Читать книгу Я украду твой голос - Сергей Бакшеев - Страница 11

После долгих скитаний по стране повзрослевший Марк Ривун в феврале 1945 года оказался в Москве. Столица ничем не удивила худого долговязого юношу, много повидавшего за смутные военные годы. Все тот же городской набор звуков, порождаемый жизнедеятельностью людей, только гуще наслоенный друг на друга и причудливо перемешанный. Разве что каменные мостовые в большом городе были почище да обувь у москвичей получше, оттого и каблучки с набойками цокали звонче и радостней. И еще под землей гудело метро. Марк подошвами чувствовал, как на глубине вибрируют стальные рельсы под проносящимся составом или дышит пустотой рукотворный тоннель. Спустя две недели пребывания в городе, он мог бы обозначить все подземные коридоры, даже закрытые и секретные, предназначенные для тайной эвакуации вождей из Кремля.

Однажды, проходя по старинной улице, Марк услышал разношерстное пиликанье скрипок, рыхлое звучание духовых инструментов и торопливый звон ударных. Множество музыкантов одновременно пытались слаженно сыграть непростую мелодию. Звуки доносились из помпезного здания с колоннами. Подросток заинтересовался необычной полифонией, его тянуло заглянуть внутрь.

За высокой центральной дверью сопел хмурый усатый охранник, соваться сюда было бесполезно. Марк обошел здание, прислушиваясь к происходящему за стенами, и обнаружил дверцу, за которой петлял узкий коридор с лесенками. Он бесшумно проник внутрь и, привычно используя свои уши в качестве локаторов, незаметно прошел по извилистым коридорам и оказался на задворках большой сцены среди груды разобранных декораций.

Музыкантов от любопытного подростка отгораживал только парчовый занавес. В его складках можно было легко спрятаться и незаметно подглядывать, но Марку этого не требовалось. Он вольготно устроился за фасадом декоративного домика и прекрасно «видел» все, что происходило на большой сцене.

А там, на фанерных стульях в несколько рядов, полукругом сидели музыканты. Каждый держал свой инструмент и периодически по невидимой команде вступал в игру. Одновременно звучали десятки струнных, духовых, медных, ударных и клавишных инструментов. Марк быстро насчитал семьдесят шесть музыкантов. Еще один странный человек возвышался перед ними, нервно переворачивал листы раскрытого альбома, давал команды и размахивал рукой. Сначала Марк не мог понять, что держит этот человек в напряженных пальцах, но потом «разглядел» тонкую палочку. Всё стало на свои места: нервный дирижер руководил репетицией большого симфонического оркестра.

Репетиция шла туго. Звучала дерганная неслаженная музыка. Дирижер топал ногами, покрикивал и требовал повторить то один, то другой эпизод. Музыканты нехотя подчинялись, отпуская под нос колкие реплики. Но дирижер их не слышал. Он твердил свое: про непопадание в ноты, сложную партитуру, которую никто не соизволил выучить, расхлябанность и несобранность, время от времени призывая собраться и продемонстрировать высокий класс. Музыканты вновь и вновь тревожили струны, однако какофония отдельных звуков никак не желала выстраиваться в нечто гармоничное и цельное.

Нервно шелестели большие страницы. Марк догадался, что в блокноте у дирижера все звуки записаны специальными символами. Это та самая нотная грамота, которой так и не успела его обучить Софья Леонидовна. Марка несказанно удивило, что звучание целого оркестра умещается на нескольких листах немой бумаги. Он припомнил эти магические символы, виденные у старой учительницы. Ему хотелось разобраться и понять их.

Закрыв глаза, он внимал музыке, которая взлетала со сцены, отражалась, дробилась и вновь складывалась под высоким сводом. Ему нравилось в этом храме музыки. Каждый инструмент в огромном зале звучал ярко и продолжительно. Юноша догадался, что здание специально построено для исполнения музыкальных произведений. Концертный зал, как живой организм, дорожил мелодией, обхаживал ее, придавал мощь и не спешил с ней расставаться. Это удивляло и завораживало подростка. Он понял, что дирижер – это тот человек, который управляет настроением музыки и по своему желанию воздействует ею на слушателей. А что может быть лучше такой власти?

Дирижер Альберт Михайлович Норкин раздосадованно швырнул палочку на пюпитр и хлопнул нотами. Ничего у него сегодня не получалось. Впрочем, как и вчера, и позавчера, и три дня назад. В кои веки у него появился прекрасный шанс: занять место главного дирижера большого оркестра – и все тщетно! Прежний главный дирижер Владимир Поварский, как поговаривали злые языки, ради боевого ордена мотался по фронтам с музыкантами, в результате попал под бомбежку и отлеживался сейчас в военном госпитале где-то на территории Польши. Готовить ответственный концерт ко дню Красной Армии поручили Норкину. Если бы концерт понравился Сталину, то Норкина наверняка назначили бы на почетную должность, а взбалмошного раненого дирижера, наградив орденом, отправили на покой. По слухам, независимый упрямец Поварский уже давно раздражал руководство страны.

И вот, когда всё так удачно сложилось и оставалось лишь с блеском выступить на торжественном концерте, Норкин с горечью осознавал, что на этом его везение закончилось. Он всё сделал как надо: выдернул из эвакуации лучших исполнителей, выбил для них довольствие, соответствующее должности полковника, обеспечил редкими инструментами из госфонда, даже отопление в концертном зале наладил – ну что еще нужно для успешного выступления? А оркестр не звучал.

Норкин, как аккуратный дирижер, всё делал в точности по партитуре. Когда надо – взмахивал палочкой, указывал глазами, тянул подбородок на длинных нотах и демонстративно придавливал звучание ладонью при переходе темпа. Десятки опытных музыкантов следовали его указаниям, но профессиональный слух легко улавливал дисгармонию, а то и явную фальшь. Он пытался это исправить, останавливал оркестр, устраивал разнос то одному, то другому исполнителю, однако семьдесят шесть отличных музыкантов никак не могли исполнить хоть и сложную, но хорошо известную классическую симфонию.

Порой Норкину казалось, что музыканты специально саботируют его команды и играют невпопад. Чем дольше шла репетиция, тем больше он укреплялся в этой мысли. Ну, конечно, они специально всё портят! Они это делают нарочно, назло ему, потому что считают недостойным выскочкой, занявшем чужое кресло. Он слышал злые перешептывания. Кое-кто из музыкантов надеялся сам встать у дирижерского пульта. Взять хоть того же виолончелиста Карамышева. Он достоин, у него много сторонников. Сейчас они завидуют, подначивают остальных и всячески мешают новому дирижеру.

Оркестр репетировал уже пятый день подряд. До концерта оставались только сутки. Завтра вечером Норкина ждал оглушительный провал или, в лучшем случае, серое унылое выступление. Рассчитывать на то, что партийные руководители недостаточно разбираются в классической музыке, не приходилось. На концерте будет присутствовать вся музыкальная Москва. Уж они-то найдут способ выразить свое отношение и довести его до руководства страны. Раненого Поварского могут представить героем, рискующим жизнью ради победы, а осторожного Норкина обвинят в недостатке патриотизма, неумении вселить уверенность в победе, а то и выставят тайным вредителем. Наиболее рьяные обязательно намекнут, что имя то у дирижера арийское, да и национальность подкачала. Тогда жди незамедлительных мер. Черный «воронок» в полночь – и Сибирь лет на пятнадцать.

Альберт Михайлович поежился от подобной перспективы и объявил перерыв. Плечи сжались, голова склонилась под тяжестью неразрешимой проблемы, и без того невысокий дирижер стал выглядеть еще ниже. Он уныло поднялся в свой кабинет, опрокинул залпом сто грамм дефицитного конька, совсем не почувствовав вкуса, и включил патефон. Нужная пластинка бессменно лежала в нем уже неделю. Прекрасная мелодия наполнила небольшую комнату. Звучала симфония, которую тщетно готовил к концерту Норкин. Дирижер сидел за столом, понурив голову, и слушал, воткнув растопыренные пальцы в черную с проседью шевелюру. В уголках закрытых глаз скапливались слезы отчаяния.

Вот так должен звучать большой симфонический оркестр. Это запись, которую еще до войны сделал Поварский. Проклятый, но гениальный Поварский! «Божественно, неповторимо, – шептал Норкин. – Мне этого никогда не достичь». Скрипки, альты, виолончели, контрабас – все струнные инструменты, даже солируя, не затеняли друг друга, как это только что было на репетиции, а дополняли и усиливали симфонию, сливаясь в объемный широкий поток. Им помогали флейты, фагот, валторна, трубы и кларнет. Серебристость и звонкость придавали колокола, ксилофон и тарелки. Четкий ритм задавал барабан. В нужный момент в общий поток вливались арфа и рояль, раскрашивая симфонию яркими красками. Музыка с первых тактов захватывала слушателя, заставляла взлетать, парить, стремительно нестись вниз и рассыпаться в блаженстве.

Норкин наслаждался гениальным исполнением и плакал от собственного бессилия. В школьные годы по настоянию родителей он научился играть на скрипке, затем окончил консерваторию и даже получил диплом дирижера. В первые годы Альберту Норкину доводилось руководить небольшими оркестрами. Хотя успеха он не снискал, но неожиданно хорошо проявил себя в административной и организационной сфере. Обладая хорошим слухом и развитым вкусом, он разбирался в музыке и понимал, где исполнение выдающееся, а где посредственное. Словосочетание «дирижерский талант» он не признавал, и считал, что всё достигается опытом и трудолюбием. А трудиться ему больше нравилось по хозяйственной части. Собственное дирижерство Норкин отложил «на потом», окунулся в административную работу, и со временем стал большим директором. Он мог командовать музыкантами, дирижером, и долгое время такое положение его устраивало.

Шли годы. Многочисленные житейские потребности семьи Норкина были с лихвой удовлетворены, единственная дочь удачно выдана замуж, и тут выяснилось, что до полного счастья и душевного комфорта постаревшему музыканту не хватает одной, но очень важной составляющей. Ему не хватало славы. Весь успех и почитание доставались строптивому дирижеру Поварскому. Его имя крупными буквами печаталось на афишах, звучало по радио, он записывал десятки пластинок, гастролировал по стране, о нем писали газеты, и даже приглашали за границу. Конечно, ни в Вену, ни в Милан Поварского не выпускали, но то, что слава дирижера перешагнула границы страны, сильно задевало завистливого Норкина.

Директор стал общаться с журналистами, присутствовать на репетициях и даже позволял себе давать туманные советы прославленному дирижеру. Однажды Поварский не выдержал и выгнал Норкина с репетиции. Скандала Альберт Михайлович раздувать не стал, но смертельную обиду затаил. Он мог бы выжить дирижера из труппы и заменить другим, но неожиданное ранение обидчика предоставило новый шанс. Альберт Норкин убедил всех, что сам встанет за дирижерский пульт.

Энтузиазм первых дней репетиции прошел, и сейчас опытному музыкальному работнику стало ясно, что ответственное выступление будет провалено. Норкин выпил еще, глаза уперлись в выглаженный фрак, специально заказанный у лучшего портного для завтрашнего концерта. Он решительно поднялся, сдернул фрак с вешалки и швырнул его в угол на пыльный пол. Всё кончено. Его карьера завершена. Сейчас он извинится перед музыкантами, вынесет на сцену патефон и попросит их исполнить симфонию так, как на пластинке. А сам будет стоять в стороне и время от времени возвращать иглу для нового прослушивания. Ни на что другое он не способен. После концерта он с позором покинет большую музыку, уедет в провинцию, чтобы подвизаться простым музыкантом где-нибудь в ресторане или кинотеатре. Всё решено. Так он и сделает. Это будет честно по отношению к великому искусству.

Рука Норкина вновь потянулась к бутылке. Пальцы уже прикоснулись к холодному стеклу, как вдруг за спиной прозвучал требовательный голос:

– Подождите. Не надо больше пить!