип построения счастливого общества в отдельно взятой стране – полное фуфло.

Вот он попытался построить подобие рая на отдельно взятой станции. И что? До полного краха всех светлых идей было, конечно, далеко, однако и больших подвижек не наблюдалось. Открытая враждебность Красной Линии, вежливая настороженность Полиса, где новаторов-революционеров тоже не слишком жаловали, купеческая расчетливость Ганзы, а тут еще это…

Толик, наконец, оторвал взгляд от заплаток на брезенте. Как тихо на станции! Интересно, как они ухитряются заниматься повседневными делами и не шуметь при этом? Люди передвигались почти бесшумно, разговаривали полушепотом и только при крайней необходимости. Даже дети, уловив настроение взрослых, забросили свои игры. Сейчас они собрались в кучку, расселись на башне «Терминатора» и о чем-то перешептывались.

Стремление соблюдать тишину было проявлением заботы о больных? Не только. Все ждали от Томского какого-то решения. Активных действий, способных переломить ситуацию. Еще бы! Ведь он – легенда Метро, супермен, способный всегда выходить сухим из воды, рыцарь в сверкающих доспехах, готовый в любой момент прийти на помощь униженным и обездоленным. Так-то, Толян. Назвался груздем – полезай в кузов. И никто не удосужится подумать о том, что он не Бог и не его наместник на этой прокаженной Земле. И уже сделал все, что мог. Принял трудное, но единственно возможное решение, после того, как умерла первая из заболевших жительниц станции. Решение это, еще, возможно, выйдет ему боком…

За ширмой послышались тихие голоса. Брезент раздвинулся. В сопровождении двоих солдат появился тот, от чьего вердикта зависело все: превратится ли независимая станция в большой могильник, который жители Метро будут обходить стороной, или…

Невысокий и щуплый, со всклокоченной седой шевелюрой и бровями-кисточками, старичок снял марлевую повязку, пригладил пальцами усы, которые почему-то не поседели, и сразу стал похожим на Эйнштейна. Он направился к Томскому, по пути вытирая руки переброшенным через плечо вафельным полотенцем.

Известному врачу, в прошлом академику было под восемьдесят, но двигался он настолько быстро, что мог бы дать фору и двадцатилетнему юнцу.

Академик жил на Красной Линии, работал на коммунистов и был похищен со станции Комсомольской в ходе дерзкой диверсии группы, возглавляемой Вездеходом. Доктор прибыл в гости к Томскому с мешком на голове и кляпом во рту, отчего пребывал не в самом лучшем расположении духа. Поначалу ругался не хуже пьяного биндюжника, но как только узнал, зачем его похитили, успокоился и приступил к своим профессиональным обязанностям.

Еще до того, как академик присел на ящик рядом с Толиком, тот успел прочесть все на его лице.

– Марлевые повязки – это правильно. Хотя я и не уверен, что эта разновидность бронхита передается воздушно-капельным путем. Я, честно говоря, вообще ни в чем не уверен. Какая, говорите, у вас смертность?

– Три человека за последнюю неделю.

– М-да. Думаю, что она будет расти.

– Как же быть, э-э-э…

– Альберт Степанович, к вашим услугам.

Несмотря ни на что, Толик не смог сдержать улыбки. Конечно, Альберт. Никак иначе. Иметь физиономию Эйнштейна и зваться при этом Иваном…

– Неужели нет никаких лекарств, Альберт Степанович? Придумайте что-нибудь. Вы ведь – светило!

В голосе Анатолия было столько отчаяния, что академик счел нужным похлопать его по плечу.

– Видите ли, товарищ, Томский… Я, может быть, и светило, но до Господа Бога мне далеко. Ваш покорный слуга повидал многое, однако… Гм… С таким сталкиваюсь впервые. Думаю это новый вид заболевания, принесенный с поверхности. Если хотите – мутировавший бронхит. Этого следовало ожидать. Новые формы жизни – новые болезни. Вполне возможно, со временем лекарства против них и будут изобретены, а пока… Тут нужен специалист новой формации, который бы работал с флорой и фауной, порожденными радиацией. Что называется – клин клином. Но лично я не знаю никого, кто бы продвинулся в этом направлении достаточно далеко.

– Как же так? За двадцать лет никто…

– Отдельные попытки были, но… Вы ведь знакомы с положением на Красной Линии. Компартия Метро вынуждена обороняться, пресекать попытки внешних и внутренних врагов дестабилизировать ситуацию. Все силы, все ресурсы направлены на то, чтобы разрабатывать, скажем так, не новые лекарства. Товарищ Москвин достаточно дальновиден, но допускает ошибку, свойственную всем великим лидерам, – не вкладывает средства в проекты, которые не приносят быстрой отдачи. Вот почему нам пока не удалось достаточно хорошо развить новый вид медицины, о котором мы сейчас говорим.

– Чудненько! – с горечью воскликнул Толик. – Значит, моя станция обречена?

– Ну, не стоит быть столь пессимистичным. Эпидемия может закончиться также неожиданно, как и началась. Вы должны бороться. Строжайший карантин. При малейших признаках заболевания человек должен быть изолирован, а все контакты с ним сокращены до минимума. Пока это все, что я могу посоветовать.

Толик помолчал, рассматривая носки своих ботинок.

– Спасибо, доктор. Извините за доставленное беспокойство, но у нас попросту не было другого выхода. Вас доставят на Черкизовскую, а оттуда, я думаю, вы без особых проблем доберетесь до своих.

– Свои, чужие, э-эх, – академик поморщился. – Наши, ваши… Мы, товарищ Томский, обречены, поскольку не можем объединится перед лицом общей опасности. Будем грызть друг дружке глотки до тех пор, пока наше место не займут существа, более способные к тому, чтобы находить общий язык.

– Признаться, всего несколько минут назад я размышлял о том же, – грустно улыбнулся Толик. – И пришел к таким же выводам. Но, согласитесь, Альберт Степанович, что самая неприсоединямая из всех неприсоединяемых общин Метро – ваша Красная Линия. Найти с красными общий язык, основанный на логике и здравом смысле, невозможно в принципе.

– Вы правы. И я даже начинаю подумывать о том, не остаться ли мне здесь, где мои знания и опыт послужат благим целям, а не созданию какого-нибудь нового бактериологического оружия.

Томский не на шутку испугался. Он моментально представил себе последствия перехода видного ученого на сторону самых яростных противников коммунистов. Одно дело, если Альберт Степанович пропадет на несколько дней и вернется с какой-нибудь удобоваримой легендой, объясняющей его отсутствие, и совсем другое, если он останется на станции имени Че Гевары. Действие красных в этом случае вполне предсказуемы. Для начала – пропагандистская шумиха вокруг похищения, потом требование выдать перебежчика, а потом и угрозы, которые, в конечном итоге, оформятся…

Анатолию не хотелось думать о том, чем все это может закончиться. Сейчас он слаб, как никогда.

Скрыть озабоченность от проницательного старика не удалось. Альберт Степанович поспешил успокоить Толика.

– Но все это – лирика. Я – коммунист и умру коммунистом. В таком возрасте менять убеждения и поздно, и некрасиво. Прощайте, Анатолий.

Толик пожал академику руку, перемолвился парой слов с парнями, сопровождавшими гостя, и долго смотрел на то, как тот идет к выходу, ведущему на Черкизовскую.

Неужели ничего нельзя сделать? Ах, как не хватает Аршинова! Уж он-то всегда мог подбодрить его какой-нибудь тяжеловесной, солдафонской шуткой и предложить план, кажущийся на первый взгляд безумным.

Как всегда неожиданно, невесть откуда выпрыгнула Шестера. Зверек принялся тереться о ногу. Анатолий обернулся, поскольку знал, что появление ласки-мутанта всегда является предвестником близости ее дружка – Вездехода.

Примета оказалась верной. Коротышка был неподалеку. Он тут же запрыгнул на ящик рядом с Томским, достал из нагрудного кармана потертую фляжку и протянул другу.

– Хлебнешь, Толян? Говорят, повышает иммунитет…

– Ага. Повышает. Хотелось бы верить. Хлебну.

Первач Вездехода оказался отменным – карлик выпивал редко, а если и позволял себе причаститься, то гадости не употреблял.

Томский сделал пару глотков, вернул фляжку.

– Плохие новости, Коля…

– Не трать время зря. Я все слышал. Красный профессор умыл руки.

– Ума не приложу…

– А ты и не прикладывай. Лучше меня послушай. Ведь клин клином – это идея. Нам нужно отыскать умника, который бы вошкался с травками-цветочками, расплодившимися за последние двадцать лет. Так?

– А у тебя, что ли, есть такой на примете?

– Гм…

Вездеход снял свою неизменную бейсболку, помахал ею перед лицом, словно ему было жарко. Поправил сбившуюся на глаза прядь черных волос и заговорил лишь после того, как водрузил шапку на голову, придав ей правильное положение – чуть наискосок.

– Полно в нашем Метро извращенцев. Этим гомикам-педикам все по барабану: и Катаклизм, и радиация. Только и думают, в какую дырку свой член затолкать и кому задницу подставить.

– Ценное наблюдение, Вездеход… Только никак в толк не возьму: причем тут извращенцы?

– В свое время довелось мне по Ганзе шариться. – Николай не обратил внимания на язвительное замечание Толика и продолжил, помахивая ногами, как усевший на забор ребенок. – Значит, звали того паренька Кутюрье. Насквозь голубой, но портной – отменный. Ты, Томский, обратил внимание на то, какая у ганзейских вояк форма красивая? Так вот: этот самый Кутюрье ее и разрабатывал. Все, от штанов до беретов, по его лекалам шилось. А свободное от работы время наш Кутюрье развлекался. Все партнеров себе искал. Напомаженный, набриолиненный, приглаженный весь, тьфу! Не поймешь, то ли баба, то ли мужик. Если бы не это – мог бы как сыр в масле кататься. Выперли его с Ганзы за гомосячество. А еще раньше, по той же причине, с Рублевки погнали. Кутюрье там после Катаклизма жил, в элитных кругах вращался, а сгинул где-то в Черкизоне, где ему по самое не могу всунули… Говорят, он у мутантов любви искать начал. Ну и нашел.

– Слышь, Вездеход. Ты за здравие начал, а кончил – за упокой, – не выдержал Томский. – Причем тут твой Кутюрье? У нас, Колян, проблем с гомосексуализмом нет, и форма нам не нужна. Другое совсем…

– Стоп, Толян. Теперь о главном. Этот педик со мной захотел подружиться. Клинья, как говорится, подбивал. Он, как в Метро пришел, сразу теми, кто на других не похож, заинтересовался. Я, само собой, носяру ему на бок своротил, но перед этим Кутюрье мне душу раскрыл. Всю гомобиографию свою рассказал. В том числе и о рублевских жителях. Певцов, актеров, продюсеров всяких там – тьма тьмущая. А еще известные доктора, экстрасенсы и целители имеются в избытке. В основном толку от таких после Катаклизма мало, но… Жил там один докторишка по кличке Хила. Фи… Фито… В общем травами всякими народ лечил.

– Фитотерапевт!

– Точно. И Хила этот, не в пример другим элитным врачевателям, рук не опустил. Стал свои настойки из новых трав готовить. В самых грязных местах их собирал.

– И помогало?

– Кутюрье говорил, что молились на этого целителя. Мертвого, мол, мог поднять. Пока алхимией не увлекся. Какое-то несчастье с ним случилось, едва откачали…

– А жив этот Хила сейчас?

– Откуда мне знать? Я Кутюрье год тому назад видел…

– Интересную головоломку, Вездеход, ты мне подбросил. – Томский потер заросший недельной щетиной подбородок. – Что предлагаешь? Идти на Рублевку и искать этого Хилу? Опять ломиться туда, не знаю куда, искать то, не знаю что?

– Во-первых, Рублевка – понятие растяжимое. Хила в тамошней столице, Жуковке, живет. Во-вторых, Толян, идти неизвестно куда, и искать невесть что нам не впервой. А в-третьих, Рублевка сейчас уже совсем не та, что была недавно. Ты ведь в курсе, что…

Толик был в курсе. Все Метро всколыхнуло известие о жуковском восстании и его вожаке, бывшем офицере Ганзы Юрии Корнилове. Мнения по этому поводу разделились. Если Содружество Станций Кольцевой Линии никак не высказалось о смене власти на Рублевке, то красные пытались приветствовать революцию с позиции своей любви к бедным и ненависти к буржуям. Метрокоммунисты воспряли духом. Опять заговорили о провидческом даре Ленина и неизбежности всеобъемлющей социалистической революции. В Жуковку даже были отправлены ходоки-агитаторы, но как только выяснилось, что Корнилова не удастся перекрасить в красный цвет, товарищ Москвин тут же сменил тон и обвинил жуковских революционеров во всех смертных грехах, включая оппортунизм, уклонизм и троцкизм. Фашисты тоже предали Корнилова анафеме, но уже по другой причине – после своей победы новые руководители Жуковки не провели расовых чисток.

Руководство Белорусской было верно себе и рассматривало новую власть Жуковки с точки зрения «а чем бы поживиться». Этим нахлебникам тоже не удалось обмишурить Корнилова байками про общие интересы. Были и другие более группировки, помельче, которые попытались откусить свой кусок пирога рублевской неразберихи.

Страсти затихли после того, как окончательно выяснилось: новая власть не нуждается в помощи, агитации и не намерена раздаривать ресурсы направо и налево.

Томский испытывал симпатию к Корнилову и почти не сомневался в том, что, если потребуется, найдет с ним общий язык. Но отправляться в дальний путь, основываясь на паре слов подозрительного знакомого Коли Носова, было сущей глупостью. С другой стороны, чтобы спасти станцию, требовалось хвататься за любую соломинку. Он уже сделал все, что мог, а сидя здесь и наблюдая за тем, как люди умирают от неизлечимой болезни, ничего не добьешься.

– Знаю, Толик: ты не в восторге от ганзейских купчишек, но, по-моему, этот Корнилов – тот еще фрукт, – заметил Вездеход. – Точнее – вы с ним одного поля ягоды.

– Гм… Очень может быть. Знаешь, Коля, а волоки-ка ты сюда нашу карту.

– Ноу проблем!

Дожидаясь Вездехода, Томский взял на руки Шестеру и принялся поглаживать ее по спине. Он пока боялся признаваться себе в том, что уже принял решение.

Как ни верти, Толик, а ты одного поля ягода не только с Корниловым, но и с коротышкой Носовым. Тоже не можешь усидеть на месте, ищешь любого повода, чтобы ввязаться в новую авантюру. Вишь, как Вездеход рванул за картой? Шустро и с улыбкой. Уже предвкушает хождение за три моря.

Появился Носов со свернутой в рулон картой. Однако внимание Толика привлек не он, а женщина с марлевой повязкой на лице, которая вышла из-за брезентовой ширмы. Она бросила взгляд в сторону Томского, быстро повернулась и чуть ли не бегом направилась к лестнице, ведущей в бывшие покои коменданта Берилага.

– Господи Боже!

Толик бросился следом. Жену он застал сидящей в своей комнате, у маленькой кроватки, в которой сладко посапывал Томский-младший. Елена сделала невинное лицо, но даже при свете тусклой лампочки было видно, что, пойманная с поличным, она пытается скрыть свое замешательство.

– Сидишь?

– Сижу.

– Сколько раз тебе говорить, Лена! Ты подвергаешь опасности не только себя, но и Лешку! Я же просил! За больными есть кому ухаживать!

– А я, по-твоему, особенная? Рисковать должны другие? Жена великого Томского имеет какие-то особые привилегии?

– Лена, Лена, – Томский сел на табурет и понизил голос, сообразив, что может своими криками разбудить ребенка. – Ты не просто моя жена, а мать. И мать кормящая. Тебе известно решение руководства станции – дети не должны подвергаться угрозе заражения ни при каких обстоятельствах!

– Скажи еще, что это решение ты принимал не для себя!

– Хватит. Так мы, чего доброго, еще и поссоримся.

– Кстати, а зачем Вездеходу карта? Вы опять куда-то собираетесь? Не хочешь рассказать мне о цели нового крестового похода?

Толик понял – жена его раскусила и намерена перейти в наступление. Что поделаешь? Придется рассказать…

Томский заговорил. Поведал о знакомом Вездехода, фитотерапевте Хиле, живущем в Жуковке. Попытался сгладить острые углы и убедить Елену в том, что путешествие на Рублевку сродни увеселительной прогулке. Зря старался. Жена прекрасно знала, чего ждать от таких путешествий. Елена нахмурилась, помолчала, а затем встала и подошла к кроватке.

– Малыш просыпается. Вездехода с картой можно позвать сюда.

Через пять минут Томский и Носов уже склонились над испещренной карандашными пометками картой. Она была такой большой, что заняла весь стол, а ее края все равно свисали по бокам. Истертая на изгибах, клееная-переклеенная скотчем, карта, казалось, могла развалиться от одного неосторожного прикосновения.

Разговора о том, чтобы выбираться за пределы города по Метро, не велось с самого начала. Анатолий и Николай были слишком популярными личностями, и даже знание Вездеходом множества потайных лазеек решить эту проблему не могло.

– Через Преображенскую и Сокольники до Русаковской эстакады. Хм… Надо бы сказать комиссару, что в его честь эстакаду назвали. – Толик провел на карте тонкую линию. – Дальше – Рижская эстакада. Савёловский вокзал…

Карандаш в руке Томского замер. Чистое сумасшествие. Только до МКАДа что-то около тридцати километров. А дальше, судя по отсутствию карандашных пометок, вообще начнется заповедная, совершенно неизученная территория. Сплошное большое белое пятно.

Вездеход уловил настроение Толика.

– Гм… Дело ясное, что дело темное. Пилить и пилить нам до этой Жуковки. Но ты, командир, раньше времени не раскисай. Десятку отчаянных, хорошо вооруженных парней такая экспедиция, на мой взгляд, вполне, по зубам. Постреляем, если придется.

– Лады, отчаянный парень, – Томский улыбнулся, в который раз дивясь кипучей энергии и оптимизму маленького человека. – Детали обсудим уже со всей командой. Займись этим, Коля. Покрепче и помоложе парней подбери. А я… Ох и не завидую сам себе! Пойду говорить с Русаковым.

Вездеход принялся сворачивать карту, а Толик направился к выходу, но замер у двери. За его спиной кто-то закашлялся. Заплакал Лешка. Лена хотела сказать малышу что-то ласковое, но ее одолел новый приступ кашля.

Томский еще пытался осознать, что происходит, а Носов уже бросился к Елене и отнял у нее ребенка.

– Ты… Ты заболела? – Анатолий шагнул к жене, но остановился на полпути. – Лена и как давно… это… у тебя?

Томская, наконец, справилась с приступом кашля. Вытерла выступившие на глазах слезы.

– Что ты, Толик! Уж не думаешь ли… Это обычная простуда. Я ведь принимала все меры предосторожности.

Томский опустил глаза. Он все понял и больше не мог смотреть на белое как мел лицо жены.