Читать книгу По заросшим тропинкам нашей истории. Часть 4 - Сергей Борисович Ковалев - Страница 2

Об Александре Васильевиче Суворове в нашей стране не знать просто неприлично, да и нет, наверное, в России более или менее взрослого человека, который бы о нём не слышал. Один из самых выдающихся военачальников в нашей истории (если не самый выдающийся), завоевавший лавры непобедимого своим талантом и кровью на полях многочисленных сражений, Суворов давно уже превратился в легенду. Но, как это очень часто бывает с легендами, представление наших сограждан о нём довольно схематично. Родился хилым, обливался холодной водой, многократно бил турок, взял их Измаил, написал книгу «Наука побеждать», перешёл в Швейцарии Чёртов мост, любил своих солдат и был обожаем ими, слыл по жизни большим чудаком, получил звание генералиссимуса, был незаслуженно обижен императором Павлом, умер от горя и похоронен под плитой с надписью «Здесь лежит Суворов».

Я не собираюсь в тысячный раз пересказывать жизнь и подвиги этого человека. Но вот про его Швейцарский поход хотел бы поведать и прежде всего потому, что сам два раза проследовал по следам его армии (второй раз – со своими внуками), видел эти места собственными глазами, взобрался на три перейдённых ею горных перевала и лишь в силу досадных обстоятельств совсем немного не достиг четвёртого и самого высокого из них. И просто потрясённый увидел, как неслыханно трудно было русскому солдату и какие невероятные сложности может преодолеть человек, верящий в себя, в победу и в своего командира. Кроме того, Швейцарский поход уникален тем, что в ходе него наш «генерал вперёд» довольно быстро оказался вынужденным отступать – в первый и в последний раз в своей жизни. А это отступление было вызвано самым сокрушительным сухопутным поражением русского оружия в XVIII веке (после Нарвы в 1700 году) – в так называемой Второй битве при Цюрихе, о которой у нас вспоминать не принято, но знать нужно, потому что без поражений не бывает побед. Военный гений этого человека блеснул в Швейцарии в последний раз, но блеснул так, что почти неминуемая катастрофа превратилась в беспримерный триумф. А я расскажу о людях, окружавших нашего прославленного военачальника, а также противостоявших ему, – ведь он воевал в Швейцарии не один и не сам с собою.

В моём рассказе будет упоминаться множество населённых пунктов, а также деталей, которые на первый взгляд могут показаться излишними, но я это делаю специально. Потому что, взяв его в руки, любой сможет легко пройти путём Суворова и найти места, которые запросто можно проскочить не только на машине, но и следуя пешком. Мы сами на этом неоднократно попадались, и я не хочу, чтобы другие зря теряли своё время.

Итак, мы начинаем.

Александр Васильевич Суворов, по его собственным словам, происходил из шведов. 28 октября 1790 года в своей автобиографии, подготовленной в связи с присвоением ему императрицей Екатериной II титула графа Российской империи с прибавлением к его фамилии слова «Рымникский» (за блестящий разгром турецкой армии у реки Рымник[2] в сентябре 1789 года), он писал: «В 1622 году, при жизни царя Михайла Фёдоровича, выехали из Швеции Наум и Су́вор и, по их челоби́тью, приняты в российское подданство, именуемы ‘честные мужи’, разделились на разные поколения и, по Сувору, стали называться Суворовыми»[3]. Сообщая об этом, многие наши авторы почему-то считают тут же нужным отметить, что Суворов – это старинная русская фамилия, как бы намекая на то, что Александр Васильевич относительно своих скандинавских корней не прав. А я не понимаю, что в этом плохого-то? Какая разница, из каких краёв был твой предок? Главное, чтобы ты сам честно служил своей родной стране, правда?

Отца великого полководца, Василия Ивановича, в России того времени знали многие. Крёстным отцом его был сам Пётр Великий, у которого он потом служил денщиком, то есть круглосуточным слугой. При императрице Анне Иоанновне Суворов назначается на пост военного прокурора, в обязанности которого входит расследование злоупотреблений и преступлений в войсках. В 1738 году, в возрасте 33 лет, вместе с начальником страшной Канцелярии тайных розыскных дел генерал-лейтенантом Андреем Ивановичем Ушаковым[4] он ведёт дело о государственной измене сосланного в Тобольск Ивана Долгорукова, любимца умершего восемь лет назад императора Петра II (все «преступления» которого сводились, по большому счёту, к пьяным сплетням о принцессе Елизавете – будущей императрице). Следствие заканчивается тем, что Долгорукий от пыток сходит с ума[5], и с тех пор молодого военного прокурора начинают откровенно бояться. Впоследствии Елизавета Петровна назначает его генерал-губернатором Восточной Пруссии (1760–1761), при свержении её преемника императора Петра III он принимает сторону его супруги Екатерины, при ней продолжает заниматься политическим сыском, в 1763 году получает звание генерал-аншефа[6], становится сенатором и умирает в 1775 году в возрасте 70 лет.

Что же касается его сына, то – как это ни покажется удивительным – некоторые историки до сих пор спорят о том, когда и где он родился. Потому что в той же автобиографии Александр Васильевич пишет, что начал военную службу в гвардейском Семёновском полку в 1742 году в возрасте 15 лет[7], то есть родился, получается, в 1727 году. А в записи этого полка от 25 октября 1742 года сказано – со слов самого Суворова, – что роду ему было 12 лет[8], то есть выходит год 1730-й. В другом же месте Александр Васильевич свой год рождения называет как 1729-й[9], и он же был выбит на его первой надгробной плите[10]. То же самое и с местом его рождения. Общепринятым считается факт, что он появился на свет в Москве, но есть сведения относительно Подмосковья и некоторых других губерний России[11]. А свидетельства о рождении будущего генералиссимуса не сохранилось.

Но мы пролетим сразу почти всю его жизнь и перенесёмся в Европу августа-сентября 1799 года.

Наш прославленный фельдмаршал, прибывший в Северную Италию за пять месяцев до этого (а 31 марта ему присваивается ещё и звание генерал-фельдмаршала Австрии[12]), громит во главе объединенной русско-австрийской армии французов направо и налево, освобождает бо́льшую часть данного края и готовится к походу на Париж. У придворного военного совета Австрии (Гофкригсрата[13]), которому, кстати говоря, наш полководец подчиняется, планы совершенно иные, но о них пока мало кому известно, так что во Франции начинают заключать пари по поводу того, за сколько дней он дойдёт до столицы[14]. Суворов, между прочим, не единственный русский командующий, находящийся в Европе: здесь присутствуют ещё две наши армии. 3 августа[15] к границе Швейцарии выходят с севера передовые части корпуса генерал-лейтенанта[16] Александра Михайловича Римского-Корсакова[17]. К середине августа[18] практически все они располагаются в районе швейцарского Цюриха, а также вдоль правого берега реки Ли́ммат[19], вытекающей из близлежащего Цюрихского озера. А 7 сентября[20] в Северной Голландии заканчивает высадку 15-тысячный экспедиционный корпус[21] под командованием генерала Иоганна Германа (Ивана Ивановича) фон Фе́рзена[22]. Ему поставлена задача совместно с англичанами выбить из данной страны французов (но об этом – чуть позже).

Так что же происходит в Европе и почему по ней одновременно маршируют аж три русских армии?

Всё начинается в июле 1789 года с беспорядков в Париже, которые быстро перерастают в то, что впоследствии получит название Великой французской революции. В ответ на эти события Священная Римская империя (Австрия) и Пруссия заключают в феврале 1792 года антифранцузский договор[23], к которому постепенно присоединяются Великобритания, Россия, Испания, Голландия, а также множество государств поменьше. На свет появляется так называемая Первая коалиция, направленная против «безбожников»-революционеров и призванная восстановить во Франции королевскую власть. Несмотря на то что французы в одиночку сражаются чуть ли не со всей Европой, они не только умудряются отстоять свою страну, но и – под предлогом защиты народов от их угнетателей – отхватывают себе немало чужих земель (видную роль в этом процессе играет молодой генерал Бонапарт, имя которого вскоре будет наводить ужас на все королевские дворы континента). В октябре 1797 года недалеко от городка Ка́мпо-Форми́о (сегодня он называется Кампоформи́до и находится на северо-востоке Италии[24]) между Францией и Австрией подписывается мирный договор, по которому австрийцы теряют чуть ли не все свои владения в Северной Италии, на большей части которых образовываются «независимые» республики – Цизальпинская[25] и Лигури́йская[26], – на самом деле боящиеся без согласия французов и шагу ступить. Австрия выходит из войны, боевые действия в Европе прекращаются, и Первая коалиция разваливается. Французы, однако, на этом не успокаиваются, в следующем году откусывают себе сначала Голландию (превратив её в такую же «независимую» Бата́вскую республику[27]), затем Швейцарию (здесь появляется Гельвети́ческая республика[28]), а потом входят в Рим, создают там себе очередное карманное государство – Римскую республику, папу Римского насильно вывозят во Францию, а его дворцы попросту грабят[29]. Возмущению «наглыми революционерами» со стороны европейских монархов нет предела, и возникновение Второй коалиции становится лишь вопросом времени.

Её главным инициатором выступает Великобритания, заключившая в декабре 1798 года с Россией новый антифранцузский союз, за которым быстро следует аналогичное по духу русско-турецкое соглашение. А французы между тем захватывают и осаждают у северных границ Австрии несколько немецких городов и крепостей, её правительство нервничает и подписывает с Россией договор, который разрешает проход по территории этой страны русской армии по пути в Северную Италию, и в марте 1799 года, узнав об этом, Франция объявляет Австрии войну[30]. Складывается новая коалиция, в которую помимо ряда второстепенных европейских государств входят Англия, Австрия, Россия, Турция, Португалия и Швеция[31]. (Франция опять почти в одиночестве – на её стороне лишь Испания да новоиспечённые «независимые» республики.) И вот тут-то император Священной Римской империи Франц II[32] и обращается к Павлу I с просьбой о том, чтобы военные действия против французов в Северной Италии возглавил Суворов.

Надо сказать, что несмотря на формальную мощность очередной коалиции, многие её участники сражались в первую очередь за свои собственные интересы, что в конце концов, как мы увидим, приведёт к новым успехам Франции, а саму коалицию – к распаду. И ярким примером такого национального эгоизма становятся события, предшествовавшие приказу Суворову двигаться в Швейцарию.

В мае 1799 года, как раз в тот момент, когда наш фельдмаршал вовсю крушит французов в Северной Италии, Великобритания предлагает Павлу I принять участие в отвоёвывании у Франции Голландии или, как она теперь называется, Батавской республики. Формально цель у англичан прямо-таки святая – борьба с революционерами, но на самом деле им нужно отодвинуть от своих границ французский флот, а заодно и прихватить (а лучше уничтожить) флот голландский[33], – и тогда мировое господство Великобритании на море станет практически абсолютным. Нашему императору предлагается «разделение труда»: русские снаряжают корпус примерно в 17,6 тысяч человек[34], а британцы принимают все расходы по этой военной экспедиции на свой счёт. Численность английской армии оговаривается первоначально в 8–13 тысяч человек[35] с доведением её потом до 30.000 (на практике их силы не превысят двадцати пяти тысяч человек[36]). Командовать объединёнными русско-английскими силами должен будет второй сын английского короля Георга III Фредерик, герцог Йоркский[37]. Павел соглашается, и 11 июня[38] подписывается соответствующий секретный договор[39]. Надо сказать, что переговоры эти велись Россией и Великобританией втайне от их союзницы Священной Римской империи (англичанам соперница-Австрия в этой части Европы была совершенно не нужна), но она всё равно о них узнаёт, и Лондон с Санкт-Петербургом нехотя соглашаются взять её в свою «компанию».

Начинается масштабная перегруппировка войск Второй коалиции. Формально всё осуществляется в рамках большого плана по наступлению на Францию с востока сразу по нескольким направлениям. В соответствии с ним русские войска под общим командованием Суворова должны соединиться в Швейцарии и вторгнуться из неё во Францию через Бургундию. Находящаяся в Швейцарии австрийская армия во главе с младшим братом императора Франца II эрцгерцогом[40] Карлом – после занятия этой страны русскими – выходит из неё, движется на север и потом, перейдя Рейн в его верхнем течении, поворачивает на запад и наступает на противника как бы справа от Суворова. На севере соединённый англо-русский корпус наносит удар по Голландии. А на юге другая часть австрийских войск, расположенная в очищенной от французов Северной Италии, сковывает их силы в южных Альпах[41], угрожая в случае успеха французскому Лиону. Как видите, главными во всей этой грандиозной операции оказывались сосредоточившиеся в Швейцарии, то есть в центре наступления, русские войска, что как бы предполагало взятие Парижа нашим прославленным фельдмаршалом[42]. Но так было лишь на бумаге.

На деле же австрийцы, обидевшись на то, что их пытались отодвинуть от «освобождения» Голландии, решают двинуть основную часть армии эрцгерцога Карла как раз туда и для начала перейти Рейн не в верхнем его течении, а в среднем, на добрых триста километров севернее. Потом войскам Карла приказывается войти в контакт с вышеупомянутым русско-английским корпусом, а заодно и постараться спровоцировать антифранцузское восстание в Бельгии. Свои новые намерения австрийское правительство доводит до сведения российского руководства лишь в двадцатых числах июля[43]. Но Павел I не возражает, – правда, с одной оговоркой: сначала русские войска всё же выгоняют из Швейцарии французов, а уже потом австрийцы уходят на север. Те, как говорится, принимают мнение русского императора к сведению, а сами – втихаря – отдают приказ эрцгерцогу незамедлительно покинуть Швейцарию, как только в неё с севера войдёт русский корпус под командованием Римского-Корсакова (то есть ДО соединения его с Суворовым!). В этом заключалась месть за историю с Голландией и вот почему.

Общая численность австрийской армии в Швейцарии составляла 62 тысячи человек[44]. У французов здесь в общей сложности было около 71.000 штыков[45]. В корпусе Римского-Корсакова насчитывалось 26.700 бойцов[46]. Это означало, что силы противников были примерно равны (88.700 и 71.000 соответственно), особенно с учётом того, что часть войск была рассредоточена по разным частям страны. Правда, главные силы Карла в составе 50.000 солдат[47] в результате так называемой Первой битвы при Цюрихе, в ходе которой он 24–27 июня[48] одержал верх над французским генералом Андре Массена́[49], компактно расположились в районе этого города. Но вот они-то как раз и составляли основную часть его армии, подлежащей выводу из страны (всего уходило 58.000[50], то есть почти все). Таким образом, после ухода эрцгерцога около 27 тысяч русских оказывались против 71.000 французов. У врага преимущество более чем в 2,6 раза и это при том, что противник провёл в Швейцарии несколько сражений, прекрасно знает рельеф (в его рядах служит немало местных жителей), умеет воевать в горах, и, кстати говоря, располагает для этого соответствующим снаряжением, в то время как у наших войск опыт ведения боевых действий в горной местности нулевой. К тому же, хотя корпус Римского-Корсакова и состоит в основном из бойцов, закалённых в боях, сражаться им до этого приходилось главным образом с турками, но не с европейцами. А это соперник совершенно иной – по вооружению, по военным приёмам, по характеру, наконец.

Нет нужды говорить о том, что Римский-Корсаков приходит от такой новости просто в ужас. По своей натуре человек он недоверчивый и сразу же начинает подозревать измену. У него происходит бурное объяснение с Карлом, и в конце концов тот соглашается – вопреки имеющемуся у него приказу – оставить всё-таки в Швейцарии 22 тысячи австрийцев и 3.000 союзных им швейцарцев[51]. Пожалел Римского-Корсакова? Может быть. Да только эрцгерцог как военачальник опытный не мог не видеть, что если он уведёт всех своих солдат на север, то из-за малочисленности русского корпуса совершенно неприкрытыми останутся дороги на юго-восток, в его родную Австрию. Во всяком случае часть оставленных им в Швейцарии сил – корпус под командованием генерала Иоганна Фридриха фон Го́тце[52] (у него 8.000 человек[53]) располагается так, чтобы как раз эти дороги и защитить: севернее реки Линт[54], впадающей в Цюрихское озеро. То есть почти ровно на его другом конце, где-то в 60 километрах к юго-востоку от наших сил. А уж о чём реально думал Карл, нельзя было узнать ни тогда, ни тем более сегодня. Выход австрийцев в Германию начался в последних числах августа, тем более что с 15 августа[55] там началось наступление французов[56].

А мы вернёмся к Суворову. Александр Васильевич получает информацию о том, что ему нужно будет двинуться в Швейцарию, 16 августа[57] в личном послании ему австрийского императора Франца II.

Наш фельдмаршал с этим не согласен категорически. По его мнению, нужно окончательно зачистить Италию от французов (на что потребуется месяца два), а там начнётся осень, горные дороги станут непроходимыми, военные действия в Швейцарии затихнут, за зиму армия отдохнёт и получит необходимое снаряжение, командование ознакомится с новым театром военных действий, после чего по весне и можно будет двинуться в горы. Но австрийцы настаивают на безотлагательном выступлении. «Выдавя из меня сок нужный для Италии, бросают меня за Альпы»[58], – с негодованием говорит он о них. А когда 29 августа к нему приходит известие о том, что эрцгерцог Карл начал выход из Швейцарии[59], наш полководец понимает, что предстоящая кампания будет чрезвычайно трудной. Его солдаты и офицеры – люди надёжные, проверенные в боях с турками и французами, но у них нет достаточно тёплой одежды, совсем немного лёгкой артиллерии – всего 25 стволов[60] (а какой толк от тяжёлых пушек в горах?), нет знания местности, опыта ведения горной войны. Нет скота для перевозки даже небольшого обоза: лошади здесь бесполезны, нужны более выносливые и неприхотливые мулы. Нет даже продовольствия, рассчитанного на столь тяжёлый поход. Обстоятельства складываются настолько против немедленного марша на Швейцарию, что Суворов пишет английскому представителю при союзных войсках Уильяму Ви́кгаму (William Wickham) о том, что он «почёл безусловно необходимым отложить выполнение полученного /…/ приказа отправиться с моей армией в Швейцарию /…/»[61]. Но вскоре становится ясно, что этот план австрийцев поддерживает Павел I, и Александр Васильевич как человек военный видит, что ему остаётся лишь подчиниться.

На этом фоне чуть ли не единственной хорошей новостью становится приказ российского императора от 7 сентября, в котором нашему фельдмаршалу предписывается «соединить в Швейцарии Мои войска и действовать оттуда куда и как заблагорассудите, независимо от Це́сарцев [то есть австрийцев] /…/ Но как скоро достоверно вы бы узнали /…/, что Венский Двор приступает к заключению с Францией /…/ мира /…/, тогда /…/ изберите одно из двух /…/: или оставшись в Швейцарии, продолжать /…/ войну самим собою, или приняв нужные меры, обратиться с армией вашей к России[62]»[63]. По крайней мере, отныне наш военачальник может вести боевые действия, полагаясь лишь на свой собственный опыт.

Александр Васильевич верен себе: ещё до получение вышеупомянутого приказа Павла I его армия 4 сентября[64] переходит по мосту речку Тре́за, впадающую в Луганское озеро около посёлка Понте Треза[65], и берёт курс на Швейцарские Альпы. Фельдмаршал выбирает кратчайший путь на Цюрих, рядом с которым стоит корпус Римского-Корсакова, – через перевал Сен-Готард (Gotthardpass)[66]. Войска идут налегке: тяжёлая артиллерия и бо́льшая часть обоза отправляются в обход.

План нашего фельдмаршала состоит в следующем (см. карту выше). Он со своей армией преодолевает перевал, выходит в долину реки Ройс[67] (Reuss) и по ней быстрым маршем направляется через город Швиц[68] (Schwyz) к Цюриху с юга. Австрийские войска, стоящие в Швейцарии, в том числе корпус фон Готце, начинают при этом наступление на французские силы под командованием Андре Массена́ с юго-востока, а Римский-Корсаков, форсировав реку Лиммат, угрожает им с северо-востока. Таким образом, находясь под ударом с трёх сторон, Массена́ будет вынужден или уйти из Швейцарии на северо-запад или дать сражение, шансы на победу в котором у него будут, как минимум, неясные. Но Александру Васильевичу надо торопиться: до объединения сил Римский-Корсаков чрезвычайно уязвим перед противником и к тому же находится прямо перед ним. А если австрийцы предпочтут во всём этом не участвовать, то даже в случае соединения силы русских – чуть меньше 27.000 под Цюрихом и 20.000 у Суворова[69] – будут по численности уступать французам.

Армия направляется к местечку под названием Таве́рне (Taverne[70]) – там Суворову были обещаны австрийцами продовольствие, а также 1.429 мулов[71]. Дорога туда идёт через городки А́ньо (Agno[72]) и Беда́но (Bedano[73]). Мы были в тех местах. В краеведческом музее Аньо хранится, как утверждает его директор, знамя Суворова, а также четыре медали, связанные с его итальянским походом, а в Бедано у местной мэрии стоит информационный щит, на котором указаны важнейшие события в истории этого городка и среди них – прохождение нашей армии. В одной из книг я прочитал, что здесь же располагается так называемый дом Альбертолли (casa Albertolli) с надписью на уровне второго этажа: «По этой дороге начиная с 15.7.1799[74] на протяжении 7 дней подряд шла в направлении Швейцарии большая русская армия с генералом Суворовым и князем Константином»[75]. Мы нашли этот дом, он находится на площади Альбертолли (piazza Albertolli) – где ж ещё?! – но вот надписи на нём не обнаружили. Может, не то здание искали?

Здесь, кстати, в моём рассказе появляется князь Константин. Это второй сын императора Павла и не просто князь, а великий князь – так в Российской империи именовали всех императорских сыновей[76]. Пока ещё он не носит титула цесаревича, то есть наследника российского престола, но после Швейцарского похода получит и его и через добрых два с половиной десятилетия целых двадцать пять дней, с 19 ноября по 13 декабря 1825 года, даже будет официально считаться русским императором[77]. (Момент выступления в Санкт-Петербурге знаменитых декабристов был не в последнюю очередь связан именно с неразберихой, возникшей после смерти его бездетного старшего брата императора Александра I и из-за нежелания Константина царствовать.) Но это будет нескоро, а пока великий князь очень молод (ему всего 20 лет), и отец направляет его с Суворовым ещё в Италию, так сказать, набираться опыта – как жизненного, так и военного. Эх, если бы знал Павел I, какие испытания придётся пережить его сыну…

А пока замечу, что присутствие при нашей армии сына императора наложит на предстоящий поход, особенно на его вторую часть, свой существенный отпечаток. Но всему своё время.

Наш фельдмаршал прибывает между тем 4 сентября[78] в Таверне, и здесь его ждёт первая неприятная неожиданность: нет ни мулов, ни продовольствия. Он пишет возмущённое письмо императору Францу II, требует от австрийцев обещанного, те отговариваются «двусмысленными постыдными обнадёживаниями»[79], и так пропадают пять дней. Великому князю Константину приходит между тем в голову мысль употребить вместо мулов казачьих лошадей[80]: всё равно в горах от кавалерии толку мало. Таким образом выделяют 1.500 коней[81], казаков отправляют по окрестным сёлам для сбора мешков, чтобы делать из них вьюки (ведь телеги по горным тропам не пройдут), и с помощью местного населения заготавливается на семь дней продовольствие. В ходе этих приготовлений в Таверне всё же прибывают от австрийцев 650 мулов, нагруженных овсом, но их погонщикам ни в какую Швейцарию идти не велено[82]. С большим трудом удаётся уговорить их следовать вместе с армией. Во время вынужденной задержки Суворов выпускает для своих подчинённых наставление о том, как действовать в горах. По мнению ряда военных историков, это было прямо-таки образцовое сочинение[83], и это при том, что наш военачальник никогда в горной местности не воевал!

Вы, кстати, обратили внимание, что продовольствия было приказано заготовить лишь на семь дней? Это было вызвано тем, что Суворов, во-первых, не хотел замедлять движение своей армии излишним обозом, во-вторых, рассчитывал пополнить продовольственные запасы уже в швейцарских долинах, в районе Шви́ца и, в-третьих, имеющийся скот просто не мог увезти больше. Но Швейцария была обчищена французами так, что даже около более или менее благополучного Цюриха войска Римского-Корсакова и австрийцев с огромным трудом находили продукты питания. Так, например, наши солдаты по нескольку дней не имели даже хлеба или сухарей, крупы им отпускалось в десять (!) раз меньше положенного, а уж мяса они и вовсе не видывали[84]. Суворов об этом не знал. К тому же скорость, с которой он рассчитывал преодолеть расстояние до Швица, – 140 километров за 7 дней, – то есть двадцать километров в день, была в горах чрезвычайно труднодостижимой даже при отсутствии сопротивления неприятеля[85]. Но другого выхода не было. Как бы то ни было, совокупность всех этих обстоятельств вскоре обернётся для нашей армии весьма неприятными последствиями…

8 сентября авангарду русского войска под командованием уроженца Курляндии российского генерала Ди́дериха А́ренда (Андрея Григорьевича) фон Розенберга[86] (я ещё расскажу о нём) приказывается выйти из Таверне[87]. Суворов торопится. Он понимает, что потеряно драгоценное время, и терзается дурными предчувствиями. «Массена́ не будет нас ожидать и устремится на Корсакова», – говорит он одному из своих офицеров[88]. И как в воду смотрит: ровно через неделю его предсказание сбудется самым печальным образом.

Розенберг выходит раньше всех, поскольку его корпусу (6.000 человек[89]) поставлена отдельная и трудновыполнимая задача. В местечке Бья́ска (Biasca[90]), на пути к Сен-Готарду, он должен будет взять вправо, проследовать вдоль реки Бре́нно (Brenno[91]) вверх по долине Бле́ньо (valle di Blenio[92]), преодолеть перевал у горы Лукма́ньер (Lukmanier Pass[93]), спуститься вдоль озера Святой Марии (lai da Sontga Maria или lago di Santa Maria[94]) к городу Дисе́нтис[95] (Disentis), соединиться там с австрийским корпусом под командованием генерала Франца Зе́виера фон Ауфенберга[96] (2.000 человек[97]), продолжить марш впереди него, зайти в тыл к французам и атаковать их позиции у деревни У́рзерн[98] (Ursern, также Urseren[99]), то есть по другую сторону Сен-Готарда, прямо перед знаменитым Чёртовым мостом (я скоро расскажу о нём поподробнее). Следует отметить, что идею такого обходного манёвра подсказал нашему военачальнику австрийский полковник Готфрид Штраух[100], хорошо знавший эту местность.

А Суворов между тем, пытаясь обмануть противника, распускает слух, что основные части начнут поход лишь двадцатого, и даже объявляет по войску соответствующий приказ[101]. А сам 10 сентября[102] устремляется к городу Беллинцо́на[103] (Bellinzona), через который и идёт дорога к перевалу. В этот же день к Римскому-Корсакову и фон Готце летит гонец с известием о том, что русская армия начала движение на соединение с ними[104].

В Таверне Александр Васильевич останавливался в доме одного швейцарца – некоего Гауде́нцио Га́ммы. Его брат Антонио[105] (его фамилию пишут также как Га́мба), торговец скотом[106], был примерно того же возраста что и наш фельдмаршал, и два пожилых человека настолько прониклись симпатией друг к другу, что Антонию вызвался быть у него проводником. Он мужественно перенесёт все неимоверные тяготы швейцарского похода, ни на шаг не отойдёт от своего «подопечного», покинет его уже в Австрии, потом вернётся домой и поселится в городке Альтдо́рф (и о нём я скоро расскажу), где и закончит свои дни. За оказанные им услуги наш полководец подарит Гамме трёхметровый шёлковый шарф[107], а в 1817 году в Москве будет даже опубликована пьеса забытого сегодня русского писателя Сергея Николаевича Глинки[108] под названием «Антонио Гамбо [именно так, через «о»], спутник Суворова на горах Альпийских. Героическая драма»[109]. В июне 1999 года, в честь двухсотлетия перехода русской армией через перевал Сен-Готард, на нём был установлен памятник, на котором наш командующий изображён именно со своим проводником, стоящим перед его лошадью (см. ниже).

Кстати говоря, почти никто из историков не пишет о том, что Антонио Гамма работал в нашей армии ещё и переводчиком. Даже сегодня в Швейцарии есть целых четыре государственных языка: немецкий, французский, итальянский и частично ро́манш[110] – язык, на котором говорят всего около 39 тысяч жителей этой страны, в основном в её юго-восточном кантоне Граубюнден[111]. Но помимо официальных языков есть ещё швицертю́тш[112] – один из диалектов немецкоговорящих кантонов Швейцарии, на котором общаются устно, в повседневной жизни. Это своеобразная мешанина немецкого со всеми остальными, какие только швейцарцы-немцы посчитают необходимыми для разговора друг с другом. У швицертютша тоже несколько разновидностей, и, например, жители Базеля на севере с трудом понимают своих соотечественником из кантона Вале́ на юге, если те начнут говорить слишком быстро. Так что австрийцы со своим немецким были здесь Суворову не помощники (он и сам, кстати, хорошо владел этим языком): на швицертютше они не понимали ни черта. А вот Гамма – человек простой, многократно бывал в местах, куда направлялся наш полководец, и чувствовал себя в общении с местными как рыба в воде.

В Беллинцону Суворов приходит в тот же день, 10 сентября[113], и останавливается в ней на ночь. А рано утром, в четыре часа этого же дня, авангард Розенберга начинает движение к Сен-Готарду.

Всё это время дождь – словно назло – льёт как из ведра. Резкий ветер с гор продувает насквозь (не забудьте, что обмундирование у наших солдат летнее, поскольку отправлялись они в своё время в солнечную Италию, но уж никак не в суровую Швейцарию). Особенно зябко ночами. Дорога, по которой могли идти повозки, заканчивалась в Таверне. Далее шла скорее тропа, доступная лишь для человека (в том числе всадника) да вьючных лошадей и мулов. У Беллинцоны она ещё петляла между садами и виноградниками по ровной и широкой долине реки Тичи́но, но потом постепенно, переходя с одного берега на другой, всё больше углублялась в ущелье, превращалась уже в тропу горную – правда, довольно хорошую, просыпанную камнями и примерно два метра в ширину[114], – и наконец вливалась в городок Айро́ло (Airolo[115]) уже совсем перед крутым подъёмом на перевал.

Основные силы армии Суворова начинают выходить из Беллинцоны 11 сентября[116]. Есть разные данные относительно того, где конкретно в этом городе ночевал наш полководец. По одним – в доме неких фон Ме́нтленов, которым он даже подарил два пистолета[117] (его адреса мне найти не удалось, да и вообще – существует ли он сегодня?). По другим – в гостинице «Ла Че́рва» («La Cerva»), что по-итальянски означает «Олениха», которая располагалась на площади Нозе́тто (piazza Nosetto)[118]. Площадь мы легко нашли (на ней стоит ратуша – Palazzo Civico), а вот гостиница, очевидно, до наших дней не дожила. Зато, прогулявшись по Старому городу, мы взобрались на стены главной крепости Беллинцоны – Кастельгра́нде[119], которые увенчаны такими же зубцами-«ласточкиными хвостами», что и стены Московского Кремля. Может быть, потому что одним из строителей наших стен был Пьетро Антонио Сола́ри[120] – уроженец кантона Тичино, столицей которого и является сегодня Беллинцона? Или потому, что в 1460 году за возведением Кастельгранде приезжал наблюдать другой тичинец – Ридольфо Аристотель Фьорава́нте[121], создатель кремлёвского Успенского собора[122]? Кто знает…

В авангарде колонны Суворова движется 64-летний генерал-аншеф Отто-Вильгельм (Вили́м Христофорович) фон Дерфе́льден[123], немец из Эстляндии, родившийся, когда этот край уже вошёл в состав Российской империи. В его корпусе находится молодой генерал князь Пётр Иванович Багратион (ему всего 34 года) – будущий герой Отечественной войны 1812 года, а рядом с Багратионом – великий князь Константин, терпеливо сносящий все напасти непогоды. Сам Суворов едет на своей казачьей лошади в лёгком мундире, одетом на белый камзол (своеобразный пиджак с множеством пуговиц и до колен). На ногах – носки и полусапоги-ботфорты. На плечи накинут тонкий, видавший виды плащ без подстёжки, который он сам называет родительским. На голове – круглая шляпа с широкими полями. В общем, летняя одежда фельдмаршала мало чем отличается от солдатской, а ведь ему семьдесят лет!

В тот же день, 11 сентября основные силы минуют Бьяску (здесь к нашей армии присоединяется австрийская бригада – 4.570 человек[124] – под командованием уже упоминавшегося полковника Штрауха[125]) и подходят к местечку Джо́рнико (Giornico[126]). В нём Суворов останавливается на ночь – как утверждают сегодня местные жители, на постоялом дворе «Ка́за Ста́нга» (Casa Stanga).

Найти этот дом оказалось непросто. Джорнико невелик и довольно живописен, несмотря на некоторую обшарпанность. В «Каза Станга» сегодня находится этнографический музей округа Левентина[127] (Museo etnografico di Leventina), располагающийся по совершенно потрясающему адресу: Casella postale 596 CH-6745 Giornico, то есть Почтовый ящик 596, индекс Чи-Акка́-6745, г. Джорнико. По таким координатам его, может, только местный найдёт, а никаких джи-пи-эсов тогда не было. Проплутав минут сорок и не встретив ни одной живой души (а дело было днём), мы каким-то чудом вырулили на дорогу под названием ви́а Кантона́ле (Via Cantonale), поехали по ней от Бьяски на Фа́идо (Faido[128]) и в конце концов обнаружили это здание по левую руку, у реки Тичино. Нашли на стене надписи, сделанные по-русски якобы солдатами Суворова[129], но там не только слов, но и ни одной буквы разобрать невозможно, так что чёрт те знает, кто их нацарапал и на каком языке. Есть на внешних стенах и гербы, но вот суворовского – как обещала одна книга[130] – среди них я не обнаружил.

А мы пока вернёмся к Андрею Григорьевичу Розенбергу. В нашей исторической литературе стремительная суворовская атака перевала Сен-Готард (о ней – чуть позже) полностью затмила тяжелейший манёвр этого генерала, а между тем он оказался ничуть не легче неё, да и вообще без этого обхода провести тот яркий успешный штурм и потом двигаться дальше в долину было бы очень проблематично[131].

Розенберг проходит Бьяску 10 сентября[132]. Дорога, по которой он ведёт свой корпус, тоже узка, то и дело переходит с одного берега Бренно на другой и неуклонно поднимается вверх. Беспрестанно льёт дождь, становится скользко, но несмотря на это, а также на постоянно сменяющие друг друга крутые спуски и подъёмы люди почти без остановки идут вперёд и вперёд с раннего утра до позднего вечера, то есть пока позволяет световой день. Бурную ночь с 11 на 12 сентября солдаты проводят у самого перевала, на высоте около 2.400 метров над уровнем моря. Из-за отсутствия хвороста костров разжечь невозможно, а с рассветом нашим продрогшим воинам приходится взбираться по снегу ещё выше, и лишь через несколько часов, спустившись в долину, они вздыхают свободнее. В этот же день Розенберг соединяется с австрийцами и после короткого привала выходит поздним вечером к деревне Та́веч (сейчас она называется Ту́еч[133] /Tujetsch/), всего в 20 километрах от Урзерна/Андерматта[134]. Люди валятся с ног, просто физически не в силах идти дальше, да к тому же здорово отстали вьюки. Розенберг командует ночной привал. В этот день его корпус преодолел около 25 километров[135] – скорость, совершенно немыслимая для горного перехода.

А основные силы нашей армии между тем покидают Джорнико и останавливаются в Фаидо. Суворов несколько замедляет движение – специально для того, чтобы Розенберг успел к назначенному месту вовремя. Здесь в ночь с 12 на 13 сентября он останавливается в монастыре монахов-капуцинов[136].

Капуцинами этих людей в шутку прозвали за то, что они носили остроконечный капюшон («cappuccio» по-итальянски означает «капюшон»). В 1525 году они откололись от другого ордена – францисканцев, но как монахи мало чем от них отличались, разве что красновато-коричневым цветом своей одежды[137] (у францисканцев она поначалу была серая[138]). А нам всем больше знакомо другое слово – капучино, так вот этот способ приготовления кофе от капуцинов и пошёл. Только не от них самих, а как раз от цвета их одежды. Дело в том, что в XVII веке словом «cappuccino» (капуцин) называли ещё красновато-коричневый цвет, а в веке восемнадцатом в Австрии такое название (Kapuziner) получил напиток похожих оттенков, изготовлявшийся на основе кофе с добавлением в него сливок и яичного желтка. Ну, а в XX веке он постепенно перебирается из Австрии в Италию и превращается в то, что мы все сегодня знаем и любим[139].

Трудно сказать, поили монахи нашего фельдмаршала кофе или нет, но сам монастырь сохранился, и мы его в Фаидо видели. По другой версии, кстати, Суворов ночевал в так называемом доме «Ка́за дель Готта́рдо»[140]. Его мы тоже нашли, причём легко, поскольку расположен он прямо на трассе, по правую руку, если ехать на Айроло.

Идущий впереди корпус генерала Дерфельдена стоит у деревеньки Да́цио (Dazio), примерно в десяти километрах, не доходя до Айроло, где уже находятся передовые части французов.

Суворов назначает штурм Сен-Готарда на 13 сентября[141]. Он вновь разделяет войска на три колонны. Князь Багратион идёт в правой, совместная русско-австрийская колонна должна обойти позиции противника слева, а по центру, несколько сзади них, приказано наступать непосредственно на Айроло основным силам (также русским и австрийцам). Правая и левая колонны начинают движение вперёд в три часа ночи. Дождь наконец-то стихает, но погода по-прежнему стоит сырая и пасмурная. На горах впереди висят густые тёмные облака. Первым, около двух часов дня, входит в соприкосновение с французами Багратион. Сильно уступая численно нашим силам, противник начинает отход по главной дороге – организованно и постоянно отстреливаясь. Наш генерал берёт ещё правее, и солдаты принимаются карабкаться по крутым горам, стремясь обойти Айроло сзади. На скалах сидят французские стрелки, и бой разворачивается прямо там. На левом фланге русские с австрийцами тоже вынуждают противника отойти, и фронтальная атака на Айроло склоняет чашу весов в нашу пользу. Город занят.

Тут же начинается уже непосредственный штурм Сен-Готарда. Его защищают около 3.500 человек[142], и наиболее неприступен он именно со стороны Италии, то есть оттуда, откуда наступают русские. Первую атаку в лоб французы отбивают с большими потерями для нас. Вторую – тоже, причём потери ещё больше (около 1.200 человек[143] ранеными и убитыми). Близится вечер, а с ним и скорая высокогорная темень. Суворов не имеет никаких известий о Розенберге, Багратион, взбирающийся по крутым скалам, всё ещё не добрался до перевала. Люди на марше с раннего утра и страшно устали, а тут ещё на Сен-Готард наваливается густой туман. На такой высоте (2.100 метров над уровнем моря[144]) трудно дышать – а ведь наши солдаты никогда не воевали в горах. Но Александр Васильевич командует третий штурм. На часах четыре часа дня. В этот момент слева от неприятеля наконец-то появляется корпус Багратиона, и это решает дело: не ожидавшие такого французы отходят вниз, к деревне Хоспента́ль (Hospental)[145].

Сегодня на Сен-Готард ведёт от Айроло прекрасная – хоть и постоянно петляющая – асфальтированная дорога. Вообще-то он так назван в честь некоего Святого Годега́рда[146] из Хильдесха́йма[147] – города в Германии в 25 километрах юго-восточнее Ганновера – и случилось это в 1226 году[148]. Этот Годегард был в данном городе епископом и за неизвестные мне заслуги был причислен к лику святых. Да и Бог с ним.

На Сен-Готарде мы были трижды, причём один раз в страшный туман, так что легко смогли себе представить, как тяжело было тут сражаться в тот день. Фотографировались у уже упомянутого мною памятника, купили, кстати, прекрасные книжки о Швейцарском походе, но вот небольшой бюст Суворову, установленный на южном склоне, не нашли. Не успели мы посетить и так называемую Часовню павших, в которой похоронены наши солдаты, погибшие при штурме этого перевала, а также – уже в 1976 году – перезахоронены останки русских солдат, погибших во Второй битве при Цюрихе[149] (я вскоре расскажу о ней). А пока, пользуясь моментом, хочу сказать ещё пару слов о памятнике, поскольку история его установки необычна и, можно сказать, чисто русская.

В 1999 году героической эпопее нашего фельдмаршала исполнялось 200 лет. За год до этого, 16 июля 1998 года Государственная Дума Российской Федерации принимает специальное постановление «О 200-летии Швейцарского похода Суворова», в котором предлагает Президенту России издать соответствующий указ, а правительству и органам власти субъектов федерации – изыскать для праздничных мероприятий соответствующие деньги[150]. Предполагалось, очевидно, что часть из них пойдёт на сооружение памятника на Сен-Готарде. Но, как это часто бывает в нашей стране, бумагу выпустили и успокоились, а деньги так никто и не выделил. На помощь пришли… швейцарцы. По инициативе жителя крохотного, но независимого княжества Лихтенштейн[151] барона Эдуарда (Александровича) фон Фальц-Фе́йна[152] в Швейцарии и ряде других зарубежных стран было собрано 200 тысяч швейцарских франков. Нашёлся и скульптор – Дмитрий Никитович Тугаринов[153], как раз в это время работавший на реставрации мемориала у Чёртова моста (об этом монументе – чуть позже). Он взялся соорудить соответствующий памятник, причём купил глину-пластилин для изготовления его проекта на свои собственные деньги, заработанные здесь[154]. Работал он прямо на месте, и именно ему принадлежит идея изобразить рядом с нашим полководцем Антонио Гамму. Дело в том, что в этой стране, скажем так, не приветствуются какие-либо военные символы других стран[155], в том числе, естественно, и памятники иностранным военачальникам. Поэтому Тугаринов посвятил свою композицию в первую очередь как бы швейцарцу, отодвинув Суворова на второй план (он ведь следует за Гаммой) и элегантно обойдя таким образом существующее ограничение. Да ещё и припрятал под плащом Александра Васильевича едва заметную шпагу[156].

Кстати говоря, как можно догадаться по имени и отчеству упомянутого только что барона Фальц-Фейна, происходил этот совершенно замечательный человек из России. Его предки, которые относились к древнему германскому роду Аска́ниев[157], приехали в нашу страну из Германии, да так и осели на Украине, недалеко от Екатеринослава (в 1796 году он получил название Новороссийск, потом в 1802 году вновь стал Екатеринославом, в советские времена был переименован в Днепропетровск, а сейчас называется Днепром[158]). Между прочим, они приходились дальними родственниками русской императрице немке Екатерине II, которая относилась к Ангальт-Цербстской ветви этого рода[159] (ведь её полное немецкое имя, как я писал ранее, было София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская-Дорнбургская[160]). В XIX веке семья Фальц-Фейнов владела, помимо прочего, крупнейшим в Российской империи овцеводческим хозяйством и одним из лучших конезаводов[161], винным заводом, кондитерской фабрикой и консервным производством, а родственник Эдуарда Александровича Фридрих Эдуардович в 1856 году основал один из первых заповедников на территории Российской империи – Асканию-Нова[162], который сегодня располагается в Херсонской области Украины[163]. В 1918 году семье Эдуарда Фальц-Фейна посчастливилось вырваться из революционной России (его 84-летнюю мать, которая не захотела уезжать, застрелили через год коммунисты[164] – просто так, потому что была помещицей), а сам он в конце концов обосновался в Лихтенштейне. В 1936 году барон становится основателем Олимпийского комитета этого княжества, несёт флаг Лихтенштейна на зимних Олимпийских играх 1956 года в итальянском Кортина д’Ампеццо и на летней Олимпиаде 1972 года в немецком Мюнхене.

Но россияне должны быть признательны ему, естественно, не за это. В Санкт-Петербурге он оказывает помощь Суворовскому училищу, в 1984 году вносит решающий вклад в возвращение в Россию праха великого русского певца Фёдора Ивановича Шаляпина, долгие годы ищет украденную фашистами Янтарную комнату (не находит, но зато добивается возвращения в Россию единственных вещей, оставшихся он неё, – комода из красного дерева и части мозаики), дарит Воронцовскому дворцу в крымской Алупке картину известного русского живописца XVIII–XIX веков Дмитрия Левицкого «Портрет князя Григория Потёмкина», передаёт во дворец в Ливадии уникальный ковёр с портретом последнего русского императора Николая II – подарок царю от иранского шаха – и возвращает нам ещё множество сокровищ русской культуры и истории. Посетить Россию барон Фальц-Фейн получает возможность лишь в семидесятилетнем (суворовском!) возрасте, в 1982 году (в Международном олимпийском комитете он активно – и успешно – отстаивает кандидатуру Москвы как столицы летних Олимпийских игр 1980 года, вот советские коммунисты и разрешают ему приехать), и уже после свержения их власти в нашей стране награждается тремя российскими орденами. А в Швейцарии, в городе Гла́рус (о нём тоже речь ещё пойдёт впереди) он основывает музей Суворова[165]. Умер этот замечательный человек в 2018 году, дожив до ста шести лет.

Но давайте всё-таки вернёмся к Сен-Готарду 1799 года.

Пока измученные тяжёлым днём русские солдаты с грехом пополам устраиваются на перевале на привал, Александр Васильевич идёт к небольшому странноприимному дому (хоспису), стоящему невдалеке. В нём живут несколько монахов-капуцинов, которые по мере своих сил и возможностей помогают странникам, идущим этой тяжёлой и опасной дорогой: принимают у себя (отсюда и происхождение слова «странноприимный»), отогревают, а если есть возможность, то и кормят. (К сожалению, здание это практически не сохранилось[166].) Седому приору, то есть руководителю дома-монастыря, тоже около семидесяти лет, он предлагает Суворову разделить с ним ужин, но тот сначала решает помолиться. После этого они садятся за картошку с горохом, наш фельдмаршал в прекрасном настроении, разговаривает с монахами на нескольких языках – чем немало их удивляет – и благодарит за гостеприимство.

Самое удивительное, что в этот же вечер Суворов решает идти дальше, и после короткого отдыха армия снова приходит в движение. А к французам прибывает между тем из Альтдорфа сам командующий – сорокалетний генерал Клод Жак Лекурб.

Это опытный и отважный военачальник, сделавший карьеру на полях сражений. Свой путь в армии он начинает ещё при короле Людовике XVI, но полностью его таланты раскрываются после Великой французской революции 1789 года. Всего за два года Лекурб проходит путь от капрала (один из низших офицерских чинов) до полковника, в 35 лет становится бригадным генералом, а в 39 – генералом дивизионным. В Швейцарии он подчиняется уже известному нам генералу Андре Массена́, но на данном направлении является главным. На следующий год он будет громить австрийцев на территории современной Германии, но осудит переворот, осуществлённый во Франции Наполеоном Бонапартом, провозгласившим себя в мае 1804 года императором[167], и вскоре окажется в отставке. После падения Наполеона новый французский король Людовик XVIII в 1814 году возвратит Лекурба в армию, а годом спустя возведёт его в графское достоинство[168]. Но во время последней попытки Бонапарта захватить власть (так называемые Сто дней[169]) Лекурб перейдёт на его сторону и вновь будет сражаться с австрийцами. Умрёт заслуженный генерал всего в возрасте пятидесяти шести лет. Его имя выбито на Триумфальной арке в Париже (на её восточной опоре)[170].

Дивизионный генерал Клод Жак Лекурб (1759–1815)

Я так подробно рассказываю про этого человека, чтобы было понятно, что как в Италии, так и в Швейцарии Суворову противостояли первоклассные военачальники, – которых он всё равно неизменно заставлял играть по своим правилам.

Лекурб ринулся было навстречу нашим войскам, намереваясь остановить их перед Хоспенталем, но тут приходит известие, что у него в тылу не пойми откуда появились русские. Это передохнувший за ночь корпус Розенберга рано утром двинулся вперёд и где-то через шесть километров атаковал неприятельские посты. Почти непрерывный бой в горах продолжается чуть ли не весь световой день: русские наступают, французы организованно отходят. Ближе к вечеру 13 сентября наши войска вплотную подходят к той самой деревне Урзерн (Андерматт), взять которую приказывал Суворов, и тут долину заволакивает туманом. Под его покровом наши солдаты в полной тишине осуществляют перестроение, делают внезапный ружейный залп и с криком «Ура!» бросаются на невидимого противника в штыки. Опешившие французы пытаются организовать оборону, но в конце концов она превращается в бегство, и от полного разгрома их спасает лишь темнота да продолжающийся туман. Розенберг останавливается на ночь в захваченном Урзерне. На часах семь вечера. Тяжелейший день, выпавший на долю его солдат, не позволяет им завершить боевые действия засветло, иначе французские войска ждало бы неминуемое окружение[171].

Сам Лекурб пытается между тем отстоять Хоспенталь, но к вечеру вынужден его покинуть, причём под натиском войск Суворова делает это настолько поспешно, что в плен, уже в полной темноте, попадают французские хлебопёки[172].

В эту ночь французский генерал совершает, казалось, невозможное. Отступать по удобной дороге он не может: в Урзерне/Андерматте, то есть у него в тылу, стоит Розенберг. И вот, стремясь преградить путь Суворову за Чёртовым мостом, он вместе со своими войсками идёт к цели, взяв вправо (если стоять спиной к Андерматту), через почти отвесный хребет Бе́тцберг (Bäzberg), причём по полному бездорожью и к тому же ночью, то есть в кромешной темноте[173]. А высота его – более 2.300 метров над уровнем моря. Примерно такую же высоту преодолели несколько дней назад и наши солдаты под командованием Розенберга, но они это сделали днём. Хотя справедливости ради следует сказать, что французы пользовались специальным снаряжением: на ногах у них были своеобразные сандалии, одеваемые поверх обуви, в подошвы которых были вмонтированы железные штыри, что значительно облегчало и ускоряло движение по горам. Но всё равно, представив себе ползущих в потёмках вверх по ледяным и скользким скалам людей, да ещё и с оружием, сразу понимаешь, что героизм в этой войне показывали не только чудо-богатыри Суворова. К утру Лекурб «спускается с небес» и встаёт на пути русской армии за мостом, у деревни Гёшенен[174] (Göschenen).

А наш фельдмаршал ночь проводит в Хоспентале. Розенберг стоит всего в 3–4 километрах от него, причём в прямой видимости. Наши солдаты видят его костры, но принимают их за французские.

Останавливается Суворов на постоялом дворе, который называется «Гастхауз цум Охсен»[175] («Постоялый двор у вола»). Самое удивительное, что дом этот сохранился. Он находится по адресу Готтардштрассе, дом 15 (Gotthardstrasse, 15), и в нём по-прежнему гостиница! Правда, называется она по-другому: «Санкт-Готтард» («St Gotthard»), но зато на втором этаже есть покои, в которых жил наш полководец. Мы легко отыскали гостиницу (аккуратное белое пятиэтажное здание), зашли вовнутрь, и – к нашей радости – её сотрудница провела нас на второй этаж и показала этот номер (к счастью, он был не занят). Это оказались две комнаты, соединённые между собой дверью, закрытой на ключ. В одной из них он работал, а в другой спал. А на одной из наружных стен, над входом в ресторан, по-немецки написано: «Квартира генералиссимуса Суворова 24 сентября 1799 года» (дата дана по новому стилю). Правда, генералиссимусом Александр Васильевич тогда ещё не был, но разве это важно? Ведь совершенно удивительно другое: в далёкой от России стране, в малюсенькой деревушке, в которой живёт-то едва двести человек[176], помнят нашего прославленного соотечественника и чтят его память! И таких мест в Швейцарии множество! Где-то на Сен-Готарде, например, на скале вырезана надпись на латинском языке: «1806 Suvorowii victoriis», что означает «1806 [год, ] Суворова победам». Кто сделал её, неизвестно. Говорят, что местные жители в том году. Мы этот «Суворовский камень» найти не смогли, но в одной из книг в моей библиотеке есть его фотография: крупные неровные буквы коричневого цвета[177].

А ведь если знать события той войны, то добрая память о нас со стороны швейцарцев станет совершенно понятной. Дело в том, что к русской армии жители этой страны относились как к освободительнице от опостылевших французов, которые вели себя в ней нагло, жестоко и порой бесчеловечно. Вот, например, что пишет о тех временах известный в Швейцарии историк, автор трёхтомной «Истории швейцарского народа» Берто́льд ван Мю́йден[178]: «Никогда свободный народ не испытывал такого рода бедствий и унижений, как при /…/ француза[х] /…/ Страна обеднела вследствие нашествия и грабежа французских генералов и офицеров. /…/ Вся Швейцария изнемогала под непомерной тяжестью всякого рода требований и вымогательств. Дошло до того, что /…/ даже богатые семьи по нескольку месяцев не ели мяса, в то время как французские солдаты имели его в изобилии. Тысячи полунагих и бездомных детей бродили по стране нищенствуя /…/»[179]. А другой историк, француз Эдуар Гашо́, приводит в одной из своих книг следующие слова известного швейцарского писателя, обращённые к французскому правительству: «Вы пришли, как разбойники, к народу, который никогда вас не обижал, и вы навязали ему иго, в тысячу раз более нестерпимое, чем самые тяжёлые испытания, которые он в прошлом перенёс»[180]. Что же касается отношения швейцарцев к русской армии, то вот, например, цитата из книги другого швейцарского историка, профессора университета в городе Лозанна Шарля Жилья́ра: «Швейцарское население с восторгом встречало австрийскую и русскую армию, под ударами которых отступали французы»[181]. И я ещё расскажу, как достойно вели себя наши солдаты на территории этой страны.

А пока возвратимся в раннее утро 14 сентября 1799 года. Ночь опять выдалась холодная, продрогшие солдаты вновь строятся в походную колонну. Их ждёт ещё более тяжёлое испытание: штурм Чёртова моста. Дорога к нему идёт через уже упоминавшийся Андерматт[182] (Andermatt).

Этот небольшой городок, располагающийся в каких-то трёх километрах ниже Хоспенталя, совершенно прелестен. На его главной улице, которая тоже называется Готтардштрассе, есть дом № 253, в котором Александр Васильевич устроил в тот день свою ставку, то есть командный пункт. Он стоит несколько в глубине – каменный первый этаж, деревянные остальные четыре, на фасаде цифра «1786» (год постройки), с правой стороны табличка на немецком: «Здесь 25 сентября 1799 года находилась ставка генералиссимуса Суворова» (дата по новому стилю и вновь генералиссимус). В доме находится городской музей Андерматта, на двери информация о часах его работы, а также номер телефона, по которому можно позвонить, если он закрыт. (В нашем случае было именно так, но звонить мы не стали.) Но всем жителям этого городка он известен не как музей, а как «дом Суворова».

Русская армия выходит их Хоспенталя в шесть часов утра, спокойно соединяется с корпусом Розенберга в Андерматте (французов и след простыл – они поджидают нас в горах) и направляется к Чёртову мосту.

Надо побывать в этом месте, чтобы понять, что оно полностью оправдывает своё название. Здесь бурлящая река Ройс прорезает узкое отвесное и глубокое ущелье Шёлленен (Schöllenenschlucht)[183], через которое на высоте около 22 метров[184] (а это примерно уровень седьмого этажа современного здания) была перекинута арка каменного моста без перил длиной порядка двадцати метров[185]. Под ним ледяной Ройс срывался несколькими яростными водопадами вниз где-то на 60 метров[186] и ревел так, что его слышно было издалека. Несмотря на высоту речные брызги не только достигали моста, но и взлетали выше него, так что он всегда был мокрый и скользкий.

В первый раз мы были у Чёртова моста в прекрасную солнечную погоду (тот, «суворовский», к сожалению, не сохранился – одни опоры остались, да и то их нужно ещё поискать), но место это всё равно произвело впечатление грозное и неспокойное. А уж когда попали туда в облачность и туман, то стало просто не по себе.

Но и это было ещё не всё. Недалеко от моста на пути нашей армии чернела так называемая У́рнерская дыра (Urnerloch[187]) – узкий тоннель, пробитый в 1707–1708 году сквозь скалу, преграждавшую к нему дорогу (это был первый тоннель в Швейцарии, построенный человеком[188]). Длина его была около 64 метров, а ширина в самом узком месте – 2–3, своды неровные и сырые[189]. По такому проходу люди могли идти практически лишь гуськом, а конь, например, вообще едва пролезал, так что оборонять его было – сказка: поставь при входе-выходе пушку, и горстка защитников сможет остановить здесь целую армию. Вот как выглядел вход в неё со стороны наступавших русских войск:

Сразу же за Урнерской дырой горная дорога, огибая скалу, шла по узкому карнизу длиной около 400 шагов и круто спускалась к Чёртову мосту. После него она упиралась в другую скалу, совершенно отвесную, резко сворачивала вправо, по другому – искусственному – карнизу вела вниз к ещё одному мостику, потом перепрыгивала с одного берега Ройса на другой и выходила из ущелья в Гёшенене, то есть там, где засели основные силы Лекурба. Расстояние от тоннеля до Гёшенена невелико: не более трёх километров, но сколько же смертельных опасностей поджидало русского солдата на этом пути!

Вот как изобразил это место один из самых известных английских живописцев Уильям Тёрнер, побывавший здесь в 1802 году[190] (он так и назвал свою картину: «Чёртов мост, Сен-Готард»[191]):

Тут же поясню, что суворовские войска атаковали его слева, пройдя сквозь едва попавшую на картину скалу с той самой дырой, а французы, соответственно, защищались по правую сторону[192]. И представьте себе, насколько нашим воинам, никогда не бывавшим в горах, было страшно и, между прочим, явно тяжелее, чем их противнику.

Пришло, видимо, время рассказать, почему этот мост был назван именно так и когда он вообще появился.

Существует легенда, что местные жители, задумав построить мост через Ройс, попросили помочь в этом чёрта, а тот в ответ потребовал в качестве вознаграждения душу того, кто первым пройдёт по законченному сооружению. Но когда строительство было завершено, люди пустили по мосту собаку, бросив перед ней кусок хлеба. Несчастное животное было мгновенно разорвано в клочья, но чёрт, увидев, что его обманули (он, естественно, хотел душу человека), схватил огромный кусок скалы и потащил его к своему творению, намереваясь его разрушить. Но навстречу ему вышел некий «святой человек», который стал его ругать, и чёрт бросил свою ношу. С тех пор этот обломок скалы – Чёртов камень – так и лежит недалеко от селения Гёшенен[193], у дороги, ведущей из него к деревеньке Ва́ссен (Wassen[194]), при съезде № 40 (его легко обнаружить). Именно в таком виде эта легенда впервые была записана в 1716 году[195]. Позднее, правда, более популярным стал другой вариант: во-первых, люди пустили по мосту козлёнка, и, во-вторых, чёрт, таща глыбу, притомился, присел отдохнуть, в этот момент одна старуха взяла, да и нарисовала на ней крест, и он был вынужден камень оставить[196]. Данную версию отражает сегодня большой рисунок слева от въезда в пробитый в 1958 году[197] тоннель, который располагается слева же от памятника русским солдатам, погибшим в ходе швейцарского похода Суворова (о нём – чуть ниже) – розовые чёрт с козлёнком.

Первый мост в этом месте – деревянный – был построен аж в двадцатых годах XIII века[198], то есть где-то за два десятка лет до знаменитой в нашей стране Невской битвы. А триста лет спустя, в 1545 году, вместо него появился каменный[199]. После 1830 года, когда рядом был построен ещё один мост[200], по которому мог проехать конный экипаж, а впоследствии и автомобиль, старый Чёртов мост оказался заброшенным, а в 1888 году и вовсе обвалился[201].

На рассвете 14 сентября корпус Розенберга подходит к Урзернской дыре. Едва люди вступают в тёмный тоннель, как на них со стороны выхода обрушивается ружейный и артиллерийский огонь. Становится ясно, что в лоб преодолеть это препятствие невозможно. И тогда Андрей Григорьевич приказывает его обойти. Но как?! А вот как: 300 человек под командованием полковника Трубникова должны влезть на отвесную скалу прямо над тоннелем, а двести, под началом майора Тревогина, – спуститься по такой же круче вниз и перебраться через ревущий Ройс. Глядя на эти горы, совершенно невозможно представить себе, как неподготовленный человек может взобраться или спуститься по ним даже налегке, а нашим солдатам предстояло сделать это с оружием и под обстрелом. И они выполняют приказ! Первыми перелезают через скалу и начинают спускаться прямо на французский отряд, защищающий тоннель, люди Трубникова. Не ожидавший этого противник пытается было обороняться, но тут видит, что солдаты Тревогина не только умудрились перейти внизу бешеный поток – по пояс в ледяной воде (в сентябре!), – но и уже карабкаются вверх. Французы бросаются было к Чёртову мосту, но их коллеги, стоящие по другую сторону, принимаются лихорадочно разрушать карниз, находящийся за ним, отрезав таким образом своим товарищам путь к спасению. Но почему вообще не был заранее разрушен мост, ведь в этом случае можно было бы организовать крепкую оборону по противоположному берегу Ройса? Да потому что Лекурбу и в голову не могло прийти, что Урзернскую дыру можно вот так взять и обойти! Эта ошибка дорого ему обошлась.

Русские войска врываются в освободившийся тоннель, мигом проскакивают его и бросаются в штыки на отрезанных французов. Те скидывают свою единственную пушку в пропасть, начинают в панике спрыгивать вниз, но спастись удаётся немногим: большинство из них закалывают, остальные разбиваются или тонут в бурном потоке.

На этом, правда, русская атака захлёбывается. У нас принято считать, что французы разрушили часть Чёртова моста, но, как видите, это не так: разобрана была часть карниза на другом берегу[202]. Начинается отчаянная перестрелка через Ройс: наши на правом берегу, противник – на левом. Между тем перешедшие реку солдаты майора Тревогина взбираются на левый берег и приближаются к мосту. Перелом же наступает с неожиданным появлением русских войск у французов в тылу. Это полк под командованием генерала Николая Михайловича Каменского[203] (ему всего 22 года!) проходит, можно сказать, по следам Лекурба, переваливает через страшный хребет Бетцберг и приступает к обходу позиций противника сзади. Французы начинают отход, и вот именно в этот момент происходит знаменитый эпизод, когда наши солдаты разламывают стоящий невдалеке сарай, бросают брёвна на разобранный проём, связывают их офицерскими шарфами и овладевают, наконец, левым берегом. Здесь следует подчеркнуть, что данный «ремонт» ни в коем случае не был импровизацией: ещё в Таверне, готовя диспозицию предстоящих штурмов, Суворов прямо написал, что обороняющиеся постараются мост разрушить и на этот случай следует иметь средства для его починки[204].

После того как противник оттесняется от Чёртова моста, начинается ремонт проёма. Ведут его сначала австрийцы, затем наши, и к четырём часам дня армия может продолжить наступление: проходит, не останавливаясь, оставленный французами Гёшенен и устремляется к Вассену.

В некоторых источниках написано, что Чёртов мост оборонял сам Лекурб[205], но это не так. Французскому генералу было просто не до него: в тот день в деревне Амште́г (Amsteg[206]), в 15 километрах позади него, появляется австрийская колонна под командованием Франца Ауфенберга – того самого, с которым два дня назад соединился Розенберг. Над Лекурбом вновь нависает угроза окружения, и он, собрав все имеющиеся у него силы, несётся к Амштегу и заставляет Ауфенберга отступить. И тут узнаёт, что Суворов прорвался через Чёртов мост. Выхода нет: приходится опять отходить дальше на север, на этот раз к Альтдорфу.

Но мы пока оставим их и перенесёмся на сто лет вперёд, в октябрь 1892 года. Известный общественный деятель, владелец роскошной усадьбы в московских Кузьминках (в сильно изменённом виде её остатки сохранились до сих пор)[207], директор так называемой Голицынской больницы в Москве (сейчас она называется Первой градской и находится на Ленинском проспекте), князь Сергей Михайлович Голицын[208] предлагает правительству Российской империи установить на Сен-Готарде памятник, увековечивающий подвиги русской армии в ходе Швейцарского похода. Голицын любит и хорошо знает военную историю нашей страны, выражает готовность взять все связанные с этим расходы на себя и приурочить открытие мемориала к столетию этого события. Его инициатива находит поддержку, и вскоре русскому послу в Швейцарии направляется указание поинтересоваться мнением правительства этой страны по данному поводу. В январе 1893 года наш дипломат отвечает, что швейцарцам идея не нравится: таким образом будет увековечен проход иностранных войск по территории их государства, а это противоречит знаменитому швейцарскому нейтралитету. Наше министерство иностранных дел не успокаивается и просит посла повторить попытку. На этот раз швейцарский МИД отвечает, что правительство, мол, не против, но это должен быть не мемориал подвигу Суворова, а «надгробный памятник в честь русских солдат, павших /…/ при переходе через Сен-Готард /…/»[209]. И прибавляет, что все детали проекта должны быть с ним предварительно согласованы, вплоть до точного места его размещения, размера и соответствующего текста. В общем, согласие получено, и начинается обычная в таких случаях бюрократическая круговерть. Окончательно все нюансы утрясаются лишь к концу 1895 года, и разворачивается строительство. Инженерными работами руководит швейцарец Чо́кке[210], бо́льшая часть памятника изготавливается в Швейцарии (в Женеве)[211], и 14 сентября 1898 года происходит его торжественное открытие.

В час дня от Андерматта к Чёртову мосту начинает движение торжественная процессия. В память о павших русских солдатах служится молебен. По сигналу князя Голицына с мемориала спадает покрывало, и взорам присутствующих открывается надпись: «Доблестным сподвижникам генералиссимуса, фельдмаршала графа Суворова-Рымникского, князя Италийского, погибшим при переходе через Альпы в 1799 году». Справа от неё расположен меч, а над ней – 12-метровый крест. Интересно, что расположен данный монумент на территории, находящейся в собственности России: в 1893 году местные власти, которым принадлежала земля в этом месте, подарили нашей стране участок, необходимый для сооружения памятника (не указав, кстати, площади своего подарка)[212].

На автомобиле Чёртов мост легко проскочить. После Андерматта нужно ехать на Альтдорф, причём почти сразу же за городом начинается тоннель. При выезде из него следует быть начеку: максимально сбавить скорость и уйти по второстепенной дороге резко вправо и вниз. Никаких указателей при повороте нет, более того – она может быть перегорожена шлагбаумом. Тогда полагайтесь на свой опыт водителя и паркуйтесь через встречку слева. Остановившись, посмотрите вперёд по ходу движения. Перед вами будет въезд в очередной тоннель, над которым красуется тот самый розовый чёрт с козлёнком. Вы у цели. Дальше найти монумент уже не составит никакого труда. А вот следы обрушившегося старого Чёртова моста придётся поискать. Они находятся почти под «новым», построенном в 1830 году, – едва просматривающиеся опоры. Слово «новый» я беру в кавычки, потому что на самом деле новым является мост, по которому, собственно, и едешь от Андерматта на Альтдорф (памятник тогда хорошо виден справа – главное не проскочить).

А русская армия 14 сентября 1799 года держала курс на Вассен. Дорога к нему то и дело переходит с одного берега Ройса на другой, и французы, отступая, успевают почти все мосты сильно повредить. Это чрезвычайно замедляет наступление, так что в Вассен войска входят уже совсем ночью. Его также никто не обороняет, и здесь уставшие люди останавливаются до утра. Суворов, по утверждению местных жителей, ночует на постоялом дворе «О́хсен»[213]. В отличие от своего «тёзки» в Хоспентале, строение это не сохранилось: сгорело. Но зато на главной улице Вассена – тоже Готтардштрассе – есть четырёхэтажное здание коричневого цвета, которое называется «Русский дом». Его мы также нашли без труда, но вот почему оно носит такое название, узнать не удалось.

15 сентября, в пять часов утра, наступление возобновляется. Нашим авангардом командует 27-летний генерал Михаил Андреевич Милорадович – человек яркой и одновременно трагичной судьбы.

Генерал от инфантерии Михаил Андреевич Милорадович (1771–1825)

Его предками были сербы, жившие в Герцеговине, располагавшейся в Южной Европе, на Балканском полуострове (сегодня эта страна называется Босния и Герцеговина.) Носили они фамилию Храбре́новичи, то есть храбрецы. По семейной легенде, в одной из многочисленных войн Сербии с турками участвовали несколько братьев Храбреновичей, но в живых остался только один. После того как он съездил повидаться с родителями и вернулся в строй, царь Сербии спросил его, рады ли они были его увидеть. «Я им был мил, и они мне были рады», – ответил заслуженный воин. «Так будь же Милорадовичем», – сказал государь[214].

Отец Михаила, Андрей Степанович, воевал под знамёнами выдающегося русского полководца Петра Алексеевича Румянцева-Задунайского в Пруссии, а также против турок и последние годы своей жизни был губернатором в украинском Чернигове[215]. У него были хорошие отношения с Суворовым, который поэтому был вполне доволен, когда узнал, что к нему в Италию направляется единственный сын Андрея Степановича, которого он знал с детских лет. Александр Васильевич звал его Мишей[216], но он тогда был уже генералом и к тому же находился на хорошем счету у Павла I. Суворов быстро оценил храбрость, предприимчивость и быстроту действий своего нового подчинённого и сделал его своим дежурным генералом[217] (за что на него обрушится потом императорский гнев, о чём я напишу в своё время).

В ходе Швейцарского похода Милорадович отличится многократно, и я ещё расскажу об этом. По возвращении в Россию он чуть ли не сразу же примет участие в очередной антинаполеоновской кампании, получит звание генерал-лейтенанта, будет сражаться в печально закончившейся для нас битве при Аустерлице (сейчас этот город называется Сла́вков-у-Брна[218] и располагается на территории Чехии, недалеко от Брно; я был там), а потом, под командованием Кутузова, во время русско-турецкой войны 1806–1812 года освободит от турок нынешнюю столицу Румынии Бухарест и вскоре получит звание генерала от инфантерии (то есть пехотного генерала). Потом будет пост военного губернатора Киева, потом – Отечественная война 1812 года, несомненным героем которой он станет. Бородино, Малоярославец, Красное – в каких только сражениях он не участвовал. Позже, уже после пересечения русской границы, ему вручат ключи от Варшавы, он первым войдёт в Дрезден, перед ним склонится Париж.

Милорадович отличался исключительной храбростью и прямо-таки презрением к смерти. В бой он зачастую одевался как на парад. Посмотрите, как описывает его во время сражения один из однополчан: «Вот он, на прекрасной /…/ лошади, сидит свободно и весело. Лошадь осёдлана богато /…/. Он сам одет щёгольски, в блестящем генеральском мундире, на шее кресты (и сколько крестов!)[219], на груди звёзды[220], на шпаге горит крупный алмаз /…/. Он, казалось, оделся на званый пир! Бодрый, говорливый (таков он всегда бывал в сражении), он разъезжал на поле смерти как в своём домашнем парке; /…/ спокойно набивал себе трубку, ещё спокойнее раскуривал её и дружески разговаривал с солдатами /…/. Пули сбивали султан[221] с его шляпы, ранили и били под ним лошадей; он не смущался; переменял лошадь, закуривал трубку, поправлял свои кресты и обвивал вокруг своей шеи /…/ шаль, концы которой живописно развевались по воздуху»[222]. Солдаты, кстати говоря, в своём командире души не чаяли.

После победы над Наполеоном император Александр I возведёт Милорадовича в графское достоинство, а в 1818 году назначит генерал-губернатором Санкт-Петербурга. И на этом посту через семь лет он встретит свою смерть – не успев взглянуть ей в глаза.

14 декабря 1825 года происходит выступление декабристов. Михаил Андреевич летит на Сенатскую площадь. В первом часу дня он въезжает на неё верхом, останавливается перед взбунтовавшимися солдатами и громко командует: «Смирно!». Увидев прославленного генерала, все постепенно затихают. «Солдаты! – начинает он. – Кто из вас был со мною /…/ [и начинает перечислять места многочисленных сражений]?». Затем выхватывает шпагу и говорит: «Эту шпагу подарил мне великий князь Константин Павлович после похода Суворова в Италию и Швейцарию, в знак своей дружбы ко мне и с надписью о том вот на этом клинке: ‘Моему другу Милорадовичу’. С тех пор я никогда не расстаюсь с этой шпагой /…/. И я ли, после этого, стал бы /…/ обманывать вас, друзья, многие из которых были со мной в походах и сражениях /…/?»[223] Генерал убеждает, стыдит, упрекает. Солдаты заволновались, сотни рук взлетают к вискам, отдавая ему честь, слышится громкое «Ура, Милорадович!» И вдруг руки его падают, туловище перегибается, и он тяжело обваливается на землю.

Человек, который более чем в пятидесяти сражениях[224] ни разу не был даже ранен, получает пулю в спину. Из пистолета и практически в упор. Стрелял даже не военный, а разорившийся 28-летний смоленский помещик, отставной поручик одного из гвардейских полков Пётр Каховский, декабрист. В 1812 году он не стал уезжать из оставленной русской армией Москвы[225], в которую вошли французы, и вот теперь исподтишка смертельно ранит одного из тех, кто сражался с ними в течение всей той войны (да и после неё). 13 июля 1826 года по приговору суда его повесят, но Милорадовича к тому времени уже не будет в живых.

Покушение на жизнь генерала глубоко возмущает солдат. Послышалась стрельба: метят в Каховского, но он остаётся невредим. Адъютант Милорадовича вместе с несколькими стоявшими рядом людьми на руках относит своего командира в казарму. Вызывают врача. Он осматривает раненого. Пуля вошла сзади и снизу, пронзив голубую ленту ордена Святого апостола Андрея Первозванного – высшего ордена Российской империи, которым граф был награждён 8 октября 1813 года[226]. Несмотря на его протесты, врач настаивает на удалении пули, что и делает – без наркоза. Измученный болью Милорадович тут же требует показать её ему. «О, слава Богу! Эта пуля не солдатская! Теперь я совершенно счастлив!» – молвит он[227]. Овеянный славой генерал умирает в три часа ночи следующего дня[228].

В истории ему не повезло. Взошедший на престол император Николай I Милорадовича недолюбливал, к столетию Михаила Андреевича (1871 год) во французской и русской (!) прессе начались публикации о том, что он оставил после своей смерти огромные карточные долги, что совершенно не соответствовало действительности[229]: генерал был любителем женщин, но не карт. Лев Николаевич Толстой иронизировал над ним в романе «Война и мир»[230]. А уж когда к власти к нашей стране пришли коммунисты, его и вовсе записали в список душителей свободы и если и упоминали, то отрицательно. Зато в 1940 году в Ленинграде появился переулок Каховского[231]. И никого не смутило то, что когда приговорённые к смерти руководители декабристов Павел Пестель, Кондратий Рылеев, Сергей Муравьёв-Апостол и Михаил Бестужев-Рюмин расцеловались друг с другом, прощаясь у виселицы, никто из них даже не подал убийце Милорадовича руки[232]. Первый памятник генералу появился лишь через 190 лет после его смерти: в декабре 2015 года в Санкт-Петербурге. Надпись на нём гласит: «Герою Отечественной войны 1812 года, генерал-губернатору Санкт-Петербурга, графу Михаилу Андреевичу Милорадовичу, 1771–1825»[233]. Его установили в Московском саду. А нам пора возвращаться в Швейцарию.

15 сентября авангард Милорадовича стремительно подходит к Амштегу и выбивает из него французов. К нему присоединяется Ауфенберг, и русские с австрийцами продолжают наступление теперь уже на Альтдорф[234]. Лекурб пытается организовать перед ним, у селения Э́рстфельд[235] (Erstfeld), оборону. У него 6.000 человек и 10 орудий[236], но сопротивление продолжается недолго, и вскоре французы оставляют и Эрстфельд, и Альтдорф. Суворов вступает в него во второй половине дня и останавливается здесь на ночь. Чуть ли не всё население города собирается на центральной площади приветствовать его[237]. Русские находят в нём склады с продовольствием – что как нельзя кстати: идёт восьмой день похода, а съестных припасов войска взяли с собой, как мы помним, на семь дней.

Но на этом хорошие новости заканчиваются: неожиданно для себя Суворов обнаруживает, что дальше прямой дороги на Швиц нет. Она упирается в Люцернское озеро (сегодня оно называется для русского уха совершенно ужасно: Фирвальдште́тское[238]), вернее в его отвесные скалистые берега. И вокруг нет ни одного плавучего средства: противник всё либо уничтожил, либо переправил далеко на другую сторону. Вообще-то, строго говоря, в этом месте дорога, по которой могла бы пройти армия, вообще заканчивается. Теоретически путь вперёд есть, и даже три, но каждый из них представляет собой горную пешеходную тропу, ведущую через высокие заснеженные перевалы[239].

Это один из самых загадочных моментов Швейцарского похода, вокруг которого историки ломают копья до сих пор. С нашей стороны вина за этот ляп обычно взваливается на состоявшего при Суворове австрийского полковника Франца фон Вейро́тера[240], которому он очень доверял и который, собственно, и отвечал за прокладку всех маршрутов движения русской армии по Швейцарии. Ему припоминают и то, что через шесть лет он, будучи уже начальником генерального штаба объединённой русско-австрийской армии в звании фельдмаршал-лейтенанта[241], составил диспозицию сражения под Аустерлицем, закончившегося оглушительной победой Наполеона. Настолько оглушительной, что русские обвинили Вейротера в том, что он состоял на содержании французов (забывая при этом, что на указанную должность он попал исключительно по настоятельному требованию Кутузова, который являлся главнокомандующим, а документ свой составил по прямой указке мало смыслящего в военном деле русского императора Александра I[242]). Но Суворов был не так прост и помимо Вейротера ещё до начала похода запросил письменные заключения и от Штрауха, который дал такой дельный совет относительно обходного манёвра Розенберга, и от Ауфенберга, честно помогавшего нам потом после Сен-Готарда, и от фон Готце, сложившего вскоре свою голову в дни Второй битвы при Цюрихе (о ней – совсем скоро), и ещё от нескольких австрийских командиров. Все они писали свои ответы независимо друг от друга, но ни один не указал, что в этом месте прямой достойной дороги на Швиц нет! В общем, мистика какая-то, поэтому версий высказывается множество, от низкой квалификации наших союзников до антирусского сговора и французских шпионов в их рядах. Я гадать на кофейной гуще не буду, но мне, правда, непонятно только одно: ну ладно австрийцы были неучи-раздолбаи-заговорщики, а Антонио Гамма, проводник Суворова? Он-то, многократно бывавший в этих местах, почему так опростоволосился? Тоже простофиля? Шалопай? Французский агент?

Мы, конечно же, в Альтдорфе были. Город этот – столица немецкоговорящего кантона У́ри – знаменит не только в Швейцарии. Здесь родился национальный герой этой страны Вильгельм Телль[243]. Нас же, естественно, больше интересовал дом, в котором останавливался Суворов. Мы знали, что он располагается где-то на улице Хеллга́ссе (Hellgasse), но поскольку ай-фонов с навигацией тогда ещё не было, найти её никак не удавалось. В конце концов, подойдя к памятнику Вильгельму Теллю (в самом центре города), я обратился к двум девчушкам-подросткам: «Скажите, пожалуйста, а где здесь Хеллгассе?» (я спросил по-английски и специально выбрал кого-нибудь помоложе: далеко не все взрослые швейцарцы, тем более в небольшом городке, говорят на этом языке). Девочки задумались, ответили, что такой улицы не знают, но спросили в ответ: «А что там находится?» – «Да там в одном доме останавливался где-то двести лет назад один русский генерал, – сказал я, – но вы вряд ли знаете о нём». – «Суворов, что ль? – тут же к моему изумлению воскликнули они. – Так это вам нужно идти туда-то и туда-то». Мы просто оторопели. Вроде бы привыкли уже, что наш военачальник в этой стране хорошо известен, но чтобы школьницы в небольшом Альтдорфе не знали о какой-то улице, но зато тут же определили её местонахождение по имени Суворова… В общем, дом этот – белый, пятиэтажный – находится по адресу Хеллгассе, 7. На стене мемориальная доска с надписью на немецком: «Квартира генералиссимуса Суворова 26 сентября 1799 года». Спальня его была на третьем этаже, работал он на втором и поздно вечером 17 сентября уехал[244]. Надо сказать, Альтдорф представлял в то время практически одни головешки: в апреле жители специально подожгли его, чтобы он не достался французам[245]. Сгорело 440 домов, уцелели только шесть[246], в том числе и тот, каменный, в котором ночевал Александр Васильевич. Так что москвичи, поджегшие в 1812 году свой город по этой же причине, имели перед собой швейцарский пример (хотя вряд ли о нём знали).

Потом мы двинулись к озеру и лично удостоверились в том, что увидел наш фельдмаршал: крутые, уходящие прямо в воду скалы. Правда, внизу по берегу, прямо у кромки воды шла, ныряя в тоннель, железная дорога, то это, как говорится, уже из другой оперы.

Как бы то ни было, Суворов встаёт перед вопросом: что делать? В обход идти нецелесообразно: слишком велика потеря во времени, и он выбирает самую короткую, но и самую страшную тропу из трёх – через горный перевал Ки́нциг (Kinzigpass[247]), располагающийся на высоте 2.073 метра над уровнем моря.

Решение это совершенно невероятное. Там и летом-то никогда не проходил даже небольшой воинский контингент, а в это время года и в такую погоду туда могли решиться сунуться разве что самые отчаянные искатели приключений из числа местных жителей: туманно, скользко, холодно, ветрено и самое главное – смертельно опасно. Несмотря на запасы продовольствия, обнаруженные в Альтдорфе, солдаты уже питаются впроголодь: почти всё, что они несли с собой, съедено, а вьюки далеко отстали. Самые медленные из них ещё только выходили из Айроло, то есть даже не перевалили через Сен-Готард. Люди страшно устали (за всё это время они, как мы видели, едва ли спали по четыре часа в день), обувь – летняя! – пришла в негодность, а впереди – заснеженные обледенелые скалы. Такой манёвр чрезвычайно рискован и с чисто военной точки зрения, ведь в этом случае далеко ещё не сломленный Лекурб не применёт ударить нашей армии в тыл.

Но, несмотря на всё это, 16 сентября, в пять часов утра, авангард под командованием князя Багратиона начинает в районе деревни Бю́рглен (Bürglen) подъём на перевал. Постепенно тропа становится всё уже и уже, а временами и вовсе пропадает. Люди могут идти только поодиночке, один за другим, то по голым камням, то по мокрой глине, иногда приходится карабкаться как бы по ступеням, на которых едва умещается ступня. Потом под ногами начинается снег. Но если людям было невероятно тяжело, то можно себе представить, что творилось с лошадьми (а их и так осталось немного) и мулами. Бедные животные, которые тащили на себе патроны и орудия (!), едва передвигали ноги, лошади теряли подковы, нередко скользили по коварной грязи и слетали вниз, в ряде случаев увлекая за собой и людей. Вскоре всё заволакивает тёмными облаками, и солдаты промокают до нитки, словно от проливного дождя. И всё равно упрямо лезут вверх – полубосые и голодные – практически наощупь, ничего не видя ни наверху, ни внизу. Рядом с Багратионом молча идёт пешком великий князь Константин.

Голова колонны добирается до перевала далеко за полдень. Начинается спуск – не менее тяжёлый, чем подъём. Из-за прошедших дождей грунт стал настолько скользким и вязким, что иногда по нему можно только сползать. Не дай Бог было кому-то оступиться или поскользнуться – несчастный кубарем летел вниз.

От Альтдорфа до цели перехода – деревни Му́ттен (сегодня она называется Муотата́ль – Muotathal[248]) в долине реки Муо́та[249] всего около 16 километров, но даже у опытных швейцарских проводников на этот путь обычно уходило не менее восьми часов[250]. Передовым же частям Багратиона на это потребовалось 12 часов: в долину они спускаются к пяти часам вечера. И тут же узнают, что в деревне стоит французский отряд. И Багратион решает его окружить и либо пленить, либо уничтожить! Я не знаю, что за железные люди служили тогда в русской армии, но они точно выполняют приказ своего командира: сходу огибают деревню с двух сторон и набрасываются на врага. 57 человек молча перекалываются штыками и пиками казаков, 87 человек во главе с офицером кладут оружие[251]. Вырваться не удаётся никому. Вообще можно себе представить ужас французов, когда на них со всех сторон откуда ни возьмись выскочили из вечернего сумрака оборванные, измазанные грязью, почти босые бородатые люди и молча принялись нанизывать их на свои штыки, словно поросят…

Полностью авангард спускается в долину уже совсем поздно вечером. Но отдых не объявляется: со стороны Швица может последовать французская атака, поэтому всю ночь солдаты не смыкают глаз. Как можно выдержать такую нагрузку, я не знаю! Но людям Багратиона ещё повезло. Да-да, повезло! Потому что сейчас мы увидим, КАК преодолевали перевал Кинциг основные силы суворовской армии…

Когда наш авангард спустился в Муотаталь, хвост армии ещё не трогался из Альтдорфа. Но в основном бесконечная, многокилометровая «змея» уже втянулась в горы. Естественно, ночь застала людей на кручах – кого на перевале, кого внизу, а кого и просто на тропе, среди камней, в грязи и в снегу. Ничтожному меньшинству из них посчастливилось наткнуться на какой-то сарай, сломать его, разжечь огонь и хоть как-то защититься от пронизывающего ветра. Остальные стыли всю ледяную ночь. На узкой тропе многие не могли даже прижаться друг к другу, чтобы согреться. Кто-то садился и наутро уже не вставал. Суворов подбадривал своих воинов как мог: чувствовал он себя неважно, но всё равно часто слезал с лошади и шёл пешком, как и они, спотыкаясь о камни[252], а иногда даже пел[253].

Армия шла от Альтдорфа до Муотаталя два дня, с 16 сентября до позднего вечера 17 сентября (а вьюки тянулись ещё до 19-го)[254]. Вместе с ней уходил и австрийский корпус под командованием генерала Ауфенберга. И всё это время Лекурб рвался вдогонку. Удивлённый поначалу странным манёвром Суворова, он вскоре с изумлением понимает, куда уходит противник, отправляет соответствующее донесение своему командиру Андре Массена́ и бросается за русской армией. Александр Васильевич оставляет у Альтдорфа небольшой арьергард из частей корпуса Розенберга, приказав ему стоять насмерть. Дважды бросается на него противник, и дважды наши солдаты отгоняют его – «с холодным мужеством»[255], по словам французов. В конце концов, когда последние вьюки начали подъём, за ними оттянулся и арьергард. Лекурб за ним не пошёл.

После прохода нашей армии тропа через перевал представляла собой страшную картину: расквашенная тысячами ног жижа вперемешку со снегом, замёрзшие люди, сломавшие ноги мёртвые лошади, распластавшиеся в пропастях окровавленные тела. Никого не хоронили – остаться бы в живых самим. (Хотя справедливости ради следует сказать, что людские потери оказались значительно меньше, чем можно было бы ожидать в таких условиях – некоторые полки вообще не потеряли ни одного человека[256].)

Сложно сказать, о чём думали наши солдаты, спустившись в долину. Наверное, что прошли сквозь ад. Если бы они только знали, что настоящий ад ждёт их впереди и что на фоне предстоящих мучений переход через Кинциг покажется им потом лёгкой прогулкой…

Сегодня от деревни Бюрглен, которую мы легко нашли, ведёт вверх канатка. Она располагается слева от дороги, ведущей от Альтдорфа. Шестиместная кабина поднимает вас на высоту 1.637 метров над уровнем моря до селения Биль (Biel). Работает она фактически по приниципу самообслуживания: звонишь по специальному телефону наверх, на промежуточную станцию, и сообщаешь (на немецком, кстати), что тебе надо ехать. Садишься в кабину, слышится звуковой сигнал и – погнали. На промежуточной станции следует оплатить проезд, вас предупреждают, чтобы не опоздали на последний рейс – а то придётся идти вниз пешком – и едете уже до конца. Путь суворовской армии найти там элементарно: почти сразу же видишь указатель – «Suworov weg». Так и идёшь по этим стрелкам. Я поднялся на перевал один, что оказалось делам нелёгким. Погода была великолепная, ярко светило солнце, вся моя поклажа состояла из видеокамеры, фотоаппарата да бутылки воды, но уже через каких-то тридцать минут я взмок и лез наверх добрых два часа. Лез по узкой тропинке, по которой, по моему мнению, никакая лошадь или мул не могли бы пройти и летом, и вообще абсолютно не понимал, как здесь тащили артиллерию, патроны, припасы, как брели в полной темноте по грязи и снегу люди и как они вообще остались в живых. На перевале стоит небольшая часовня-хижина (в ясную погоду она хорошо видна с места, где вы начинаете крутой подъём), на стене которой прикреплена табличка с надписью на немецком: «В память о переходе русских войск под предводительством генералиссимуса Суворова осенью 1799 года». Гордый собой, я её сфотографировал. Спустившись назад вниз, я едва переводил дух, и потом ещё долго сидел с женой в ресторане Бюрглена, как раз напротив канатки, элементарно приходя в себя.

Оказавшись в Муотенской долине, Суворов с некоторой обеспокоенностью отмечает, что французские передовые отряды в ней стоят, а вот австрийской конницы, которую он ожидал увидеть двигающейся ему навстречу, нет. 17 сентября он посылает разведчиков на восток, в противоположную от Швица сторону, за перевал Пра́гель, и они ему сообщают, что там тоже вместо австрийцев находятся французы. И почти сразу же местные жители приносят страшную весть: и Римский-Корсаков, и фон Готце разбиты, а сюда приближаются основные силы генерала Массена́, чтобы запереть русскую армию в долине реки Муота. Наш фельдмаршал опоздал на каких-то два дня и наверняка вспомнил свою пятидневную задержку в Таверне из-за отсутствия мулов.

Что же произошло? Чтобы понять это, перенесёмся на несколько дней назад в Цюрих, а заодно и расскажем про очередного противника Суворова.

Несмотря на свою молодость (ему исполнился 41 год) Андре Массена́ был опытным военачальником. Наполеон назвал его «любимым дитя победы»[257]. Он начинает военную службу в 17 лет простым рядовым, поскольку не был дворянином (его отец владел магазином[258]), и прослужив четырнадцать лет, накануне революции уходит в отставку в звании прапорщика – максимум того, чего мог достичь в те времена незнатный человек. Революция резко меняет его судьбу, и уже через четыре года Массена́ получает звание дивизионного генерала (в 1793 году). Во время Итальянской кампании Наполеона (1796–1797 гг.) он становится одним из ближайших соратников будущего императора Франции. Принимает участие во множестве сражений, вносит решающий вклад в победу над австрийцами в битве при Риволи́ в январе 1797 года[259] (за что впоследствии получит титул герцога Риволийского[260]) и вместе с ним завоёвывает практически всю Северную Италию – которую через два года отберёт Суворов.

После швейцарской кампании он назначается Наполеоном командующим французскими войсками в Италии, в 1804 году становится маршалом Франции, сражается с войсками Неаполитанского королевства, командует правым флангом наполеоновской армии в Польше (1807 год), потом ведёт боевые действия в Испании и Португалии, но терпит там несколько поражений, и недовольный Наполеон его смещает и назначает на незначительный пост командира гарнизона в средиземноморском Марселе. После восстановления во Франции монархии король Людовик XVIII его не трогает, но какой-либо важной роли Массена́ уже не играет и в 1817 году в возрасте 58 лет умирает в Париже[261].

А пока, узнав, что бо́льшая часть австрийских сил покинула Швейцарию, он приступает к планированию нападения на Римского-Корсакова и фон Готце – пока не подоспел Суворов.

Андре Массена́ (1758–1817) (изображён в маршальском мундире)

Опытный французский генерал готовится к атаке тщательно и самое главное скрытно (последнее станет одним из решающих факторов его успеха). Разведка у него поставлена отлично, и он знает, что бо́льшая часть русской армии (чуть больше 15.000 человек[262]) более или менее компактно стоит к востоку от него перед Цюрихом, на левом берегу реки Лиммат, вытекающей из Цюрихского озера и проходящей через город. Другая часть (7.800 штыков), наоборот, растянулась вдоль её правого берега более чем на 50 километров[263], а ещё дальше к западу, аж у реки Рейн, расположилась часть кавалерии в составе 3.300 всадников[264]. Римский-Корсаков, понимая слабость своего корпуса по сравнению с силами противника (у него, как мы помним, было немногим больше 26 тысяч бойцов, а у французов в общей сложности – почти сорок[265]), попытался прикрыть хотя бы «тонким слоем» все возможные переправы через реку и даже укрепил опасные, по его мнению, места. Опасаясь нападения, он не рассчитывал предотвратить такую переправу, но надеялся вовремя заметить подготовку к ней и своевременно подтянуть туда дополнительные силы. Увы, он жестоко просчитался.

Массена́ решает форсировать Лиммат в 16 километрах к западу от Цюриха, у городка Дитико́н[266] (Dietikon) – ширина реки здесь небольшая, менее ста метров, да и течение не такое быстрое – и разрезать русские войска, стоящие на другом берегу, на две части. Сначала операция назначается на 15 сентября, но двенадцатого он получает информацию о том, что Суворов подходит к Сен-Готарду, и решает начать днём раньше[267].

А Римский-Корсаков получает между тем диспозицию швейцарской кампании, которую Суворов направил ему и фон Готце 10 сентября[268]. Прочитав её, наш генерал с неудовольствием обнаруживает, что должен выделить в распоряжение австрийца 5.000 своих солдат[269]. Выполнять такой приказ он, естественно, не торопится, тянет время и подчиняется лишь когда к нему в Цюрих фон Готце приезжает лично и требует обещанных подкреплений. Поздно вечером 13 сентября соответствующие полки начинают уходить в сторону австрийцев на восток, а у Римского-Корсакова сил под Цюрихом остаётся и того меньше – 10.000 человек. И это за день до атаки французов.

Массена́ же пока практически заканчивает подготовку к переправе. Всё делается в глубочайшей тайне. Все лодки, плоты и прочие плавсредства концентрируются далеко в тылу французских войск, почти за 25 километров от планируемого направления главного удара, и даже к мосту неподалёку, который планировалось разобрать и подвести к нужному месту, не притрагиваются до самого последнего момента. К вечеру тринадцатого сентября всё стягивается к переправе, причём многие лодки везутся, замаскированные, на телегах. Ночью, скрытно от русских постов, французы подползают к берегу и залегают в кустах. На заранее подготовленных местах в полной тишине устанавливается артиллерия. На дворе пасмурно и дождливо, темнота – хоть глаз выколи, так что даже природа, кажется, благоволит французскому генералу. Но он подстраховывается ещё и приказывает сымитировать другую переправу – ложную – в нескольких километрах к западу, то есть ещё дальше от Цюриха, чтобы отвлечь внимание и силы противника от основной.

А что же происходит в этот вечер в Цюрихе, в штаб-квартире русского командующего? А там идёт … бал[270]! Пенится шампанское, в саду играет оркестр, блистают нарядами дамы, слуги подают блюда с угощениями. Гости расходятся далеко за полночь, хозяин уже собирается ложиться спать, но тут слышит артиллерийскую канонаду, доносящуюся издалека, откуда-то с запада. А вскоре появляется взволнованный адъютант и сообщает: французы форсировали Лиммат.

46-летний генерал-лейтенант Александр Михайлович Римский-Корсаков – командир бывалый. В нашей истории принято взваливать вину за разгром русских войск под Цюрихом исключительно на него, как только не ругая за это: и бездарный, и беспечный, и в военном деле несведущий, и любитель красивой жизни (а что в этом плохого? Милорадович, например, тоже любил жить красиво – а кто этого не любит?), и жестокий к своим солдатам, и высокомерный, и чрезмерно гордый, и себялюбивый, и любимчик Павла I (а в этом что плохого?). Короче говоря, человек никчёмный. Но давайте посмотрим всё-таки, что он был реально за человек, какой опыт имел за плечами и, самое главное, существовал ли у него шанс избежать поражения.

По традициям того времени юного Александра записывают в армию в пятнадцатилетнем возрасте (тот же Суворов, как мы помним, стал солдатом, когда ему было 12 – по другим данным 15 – лет). В 25 лет ему присваивается звание подполковника[271], и вскоре он находится на полях так называемой второй русско-турецкой войны (она длилась с 1787 по 1791 год[272]) – в ней уже начинает всходить звезда Суворова. Римский-Корсаков сражается отважно: в апреле 1789 года он в пух и прах разбивает восьмитысячный турецкий отряд и награждается за это орденом Святого Георгия (а это высшая военная награда Российской империи) 4-й степени[273]. Императрица Екатерина II характеризует его как «ревностного, храброго и искусного офицера»[274]. В 1789–1790 годах он принимает участие в совершенно забытой сегодня русско-шведской войне, которая продолжалась с 1788 по 1790 год[275]. В ней он тоже действует успешно, громит шведов в нескольких сражениях и награждается золотой шпагой, орденом Святого Владимира и пожизненной пенсией (в те времена это означало ежегодную выплату) в 2.000 рублей[276]. В 1793 году Римский-Корсаков получает звание генерал-майора[277]. Во время войн первой антинаполеоновской коалиции добровольцем вступает в австрийскую армию, непосредственно участвует в боях с французами, потом возвращается в армию русскую, в 1796 году воюет с персами[278], штурмует несколько крепостей и получает орден Святого Александра Невского[279]. Звание генерал-лейтенанта присваивается ему в 1798 году уже Павлом I[280], который вообще имеет о нём высокое мнение. Так что боевые действия в Швейцарии были пятой военной компанией этого генерала. Судите сами, опытным он был или нет.

Генерал-лейтенант Александр Михайлович Римский-Корсаков (1753–1840)

Вот как характеризует личные качества Римского-Корсакова человек, хорошо его знавший: «Он искусен был во всех воинских упражнениях, сведущ в тактике и доказал то удовлетворительными опытами в войнах с турками и шведами в Финляндии. Недостаток пищи и сна он без труда переносил, и тело его и дух равно приобычны были к самым сильным напряжениям. Он, как главный полководец его, Суворов, имел истинное мужество, умение презирать не только опасности, но и оскорбления, и никак невозможно было ни поколебать, ни обмануть, ни устрашить твёрдое его праводушие»[281].

Но, с другой стороны, Римский-Корсаков был крайне недоверчив, заносчив, считал себя звездой, не очень-то прислушивался к мнению своих подчинённых и – что и сыграло с ним трагическую шутку – ни в грош не ставил иностранцев-военных, в том числе и французскую революционную армию, полагая своих противников вояками никудышными. В середине мая он заявил: «Меньше чем через месяц Массена́ будет со связанными руками и ногами отправлен в Санкт-Петербург»[282]. (А тут ещё эрцгерцог Карл разбивает в июне этого француза в ходе Первой битвы при Цюрихе.) Не было порядка и в штабе Римского-Корсакова: его подчинённые действовали зачастую так, как считали нужным[283], а не так, как было предписано. И мне бросилось в глаза ещё вот что. Несмотря на постоянные – и справедливые! – жалобы о том, что у него по сравнению с французами сил недостаточно даже с учётом австрийского корпуса и что если враг начнёт наступление, то «и Швейцарию оставлять мне будет должно»[284], Александр Михайлович накануне наступления, которого он так опасался, проявил просто удивительную беспечность. Он не мог не понимать, что Массена́ постарается расправиться с ним именно сейчас, когда Суворов идёт через Сен-Готард (да и сам Александр Васильевич предчувствовал это), но вот – поди ж ты! – бал.

Но была ли у нашего генерала возможность избежать разгрома? Разгрома – да, а вот поражения, я думаю, нет. Заблаговременно отступить от Цюриха ему запрещал приказ того же Суворова, которому он подчинялся. Более того, наш главнокомандующий, наоборот, приказывал наступать! Так что Римский-Корсаков оказался в своеобразной психологической западне собственной конструкции: вперёд идти до приближения фельдмаршала не решался, а назад отходить не имел права. И попался. (Хотя элементарной предосторожности никто не отменял!)

Массена́ начинает в пять утра. По условленному сигналу на воду быстро спускаются лодки, и французы устремляются к противоположному берегу. Принимается работать артиллерия – 20 орудий[285]. Наступление противника оказывается для наших солдат полнейшей неожиданностью, но тем не менее они не бегут и пытаются организовать оборону. Куда там! Преимущество французов настолько подавляющее, что они быстро переходят на другой берег и вскоре, как и планировал Массена́, рассекают русские позиции надвое. Наш отряд, защищающий переправу, попадает в окружение и погибает почти целиком, а его командир, генерал-майор Евгений Марков[286], тяжело раненный в самом начале боя, оказывается в плену.

Параллельно французы предпринимают ту самую ложную атаку. Её они специально не очень-то скрывают: шумят, солдаты суетятся, делают вид, что готовятся пересечь реку, и командующий всеми русскими силами на правом берегу Лиммата генерал-лейтенант Михаил Дурасов[287] на эту уловку попадается. Он стягивает сюда все имеющиеся у него силы и целых четырнадцать (!) часов, до семи вечера, стремится отразить то, что противник и не думает осуществить. Когда он, наконец, получает известие о том, что же реально происходит под Цюрихом (а мы сейчас увидим, что́ там происходило), его войска (7.840 человек[288]) уже давно оказываются безнадёжно отрезанными от основных русских сил и никакого участия в битве принять не могут. Дурасов отходит на север, часть его корпуса вообще уходит за Рейн, весь следующий день он стоит без движения, узнаёт, что вокруг Цюриха везде французы, и ночью окончательно переправляется через эту реку[289].

Вторая битва при Цюрихе, положение войск к двум часам дня 14 сентября 1799 года (красным цветом обозначены позиции французов, чёрным – русских)

Массена́ же развивает атаку по всем правилам военного искусства. Он не ожидал, что переправа пройдёт настолько гладко, не даёт противнику опомниться, устремляется к Цюриху по правому берегу Лиммата, а сам командует начать наступление против основных сил Римского-Корсакова, стоящих перед городом на противоположной стороне.

Оно начинается в восьмом часу утра. У французов численное преимущество, но упорный бой длится почти пять часов, и наши в конце концов переходят в контратаку и гонят неприятеля аж до вершины хребта А́льбис, находящегося слева от них. Английский военный историк Ра́мсэй Уэ́стон Фипс в своём описании Второй битвы при Цюрихе упоминает момент, от которого мурашки по спине бегут: «Русские сражались с обычной для них храбростью, но командовали ими плохо, и сердце сжималось при виде того, как они карабкались на отроги Альбиса, ожидая увидеть на его гребне Суворова и крича его имя»[290]. В этот момент на позицию прибывает сам Массена́ и приказывает подтянуть резервы. Перевес французов в живой силе становится на этом участке подавляющим: 17.000 бойцов против 8.000 у нас[291]. А по другую сторону реки к городу приближаются ещё как минимум восемь тысяч неприятельских солдат[292] (см. карту-схему).

Наш командующий всё своё внимание сосредотачивает на позициях перед Цюрихом, считая, что это главное направление удара противника, и не придавая должного значения тому, что по правому берегу, по сути, к нему в тыл, заходят несколько тысяч французов. По совету одного из своих генералов он приказывает немедленно вернуть полки, ушедшие в ночь на 13 сентября в направлении австрийцев, но самого страшного долго не осознаёт: контратакуя, русские войска отдаляются от Цюриха (имея перед собой численно превосходящего противника!), а французские почти беспрепятственно рвутся по другому берегу к ним в тыл. Слишком поздно, только уже где-то к четырём часам дня Римский-Корсаков прислушивается, наконец, к мольбам своих подчинённых и приказывает основным силам отойти ближе к городу и главное – направить часть войск направо через Лиммат. К этому времени к месту битвы поспевают наконец-то первые полки, возвращённые с полпути к австрийцам, но перелома в ход сражения это внести уже не может.

Пользуясь своим численным преимуществом, Массена́ продолжает наращивать давление. Наши войска отходят уже к городским воротам и частично отступают в сам Цюрих. На узких улицах начинается страшная давка и неразбериха: даёт себя знать то, что Римский-Корсаков всегда предоставлял слишком много свободы своим офицерам, и каждый командует как Бог на душу положит. В результате войска, которые должны были двинуться на помощь защитникам города на правом берегу реки, безнадёжно застревают среди телег, подвод, артиллерии, раненых, и к вечеру наши силы оказываются в полном окружении. Ценой героических усилий, благодаря нескольким штыковым контратакам, французов останавливают буквально в нескольких шагах от города. Их 17.000 человек. На правом берегу Лиммата – ещё 15.000, причём стоят они на господствующих высотах и с артиллерией[293]. Сзади у нас – Цюрихское озеро. Управляемость армией практически потеряна. Но самое удивительное, что среди солдат паники нет. А жители Цюриха, увидев, что стрельба более или менее стихла, выходят на улицы и начинают угощать наших измученных и не евших с утра людей вином и хлебом[294].[295]

Французский генерал прекрасно знает о высоком боевом духе русских, не исключает того, что они решатся на прорыв[296], и где-то после одиннадцати вечера направляет к Римскому-Корсакову парламентёра, то есть офицера, уполномоченного вступить в переговоры. Тот предлагает сдать город. Римский-Корсаков ответа не даёт, велит парламентёра задержать и ночью созывает военный совет[297]. Вопрос один: что делать? Большинство присутствующих крайне утомлено и подавлено. Один из наиболее уважаемых командиров, генерал-лейтенант храбрец Фабиан Готлиб (Фабиан Вильгельмович) фон дер О́стен-Са́кен[298] – именно он настоял на возвращении русских полков от австрийцев, а затем лично организовал русскую контратаку, не позволившую французам войти в Цюрих, – утверждает, что солдаты ещё не потеряли присутствия духа, и предлагает продолжить защиту города в ожидании подхода Суворова. Но он практически в одиночестве, а тут ещё приходит весть о разгроме австрийского корпуса фон Готце и о гибели его самого. А это означает, что в ближайшее время сюда подойдут дополнительные силы французов. И Римский-Корсаков объявляет: с рассветом будем прорываться из окружения. Массена́ в своих предположениях не ошибся.

Выполнение приказа командующего приводит в городе к ещё большему беспорядку. Опять каждый отдаёт приказы по-своему, и толчея превращается просто в какую-то кучу-малу. В шесть часов утра 15 сентября русская армия переходит реку Лиммат и устремляется на север, к горе Цюрихсберг. На наше счастье она защищена слабо, а французские постовые даже спят – и гибнут под ударами русских. Вскоре из Цюриха выходит и сам Римский-Корсаков, но противник довольно быстро обнаруживает наш манёвр, и начинается кошмар: на отступающие войска обрушивается вся их огневая мощь. Французская артиллерия с господствующих высот начинает бить по городу прямой наводкой, и в конце концов управление войсками теряется окончательно. Наши солдаты, часами не получающие никаких приказов, сражаются под градом пуль и ядер отчаянно, но противник вскоре врывается в город, и начинается резня. Некоторые наши генералы предлагают сдачу, но Массена́, раздосадованный тем, что ему не дали принять красивую капитуляцию, отвечает отказом и велит им передать, что у них есть пятнадцать минут на то, чтобы покинуть город. А между тем русский арьергард, прикрывающий наше отступление и не ведающий обо всех этих дипломатических экивоках, обречённо бьётся до конца и почти весь погибает. В руки французов попадает практически весь обоз, штабные документы и переписка, шифры, походная церковь, часть казны и множество раненых, в том числе и генерал Остен-Сакен, получивший ранение в голову.

Для удаляющихся всё дальше и дальше от города тринадцати тысяч русских воинов прорыв превращается в сплошной кровавый, неравный бой. Французы набрасываются на них и слева, и справа, буквально наступают на пятки, бьёт артиллерия. Отступающие тремя колоннами остатки нашей армии, отчаянно огрызаются, то и дело бросаются в штыковые контратаки. Но никто не паникует, не бежит, не сдаётся в плен. В конце концов преследование прекращается: французам этот день тоже дался нелегко, они тоже страшно утомлены и решают: хватит. Так стойкость, дисциплина и традиционное героическое самопожертвование русских солдат и офицеров спасают их неудачливого командующего. К вечеру уцелевшие части корпуса Римского-Корсакова во главе с ним самим могут, наконец, вздохнуть с облегчением: неприятель оставил их в покое.

Итог сражения для русской армии однозначен: это разгром. Погибают от 3.000 (по данным Римского-Корсакова[299]) до 6.000 (по французским данным[300]) человек. В плен попадают не менее 5.200 человек[301] (подавляющее большинство – раненых), в том числе три генерала (ранены все) и 133 офицера[302]. У французов остаётся 26 русских орудий[303], 9 знамён[304], множество ящиков с боеприпасами, палаток и другого военного имущества. Но самое главное, что успехом наша швейцарская кампания закончиться отныне не может, и Суворову теперь нужно думать о спасении своих сил.

В нашей стране ход Второй битвы при Цюрихе неизвестен почти никому. Может быть, какая-то логика в этом есть: проиграли, что ж теперь вспоминать-то? Но вы прочли её описание, и вам что – разве стыдно стало? За Римского-Корсакова – да, за некоторых его генералов, пытавшихся сдаться, – да, а за подавляющее большинство наших солдат и их командиров, в том числе тех же генералов, – нет! Они – в который уже раз! – продемонстрировали такое мужество и героизм, что сам Массена́ потом отметит, что русские «оказали в этом сражении сопротивление изумительное»[305]. Будучи брошенными рядом своих высоких начальников, они в одиночку бились уже не за победу, а за свою честь, за честь русского оружия, за честь нашей страны. И в плену оказывались в основном вследствие ранения – обратили внимание? (Наши солдаты говорили потом, что их победил не неприятель, а собственный генерал[306].)

Что же касается Римского-Корсакова, то главным виновником поражения следует назвать, конечно же, его – на то он и главнокомандующий. Пренебрёг разведкой, буквально чуть ли не проспал начало наступления противника, не сориентировался в середине сражения, практически потерял управление боем к вечеру. Но! Со своим численным преимуществом французскому генералу было просто суждено победить (ведь ему противостоял не гений Суворова – и вскоре Александр Васильевич это ярко ему покажет), сдаться в плен Римский-Корсаков посчитал позором и пошёл на прорыв, завершившийся в конце концов успехом. Так что был он, конечно, человеком с недостатками, но уж никак не никчёмным. И, кстати говоря, когда недовольный разгромом Павел I направит отчёт Римского-Корсакова на оценку непосредственно Суворову, прославленный фельдмаршал его оправдает![307]

А в ходе нашего путешествия место начала французской атаки было обнаружено не сразу. Сам Дитикон мы нашли довольно быстро, но никто из местных жителей о соответствующем памятнике понятия не имел, даже когда я показывал им его фотографию. Наконец один толстый дядька посоветовал посмотреть позади нового железнодорожного вокзала, за веткой, которая шла вдоль реки Лиммат. «Есть там какой-то камень», – не очень уверенно сказал он. И оказался прав! Мы прошли под путями, повернули направо и где-то через 800 метров подошли к большому коричневому валуну слева, на котором по-немецки было написано: «Место моста французской армии под командованием генерала Массена́ 25 сентября 1799 года». Такая вот странная надпись. Неудивительно, что никто ничего внятного сказать нам не мог: поди пойми из этих слов, по какому поводу стоит тут камень. Правда, рядом была установлена табличка, рассказывающая – тоже по-немецки – и о сражении, и о французском военачальнике (с его чёрно-белым изображением), но всё прилично выцвело, под защитный слой затекла вода, и вообще было очевидно, что за всем этим никто особо не присматривает. Какой разительный контраст с памятью швейцарцев о Суворове! Сразу видно, кто в той войне был оккупантом, а кто – освободителем.

А нас ждал ещё один поиск и, надо сказать, более трудный. В одной из книг я прочитал, что недалеко от Цюриха, «в одном из парков у подножия холмов Ютлибе́рг (юго-западная окраина города) стоит большая каменная колонна с надписью в память о кампании 1798–1799 годов»[308]. В ней даже была помещена её цветная фотография. Несмотря на размытость координат мы решили этот памятник отыскать, не в последнюю очередь надеясь на фото. Для начала выяснили, что называется тот холм не Ютлиберг, а Утлиберг (Uetliberg), что там находится парк дикой природы Лангенберг (Wildnispark Langenberg) и что лучше всего туда ехать на электричке – 20 минут от главного железнодорожного вокзала (Hauptbahnhof) Цюриха. (Утлиберг, кстати говоря, хорошо виден из центра города, на правом берегу Цюрихского озера, если смотреть на воду; на его вершине установлена телевизионная башня.) Электричка отходила каждые полчаса, направление – на Лангна́у-Гаттико́н (Langnau-Gattikon) или Ци́львальд (Zihlwald), и вскоре мы вышли на станции «Вильдпарк-Хёфли» (Wildpark-Höfli). Пошли по табличкам наобум вверх, к центру парка, нашли ресторан и даже загон с живым медведем, но про колонну никто там и слыхом не слыхивал. Мы плутали вокруг несколько часов, пока не добрались до смотровой башни (совсем рядом с телевизионной), не влезли на неё и там (!) не спросили – наверное, в десятый раз – у очередных местных жителей (пожилой пары) о месте, которое мы ищем. Они недоумённо пожали плечами, я показал фотографию, и тут мужчина сказал: «Э, да тут рядом ограда» (на фото действительно было что-то вроде фрагмента железного забора). И тут его осенило: «Это у входа в парк дикой природы!» – «Так мы только что оттуда!» – удивились мы. Быстро выяснилось, что искали мы «задом наперёд»: шли от станции ровно с противоположной стороны от центрального входа в парк. Дальше всё было элементарно, и вскоре колонна предстала перед нашими глазами. Она действительно была установлена сразу же за центральным входом, справа от него. Надпись на ней гласила по-немецки: «В память о занятии французскими войсками перевала на Альбисе и о сражении между русскими и французскими солдатами в ходе Второй битвы при Цюрихе». А я вдруг понял: Утлиберг входит в состав того самого хребта Альбис, на который 14 сентября 1799 года взбирались наши солдаты в отчаянной надежде увидеть спешащие им на выручку войска Суворова. От того, что это происходило где-то здесь, стало немного не по себе…

Есть в этом районе ещё один памятник – нашим воинам-казакам, павшим в том сражении. Он находится в городке Унтеренгстри́нген (Unterengstringen[309]), примерно в девяти километрах к северо-западу от Цюриха, и был установлен 26 сентября 2006 года. Насколько мне известно, он представляет собой гранитный камень с надписью «Павшим воинам» на русском и немецком языках и изображением государственных гербов России и Швейцарии. Основание памятника сделано из бронзы и имеет форму подковы. Но это место мы не посещали.

А Суворов под вечер[310] 18 сентября собирает в Муотатале военный совет. Надо побывать в Муотенской долине, чтобы понять, в какой ловушке он оказался. Она тянется примерно с востока на запад к городу Швиц, расширяясь по мере приближения к нему. Но это единственный удобный выход: с трёх сторон её сдавливают высокие горные хребты, через один из которых только что перешли наши войска. Так вот на выходе, у Швица, их теперь поджидал Массена́. Вообще-то французский генерал – как и его подчинённый Лекурб – совершенно не предполагал, что русский фельдмаршал двинет армию там, где опасались ходить даже местные жители. Он рассчитывал остановить Суворова при спуске того с Сен-Готарда и даже отдал соответствующие распоряжения, а сам поехал в Альтдорф для встречи с Лекурбом. По пути он узнаёт, что русские перешли перевал Кинциг, и не верит своим ушам. 18 сентября, прибыв в Альтдорф, Массена́ слышит это уже от своего генерала, но всё равно едет к Бюрглену. Здесь, посмотрев вверх, он видит страшную картину, которую я описывал: лежащих вдоль разбитой горной тропы людей и лошадей. Некоторые из наших солдат ещё живы, он велит их допросить и только тогда окончательно верит в то, что считал невозможным: противник ушёл этой «дорогой» в Муотенскую долину.

Массена́ спешит в Швиц и стягивает туда все силы, которые только может собрать. Он также приказывает бригадному генералу Габриэлю Молито́ру[311] запереть выход из долины с востока. Там есть тропа через перевал Прагель (1.548 метров над уровнем моря[312]), но французский военачальник уже убедился под Цюрихом, на что способен русский солдат, а у Бюрглена – на какие совершенно немыслимые решения может пойти наш фельдмаршал. Теперь он твёрдо уверен, что в этой ситуации наши будут вынуждены либо сложить оружие, либо пасть под его ударами чуть ли не поголовно. Но одного пленника он очень рассчитывает получить. Нет, не Суворова (тот может погибнуть в бою), а сына Павла I, одного из наследников престола Российской империи великого князя Константина, жизнь которого русские почти наверняка сберегут. Ещё уезжая из Цюриха, Массена́ говорит нашим пленным офицерам, что скоро привезёт к ним Константина – а заодно и фельдмаршала[313].

Помимо того, что она окружена, суворовская армия находится ещё и в ужасном состоянии: люди страшно устали, мёрзнут, несколько дней маковой росинки во рту не держали, обувь пришла в негодность, в том числе и офицерские сапоги. Не хватает патронов, почти нет артиллерии. Вот что пишет один из русских офицеров – участников того похода: «Начиная от Беллинцоны, чувствовали мы большой недостаток в продовольствии /…/, после сражения на горе С[ен]-Готарде недостаток сей сделался ещё ощутительнее, но здесь оказался оный в совершенстве. Наши сухари, навьюченные с мешками на казачьих лошадей, все без изъятия пропали /…/ потому, что бо́льшая их часть состояла из белых и пресных, которые от ненастной погоды размокли и сгнили /…/. Мы копали в долинах какие-то коренья и ели, да для лакомства давали нам молодого белого или зелёного швейцарского сыру /…/, который нашим русским совсем был не по вкусу /…/. Кожа рогатой скотины не была изъята из /…/ употребления; её нарезывали небольшими кусками, опаливали на огне шерсть /…/ и таким образом, обжаривая воображением, ели полусырую»[314]. Обратите внимание, что это пишет офицер. А что же тогда было у солдат?! Но слушайте дальше: «Сверх сего кожа нужна была и для другого предмета: многие чувствовали недостаток в обуви и сбережение своих ног предпочитали сытости желудка; /…/ отрезывая лоскутки кожи, обёртывали ею свои ноги /…/. Некоторые из офицеров должны были прибегнуть к сему же средству, чтобы сохранить свои ноги от острых камней и повреждений /…/»[315]. Но несмотря на это Суворов отдаёт строгий приказ: у местного населения ничего не отбирать, продукты только покупать. А у швейцарцев у самих-то с продовольствием не густо (ведь здесь побывали французы), так что хлеб тут буквально на вес золота, а те, кто находили одну-две картофелины, считались счастливчиками. Великий князь Константин за свой счёт покупает у местных жителей продукты и раздает их солдатам. Этого хватает на один день. Но самое печальное другое: у французов в Швейцарии не менее 60.000 человек[316], а у нас – 18.000[317].

Военный совет в Муотенской долине – самый драматичный момент Швейцарского похода. Первым в трапезную монастыря сестёр-францисканок Святого Иосифа, в которой было назначено это совещание, заходит князь Багратион. Он прибывает несколько ранее обусловленного времени и видит Суворова – в фельдмаршальском мундире и при всех орденах – быстро шагающего по комнате, ничего вокруг себя не замечающего и бросающего отрывистые фразы: «/…/ помилуй, Господи! … да, и это нужно, – да, вовремя; … а нужнее-то – знать [как] вести войну; знать местность; уместь расчесть, не дать [заманить] себя в обман, уметь бить… А битому быть – немудрено! … погубить столько тысяч! … и каких! … в один день! помилуй, Господи! …»[318]. Багратион тихо выходит.

Вскоре собрались все приглашённые и вошли в трапезную. Среди них был и великий князь Константин. Фельдмаршал остановился, поклонился, потом закрыл глаза, как бы собираясь с мыслями. Через несколько мгновений, окинув всех быстрым горящим взглядом, он начинает говорить – громко, эмоционально, уверенно. «Корсаков разбит и прогнан за Рейн. Готце пропал без вести, и корпус его рассеян! /…/ весь план наш – расстроен!»[319]. Дальше он вспоминает все интриги против него со стороны австрийского правительства, преждевременный уход из Швейцарии эрцгерцога Карла, что во многом привело к поражению под Цюрихом, отсутствие мулов в Таверне и вызванную этим задержку (но, кстати, не винит австрийцев за неверную информацию о дороге вдоль Люцернского озера!). Он прямо называет это предательством, напоминает, что со времени Прутского похода Петра Великого в 1711 году наша армия не находилась в таком отчаянном положении. «Теперь мы среди гор, окружены неприятелем превосходным в силах. Что предпринять нам? Идти назад – постыдно; никогда ещё не отступал я. Идти вперёд к Швицу – невозможно: у Массены свыше 60.000: у нас же нет и двадцати. К тому же мы без провианта, без патронов, без артиллерии… Помощи нам ждать не от кого… Мы на краю гибели!»[320] Присутствующие видят, что фельдмаршал просто растерзан предательством, негодованием и волнением. «Теперь одна остаётся надежда на всемогущего Бога, – продолжает он, – да на храбрость и самоотвержение моих войск! Мы русские! С нами Бог!»[321]

Всех как будто током бьёт. А Суворов падает к ногам великого князя Константина и, расплакавшись, восклицает: «Спасите честь России и Государя! Спасите сына нашего Императора!»[322] Абсолютно растерявшийся от этого Константин бросается поднимать старика, тоже начинает рыдать, целует его, но не может произнести ни слова. А видящие всё это потрясены: семидесятилетний полководец, за свою долгую жизнь не потерпевший ни одного поражения, славящийся своей железной волей и неустрашимостью в бою, – плачет. Плачет от горя.

Первым берёт слово самый старший по званию – и, кстати, по возрасту и по опыту – 64-летний генерал-аншеф Дерфельден. Он говорит от имени всех. Дерфельден ручается за боевой дух, преданность и дисциплину русского солдата, готового выполнить любой приказ своего прославленного главнокомандующего.

Начинается обсуждение различных вариантов дальнейших действий. Австрийцы предлагают наступление на Швиц, то есть попытку вырваться из Муотенской долины и выйти, так сказать, на оперативный простор. Великий князь Константин, а также ряд русских офицеров возражают: в том направлении нет ни одного союзного солдата, ни русского, ни австрийского, – все ушли за пределы Швейцарии. Зато если идти на восток, через перевал Прагель, есть надежда соединиться с австрийским корпусом под командованием фельдмаршал-лейтенанта Фридриха фон Ли́нкена[323], который был потрёпан и оттеснён Молитором, но не разбит. И – главный аргумент – у австрийцев есть продовольствие. Суворов поддерживает движение через Прагель. Все понимают, что это будет тяжелейший манёвр – с почти непрерывными боями. Но есть надежда прорваться: у французов здесь всего 5.000 человек[324].

Первым, в тот же день, приказывается выступить генералу Ауфенбергу. Ему и его корпусу (2.000 человек[325]) уготована роль авангарда суворовской армии. Поначалу всё идёт неплохо: австрийцы сбивают немногочисленный неприятельский пост на перевале, спускаются в долину Клёнта́льского озера и тут останавливаются на ночлег. На другой день рано утром по его следам выступает князь Багратион с шестью тысячами бойцов. Ночью с перевала Кинциг спустились, наконец, последние вьюки с продовольствием, так что наши солдаты получили немного сухарей. Надо сказать, что в отличие от Кинцига, Прагель был проходимым для войск, и в ходе этой войны его не раз преодолевали и австрийцы, и французы. Нашим же солдатам он вообще показался нестрашным, хотя подъём был достаточно тяжёл. В долину Багратион спускается где-то к трём часам дня 19 сентября и успевает как раз вовремя: Ауфенберг уже вступил с Молитором в переговоры о сдаче в плен. Дело в том, что, увидев на рассвете немногочисленность австрийского корпуса, французский генерал тут же его атаковал, смял и направил парламентёра с требованием о прекращении сопротивления. Он не сомневался, что Суворов будет раздавлен армией Массена́, о чём и велел объявить Ауфенбергу. Тот, похоже, был аналогичного мнения, потому что начинает обсуждать условия своей капитуляции. И в этот момент появляется Багратион (между прочим, с ним вновь великий князь Константин). Ситуация меняется мгновенно – и не в пользу французов. Русские быстро строятся в боевые порядки, Константин выезжает на коне перед ними и восклицает: «Мы со всех сторон окружены, но вспомните, что завтра день радостный для целой России – день рождения нашего Государя и моего Родителя; мы должны прославить этот день победою или умереть со славою!»[326] Солдаты ринулись вперёд. Противник подвергся атаке почти одновременно со своего правого фланга, прямо с горных круч, а также с фронта, причём в этом случае русские гренадёры под барабанную дробь ударили в штыки (патронов-то у них почти не осталось). Багратион с австрийцами оттесняет неприятеля на узкую дорогу, зажатую между небольшим озером Ру́тен[327] и отвесной скалой, атакует их ещё раз, и возникает страшная давка. Французы бросаются в озеро, около двухсот человек тонут в ледяной воде, 70 перекалывают штыками, 165 человек попадают в плен[328]. Бой здесь идёт до позднего вечера.

Но это, как говорится, лишь отголоски сражения, развернувшегося в этот день в Муотенской долине. Дело в том, что для прикрытия отхода основного контингента русской армии Суворов оставляет в ней почти треть её сил во главе с генералом Розенбергом, приказав ему во что бы то ни стало сдерживать неизбежную атаку французов до тех пор, пока армия полностью не уйдёт за Прагель.

Андрею Григорьевичу Розенбергу исполнилось 60 лет. Он происходил из прибалтийских немцев и родился в Риге. За свою долгую жизнь этот человек многое повидал и многое испытал. В 14 лет его зачисляют на военную службу солдатом гвардии, через три года семнадцатилетний Розенберг участвует в Семилетней войне[329], вскоре получает первый офицерский чин – прапорщика, а затем (в 1758 году) тяжёлое ранение[330]. В ходе русско-турецкой войны 1768–1774 годов он состоит при графе Алексее Орлове[331] (младшем брате любимца императрицы Екатерины II Григория Орлова), становится свидетелем знаменитого и победоносного для России Чесменского морского сражения[332] с турками, воюет в Крыму и получает звание полковника. В 1798 году Розенберг становится инспектором Смоленской дивизии[333] или, другими словами, ответственным за её боевую готовность. К этому времени он уже генерал от инфантерии[334]. С данного поста Андрей Григорьевич направляется Павлом I в Священную Римскую империю. Русский император опасается, что в случае нападения французов на Австрию Пруссия примет сторону революционеров, и предлагает Францу II расположить русский корпус недалеко от австрийско-прусской границы[335] – чтобы прусский король принял нужное для России и Австрии решение. Австрийский император с восторгом соглашается.

Розенберг выступает из Бреста 13 октября 1778 года[336]. Под ружьём у него около 20.000 человек[337]. 5 декабря его корпус появляется недалеко от столицы Священной Римской империи Вены, а через одиннадцать дней Франц II устраивает ему смотр – русские солдаты и казаки проходят парадным маршем мимо загородной резиденции австрийских императоров Шёнбрунн[338], а сам он с супругой и свитой наблюдают за ними с балкона дворца[339]. Через несколько дней Франц II направляет Павлу I письмо, в котором отмечает превосходное состояние наших войск[340]. А Розенберг останавливается пока примерно в 80 километрах северо-западнее Вены на зимние квартиры[341]. Пауза затянется на два месяца.

Иногда можно встретить мнение, что Андрей Григорьевич был направлен в Европу в помощь Суворову, но, как видим, это не так. Павел узнал о просьбе Франца Второго «дать» ему Суворова из сообщения своего посла графа Андрея Разумовского[342], датированного 20 января 1799 года[343]. К этому времени Розенберг уже около месяца находился в Австрии. 13 февраля русский император приказывает Александру Васильевичу направиться в Северную Италию[344], 1 марта подчиняет ему Розенберга[345], вечером 14 марта Суворов прибывает в Вену[346], и вскоре они встречаются в том же Шёнбрунне[347]. До этого оба военачальника имели друг с другом, так сказать, шапочное знакомство.

Генерал от инфантерии Дидерих Аренд (Андрей Григорьевич) фон Розенберг (1739–1813)

Отношения с новым командиром складываются у Андрея Григорьевича непросто. Приехав вечером 3 апреля в итальянскую Верону[348], фельдмаршал просит Розенберга представить ему русских и австрийских генералов, что тот и делает. Суворов стоит с зажмуренными глазами, слыша незнакомое имя, наклонившись, говорит, не открывая глаз: «Помилуй Бог, не слыхал; познакомимся»[349]. Когда же произносится имя ему известное, он глаза открывает и ласково заговаривает со знакомым ему человеком, вспоминая совместные военные дела. Особенно приветлив он к молодому генерал-майору князю Петру Багратиону и к ещё более юному генерал-майору Михаилу Милорадовичу. В конце церемонии он вдруг поворачивается к Розенбергу и говорит ему: «Ваше превосходительство! Пожалуйте мне два полчка пехоты и два полчка казаков!» – «По воле Вашего Сиятельства, – отвечает генерал, – которых прикажете?»[350] Суворову ответ не нравится. Он задаёт ему ещё несколько своих знаменитых причудливых вопросов, вновь получает не устроившие его ответы, отворачивается, морщит лоб, бормочет что-то про немогузнаек и выходит из комнаты.

Второй случай, намного более серьёзный, происходит в начале мая. При переправе через реку По авангард Розенберга перебирается на другой берег и вскоре вступает в бой с превосходящими силами французов. Увидевший это великий князь Константин, который только что, 26 апреля[351], прибыл к Суворову и наблюдает чуть ли не первое реальное сражение в своей жизни, начинает рваться в бой и постоянно твердит, что нашим солдатам нужно срочно оказать помощь. Опытный военачальник не торопится, поджидая, когда к нему подойдут бо́льшие силы, а тут ещё приходит приказ нашего главнокомандующего вообще прекратить переправу и двигаться к нему, причём за первым сразу же следует второй. Но не знающий об этом Константин бросает Розенбергу в лицо при всех: «Я вижу, ваше превосходительство, что вы привыкли служить в Крыму; там было покойнее, и неприятеля в глаза не видали»[352]. Поседевший в сражениях шестидесятилетний генерал вспыхивает и отвечает: «Я докажу, что я не трус», потом командует своим солдатам: «За мной!» и первым идёт вброд[353]. Константин – за ним. Заканчивается этот эмоциональный манёвр печально: русские силы оказываются припёртыми к берегу и после упорного боя вынуждены отступить обратно за реку, потеряв около двух третей бойцов. Суворов крайне недоволен: мало того, что его подчинённый не выполнил несколько его приказов, допустил неоправданные потери, он ещё и подверг опасности жизнь императорского сына. Розенбергу направляется резкое указание объяснить свои действия, а также угроза предать его военному суду. Достаётся и Константину. Сначала Александр Васильевич пишет соответствующий рапорт Павлу I, но потом рвёт его, вызывает великого князя к себе, закрывает дверь на ключ, и через полчаса тот выходит с красными от слёз глазами[354]. Надо сказать, что Константин вообще-то человеком был грубым, резким и даже буйным[355], но своего отца боялся как огня. Не исключено, что Суворов, делая ему втык, про свой рапорт упомянул…

А Андрей Григорьевич вскоре показал, что не зря носит генеральские эполеты. 6–8 июня в битве при реке Тре́ббия[356] он сражается отважно (под ним ранят трёх лошадей[357]), командует умело, вовремя приходит на помощь князю Багратиону, берёт в плен отступающий арьергард[358] французского главнокомандующего генерала Этьена Макдональда[359] и по итогам боя по указу Павла I награждается орденом Святого Иоанна Иерусали́мского и ежегодной выплатой в 1.000 рублей[360]. Его же полки за проявленный героизм получают право играть марш гренадеров[361] – награду в те времена исключительно почётную. А вот в самом кровопролитном сражении Итальянской кампании Суворова – 4 августа при городке Но́ви[362] – Розенберг не участвовал[363], прикрывая фланг нашей армии от возможного подхода вспомогательного корпуса французов. После окончания битвы он всю ночь шёл на соединение с нашими основными силами[364]. Ну, а о его действиях в ходе Швейцарского похода я уже рассказывал.

А мы вернёмся в Муотенскую долину.

На рассвете 19 сентября передовые отряды французов, шедшие со стороны Швица, натыкаются на русские посты. Происходит перестрелка, но в целом войска остаются на своих местах. В этот же день в город прибывает Массена́. У него примерно 8.000 человек, и около двух часов дня он командует атаку[365]. Французы наступают уверенно, маршем, словно на параде – с барабанным боем и с музыкой. Наш авангард делает ружейный и картечный залп и ударяет в штыки. Контратака повторяется шесть раз, но у неприятеля большое численное преимущество, и русские начинают медленно и организованно отступать. Упорный бой длится уже более двух часов, когда примерно в пять вечера им на помощь подходят три полка под командованием Милорадовича. Бесстрашный генерал организовывает новую штыковую контратаку, сам держится на острие её, и ситуация тут же меняется. Французы отходят назад почти на четыре километра. При выходе они вынуждены перестроиться в одну колонну, поскольку в этом месте ущелье сужается, да и дорога переходит с правого берега реки Муота на левый по узкому мосту. Возникает заминка, и тут наши казаки бросаются в реку, переплывают её, забираются к противнику в тыл и разгоняют его по горным отрогам. Наступившая темнота военные действия прерывает. Первый день сражения оказывается за нашей армией: французы, имевшие почти двукратное преимущество, отступают, к нам в плен попадают около 70 человек, захвачено одно орудие[366]. Героями дня были, конечно же, Милорадович, а также генерал Максим Владимирович Реби́ндер[367], солдаты которого то самое орудие и захватили[368].

Оставив в авангарде сотню конных казаков, русские на ночь отходят на прежние позиции. Розенберг переносит свой штаб в тот самый женский монастырь, где за день до этого Суворов проводил военный совет. А уставшим и не евшим весь день солдатам подкрепить свои силы почти нечем – разве только едой, взятой из ранцев убитых французов. Но, с другой стороны, в долину вместе с обозом наконец-то спускаются последние части русской армии, и силы нашего генерала возрастают до 7.000 человек[369]. Однако Розенбергу нужно продержаться как минимум ещё один день, чтобы обоз полностью ушёл вслед за основной частью армии за перевал Прагель.

В ночь с 19 на 20 сентября к французскому командующему тоже подходит подкрепление. Среди прочих в его подчинении находится Эдуар Мортье[370]. В 1812 году он будет назначен Наполеоном губернатором Москвы[371], а пока носит звание дивизионного генерала, полученное только что – 14 сентября[372], в день начала Второй битвы при Цюрихе.

Теперь у Массена́ около 15.000 штыков[373], то есть в два раза больше, чем у нас (а об обмундировании, патронах да пушках и говорить нечего!), и в одиннадцатом часу утра следует вторая атака, на этот раз намного более мощная. Французы наступают тремя колоннами, а по склонам ущелья, справа и слева движутся застрельщики или, как бы мы сегодня сказали, снайперы. Русские, в соответствии с приказом Розенберга, в прямой бой не ввязываются, а медленно, отстреливаясь, пятятся назад, завлекая противника вглубь долины, к затаившимся там основным своим силам, построенным в две линии. Андрей Григорьевич разъезжает на коне перед ними, напоминая о том, что драться нужно по-суворовски – штыком. Вскоре вперёд устремляется Милорадович и передаёт командирам отступающих частей приказ генерала: по команде быстро разойтись по флангам.

Когда этот манёвр завершается, ритмично наступающие французы – вновь с барабанным боем и музыкой – оказываются лицом к лицу с нашими главными силами. Происходит быстрое перестроение, их артиллерия делает залп, но тут немногие оставшиеся русские орудия, скрытые от них, внезапно открывают ответный огонь, а солдаты с криками «Ура!» бросаются в штыковую контратаку. Ошеломлённые французы останавливаются, начинают было ружейную стрельбу, но не выдерживают страшного вида приближающихся к ним заросших, оборванных, босых, но отчаянных людей и просто бегут. Бегут, даже не дождавшись столкновения, причём целых три километра! Наши преследуют неприятеля до выхода из Муотенской долины, но вчерашний урок не прошёл зря: их встречают возведённые ночью укрепления, а также артиллерийская батарея из пяти орудий. И тем не менее с ходу следует фронтальная атака и обход французских позиций справа прямо по кручам с заходом им в тыл. Все пять орудий довольно быстро захватываются, и отступление превращается в бегство. Снова начинается давка на мосту через Муоту, он несколько раз переходит из рук в руки, но русские захватывают ещё две пушки, разворачивают их в сторону противника, открывают по нему стрельбу и прорываются на другой берег. Дальше уже начинается преследование. По выражению Розенберга, «неприятель более 8 вёрст до самого Швица гнан был до того, что у преследующих не достало сил бежать за ним и бить его /…/»[374]. Остановились французы даже не перед Швицем и не в нём, а позади него, а до него от Муототаля, между прочим, почти 13 километров! Основные наши силы прекратили преследование при выходе из долины, казаки гнали противника до города, но к вечеру вернулись: приказ Суворова строго-настрого запрещал удаляться дальше.

Итогом дня становится потеря у французов от 1.000 до 3.000 человек убитыми, от 1.000 до 1.200 пленными, от 200 до 300 человек утонувшими, около двухсот разбившимися при падении с утёсов, пяти орудий[375], большого количество снарядов к ним и – самое важное для изголодавшихся русских солдат! – обоз с продовольствием[376]. Победа полнейшая!

Французские пушки Андрей Григорьевич приказывает заклепать, то есть забить стволы так, чтобы их невозможно было использовать, а снаряды побросать в реку: с собой через перевал тащить всё это просто немыслимо. А вот пленных он берёт с собой. Среди них 16 офицеров[377], в том числе генерал-адъютант Эдуара Мортье Николя де Лаку́р[378].

В рапорте Розенберга Суворову де Лакур, правда, превращается в Лакурга, да ещё и в генерала[379], хотя во французской армии того времени генерал-адъютант был старшим помощником генерала и носил звание полковника[380]. В донесении же Суворова Павлу I де Лакур вообще назван Лекурбом[381], то есть не только дивизионным генералом, но и командующим всеми французскими силами в южной Швейцарии! Оттуда эта «ошибка» (назовём её так) довольно быстро перекочевала в литературу[382], и продолжает гулять по историческим трудам до сих пор[383].

Есть занятный рассказ об этом дне, не подтверждённый, правда, официальными документами. Массена́, как и положено командиру, был среди атакующих, и вот когда ряды французов смешались и в конце концов началась рукопашная схватка, один из наших унтер-офицеров по фамилии Махотин заметил недалеко от себя какого-то французского генерала. Махотин с несколькими товарищами пробился к нему, стянул с лошади, схватил за плечо и взял было в плен, но сам получил сзади удар саблей по плечу от неприятельского офицера. Он повернулся к нему, и в этот момент генерал вырвался, вскочил на коня и ускакал. Но у Махотина остался в руках его эполет. Он положил его в свой ранец и потом показал Суворову. Наш фельдмаршал пригласил пленного де Лакура, и тот подтвердил, что это эполет французского командующего. За это наш отважный боец был повышен в звании. В указе Павла I по итогам Муотенской битвы действительно упомянут унтер-офицер Махотин, который за храбрость произведён в подпоручики, но вот за какой именно подвиг, в нём не сказано[384].

Битва в Муотенской долине стала венцом военной карьеры Розенберга. 29 октября, уже после завершения Швейцарского похода, он будет награждён за эту победу орденом Святого апостола Андрея Первозванного[385] – высшей наградой Российской империи. А пока, получив 20 сентября приказ Суворова уходить ночью через перевал Прагель, наш генерал применяет хитрость. Вечером он направляет указание жителям Швица заготовить продовольствие для 12.000 человек[386]. Массена́ на эту удочку попадается: он знает, что часть русской армии двинулась через Прагель, но считает это отвлекающим манёвром, думает, что сражался с основными силами Суворова, и полагает, что теперь последует наступление на Швиц и далее на Цюрих. А Розенберг рано утром 21 сентября скрытно Муотенскую долину покидает. Массена́ ждёт атаки чуть ли не весь день, потом, заподозрив неладное, посылает разведчиков узнать, в чём дело, и те приносят неприятную новость: русских в долине нет. Увидев, что его одурачили, французский генерал намеревается было рвануться вдогонку, но быстро понимает, что между ним и Розенбергом добрых 12 часов пути[387]: поздно! В этот момент он, может быть с горечью вспоминает, что на французском этот элегантный ход русского генерала называется la cerise sur le gâteau – вишенкой на торте, то есть эффектным завершением и без того успешного дела. Кто знает?

А служба Андрея Григорьевича, естественно, продолжится. Вместе с Суворовым он вырвется из швейцарской ловушки в Австрию, после отъезда Александра Васильевича в марте 1800 года в Санкт-Петербург примет командование над его армией, в июне будет назначен военным губернатором города Камене́ц-Подольске (примерно в 430 километрах к юго-западу от Киева), с 1803 года будет управлять Минской, Волынской и Подольской губерниями, в октябре того же года станет военным губернатором Херсона и через два года подаст прошение об отставке по состоянию здоровья. Умрёт Розенберг в своём имении недалеко от Каменец-Подольского в возрасте 74 лет[388].

Муотенская долина – красивейшее место. Мы въехали в неё со стороны Швица. От этого города (Schwyz), кстати говоря, пошло название всей страны (по-немецки – Schweiz). И это неспроста: именно здесь 1 августа 1291 года представителями трёх альпийских кантонов – Швица, уже упоминавшегося Ури и Унтервальдена – был подписан Союзный договор[389], на базе которого постепенно и образовалась Швейцария. С тех пор здесь хранится его вариант на латинском языке, а швейцарский флаг является почти точной копией флага кантона Швиц.

Городок Муотаталь живописно раскинулся в самом конце долины по обоим берегам реки Муоты. Но чем ближе мы приближались к нему, тем явственнее становилось, что суворовские солдаты, их офицеры и генералы едва ли восхищались её прелестями. Горы справа и слева подбирались всё ближе и ближе, а впереди вообще, казалось, был тупик. Живут в нём где-то 3,5 тысячи человек, есть две гостиницы, в одной из которых – «Отель Гастхаус Пост» («Hotel Gasthaus Post») – мы и остановились. Он располагался по адресу Хауптштрассе (Hauptstrasse), дом 29, слева по ходу движения, и оказался, так сказать, семейным предприятием. Хозяйка Клаудиа сносно говорила по-английски и, узнав, что мы идём по пути нашего прославленного полководца, тут же повела нас на второй этаж. Поднявшись туда, мы застыли от удивления: перед нами был самый настоящий музей Суворова! Уже в начале лестницы, на стене справа мы увидели его портрет, отпечатанный в типографии министерства обороны СССР (!), с перечислением его жизненного пути – естественно, на русском языке! Тут же висели казацкие пики. Наверху в особом зале находились карты суворовского похода, старинные гравюры, изображающие нашего фельдмаршала (совсем не похож!), а также его солдат, в том числе греющимися у костра из тех же пик, старинные предметы обихода. Ошеломлённые и никак не в состоянии привыкнуть к такому прямо-таки трепетному отношению к его памяти, мы спросили, откуда всё это? «Наши родители собирали, мы продолжили, кое-что покупали, кое-что нам дал в аренду музей в Швице», – с гордостью сказала Клаудиа. (Потом выяснилось, что пики на стене как раз из музея.) Потом был ужин, разговоры (гостиница оказалась практически пустой), и её бесценные подсказки-наводки, без которых некоторых мест мы бы ни в жизнь не обнаружили.

Наутро мы пошли по суворовским местам. Первое – место, где находился его штаб. Это дом недалеко от школы, между окнами первого этажа табличка с надписью на немецком: «В память о пребывании генералиссимуса Суворова в Муотатале осенью 1799 года». Вообще-то стоявшее здесь в те времена «настоящее» здание не сохранилось, вместо него в конце XIX века было построено новое[390], но, как видите, память живёт. Потом мы поехали к монастырю. Он стоит на правом берегу реки, несколько на отшибе, возвышаясь над городком. Перед въездом к нему – «кирпич», но мы всё равно поехали. На фасаде главного здания, между окнами второго и третьего этажей, на белой стене надпись по-немецки: «Генералиссимус Суворов. 28–30 сентября 1799 года». Мы знали, что в монастыре сохранилась комната, где спал наш военачальник – узкое помещение, две кровати, его портрет в полный рост, русское знамя. Сохранились записи в домовой книге о пребывании здесь и его, и французов. Знали мы и то, что монастырь можно посетить и даже оставить в домовой книге свою собственную запись, но решили не отвлекать монахинь впустую.

Дальше по совету Клаудии мы поехали по направлению к Швицу, к тому самому мосту через реку Муота, за который 19 и 20 сентября 1799 года кипели такие упорные бои. Она предупреждала, что с дороги он не виден и соответствующий поворот легко проскочить. Так и получилось. Пришлось разворачиваться и ехать назад буквально с черепашьей скоростью. Сразу же после располагавшейся по правую руку фуникулёрной станции, перед въездом в Муотаталь со стороны Швица, следует свернуть резко вправо, вниз и назад на грунтовую дорогу. Указателей никаких нет. Тут же попадаешь под кроны деревьев, но довольно быстро подъезжаешь к реке Муота и к мосту, перекинутому через неё. Деревянный, проходимый для легкового автомобиля, на перекрытиях деревянной же двухскатной крыши надпись на немецком: «Суворовский мост. В память о победе русских войск генерала Суворова 31 сентября – 1 октября 1799 года» (даты, естественно, даны «по-швейцарски», то есть по новому стилю). Тогда отступавшие французы успели его взорвать. Восстановлен он был лишь через одиннадцать лет, в 1810 году и, говорят, очень похож на прежний[391] (есть, правда, данные, что новый мост стоит на другом месте[392]).

В 1902 году русский дворянин, учёный и общественный деятель Василий Павлович Энгельгардт поставил в Муотенской долине простой железный крест с табличкой на немецком языке: «Здесь покоится русский офицер, павший в долине Муотаталь осенью 1799 года». Много лет стоял этот крест у дороги, а потом исчез. В августе 2011 года его случайно обнаружил местный житель в собственном подвале и сообщил об этом властям. И они решили его отреставрировать и поставить вновь! 27 сентября 2012 года работа, благодаря частным пожертвованиям, была завершена, и крест торжественно водружён в Муотатале, на берегу Муоты, на специально созданной полукруглой площадке, устланной гравием, привезённым с перевала Сен-Готард. Его окружают гранитные блоки со всех четырёх перевалов, которые преодолела русская армия[393]. В нашу первую поездку этого креста просто-напросто ещё не было, а во второй раз мы о нём, к сожалению, не знали.

Но вернёмся к Швейцарскому походу.

Ночь на 21 сентября прошла в Муотенской долине тихо. Наши солдаты и местные жители хоронили убитых в братской могиле на окраине деревни, а раненых сносили в большой каменный дом. С собой их не возьмут и – по законам военной чести тех времён, а также по приказу Суворова – оставят на попечении французов.

А главные силы нашей армии весь день 19 сентября выходят из Муотенской долины через перевал Прагель. Только к ночи они спускаются в долину Клёнтальского озера[394] (Klöntalersee). Объявляется привал, но громкие разговоры запрещаются, а костры разводить позволяется только в местах, скрытых за скалами, иначе их увидят французы. Ночь выдаётся холодной, вскоре начинается проливной дождь, а потом к нему примешивается и снег. Да ещё туман наваливается такой, что в двух шагах ничего не видно. Так и стоят наши голодные, босые и промокшие насквозь солдаты всю ночь в ледяной грязи без сна, дрожа от холода. Суворов с великим князем Константином ночуют в овечьем хлеву.

Когда мы с женой были на перевале Прагель в первый раз, в августе 2011 года, никаких следов нашей армии мы там не нашли, хотя знали, что где-то должна быть мемориальная табличка. Во второй раз, уже с внуками, нам повезло больше. Сначала, правда, мы опять въехали на перевал ни с чем (сейчас, кстати, на него ведёт отличная, хотя и довольно узкая, асфальтированная дорога). Мы развернулись и тихо-тихо поехали обратно. Кругом высокий хвойный лес (черники – полно!), но вновь ничего. Опять разворачиваемся, направляемся вверх и решаем, наконец, спросить о Суворове в небольшом доме, который уже несколько раз проезжали, – то ли ресторане, то ли гостинице. Зайдя туда, видим, что внутри – дым коромыслом: идёт какой-то праздник. Швейцарцы, по нашим наблюдениям, выпить не дураки, так что видим мы лица явно нетрезвые. Но на наш вопрос один из них говорит: «Знаю я это место. С машины вы его не найдёте ни за что. Но мне нужно в долину, так что если вы меня подвезёте, я вам поворот покажу». Какие вопросы? Конечно! Но только мы вышли на улицу, к дому подкатывает автомобиль, из него выходит сердитая женщина и, увидев нашего «проводника», набрасывается на него с упрёками (выпил, что ли, её муж лишнего?). Он ей что-то отвечает, и вдруг она стихает, поворачивается к нам с улыбкой (!) и говорит: «Вы – русские? Суворовское место ищете? Езжайте за моей машиной». Мы двинулись за ней вниз. Не доезжая где-то двух-трёх километров до Муототаля, она останавливается, выходит и показывает на столб с жёлтыми табличками справа от дороги. Их там добрый десяток. «Видите, Гутентальбо́ден? – спрашивает она. – Вам туда». Это название (Gutentalboden) мы находим не сразу и видим за столбом просёлочную дорогу, быстро скрывающуюся за ветвями огромных сосен. Немудрено, что мы её столько раз проскочили! Распрощавшись с этой парой, мы поехали вперёд. Дорога оказалась очень даже приличной, хотя и зажатой между отвесной скалой права и Муотой слева, и вскоре мы оказались на большой поляне, на которой стоял домик коричневого цвета с надписью на немецком и русском (!) языках: «Генералиссимус Суворов». Рядом было запарковано несколько машин с немецкими номерами. Дальше дороги не было. Но табличка-то где? Мы решили подойти поближе к дому. За ним стоял гриль, жарилось мясо, а к нам с некоторым недоумением вышли несколько явно подвыпивших (тоже!) немцев с пивом в руках. Ни малейшего понятия ни о том, кто такой Суворов, ни тем более о табличке они не имели, и мы решили поискать рядом. Хотя где? Мы разбрелись по поляне, и вдруг наш старший внук заверещал: «Нашёл!!!». На отвесной скале впереди и слева, если стоять спиной к тому дому, примерно в ста метрах от него и на высоте около двух метров он, к своему восторгу, обнаружил металлическую табличку с надписью на немецком языке: «В память о переходе русских войск под руководством генералиссимуса Суворова в сентябре 1799 года». А над надписью – православный крест. (Уже потом мы узнали, что асфальтированная дорога была частично проложена в стороне от старой – в этом и оказалась загвоздка.)

А солдаты Багратиона в ночь с 19 на 20 число 1799 года под прикрытием непроглядной тьмы, проливного дождя и тумана безмолвно вскарабкались на скалы справа и слева от неприятельских позиций (хотя как они это сделали – ума не приложу!) и затаились. Но французы услышали всё же какой-то шум и послали в нашу сторону разведчиков, обнаруживших совсем рядом русские посты. Время шло к рассвету, но было ещё совсем темно. Происходит перестрелка, эффект внезапности потерян, но стрельба приводит к спонтанной атаке французских позиций у Клёнтальского озера. Наши солдаты устремляются на противника вниз со скал в кромешной темноте, ориентируясь по звукам выстрелов. Начинается страшная рукопашная схватка вслепую, люди бьются чем попало – кулаками, ногами, штыками, прикладами ружей – срываются с мокрых и скользких скал, разбиваются насмерть, и тут следует наша атака в лоб. Неприятель не выдерживает и вновь отступает – к северо-востоку от озера, в сторону Ри́дерна и Гла́руса. Его преследуют почти шесть километров.

У деревеньки Ридерн (Riedern[395]) французы сжигают мост через бурный ручей Клёнбах[396] (Klönbach) и закрепляются перед местечком Нетшталь (Netstal[397]). Перейдя ручей вброд, Багратион долго не может выбить их оттуда, но в конце концов русские врываются в Нетшталь и захватывают там пушку, знамя и около трёхсот пленных[398]. Молитор отступает на север, к Не́фельсу (Näfels[399]) – городку, расположившемуся в долине реки Линт[400] (Linth), по обоим её берегам. Багратион преследует его по пятам.

Бой за Нефельс носит исключительно упорный характер. Особенно яростные схватки идут за взорванный французами мост через Линт. Суворов рвётся на соединение с австрийским корпусом фельдмаршал-лейтенанта Фридриха фон Линкена – это было решено ещё на военном совете в Муотенской долине 18 сентября. (Правда, он не знает, что австрийцы давно из долины Линта ушли – не имея на то никакого приказа[401]!) Французы же, численно превосходящие русские силы, отдохнувшие после Второй битвы при Цюрихе, прекрасно вооружённые и, между прочим, накормленные, стремятся отстоять этот рубеж любой ценой и вновь запереть нашего фельдмаршала среди ущелий. Шесть раз Багратион благодаря штыковым атакам врывается в Нефельс (патронов практически уже нет), и шесть раз откатывается назад. Бой длится до позднего вечера. В конце концов Суворов приказывает своему генералу отойти обратно к Нетшталю: солдаты непрерывно сражаются уже шестнадцать часов[402] (!), да и невозможно бесконечно биться штыком против ружей и артиллерии. Военные действия затихают на ночь.

Наша армия стоит лагерем у Нетшталя три дня. Французы её не беспокоят. Ставка Суворова сначала располагается в Ридерне, а затем в самом Нетштале. Он ждёт Розенберга. Андрей Григорьевич идёт медленно: с ним тянется обоз русской армии, вернее то, что от него осталось. Продвигаться вперёд приходится по разбитой и заваленной трупами горной тропе, к тому же выпадает снег, опять льёт дождь, опускается туман. Опасаясь преследования, костры разводить генерал не разрешает. Две ночи его солдаты проводят на снегу, и к Гларусу арьергард русской армии выходит лишь 23 сентября[403].

Клёнтальское озеро по праву считается одним из самых красивых в Швейцарии. Оно относительно невелико – около 3,3 квадратных километра[404] (площадь, например, Цюрихского озера равняется почти 90 квадратным километрам[405], то есть чуть ли не в 30 раз больше), но рельеф вокруг просто сказочный: высокие, покрытые лесом горные вершины, альпийские луга, вода словно зеркало – и, между прочим, двухцветная – водопады. К озеру ведёт асфальтированная дорога – та самая, которая переваливает через Прагель, и ехать по ней – отдельное приключение. Перепады высот велики, постоянные крутые повороты, непросто разъехаться со встречным транспортном, особенно с каким-нибудь трактором, и – красотища вокруг… В 1908 году на озере построили плотину с небольшой электростанцией[406], и уровень его существенно поднялся, так что болотистые берега, которые так мешали сражаться нам и французам, скрылись под водой. В этом месте мы останавливались на ночь, а наутро, как и авангард Багратиона, двинулись к Ридерну. Там мы искали дом, в котором располагалась штаб-квартира Суворова. Как уже много раз бывало в Швейцарии, дом этот мы поначалу проскочили, хотя стоит он, можно сказать, на главной улице. Четырёхэтажный, сероватый, с типично швейцарскими коричневыми окнами. Если ехать от озера, его нужно искать сразу же за мостом и справа, он третий по счёту от реки. Напротив – какое-то здание типа склада, принадлежащее военному ведомству, с табличкой «P. Folk». Ну, а на фронтоне «нашего» дома, между вторым и третьим этажом, табличка другая, на которой на немецком написано: «Квартира генерала Суворова 1 октября 1799 года» (дата, естественно, по новому стилю).

Далее был Нетшталь. В нём, если ехать по главной дороге – Кантональштрассе (Cantonalstrasse) – на Нефельс, справа можно увидеть серый трёхэтажный дом, на фасаде которого сверху хорошо видна цифра «1799». Прямо перед ним, в крохотном скверике, мы неожиданно для себя нашли щемящий душу памятник тем событиям, не указанный ни в одном источнике, который у меня есть. Это даже не памятник, а небольшая чёрная скульптура-композиция на сером постаменте: всадник на коне (офицер?) и несколько совершенно измученных людей (солдаты?), из последних сил идущих за ним. Надписи никакой нет, но нам было ясно как Божий день, что это очередная дань памяти швейцарцев подвигу и страданиям нашей армии.

В Нефельсе о жестоких боях того времени ничто не напоминает. Но тот самый мост мы легко нашли – пешеходный, справа от дороги, если ехать по этому городку со стороны Нетшталя.

А Суворов 23 сентября собирает в Гларусе военный совет. Варианта дальнейшего движения русской армии, по большому счёту, три: вернуться в Муотенскую долину, прорываться дальше через Нефельс и уходить в Австрию через перевал Па́никс (Panixerpass). Великий князь Константин предлагает третье. Александр Васильевич с ним соглашается: отступать он не может исходя из личных убеждений, а на прорыв через Нефельс не решается, поскольку видит, в каком состоянии его армия. Здесь я хочу дать слово русскому военному историку, военному министру Российской империи, генерал-фельдмаршалу Дмитрию Алексеевичу Милютину[407], фундаментальный труд которого о Швейцарском походе Суворова так часто цитирую: «23 сентября собралось у Глариса [так он называет современный Гларус] всё, что оставалось ещё от армии Суворова; но в каком ужасном положении были эти остатки! Изнурённые беспримерным походом, продолжительным голодом, ежедневным боем; оборванные, босые, войска были без патронов, почти без артиллерии. Бо́льшая часть обоза погибла; не было на чём везти раненых. /…/ Численная сила русских войск уже до того уменьшилась, что авангард князя Багратиона, состоявший из тех же самых частей, как при вступлении в Швейцарию и считавшийся в то время силою до 3.000 человек, – теперь едва имел и 1.800»[408]. К этому следует добавить, что, увидев, что фон Линкена в долине реки Линт нет, русскую армию покидает со своим корпусом последний австрийский союзник – Франц фон Ауфенберг.

А Суворов выступает из Гларуса в ночь с 23 на 24 сентября. Тяжелораненых решено оставить и, как и в Муотатале, поручить их заботе французов. Им адресуется соответствующее письмо, в котором наш фельдмаршал, со своей стороны, обещает аналогичное попечение о французских пленных и раненых, которых он забирал с собой.

Армия идёт на юг, к австрийской границе, через так называемые Гла́рнские Альпы. Впереди, в авангарде, – Милорадович, за ним – обоз, далее – корпуса Розенберга и Дерфельдена. Замыкает марш Багратион. Идут скрытно, беззвучно. У Нетшталя специально оставлены казаки, которым приказано всю ночь жечь костры и, наоборот, шуметь как можно больше. Французы обнаруживают отход наших войск с рассветом и тут же начинают преследование. От них отделяется один батальон, скрытно пробирается по горам (с артиллерией!) и устраивает засаду между селениями Шва́нден (Schwanden[409]) и Эльм[410] (Elm), там, где дорога ещё более сужается и зажимается между крутыми скалами и рекой Зернф (Sernf). Когда колонна русских войск втягивается в эту теснину, а Багратион, идущий в её хвосте, ещё только подходит к Швандену, следует неприятельская атака, имеющая целью разрезать армию на две части. Начинается перестрелка, и тут французы начинают бить из орудий прямой наводкой по нашему обозу, который тут же смешивается. Солдаты Багратиона бросаются по снегу в штыки, пересекают ледяную реку вброд и вплавь (!), влезают на крутые скалы и сбивают противника со своих позиций. Бой продолжается два часа, подкрепление подходит с обеих сторон, наши истерзанные бойцы дерутся с многократно преобладающими силами французов, но отходят – по команде – лишь тогда, когда весь обоз покидает теснину. Отходят они к селению Э́нги (Engi[411]), где вновь подвергаются нападению и опять стоят насмерть в течение двух часов. Наступает ночь.

Русская армия останавливается на ночлег вокруг Эльма, а авангард Милорадовича продолжает в темноте движение к перевалу Паникс. Ночь выдаётся тёмная и ненастная. Крупными хлопьями падает снег. Дров для того, чтобы разжечь костры, нет. В темноте французы подбираются к нашим позициям почти вплотную и временами стреляют, так что наши солдаты глаз не могут сомкнуть.

В два часа ночи 25 сентября начинается подъём на перевал. Паникс – самый высокий из тех, которые преодолел Суворов в ходе Швейцарского похода: его высота 2.407 метров над уровнем моря[412]. Он не такой непроходимый как Кинциг, более того, через него недавно ушёл в Австрию Фридрих фон Линкен[413], но – Боже мой! – в каком же разном состоянии были две эти армии (да и погода стояла тогда намного лучше)!

Французы опять замечают наше движение лишь с рассветом, когда Суворов отходит уже довольно далеко. Они бросаются было вдогонку, но вскоре останавливаются и поворачивают назад: никто не хочет лезть в тот ад, куда уходят русские. И вообще-то слово «ад» звучит для всего того, с чем придётся столкнуться нашим людям, просто комплиментом.

Сразу за Эльмом начинается крутой и затяжной подъём. По горной тропе можно идти только поодиночке, гуськом. С самого начала подъёма люди начинают вязнуть в глубокой холодной грязи и с трудом вытаскивают ноги, оставляя в ней то, что с большой натяжкой можно назвать обувью. Чем дальше они идут, тем круче становится путь, а выпавший ночью обильный снег напрочь заносит тропу. Всё вокруг заволакивает серыми сырыми облаками, так что движение идёт практически наугад. К тому же армию покидают последние швейцарские проводники (кроме Антонио Гаммы!), и не знающие дороги люди вынуждены по наитию отыскивать её в сугробах. Поднимается вьюга. Под ударами ветра с гор начинают валиться камни. Где-то в долине слышится гроза, снизу видны молнии. Я не знаю, как передать словами всё то, с чем столкнулись, спасая свою жизнь, честь русского оружия и имя нашей страны, совершенно убитые голодом, холодом и тяжелейшими испытаниями люди – в разодранной одежде и босиком (!!!). Они бредут, словно призраки, зная одно: если остановятся, смерть неминуема. Ещё в начале подъёма Суворов, предвидя все ужасы этого перехода, расставляет по всей длине колонны горнистов и барабанщиков. Они должны трубить и выбивать дробь, чтобы ничего не видящие вокруг себя солдаты могли ориентироваться хотя бы по звуку, доносящемуся сквозь завывание ветра. Около трёхсот ещё уцелевших мулов сорвались в пропасти. Туда же пришлось сбросить остатки артиллерии.

Только авангарду Милорадовича удаётся спуститься в долину, к деревне Паникс, которая на местном диалекте называется Пи́нью[414] (Pigniu), засветло. Основная часть армии ночует среди сугробов в горах. Сам Суворов вместе с великим князем Константином, а также со своим пятнадцатилетним сыном Аркадием[415] (да-да, он тоже участвовал в этом тяжелейшем походе) останавливается в приземистой, сложенной из камней пастушьей хижине прямо на перевале[416]. Хвороста, чтобы развести огонь, на такой высоте нет, и немногочисленные счастливчики жгут рукоятки собственных пик. Ночью резко падает температура, и поутру многие просто не встают. Но выживших ждёт новое испытание: тропа обледенела. А впереди спуск. Есть свидетельства, что некоторые солдаты скатывались вниз как по горкам. Что ж, наверное, так и было. Только финишем такой «ледянки» легко могла быть смерть.

Каждый, наверное, знает картину русского художника Василия Ивановича Сурикова «Переход Суворова через Альпы», которую он написал в 1899 году, к столетию этого беспримерного похода[417]. За два года до этого Суриков посещает Швейцарию, делает там зарисовки и, как полагают многие, изобразил именно переход Суворова через Паникс. Но прочитав мой рассказ, вы видите, что действительности в этом выдающемся полотне соответствует разве что внешность нашего фельдмаршала да обледенелые скалы. Упитанные и даже улыбающиеся лица солдат, все как один не только в обуви, да ещё и в сапогах (а ведь при Павле I солдаты ходили в штиблетах – башмаках с голенищами, застёгиваемыми на пуговицы; критикуя их, Суворов говорил: «Штиблеты – гной ногам»[418]), чуть ли не новое обмундирование…

Но есть другая, значительно менее известная, но намного более правдивая и прямо-таки выворачивающая душу картина. Её написал в 1860 году российский художник-баталист немецкого происхождения Александр Фридрих Вильгельм Франц фон Коцебу́ или, по-русски, Александр Евстафиевич Коцебу[419].

Он родился в Кёнигсберге, долгое время жил в России и является автором множества полотен на военные темы, прославляющих подвиги русского оружия. Эта картина так и называется: «Переход русских войск через Паникс в Альпах». Посмотрите на неё. Здесь и замёрзшие трупы, и те самые барабанщик с трубачом, и измождённые, кое-как одетые, но полные решимости и не павшие духом солдаты и офицеры во главе со своим полководцем. Насколько мне известно, эта работа находится в Государственном Эрмитаже в Санкт-Петербурге, но воочию я её пока не видел (говорят, она в запасниках).

Вот она:

Как добрались наши солдаты до Пинью – одному Богу (да им самим) известно. Можно только представить себе, с каким изумлением и страхом смотрели её жители на бесконечную вереницу оборванных, обмороженных, заросших, истощённых, но не сломленных людей. И их нельзя было назвать толпой! Несмотря на всё, что им пришлось пережить, люди эти остались солдатами суворовской армии – и, наверное, только это позволило им выжить. Да ещё вера в своего полководца. Герой Отечественной войны 1812 года Денис Давыдов очень метко сказал про нашего прославленного фельдмаршала: «Суворов положил руку на сердце русского солдата и изучил его биение»[420].

В Паникс/Пинью Александр Васильевич въезжает на лошади, которую держит под уздцы его бессменный проводник Антонио Гамма. На календаре 26 сентября. Семидесятилетний герой одет довольно легко, выглядит усталым, но находится в прекрасном настроении. Ещё бы! Он спас свою армию от неминуемой гибели и сделал то, что в истории, пожалуй, не удавалось ни одному полководцу (и, прибавлю от себя, едва ли удалось до сих пор).

В этот день происходит один из немногих случаев нарушения его приказа по отношению к имуществу мирных жителей. Совершенно обезумевшие от многодневного голода, промёрзшие до костей солдаты набрасываются на не до конца убранный урожай овощей, вырывают их из земли, выкапывают руками картошку и едят прямо так, сырой и с землёй. Убивается скот, но ждать, пока прожарится мясо, нет сил, и его куски проглатываются полусырыми. Разбираются на дрова сараи, и люди греются у огня больших костров – впервые за несколько ночей, проведённых на морозе в снегу[421] (в Пинью, кстати говоря, снега нет). Но обратите внимание: никто не врывается в дома, не отбирает продукты у крестьян, не убивает и не грабит их. И это – свидетельства швейцарцев! Невольно вспоминается, как вели себя «цивилизованные» французы.

Суворов же велит подробно записать всё, что выкопали, разломали да съели его люди, и обещает полностью заплатить за это по окончании похода. Он уже не может расплачиваться на месте – армейская казна пуста. И можно не сомневаться, что наш фельдмаршал своё слово бы сдержал, но вскоре следует его опала, потом смерть, а потом и убийство императора Павла. Так и остались те расходы невозмещёнными…

А мы из Нефельса продолжали свой путь. Гларус нам совсем не глянулся. К тому же, по моим сведениям, дом, в котором проходил военный совет 23 сентября 1799 года, возможно, сгорел во время сильного пожара, произошедшего в городе в 1861 году[422]. Согласно тому же источнику, дом, в котором якобы останавливался наш фельдмаршал, есть недалеко от Нетшталя, но мы, обнаружив в этом городке тот самый миниатюрный памятник-трагедию, страшно обрадовались и, гордые собой, поехали дальше к Швандену. В нём должен был быть музей Суворова, переехавший из Гларуса (тот самый, который основал барон Эдуард Александрович фон Фальц-Фейн), но нам удалось только выяснить, что он перебрался в городок Линта́ль (Linthal[423]), примерно в десяти километрах к юго-западу. Зато мы узнали его название, адрес и часы работы: Suworov-Museum, Банхофштрассе (Bahnhofstrasse), дом 1; работает по четвергам, пятницам, субботам и воскресеньям с 10–00 до 17–00, вход бесплатный, телефон +41 (0)79 216 66 58, адрес электронной почты: suworovmuseum@bluewin.ch, сайт: www.1799.ch. В тот день был вторник, так что в музей мы не поехали.

В Швандене дорога раздваивается: правая идёт на тот самый Линталь, а левая – через Энги в Эльм. Места тут абсолютно не туристические, но изумительно красивые. Эльм совершенно крохотный: в конце 2016 года в нём проживало 626 человек[424]. Но дом, в котором останавливался Суворов, сохранился! Он был построен в 1771 году и принадлежал семье уважаемого в этом селении человека[425]. Светлый, четырёхэтажный, ещё два этажа под двухскатной крышей, в одной из стен – вход в полуподвал. Рядом с ним надпись на немецком: «Погребок Суворова» и нарисованная фигура русского солдата-усача. И тут же, справа, табличка: «Квартира генерала Суворова 5/6 октября 1799 года». Мы были в Эльме летом, это у них «мёртвый сезон» (люди приезжают туда зимой: покататься на лыжах), так что погребок был закрыт. Зато совсем недалеко от дома мы нашли небольшой памятник нашему полководцу – на коне. Его автор – русский скульптор Дмитрий Тугаринов – тот, кто создал ему памятник на Сен-Готарде. На окраине Эльма, при въезде в него со стороны Швандена, стоит справа очень неплохой отель «Сардо́на» («Sardona»). Когда мы с женой были в этих местах в первый раз, то осмотрели его внимательно, и во второй раз – уже с дочерью и двумя её сыновьями – сделали его нашей штаб-квартирой в Швейцарии. Добротная «четвёрка», с бассейном, очень доброжелательным персоналом, неплохим, чисто швейцарским завтраком (разнообразные мюсли – изобретение швейцарцев[426], кстати), но дороговато – как и всё в этой стране.

В первый раз мы там решили перекусить, и я спросил официанта, как бы нам забраться сегодня на Паникс. Времени было около двенадцати дня. Он с сомнением посмотрел на нас и сказал: «Вообще-то путь туда у вас (он сделал ударение на словах ‘у вас’, как бы подчёркивая нашу неподготовленность) займёт часов пять-шесть. Потом столько же спускаться будете. Так что решайте сами. Но если бы вы видели, в каком состоянии возвращаются с этой тропы люди типа вас, то, думаю, такого вопроса вы бы мне вообще не задавали. Короче, можете идти, но я вам настоятельно этого не рекомендую. Вот оставайтесь у нас в отеле на ночь, выспитесь хорошенько и рано поутру отправляйтесь. И лучше бы позаботиться о проводнике». После таких вводных желание лезть на Паникс как-то само собой отпало, но мы всё же решили съездить хотя бы к его подножию.

Путь был недалёк: каких-то шесть километров до селения Ви́хлен (Wichlen), десять минут на машине. Почти сразу за ним асфальтированная дорога упирается в танковый полигон и заканчивается. Дальше идёт уже грунтовая, по которой ехать у нас не было никакого желания. Запарковав машину рядом со старым швейцарским танком (настоящим!), мы пошли вверх, преодолели, может, километра два и возвратились.

Во второй раз, в 2014 году, мы подготовились лучше. Остановились в «Сардоне» и тут же договорились относительно проводника. Рано утром нас встретил пожилой крепкий дядька с молодой женщиной – как оказалось, его дочерью. Мы двинулись в путь на их микроавтобусе, доехали до полигона и тут увидели, что прямо у начала тропы стоит … суворовский солдат! В форме гренадера XVIII века, на карауле, за плечом ружье. Рядом со швейцарским танком. Раньше этого памятника точно не было! Наши проводники ничего внятного по этому поводу сказать не смогли, и только потом я узнал, что установлен он был в 2012 году.

Мы начали подъём. Поначалу всё шло хорошо, но потом погода несколько испортилась: небо заволокло тучами, а вскоре и вовсе пошёл дождь. Тропа намокла, стала грязной. Тонюсенькие ручейки сразу же превратились в довольно своенравные речушки. С набором высоты становилось труднее дышать. Я шёл, смотрел на отвесные кручи, пропасти, извилистую крутую, едва различимую тропинку и думал, что, наверное, раньше люди были значительно крепче и выносливее нас – горожан XXI века. А в голове время от времени бился вопрос: интересно, а могла ли бы другая армия, кроме русской, суворовской, пройти здесь в тех условиях? И отвечал себе, что абсолютно не могу понять, как наша-то не сгинула в этих сугробах да во льдах. Только потом я узнал о следующих поразительно точных словах князя Багратиона: «Мы шли почти босые, чрез высочайшие скалистые горы, без дорог чрез быстротоки, переходя их по колено и выше в воде. И одна лишь сила воли русского человека с любовью к отечеству и Александру Васильевичу могла перенести всю эту пагубную пропасть»[427]. (Тринадцать лет спустя, в 1812 году, похожие страшные испытания выпадут на долю солдат и офицеров Наполеона после того, как он оставит Москву и в жесточайшую стужу поведёт их назад, на запад. Нашей армии тогда тоже здорово достанется от русского генерала Мороза.)

Первой решила возвращаться моя жена. С ней ушла дочь нашего проводника. Потом, где-то через три часа пути, запротестовала внуки. Делать было нечего, и я сказал проводнику, что мы идём вниз. Он посмотрел на меня с каким-то сожалением, промолвил: «Четыре километра прошли, три ещё предстоит» и вынул высотомер. Тот показывал, что по высоте нам оставалось подняться всего на 500 метров. Но спорить с большинством я не мог. Так моя мечта и осталась мечтой. Наверно, уже навсегда…

Потом был лёгкий спуск (погода – как назло! – наладилась), ночь в «Сардоне» и долгая дорога в Паникс/Пинью – в обход горного хребта, который штурмовал Суворов.

Это одна из самых живописных деревенек, которую я когда-либо видел в своей жизни. Она находится на высоте 1.049 метров над уровнем моря[428] и расположилась на крутых горных склонах так, что некоторые улочки в ней идут под углом до 40 градусов, так что ехать по ним вниз на машине было отдельное испытание. А я стал искать дом, в котором останавливался наш фельдмаршал. Его удалось найти довольно быстро – четырёхэтажный, каменный, коричневого цвета и стоит практически на главной улочке (улицей её назвать можно с трудом: до того узка). Я остановил свой автомобиль и вышел. Увидел табличку на немецком: «Суворов 6.7.Х.1799». Тут из-за двери соседнего дома появился пожилой мужчина. «У Вас что-то с машиной?» – спросил он (дело в том, что я напрочь перегородил всю улицу). Я ответил, что нет: просто мы из России, идём по пути Суворова и вот решили посмотреть на дом, где он ночевал. Дядька просто преобразился! Стал объяснять, что хозяин – его друг, но он сейчас в отъезде, а то бы зашли вовнутрь; рассказал, что ездил в нашу страну, в Санкт-Петербург, поклониться могиле Суворова (!), а потом, сказав, чтобы я обождал чуток, скрылся в своём доме. Вышел он уже с женой и протянул мне книгу. «Это я написал, – гордо сказал он. – Про вашего полководца. Дарю». Я не верил своим глазам и ушам! В затерянной в горах деревеньке, в которой едва насчитывается 120 жителей[429], есть человек, ездивший в Россию специально чтобы почтить память нашего фельдмаршала, да ещё и написавший о нём книгу, которая к тому же оказалась на трёх языках (немецком, итальянском и английском)! Невероятно… А мой собеседник подсказал ещё одно место недалеко от Пинью, о котором не говорилось ни в одной книге из моей библиотеки. Нужно было проехать пару километров к перевалу, где сейчас стоит плотина. Так вот она вся разрисована фигурами суворовских солдат!

Швейцарский поход на этом закончился. Дальше наша измождённая, но не побеждённая армия пойдёт по территории Австрии, по живописной долине реки Рейн, где ей будет тепло и сыто: австрийцы заготовили для неё продовольствие. В первых числах октября к ней присоединяются обоз и тяжёлая артиллерия, посланные Суворовым сюда ещё 4 сентября, накануне марша в Швейцарию. А Александр Васильевич планирует новое наступление! Ещё из Пинью он пишет эрцгерцогу Карлу, что готов соединиться с одним из австрийских корпусов и вновь вторгнуться в Швейцарию, но при одном условии: ему нужна помощь провиантом и вооружением[430]. Как будто и не было ужасающего похода!

Вскоре, однако, Суворов меняет своё решение: он ждёт ответа от австрийского командующего в течение трёх дней и, не дождавшись, пишет 3 октября Павлу I: «Корпус Римского-Корсакова низшёл на 10.000 пехоты /…/; при Цюрихе лишился он палаток, плащей, денег /…/; солдаты кроме что на себе одной рубашки, в обуви и мундирах обносились. По несчётным кровавым сражениям /…/ у меня здесь /…/ не свыше сего же числа. Если Бог благословит соединиться нам с Корсаковым, то уже о наступательных операциях мыслить не должно: неприятель втрое сильнее /…/. Единый спасительный способ при вышеописанных обстоятельствах остаётся нам тот, чтобы, оставя Швейцарию /…/, идти на винтер-квартиры [то есть расположить армию на зиму], куда удобнее будет. Там на квартирах можем мы укомплектоваться людьми, лошадьми и военной амуницией, одеться, обуться и поправить наши изнурённые силы для открытия новой кампании»[431]. Здесь же Александр Васильевич пишет, что на содействие эрцгерцога Карла надежды у него нет. А 7 октября Суворов проводит военный совет, который высказывается ещё категоричнее: «/…/ кроме предательства, ни на какую помощь от цесарцев нет надежды; чего ради наступательную операцию не производить; но для необходимейшего поправления войск остановиться на правом берегу Рейна»[432]. Как говорится, комментарии излишни. Император Павел вполне согласен со своим полководцем, а тут ещё он получает 10 октября известие о поражении Римского-Корсакова под Цюрихом и на следующий день в гневе пишет австрийскому императору Францу II: «Вашему Величеству уже должны быть известны последствия преждевременного выступления из Швейцарии армии эрцгерцога Карла /…/. Видя из сего, что Мои войска покинуты на жертву неприятелю тем союзником, на которого Я полагался более, чем на всех других /…/, Я /…/ объявляю теперь, что отныне перестаю заботиться о Ваших выгодах и займусь собственными выгодами Своими и других союзников. Я прекращаю действовать заодно с Вашим Императорским Величеством /…/»[433]. В тот же день[434] соответствующее указание направляется Суворову. В истории со Швейцарским походом поставлена жирная точка.

А вот я её пока не ставлю.

Читая мой рассказ об этой героической эпопее, вы не задумывались, случайно, сколько времени она продолжалась? Кажется, что довольно долго, правда? А на самом деле – чуть больше трёх недель, а точнее двадцать два дня (если считать с момента перехода реки Треза на нынешней швейцарско-итальянской границе[435]). Самое удивительное то, что потери нашей армии, – учитывая выпавшие на её долю беспрецедентные тяжелейшие испытания, – оказались относительно небольшими. Из Италии Суворов повёл около 20.000 человек. Так вот до Австрии добралось примерно 15.000. Свыше 3.500 человек были ранены[436]. Данных о попавших в плен нет, но можно не сомневаться, что таковых были единицы. Где-то 1.600 погибли: были убиты, сорвались в пропасти, замёрзли и т. д. То есть количество погибших просто ничтожно! По словам начальника штаба Массена́ генерала Николя Удино́ (будущего маршала Франции[437]), французы в этот же период потеряли убитыми, ранеными и пленными до 6.000 человек (в это число, правда, входили и их потери в других сражениях и, в частности, во Второй битве при Цюрихе[438]), то есть, как минимум, не меньше. А ведь они и близко не терпели лишений суворовской армии. Но и это ещё не всё. Наш полководец сдал австрийцам около 1.400 пленных[439] (!), в том числе и генерал-адъютанта Николя де Лакура (того самого, который в наших рапортах превратился сначала в генерала, а потом в Лекурба). Сохранилось свидетельство о том, что взял его в плен казак, генерал-майор Андриан Карпович Денисов[440]. С перевала Паникс он спустился в ужасном состоянии: сильно простуженным и едва державшимся на ногах. Де Лакур принялся отпаивать своего победителя тёплым супом и укутал одеялами. Денисов в конце концов поправился и потом говорил, что француз спас ему жизнь[441]. А вообще можно себе представить, что пришлось пережить французским пленным. Не приходится, например, сомневаться, что они тоже шли босиком – обувь уж с них наши точно сняли.

А Суворову 29 октября Павел присваивает звание генералиссимуса[442], велит Военной коллегии (сегодня бы мы сказали – министерству обороны) вести с ним переписку не указами, а сообщениями и повелевает поставить ему в Санкт-Петербурге памятник. Никогда ещё в России не ставился кому-либо памятник при жизни. В столице готовится пышная встреча. И тут – как гром среди ясного неба – Александр Васильевич получает от императора бумагу, в которой, в частности, написано: «Вопреки /…/ уставу генералиссимус князь Суворов имел при корпусе своём, по старому обычаю, /…/ дежурного генерала /…/[443]». Современный человек скажет: «Ну и что такого?!» Но для Павла I эта провинность зачеркнула все заслуги великого военачальника. Во-первых, он относился к воинскому уставу, разработанному при его непосредственном участии, как к Библии, заповеди которой нарушать было немыслимо, а, во-вторых, служба «по старому обычаю» означала для него верность порядкам Екатерины Великой, с которыми он беспощадно боролся. Ну и, наконец, не нужно забывать, что в опалу Суворов в своё время попал именно за критику нововведений Павла в армии.

Все приготовления к торжественной встрече тут же отменяются. О памятнике никто теперь и не вспоминает. Зная вспыльчивый и нервный характер императора, от Суворова все отворачиваются. 20 апреля 1800 года в десять вечера уже совсем больной генералиссимус въезжает в Санкт-Петербург в полном одиночестве[444]. Его никто не встречает. Вскоре появляется генерал и сообщает, что к Павлу ему являться не велено. После этого наш великий полководец прожил совсем недолго: он умер 6 мая во втором часу дня[445].

Узнав о смерти Суворова, Павел произносит: «Вот герой, отдавший дань природе; его неповиновение причинило мне горе, потому что заставило завянуть его лавры»[446]. Но когда его спросили, какой должна быть церемония похорон, он ответил: «Пусть ему окажут те же почести, как фельдмаршалу Румянцеву»[447]. Император не простил своего генералиссимуса даже после смерти! Хотя в день похорон он с немногочисленной свитой всё же появляется на углу одной из улиц[448].

Похоронили Александра Васильевича в Александро-Невской лавре. На его надгробной плите было написано: «Генералиссимус, князь Италийский, граф А. В. Суворов-Рымникский, родился в 1729, ноября 13-го, скончался в 1800, мая 6-го дня»[449]. Сам же великий полководец завещал, чтобы его похоронили под надписью «Здесь лежит Суворов». Это желание исполнил его внук, Александр Аркадьевич, добившийся в пятидесятых годах XIX века замены плиты на ту, которую все мы сегодня знаем.

Всё время, что я писал это эссе, меня не покидало чувство, что Александр Васильевич шёл в Швейцарию, прекрасно понимая, что по-хорошему его поход не закончится. Он всячески стремился избежать его, но, получив приказ своего императора, не подчиниться просто не мог. Всё шло не так с самого начала – и отсутствие мулов в Таверне, и слабая проработка маршрута, и беспрестанная гонка со временем, и вызванные ею беспрецедентная нагрузка и испытания, и, наконец, единственное в его жизни отступление. И только гений, опыт, железная воля этого человека да безграничная вера в него его солдат позволили русской армии совершить невозможное. Недаром Андре Массена́, узнав о смерти своего противника, сказал: «Я отдал бы все свои 48 побед и походов за один переход Суворова через Альпы»[450].

А в заключение я хотел бы ещё раз процитировать Дмитрия Алексеевича Милютина: «Несколько тысяч русских, заброшенных в самую недоступную часть Альп, в продолжение шестнадцати дней боролись беспрерывно со всеми препятствиями суровой природы, переносили тяжкие лишения, голод, непогоду, и несмотря на изнурение геройски дрались везде, где только встречались с неприятелем. Чрезвычайные затруднения, свойственные вообще горной стране, особенно в позднее время года, должны были бы казаться неодолимыми для русского солдата, привыкшего к простору родимых равнин, к раздолью необозримых степей. Однако же грозные великаны Альп, со своими снежными вершинами, с отвесными рёбрами, с мрачными ущельями, нисколько не испугали наших войск. Смело проходили они с артиллерией и вьюками там, где ступали до них только привычные охотники. /…/ Промоченные до костей страшным ливнем, они вдруг были застигаемы снегом, вьюгой, метелью; мокрая одежда покрывалась ледяной корой. /…/ По нескольку дней оставаясь без провианта, братски делились они между собою ничтожными крохами, которые находили в ранцах убитых французов, и даже приносили добродушно начальникам часть добычи своей. /…/ При самом бедственном положении русских войск, никогда не слышалось ни ропота, ни жалоб. Невесело было на душе; подчас ворчали солдаты на погоду, на горы, на голод; но унынья не знали; не заботились вовсе о том, что окружены неприятелем; не боялись нисколько встречи с французами. Напротив того, русские только и желали скорее сразиться с противником, чтобы выйти наконец из тяжкого положения. В успехе боя никто не сомневался, несмотря на всю несоразмерность в силах, несмотря на все преимущества на стороне неприятеля. /…/ Русские брали отвагой и штыками; везде, где только могли, бросались прямо в рукопашную схватку, и на голодный желудок молодецки расправлялись с противником. /…/ Таков русский солдат: терпит безропотно труды, лишения, голод, непогоду; выбивается из последних сил; но лишь услышит одно ласковое слово начальника, – мигом ободрится и готов на новые подвиги, на явную смерть!»[451]

А я перечитываю эти слова и невольно спрашиваю себя: «А я мог бы сделать то, что сделали 222 года назад эти простые русские люди?» Среди них, кстати, запросто могут быть мои пра-пра-прапрадеды. Кто знает? И, рассказывая об их героизме, я говорю спасибо тем, кто проливал свою кровь в тысячах километрах от России, сражаясь за её честь и достоинство.

Нам нельзя забывать об этом.