Читать книгу В плену иллюзий - Сергей Бусахин - Страница 3

24 мая

Половина первого ночи. Лечу в Аден на авиалайнере Ту-154. Шума от двигателей, расположенных в хвосте самолёта, почти не слышно. Мой сосед, то и дело прикладываясь к внушительного вида плоской металлической фляжке, болтает без умолку на ломаном русском языке, с трудом подбирая слова, видимо, у него это чисто нервное – боится летать, и периодически суёт мне свою обслюнявленную посудину.

– На, выпей, хороший коньяк – из самой Франции. Я его всегда в полёте потребляю.

– Что вы, – наконец не выдержав, отвечаю ему шутя, – я пью только водку или в крайнем случае чистый спирт. Привык, знаете ли, с детства. У нас, у русских, это почти национальное ритуальное питьё, что-то вроде инициации.

Сосед шутки не понял и с уважением посмотрел на меня.

– Нам, европейцам, до вас далеко, но мужик обязательно должен потреблять спиртные напитки и курить, иначе он в бабу превращается, а это противоприродно и искажает заведённый порядок нашего существования, – и в очередной раз присосался к фляжке. Потом ещё долго рассказывал мне про правильную жизнь «мужика» и про свою семью. Оказалось, что по национальности он немец, живёт в Берлине и работает переводчиком. Русский язык знает от родителей – поволжских немцев, бежавших из России после революции семнадцатого года. Сейчас летит в Аден, где проживает его жена. Я было хотел узнать, почему жена так далеко находится от него, но не успел, ибо при слове «жена» голова его внезапно упала на грудь, и он заснул глубоко и безмятежно.

А мы уже летели над Каиром – древним большим городом – столицей Египта, основанным ещё в десятом веке. Глядя на него в ночной иллюминатор, кажется, будто кто-то рассыпал самоцветы: весь город сверкал и переливался множеством разноцветных огней…

Это было моё первое заграничное путешествие. Новая, непривычная обстановка, предчувствие чего-то необыкновенного впереди, исполнение того, о чём так долго мечтал, настолько возбуждали и наполняли радостью, что ни о каком сне и речи быть не могло. Всё казалось мне странным и необычным: и скорчившиеся в креслах простые пассажиры, и наша научная группа вместе с восьмьюдесятью членами экипажа научно-поискового судна, и первый помощник капитана, который тоже не спит и, привстав, пронзительно смотрит из дальнего полумрака на своих подопечных, и начальник рейса Шубин, увлечённо читающий многостраничную газету на английском языке, и беспокойно ворочающийся негр, всё время поправляющий одеяло, укрываясь от холодной воздушной струи безжалостного кондиционера…

В это время в Адене нас уже ждёт НПС «Академик Лучников», на котором мы отправимся в Индийский океан – исследовать воды восточного побережья Африки. Сам Индийский океан, расположенный к югу от тропика Рака, возник на месте древнего суперконтинента Гондвана – сто сорок миллионов лет тому назад.

В шесть тридцать утра самолёт приземлился в аденском аэропорту. Как только я вышел из прохладного салона к трапу – сразу же окунулся в удушающую жару, словно очутился в парилке, и буквально через несколько секунд был уже весь мокрый – одежда прилипла к телу. «А ведь это только раннее утро! Что же будет днём?» – невольно подумалось мне. Мы спустились по трапу и, пройдя через лётное поле и разместившись в двух старых потрёпанных автобусах, поехали в порт. Город с трёх сторон был окружён высокими серого цвета вулканическими горами, и почему-то он тоже показался мне серым: и дома, и машины, и чахлая растительность, и даже люди. По пыльным улицам бродили в основном полуголые мужчины в юбках, и только у немногих из них на смуглых тощих телах красовались изрядно потрёпанные и выцветшие на жарком солнце футболки. Иногда попадались и женщины, с ног до головы закутанные в чёрные ткани (и это при такой-то жаре!), лица которых обязательно закрывала, тоже чёрного цвета, сетка… Автобусы подкатили к самому причалу, где прямо на земле лежали и сидели, изнывая от жары и безделья, несколько мужчин. При нашем появлении они сразу же вскочили на ноги и подбежали к автобусам, после чего принялись бойко перегружать наши пожитки на крыши навесов двух ланчей, пришвартованных к причалу. Вещей было много, но укладывали они их достаточно небрежно, казалось, случись небольшая качка, и весь этот скарб тут же полетит в воды Аденского залива. Однако, когда погрузка закончилась, грузчики забрались наверх и, как могли, придерживали груз на протяжении всего пути следования до нашего судна, стоявшего на отдалённом рейде.

Выкрашенное в белый цвет научно-поисковое судно типа «Атлантик», по форме напоминающее утюг, не произвело на меня особого впечатления: траловая палуба маленькая, каюты с одним крошечным иллюминатором и похожи на склепы, две узкие койки – одна над другой – с бортиками, как я понял, чтобы не вывалиться во время качки. Единственное её достоинство – это раковина с водопроводным краном, что позволяло, не выходя из каюты, умыться опреснённой морской водой. Однако ихтиологическая лаборатория, в которой мне придётся работать целых полгода, с четырьмя иллюминаторами, за одним из которых болталась на нитке высохшая шарообразная рыба-ёж, несмотря на то что вся была заставлена ящиками с материалами предыдущей экспедиции, показалась мне достаточно просторной и светлой.

25 мая

Утром я проснулся от громких воплей, раздававшихся из спикера. Речь говорящего была нечленораздельная, и спросонья я не сразу понял, что таким оригинальным способом объявляли подъём. В этом убедил меня мой сосед по каюте планктонолог Валера – подвижный парень с боксёрским носом, небольшого роста, худой, страдающий хронической язвой желудка, который был опытным мореходом и не раз участвовал в подобных экспедициях. Он уже оделся и чистил зубы. Я воспринял это как должное, так как всё ещё были свежи воспоминания об армейской службе, когда дневальный, напрягая глотку, вопил в шесть утра: «Подъём!», пробуждая роту на утреннюю зарядку.

– Я смотрю, здесь как в армии, – едва приходя в себя после глубокого сна, обратился я к нему. – Сколько же сейчас времени?

– Семь утра. Через полчаса – завтрак. Но в отличие от армии, можешь спать сколько хочешь, даже на завтрак не ходить, но только во внерабочее время.

После завтрака, который состоял из чая и хлеба с маслом, я пришёл в лабораторию, где уже находился начальник рейса и мой непосредственный начальник, доктор биологических наук Радий Александрович Шубин.

– Работы у нас сегодня будет невпроворот, – сказал он, закуривая папиросу. – Все ящики с материалами от предыдущей экспедиции надо будет отсюда вынести и в трюмы определить, а после – всё здесь отдраить как следует, чтобы лаборатория блестела первозданной чистотой. Экспедицию курирует ФАО, поэтому иностранные специалисты и стажёры часто будут сюда заходить, а кто-то из них, возможно, и работать здесь вознамерится.

Вдруг кому-то из этих будущих чиновников такая странная идея придёт в голову!

Я с содроганием посмотрел на штабеля коробок, паков и ящиков, заполнивших почти всё помещение и в некоторых местах достигавших потолка, потом на Радия Александровича, сидевшего на одном из ящиков с биологическими материалами в позе Кутузова перед боем, и, весело вздохнув, сказал первое, что мне пришло на ум:

– Ничего не поделаешь! Без труда не вынешь и рыбку из пруда…

– Это ты в самую точку попал, – засмеялся он, – нам много с тобой рыб придётся из Индийского «пруда» вытащить.

Пока мы убирали лабораторию, заработал двигатель, наше судно снялось с якоря и не спеша двинулось в открытый океан. Мрачные серые скалы Адена постепенно таяли вдали, пока совсем не исчезли за горизонтом. Мы шли на встречу с керченским рыбопромысловым судном «Крымчанин», которое должно было доставить нам продукты питания, после чего повернём на юг и направимся в Момбасу, чтобы взять на борт руководителя проекта, представителя от ФАО доктора Баркетта и первую группу стажёров из стран Восточной Африки – только после этого начнётся научная работа.

26 мая

Утром после завтрака я вышел на палубу и, приглядевшись, заметил, что пока мы не ушли далеко в открытые воды, а тихим ходом продвигаемся вдоль Йемена, гористый берег которого едва проглядывался сквозь сизую дымку. Если особо не всматриваться, то береговые скалы можно было принять за низкие тучи, поднимающиеся из-за горизонта. Я был неприятно удивлён, заметив, что поверхность воды, насколько хватало взгляда, была покрыта радужной нефтяной плёнкой. Картина удручающая – весь Аденский залив загрязнён, а количество судов в этом районе с каждым годом становится всё больше – так что не трудно предугадать плачевные последствия. Только приглашение на общесудовое собрание отвлекло меня от этой грустной картины.

На собрании распределяли общественную работу. Я, естественно, будучи тогда художником-любителем, был назначен редактором судовой газеты «Океан» и заодно – художником-оформителем судна. Это меня не удивило, так как и раньше – где бы я ни работал и даже когда служил в армии, при взгляде на меня почему-то сразу же определяли, что я должен уметь рисовать, и при этом все мои уверения в обратном в расчёт не принимались. Естественно, по заведённой Высшими силами традиции, как только я устроился лаборантом в наш институт, буквально через несколько дней ко мне подошёл научный сотрудник с клочком газеты и безапелляционно произнёс:

– Тебе всё равно пока делать нечего, а я знаю, что ты хорошо рисуешь, поэтому не откажи в любезности и изобрази мне автопортрет Леонардо да Винчи; я повешу его над своим столом. В этой обстановке он будет согревать мою душу и вдохновлять меня своим гением.

Я немного опешил от такого смелого утверждения, но одно дело – рисовать стенгазету или разрисовывать циферблаты наручных часов сослуживцев, а другое – нарисовать гения. С подобной странной просьбой ко мне даже в армии никто не обращался. Я попытался ему спокойно объяснить, что он ошибся адресом и принял меня за кого-то другого, тем более что автопортреты изображают художники, глядя на себя в зеркало, и уж на Леонардо да Винчи я точно никак не тяну, да и рисую плохо, как курица лапой. Но научный сотрудник не унимался и сунул мне клочок пожелтевшей газеты, где действительно едва просматривался – размером с фотографию на паспорт – автопортрет итальянского гения эпохи Возрождения, и четвертушку листа ватмана, на которой, как я понял, должен изобразить карандашную копию автопортрета этого великого человека.

– Не скромничай. Это все в институте знают, – и встав в позу древнегреческого оратора, с горечью в голосе добавил: – Не упрямься. Имей в виду – ты меня сильно обидишь своим отказом, да и кроме того, я уже настроился на его вдохновляющий меня образ.

– Если не получится – я не виноват, – нехотя согласился я, тогда и не подозревая всё значение этого нелепого случая, определившего мою последующую творческую жизнь. Через часа два я отнёс ему то, что у меня получилось, без всякой надежды на благоприятный исход.

– Вот видишь, как здорово вышло, а ты хотел меня надуть! – радостно воскликнул научный сотрудник и, восторгаясь, принялся прикнопливать изображение своего кумира к стене над письменным столом.

Откуда ни возьмись понабежали другие научные сотрудники и, восхищённо глядя на то, что у меня получилось, стали приносить мне фотографии своих кумиров и родственников с просьбой нарисовать их… Так в свободное от лаборантской работы время я старательно осваивал карандаш и тушь, изображая на ватмане всё, о чём меня просили. Вскоре я понял, что мне необходимо повышать свою квалификацию художника, и вечерами стал посещать изостудию, находившуюся на улице Правды, где, всё больше и больше увлекаясь, рисовал натюрморты и обнажённую натуру, а в выходные дни со студийцами выезжал на пленэр и писал подмосковные пейзажи.

27 мая

Проснулся рано – около шести утра – от уже ставшей непривычной тишины: двигатель не работал, не ощущалось вибрации, и судно едва покачивалось на волнах. Выглянув в иллюминатор, был несказанно поражён открывшимся видом. Мы стояли в заливе, окружённые скалами цвета золотистой охры, едва подёрнутых синевато-фиолетовой дымкой. У самого берега вода казалась светло-голубой и по мере приближения к нам из лазоревого постепенно переходила в ярко-изумрудный цвет, а чуть дальше, левее, хорошо просматривался скалистый мыс Рас-Фартак, на который набегали и пенились волны.

Я вспомнил, что вчера на собрании упоминали мыс Рас-Фартак, недалеко от которого у нас назначена встреча с «Крымчанином». Не прошло и пяти минут, как я был на палубе, где уже бодро расхаживал с фотоаппаратом в руках океанограф и по совместительству учёный секретарь нашего института Серафим Всеволодович Грушин.

Он как заведённый вертел головой и, то и дело прицеливаясь объективом, щёлкал затвором. Это подтолкнуло меня к действию. Я быстро вернулся в каюту, схватил акварельные краски и, выскочив на палубу, принялся лихорадочно писать этот романтичный вид. Не успел я его закончить, как вдали показался «Крымчанин», и по мере его приближения к нам он производил на меня всё более волнующее впечатление. На фоне нашего, сияющего белизной, судна он выглядел изрядно потрёпанным: краска во многих местах слезла, обнажив подёрнутые ржавчиной борта, сам он закоптился и почернел. Чувствовалось, что он уже давно находится в этом районе на промысле и ему даже некогда привести себя в порядок, и мы ещё тут – со своими продуктами – оторвали его от трудов праведных, о чём явственно говорила палуба, заваленная каракатицами. Весь вид его словно подчёркивал его значимость здесь и нашу, отвлекающую его от важной работы, никчёмность. При швартовке я обратил внимание на отсутствие команды – никого, кроме двух человек, принимавших швартовые. Потом я выяснил, что экипаж «Крымчанина», воспользовавшись небольшой передышкой в этой ломовой, сутками напролёт, работе, отдыхал, а попросту – дрыхнул без задних ног, как говорится, и поэтому всех молодых мужчин из нашей научной группы попросили помочь вахтенным матросам в перегрузке продовольствия. Только мы принялись за дело, как матросов, которым мы, собственно говоря, помогали и по технике безопасности не должны были этого делать, словно ветром сдуло: убежали отмечать встречу со старыми друзьями, и нам впятером пришлось четыре часа кряду таскать в холодильник: туши коров, свиней, мешки с жиром, маргарином, всевозможные ящики и коробки неизвестно с чем… Но вот наконец последняя туша уложена, и мы, выпачканные жиром и кровью, похожие на кровожадных мясников, еле передвигая ноги, ковыляем в душ. Как следует намылившись, прохладной водой смываем вместе с грязной пеной усталость и обиду на «подлых матросов» и, обретя радость честно исполненного долга и лёгкость, пополам с ломотой во всём теле, отправились на ужин.

Вечером (в девятнадцать часов в тропиках наступает полная темнота) наблюдал фантастическое, завораживающее зрелище – отход «Крымчанина». В кромешной темноте, весь сияя огнями, с мерцающим мертвенно-жёлтым светом фонарём над кормой, напоминающий старинный парусный корабль, покачиваясь на волнах, он постепенно отдалялся, растворяясь в таинственной всепоглощающей чёрной, как дёготь, тропической ночи.

28 мая

Морская болезнь. Теперь я знаю, что это такое. Утром проснулся – качает, но, не придав этому особого значения, встал, поплескался под краном и пошёл завтракать. Вот после завтрака она и появилась – когда в кладовке, с её отвратительным, устоявшимся сладковато-металлическим запахом, я укладывал ящики. Меня стало мутить: тошнота то и дело подкатывала к горлу, а во рту ощущалась кисловатая сухость. Я с трудом сдерживал желание тут же избавиться от скудного завтрака. Когда же принялся переливать спирт, предназначенный для фиксации рыб, душок его, к моему полному удивлению, вдруг вызвал такое отвращение, что я почти перестал дышать, пытаясь таким манёвром унять усилившиеся рвотные позывы. Эта странная реакция моего организма очень расстроила меня, ибо я решил, что эти необычные ощущения со временем начнут усиливаться, а омерзение к запаху спирта теперь останется со мною на всю жизнь, но прошло какое-то время – хуже не становилось, а ещё через часа два моей мужественной борьбы с вульгарными симптомами этой болезни она вдруг исчезла – так же внезапно, как и появилась, и я с радостью почувствовал, что вновь обрёл вкус к своим обычным жизненным пристрастиям.

Однако не все так легко отделались от этой напасти. Например, наша переводчица Эльза Ивановна, которая, как и я, оказалась впервые на морских просторах, не смогла не только встать с койки, но даже оторвать голову от подушки. Первая же её попытка проделать это несложное физическое движение привела к тому, что лицо недужной сначала побледнело, потом позеленело, и, производя судорожные глотательные движения, она обессиленно вернулась в исходное положение. Проделав несколько подобных, но безуспешных попыток, Эльза Ивановна решила, что с неё хватит, и, чтобы не испытывать дальше судьбу, самое лучшее при такой напасти – это оставаться в комфортном для неё положении. Судовой врач принёс ей специальные таблетки, которые она принялась жадно заглатывать и запивать подкисленной лимонным соком водой с надеждой на благоприятный исход. Наконец, когда она начала с большим трудом произносить отдельные слова, научные сотрудники, до этого сгрудившиеся возле её койки и с неослабевающим научным интересом наблюдавшие за ходом морской болезни, почувствовали, что Эльза Ивановна умирать не собирается, а, наоборот, начинает постепенно выкарабкиваться к нормальному состоянию своего организма, успокоились и разошлись по своим делам.

Я сижу в своей уютной ихтиологической лаборатории, делаю эту запись в дневник и то и дело посматриваю в открытый иллюминатор. Светит солнце, и хотя мы уже находимся в тропической зоне и температура над океаном около двадцати восьми градусов, но жары не ощущается – из-за постоянного юго-западного муссона, сдувающего не только жару, но и вызывающего небольшое волнение океана. До меня постоянно доносится шелест волн, трущихся о борт судна, которое в это время направляется на юг, к экватору. Всё, что происходит со мной, кажется мне нереальным, и я, как в детстве, вместо того чтобы учить уроки, с упоением читаю приключенческий роман: что-то вроде «Острова сокровищ» моего любимого писателя Роберта Стивенсона…

Ещё два года назад я и думать не мог, что когда-нибудь окажусь в таком экзотическом месте. Тогда, отслужив положенных два года в армии и слоняясь без дела по Сокольникам, случайно забрёл на Верхнюю Красносельскую улицу и, проходя мимо какого-то серого здания, увидел на крыльце, рядом с колонной громадный чёрный якорь, а над ним – название данного учреждения – ВНИРО; над входной дверью красовался барельеф, изображающий распущенные знамёна, якоря, гарпуны, а в самом центре – вымпел института. В это время по ступенькам поднимался какой-то субтильный очкарик. Я его спросил: что означает этот якорь? Парень оказался вежливым и охотно поведал мне, что это научный институт, который занимается морскими исследованиями и проводит постоянные полугодовые экспедиции по всему Мировому океану, да ещё и с заходом в иностранные порты – для отдыха экипажа. Помню, я настолько был ошарашен услышанным, что долго не мог прийти в себя, а дома, по ночам, вместо того чтобы спокойно спать, лежал и думал об этом удивительном институте. Это же то, о чём я мечтал: путешествия, другие страны, океаны, тропические острова, приключения. Прошло несколько дней, и я решил, что чего бы мне это ни стоило, а устроюсь в этот удивительный институт на любую работу – уборщиком или сторожем – кем угодно… Однако в отделе кадров на меня посмотрели как на умалишённого и сказали с отеческой теплотой: «К нам даже с красным университетским дипломом не могут попасть, а у тебя и законченного высшего образования нет» (в армию я ушёл, разочарованный в учёбе, со второго курса института). Этот «от ворот поворот» меня сильно расстроил, но в душе я почему-то остался абсолютно спокоен и продолжил свои бездумные передвижения по Сокольникам. Через неделю неведомая сила вновь затащила меня во ВНИРО и поставила около окна – напротив отдела кадров. Я стоял истуканом, прислонившись к подоконнику, и неотрывно смотрел на дверь отдела кадров. Сколько я там проторчал – не помню, но вдруг дверь отворяется, и выходит… ангел! – в виде улыбающейся девушки и, заметив меня, ничуть не удивившись, радостно произносит небесные слова:

– Как хорошо, что вы такой настырный и до сих пор здесь околачиваетесь. Вам повезло: у нас создаётся новая лаборатория и нужен лаборант. Вы чертить умеете?

– Конечно, умею! – ещё не веря своим ушам, восклицаю я. – У меня всегда по черчению одни пятёрки были.

– Вот и замечательно, – сказала радостная девушка-ангел, – поднимитесь на верхний этаж к профессору Александрову, и, если он согласится на вашу странную кандидатуру, тогда заходите к нам, и мы вас оформим.

За год, пока я чертил загадочные графики у профессора Александрова, я сдал экзамены во ВЗИПП, на рыбохозяйственный факультет, и стал студентом первого курса отделения «Ихтиология и рыбоводство», а вскоре мне опять повезло: по счастливому стечению ряда обстоятельств приказала долго жить таинственная лаборатория профессора Александрова, и меня, к моей неописуемой радости, перевели в лабораторию, которая принимала непосредственное участие в экспедициях, а ещё через год я уже отправился в свой первый полугодовой рейс в Индийский океан…

– Сергей, а что вы здесь сидите один, – отвлекает меня от моих воспоминаний внезапно появившийся Серафим Всеволодович, – идёмте на воздух – такая красота кругом.

Ему, видимо, нечем было заняться, и он ухватился за меня, как за спасательный круг, тем более я был неопытным новобранцем в этом деле, и он посчитал своим долгом просветить меня. В первую очередь мы отправились на нос судна, где, показывая на волны, неугомонный Серафим Всеволодович объяснил, как определяется их высота.

– Видите, Сергей, кое-где на небольших волнах образуются так называемые барашки в виде пены – это говорит о том, что сейчас на море всего три балла, а если бы везде наблюдались барашки – то четыре балла… ну и так далее.

– А, например, девять баллов как выглядит на самом деле? – хватил я сразу максимальную величину. – Это как у Айвазовского в картине «Девятый вал»?

– Похоже, но там, увлёкшись живописью, он много чего приукрасил – художник как-никак. Я когда находился в «ревущих сороковых», то понял всю свою ничтожность перед этой стихией: высота волн была настолько велика, что закрывали небо. Соседние суда можно было видеть, только когда мы поднимались на гребень волны, да и то с трудом: из-за постоянной водяной пыли кругом; всё пенилось и бурлило. Волна с рёвом заливала носовую палубу судна и била в капитанскую рубку… Вон, смотри! – прервал он свой трагедийный монолог. – Летучие рыбы!

Действительно – из-под носа судна то и дело выпархивали группы сверкающих на солнце рыб и, расправив свои длинные и широкие плавники красного цвета, несколько секунд парили над волнами, а затем исчезали в морской пучине, чтобы через какое-то время появиться вновь.

– Это они пугаются тени нашего судна и пытаются таким образом скрыться от него, – весело сообщает Серафим Всеволодович.

Вволю налюбовавшись этим увлекательным зрелищем, он повёл меня в свою лабораторию, в которой показал и объяснил работу каждого прибора: для определения солёности, температуры, цветности и прозрачности воды и многие другие устройства, назначение которых я так и не понял. Всё это он проделывал с таким восторгом и наслаждением, словно и сам их освоил недавно и не успел к ним привыкнуть, а работа с ними – не превратилась в обыденность и рутину. Грушин являл собой тот тип настоящего учёного, для которого, кроме науки, в этой жизни больше ничего не существовало. Даже глядя на его внешность, можно было сразу определить, что этот человек занимается наукой. Он сразу же напомнил мне учёного-натуралиста Паганеля из романа Жюля Верна «Дети капитана Гранта», которым я зачитывался в детстве, мечтая о путешествиях и приключениях. Кроме всего прочего, Серафим Всеволодович оказался настоящим полиглотом, зная в совершенстве более десяти иностранных языков.

– Был я как-то в восточных областях нашей страны, так там мне пришлось объясняться на узбекском, таджикском, киргизском и казахском языках, – сказал он мне как бы между прочим, – ну а уж на европейских языках – это само собой. Недавно освоил греческий и даже старославянский.

– Как же вы их учите? – удивился я. – Наверное, знаете какую-то тайную методику. Я вот до сих пор английский как следует не могу выучить.

– Да что вы, Сергей! Никакой методики! Просто беру словарь и заучиваю слова, а затем слушаю, как говорят на этом языке, – вот и вся моя методика.

Вечером усилился ветер и качать судно стало значительно сильнее, а вот Эльзе Ивановне до того полегчало, что она уже могла сидеть какое-то время и смотреть в иллюминатор на небо, усеянное звёздами, только созвездие Южный Крест она не видела, ибо располагался он в небе прямо по курсу нашего судна, которое, разбивая носом волну, стремительно двигалось в сторону мыса Гварда-фуй. Я наклонился над чёрной водой и увидел, как под форштевнем в пене мерцали маленькие звёздочки – светящиеся микроорганизмы, и ещё долго не мог оторваться от этого завораживающего зрелища.

Ночью прошли мыс Гвардафуй, а затем и Рас-Хафун, и где-то позади остался остров Сокотра. Судно не спеша двигалось вдоль сомалийского берега.

29 мая

Рано утром сидел на ботдеке и с восторгом неофита созерцал постоянно меняющийся цвет океана, пытаясь в десятикратную подзорную трубу разглядеть берег Сомали, но все мои усилия оказались напрасными: берег находился где-то там, за горизонтом. По моим расчётам, мы сейчас находились в районе десятого градуса северной широты. До экватора, можно сказать, рукой подать, а о празднике Нептуна ходят разные толки. Многие склоняются к тому, что при переходе экватора праздника не будет. Скорее всего, его отложат на конец экспедиции, когда мы будем возвращаться назад…

Только я с сожалением подумал об этом, как передо мной, словно чёрт из табакерки, появляется юркий матрос, похожий на цыгана с кривым носом.

– Я гляжу, ты первый раз в рейс вышел? – спрашивает он меня с нагловатым выражением лица.

– Почему вы так думаете?

– Да уж знаю, коли говорю. Я всех людей насквозь вижу. От рождения такую особенность имею. От меня ничего не утаишь!

– Ну, раз вы такой прозорливый, то я скрывать от вас ничего не намерен, поэтому сразу же признаюсь – первый раз.

– Ох и натешимся мы над тобой, когда экватор станем проходить, – с каким-то злорадно-сладострастным восторгом возопил прозорливец и задорно шмыгнул кривым носом, – а по-другому никак нельзя, иначе с тобой что-нибудь нехорошее может случиться.

– Что же здесь, на этом маленьком судне, может со мной произойти, скажите мне на милость, будучи от рождения всевидящим матросом.

– Мало ли что, – подмигнул он мне с загадочным выражением на лице, – это не только тебя, но и всей судовой команды касается. Наш мир полон тайн и закономерных случайностей, а здесь тем более – непредсказуемая, постоянно движущаяся морская среда обитания. В любой момент может что-нибудь случиться, поэтому все эти морские приметы и обычаи не ради развлечения возникли, а в результате многовекового и трагического опыта.

– А вы, судя по всему, будете чёртом представляться на этом языческом празднике?

– Это ты по моему внешнему виду судишь? Зря! Внешний вид человека часто бывает обманчив, и чёрт, как правило, скрывается в людях тихих и спокойных, с благостным выражением лица. Вот ведь как непредсказуемо наша жизнь устроена. Истина чаще всего является заблуждением, вызванным легкомыслием, легковерием и недальновидностью. Подумай над этим, если сможешь. Ладно, заговорился я с тобой, а мне всё же на вахту пора. Так что готовься к предстоящему мистическому празднику – морально и духовно.

Я в полном недоумении посмотрел ясновидцу-философу вслед, а сам подумал: «Вот и хорошо: будет что рассказать дома. Далеко не каждому в жизни удаётся на экваторе побывать. Можно по такому случаю и всякие муки претерпеть». Кстати, этой ночью на палубу каким-то чудом залетела летучая рыба, а для неё это достаточно высоко, однако волнение было не меньше пяти баллов, по расчётам Серафима Всеволодовича, что, видимо, и помогло рыбе подняться на такую высоту. Я подобрал её и отнёс в лабораторию. Перерыл все определители рыб, какие там оказались, но такого экземпляра не обнаружил. Пришлось, отметив на специальной бирке число и координаты её обнаружения, поместить в банку с формалином, чтобы уже более детально исследовать в институте.

30 мая

Вдали показался берег Сомали. Двигатель внезапно замолчал, и наше судно легло в дрейф. Мы ждали танкер «Черноморец», чтобы заправиться топливом. Вскоре пришвартовался танкер, и до семи вечера шла перекачка топлива, тяжёлый запах которого распространялся по всему судну. Всё это время в столовой нашего судна крутили разнообразные художественные фильмы, и свободные от вахты матросы как зачарованные любовались на придуманную, с залихватским сюжетом, чужую жизнь. Все эти фильмы я и дома видел, поэтому торчал на палубе и в подзорную трубу пытался разглядеть незнакомую и таинственную землю в виде скал песочного цвета, покрытых синеватой дымкой, что придавала этим берегам ещё более загадочный вид. Мы находились в зоне Сомалийского течения, которое со скоростью четырёх узлов – а иногда и значительно быстрее – несёт охлаждённые воды на северо-восток, что сказывается на температуре воздуха. В этом районе гораздо прохладнее, чем в Аденском заливе, температура воды уже не двадцать девять градусов, а двадцать пять. Об этом я узнал, когда утром мы с Серафимом Всеволодовичем два раза опускали термометр за борт, а заставший нас за этим занятие начальник экспедиции Шубин сообщил, что, по-видимому, в Момбасе мы окажемся не раньше 5 июня, так как встречный муссон и Сомалийское течение не позволят нашему судну двигаться с положенной ему скоростью – 11 узлов, а, дай Бог, всего восемь узлов, и то с натяжкой.

Морская болезнь, по-моему, навсегда «нырнула» в Индийский океан, даже переводчица Эльза Ивановна окончательно пришла в себя и со счастливым выражением на лице то и дело ходит на нос судна, чтобы покачаться на волнах и таким оригинальным способом окончательно убедиться в своём полном выздоровлении.

31 мая

Наступил восьмой день моего романтичного плавания. После заправки горючим судно потяжелело почти на 250 тонн, что явно сказалось на его остойчивости: ход стал значительно ровнее, и его уже, как это было прежде даже при небольшом волнении, не бросает из стороны в сторону. Проходим шестой градус северной широты. Дня через два пересечём экватор, но праздник Нептуна всё же отложили до окончания экспедиции, о чём сегодня на общесудовом собрании, под неодобрительные возгласы экипажа и петушиный выкрик кривоносого ясновидца: «Это может плохо кончиться!», сообщил первый помощник капитана. Кроме всего прочего, от него мы с изумлением узнали, что академик Лучников, чьим именем названо наше судно, был «зоолог, биолог и, возможно, ихтиолог… Он защищался со шваброй в руках и другими предметами от грозящих ему повсюду сил природы… а в свободное время от своей героической борьбы делал сто приседаний и смотрел в бинокль на опустевшие леса и морские просторы». Поведав нам эти необыкновенные сведения о жизни академика, он переключился на иностранных стажёров, которых мы возьмём на борт в Момбасе. Оказывается, «мы должны их встретить приветливо и так же приветливо проводить в каюты… Мы не должны приносить бутылки со спиртным и выпивать вместе с ними… но есть из одного котла – мы можем, как это происходило в предыдущем рейсе… Мы не должны называть их: неграми, африканцами, чёрными… также мы не должны называть их Васями и при этом хлопать их по плечу и тем более целовать троекратно по древнему русскому обычаю… к девушкам, которые могут оказаться среди них, мы должны относиться как к женщинам! – и…

как к аленькому цветку». Видимо, последнюю метафору ему навеяла сказка «Аленький цветочек», написанная Сергеем Тимофеевичем Аксаковым в 1858 году, которой в детстве мама, по всей вероятности, неоднократно перед сном потчевала своего не в меру впечатлительного сына, выросшего и превратившегося, если следовать логике этой сказки, в мореплавателя на научно-поисковом судне.

Вся речь этого «сказочника» сопровождалась взрывами гомерического хохота, а Грушин хохотал так, что не удержался на стуле и свалился на пол.

1 июня

Продолжаем идти вдоль скалистого сомалийского берега, но всё та же синеватая дымка мешает подробнее рассмотреть его, хотя и вовсю светит солнце; по небу плывут редкие розоватые облака, а на море почти полный штиль. Кроме летучих рыб, других обитателей водной стихии пока не наблюдается. Летучие рыбы всё так же стайками выпрыгивают из воды и парят в воздухе семь-восемь секунд; при этом плавники начинают вибрировать, создавая впечатление полёта птиц. От экватора нас отделяет всего пятьдесят миль, и, видимо, сегодня ночью мы его пересечём: тихо, спокойно, без издевательств, без выкручивания рук, мазанья дёгтем и бросания в «райскую» купель, наполненную забортной водой. Этот морской праздник, судя по красочным описаниям кривоносого моряка, который только меня завидит – так сразу же начинает стращать им, на мой взгляд, настолько омерзителен и бесчеловечен, что кроме отвращения больше ничего не вызывает.

По приходе в Момбасу обещали выдать каждому всего по двадцать кенийских шиллингов. Если переводить их в наши рубли, то сумма окажется настолько ничтожная, что и нечего мечтать приобрести на неё что-нибудь более-менее стоящее, хотя выпить несколько кружек пива – это вполне реально. Вот на это и будем рассчитывать.

– Я обязательно возьму эти жалкие деньги, – говорил мне за вечерним чаем Серафим Всеволодович. – Куплю на них сувениров: открыток, например, или местных поделок, да и кружечкой пива себя побалую, а то судовая кухня мне уже порядком надоела. Когда ещё мы в Момбасе побываем? На память обязательно что-то приобрести надо.

Я с ним соглашаюсь, хотя кривоносый делать этого не советовал и объяснил мне, как поступают опытные матросы, которые не раз бывали в подобных ситуациях. По его словам выходило так, что если ты взял местную валюту, то её необходимо будет всю потратить, иначе она пропадёт, вот почему они берегут её и при последнем заходе в иностранный порт у них накапливается приличная сумма этой самой валюты, на которую можно приобрести стоящие дефицитные вещи, чтобы при возвращении домой «загнать их по хорошей цене».

– А если последний заход в иностранный порт отменят и вы улетите домой ни с чем. Что тогда будете делать? – заинтересованно спрашиваю его.

– Ничего страшного. Эту валюту я дома получу бонами и смогу отовариться в специальном магазине под названием «Альбатрос», в котором продают иностранные товары. На них тоже можно найти покупателя. Мне деньги нужны. У меня всё же как-никак семья имеется. У нас все так делают.

2 июня

Сегодня объявили санитарный день. Морили рыжих тараканов. Я очень обрадовался этому давно назревшему мероприятию. Просыпаясь иногда среди ночи, я постоянно обнаруживал этих наглых и вездесущих созданий у себя на лице и руках, а то и на других частях тела. Судорожно и с отвращением стряхивал их на пол, зажигал светильник над койкой и, с некоторым содроганием сдёргивая одеяло, внимательно осматривал постель и не успокаивался, пока полностью не избавлялся от этих неприятных существ. Они никогда не кусались, не пили кровь, как это проделывали клопы в моём детстве, но почему-то один их вид вызывал чувство брезгливой неприязни, а воображение, как ночью, во время сна они вальяжно разгуливают по моему телу, угнетало меня ещё больше. Воспользовавшись этим радостным событием, я вынес матрац на палубу и принялся усердно выколачивать из него «вековую космическую» пыль и то, что эти жизнестойкие насекомые оставили на нём. По счастливым лицам научных сотрудников, которые тоже бодро выносили на палубу свои постельные принадлежности и с остервенением лупили по ним чем попало, я понял, что не одинок в своих ночных мучениях, и это в какой-то степени утешило меня. В это же время, под предводительством судового врача, каюты, с наглухо задраенными иллюминаторами, тщательно обрабатывали какой-то вонючей жидкостью в надежде на массовую гибель этих не в меру расплодившихся насекомых. По его же рекомендации мы проторчали на палубе несколько часов, чтобы не отравиться самим и чтобы «безотказное дезинфицирующие средство» оказало на тараканов наиболее губительное действие…

Наконец, обгоревшие на солнце, с обновлёнными постельными принадлежностями, мы разбрелись по каютам.

Гидрохимик Руфина Окрошкина храбро вошла в свою каюту и с нескрываемой радостью обнаружила на полу издыхающего таракана, лежащего на спине и едва шевелившего лапками. Она открыла иллюминатор и, веником определив обездвиженное насекомое в совок, метнула его в воздушную среду. Затем, внимательно осмотрев помещение, она вдруг обнаружила между переборками небольшое отверстие и решила шпилькой от волос поковырять в нём на всякий случай и убедиться в «сокрушительном действии» хвалёного дезинфицирующего средства, вонь от которого ощущалась в каюте до сих пор. Она без колебаний засунула шпильку в дырку и принялась яростно вращать ей. Внезапно оттуда вылез здоровенный рыжий таракан и, злобно шевельнув усами, с невероятной быстротой переполз на руку легкомысленной Окрошкиной.

Это произошло так неожиданно, что та, от испуга напустив полные штаны, завизжала и, судорожно стряхнув на пол быстроногое насекомое, бросилась наутёк, потеряв при этом один домашний тапочек. Таракан же, быстро придя в себя, гордо и не спеша уполз в своё логово. Ру-фина, не замечая отсутствия тапочка, с вытаращенными от ужаса глазами, с развевающимися волосами, похожая на привидение, какое-то время бежала сломя голову, но вскоре перешла на шаг и потом ещё долго приходила в себя, блуждая по полутёмным коридорам и рассказывая всем желающим, как стала жертвой зверского нападения.

Потерянный в трусливом бегстве тапочек так и не был найден, и боцману пришлось выдать ей судовые сандалии на мужскую ногу, сшитые из жёсткой свиной кожи, в которых она теперь передвигалась по судну, словно инвалид, натирая мозоли и громко хлопая себя по пяткам. Вторичная обработка её каюты чудодейственным средством наконец принесла желаемый эффект, и боевой таракан исчез навсегда. Кроме того, боцман самолично залепил дыру какой-то липкой массой, которая вскоре застыла, таким образом окончательно успокоив впечатлительную Окрошкину.

3 июня

Экватор пересекли около двух часов ночи. Утром все проснулись в Южном полушарии, но ничего не изменилось, только штурман, прокладывая курс, теперь отмечал на карте вместо северной широты – южную, да и в распорядке судового дня всё осталось по-прежнему. После завтрака праздник Нептуна заменили общесудовой тревогой. Прозвучали три оглушительных длинных звонка. Я выскочил на палубу. Палуба словно вымерла – ни души. Вдруг появился матрос, который, зевая во весь рот, лениво тянул за собой оранжевый спасательный жилет. Я тут же вспомнил, что в нашей каюте видел нечто похожее, но, не придав этому значения, тут же забыл про него. Теперь понял его необходимость и рванул обратно в каюту, но его уже перехватил планктонолог Валера и, полусонный, не спеша шёл мне навстречу.

– Ты куда это несёшься? Успокойся – это же только учебная тревога – спешить некуда, – словно подражая матросу и зевая во весь рот, проговорил бывалый Валера.

– Да я спасательный жилет забыл взять. Вот и бегу за ним!

– Можешь не бежать. У нас в каюте почему-то только один жилет находился. Ты иди на своё место, а потом мы где-нибудь его добудем.

Пришлось мне отправиться на правый борт носовой палубы, где по инструкции я должен был находиться во время тревоги и, всё по той же инструкции, к моему полному изумлению, назначался внештатным водолазом под третьим номером, и, если возникнет необходимость, мне даже предстоит опускаться под воду в специальном снаряжении, о котором, естественно, я не имел ни малейшего понятия. Оказавшись на месте, я увидел группу матросов с постными лицами, державших в руках спасательные жилеты. Видимо, среди них притаились первый и второй водолаз. Когда я поинтересовался, за кем я должен встать в очередь перед погружением в морскую пучину, предполагаемые водолазы, очевидно, приняв мои слова за шутку, только хмыкнули и, не произнеся ни слова в ответ, простояли молча до отбоя, равнодушно глядя на трёхбалльную морскую зыбь.

Разбор данной тревоги проходил в общем кубрике. Выступал капитан: небольшого роста толстяк, с выпуклым животом и обвислыми щеками, больше похожий на министерского служащего, чем на «старого морского волка». Он был крайне недоволен тем, как она проходила, и особенно его возмутило поведение второго помощника, «который в это время спокойно спал у себя в каюте и даже не помышлял ни о каком докладе капитану». Во время выступления капитана безжалостно разбуженный второй помощник, находясь в полудрёме, сквозь щёлочки опухших глаз смотрел на капитана и, всё ещё находясь под властью Морфея, сладко причмокивал губами.

– Боцман, который по тревоге должен был находиться на баке, – нервно говорил капитан, удивлённо поглядывая на бессознательно причмокивающего второго помощника, – пошёл в противоположную сторону и очутился на корме, где и простоял всю тревогу и, поигрывая спасательным жилетом, вместо того чтобы надеть его на себя и заниматься своими прямыми обязанностями, любовался пенистой зыбью и летучими рыбками. – Наконец, обозлённый странным поведением второго помощника, рявкнул: – Хватит чмокать! Вы на научно-поисковом судне находитесь, а не в портовом борделе! Потрудитесь вести себя подобающим образом, второй помощник! С вами у меня будет особый разговор! Просто хамство какое-то!

– А что, у нас в порту уже и бордель появился? – заинтересованно откликнулся второй помощник и окончательно проснулся.

– Не надо из себя дурачка строить, вы прекрасно понимаете, что я имел в виду… В общем тревогу провели крайне безобразно – сюрреализм, да и только: матросы еле двигались, про научников я вообще молчу: некоторые метались, не зная, где им по тревоге необходимо находиться, задраивали совершенно не те двери, какой-то недотёпа задраил повариху так, что она никак не могла выбраться из камбуза наружу. От ужаса, что все про неё забыли, вопила во всё горло, причём её так умудрились задраить, что даже криков не было слышно, и действительно, о ней почему-то никто и не вспомнил, даже боцман! – при этом капитан многозначительно посмотрел на «любителя пенистой зыби и летучих рыбок». – Только после окончания тревоги бедную женщину в полусознательном состоянии доставили на палубу, где, слава Богу, она пришла в себя.

Насупившаяся повариха после обличительных слов капитана не выдержала и заголосила, словно её мучения ещё не закончились и она живо представила себе, как все садятся в шлюпки и покидают в спешке терпящее бедствие судно, оставляя её одну, и она, задраенная в камбузе, вместе с ним носится «Летучим голландцем» по равнодушным волнам Индийского океана.

– Всё же надо было праздник Нептуна провести, – с мировой трагедией в голосе прервал вопли обездоленной поварихи кривоносый матрос. – Это Нептун нам знак подаёт. Пока не поздно, не мешало бы переход экватора отпраздновать, а то нам капут может наступить. Чует моё сердце: что-то недоброе нависло над нашим кораблём.

– Это кто там кликушеством занимается? – разгневался ещё больше капитан. – Кривоносов, я, по-моему, предупреждал тебя ещё в прошлом рейсе, чтобы ты эти доморощенные пророчества оставил при себе. Так ты опять за своё принялся. Смотри, доиграешься у меня, Кривоносов. Отправлю тебя домой в первом же порту. Тогда точно года три в заграничные рейсы ходить не сможешь.

Кривоносый матрос, будто в насмешку носивший фамилию Кривоносов, что-то пробурчал себе под нос и, презрительно фыркнув, многозначительно посмотрел в иллюминатор на притаившуюся морскую стихию.

Вечером созвездие Южный Крест хорошо просматривалось по левому борту. Значит, мы двигались на юго-запад. После ужина я вышел на палубу и заметил разгуливавшего в одиночестве Грушина. Он явно был чем-то озабочен и то и дело поглядывал на Южный Крест.

– Серафим Всеволодович, я вижу, вас что-то тревожит: или Южный Крест не на том месте находится, а может быть, пророчества Кривоносова вас насторожили?

– Жду, когда первый помощник поужинает, а потом уж и я пойду. Я ведь с ним за одним столом сижу, а он расставляет локти так, что сразу три места занимает, плетёт всякую ерунду, чавкает, рыгает и плюётся, а потом сморкается чуть ли не в ладонь. Это просто отвратительно. Какая-то врождённая бестактность. У меня сразу аппетит пропадает. Да и вид у него при этом какой-то диковатый, словно приём пищи пробуждает в нём древние низменные инстинкты.

– Да он уже поужинал. Я видел, как он к себе в каюту пошёл. Так что поспешите, пока еда не остыла.

– Ну, слава Богу! – воскликнул Грушин. – А в словах Кривоносова что-то есть. Я чувствую в нём некое дарование, – бросил он на ходу и резво засеменил в столовую.

4 июня

– Завтра утром мы должны быть в Момбасе, – обрадовал меня шеф, когда после завтрака я зашёл в нашу лабораторию. – Там мы должны взять на борт руководителя проекта доктора Баркетта и первую группу стажёров. Кроме этого, необходимо пополнить запас продовольствия и пресной воды. Всё это займёт несколько дней, так что предстоит увольнение на берег. Ты с кем хочешь в группе пойти?

– Если можно, то с Серафимом Всеволодовичем. Вы же знаете – это моя первая экспедиция, и он мне здорово помогает своими советами.

– Хороший выбор. Он замечательный учёный и сам по себе, как человек, интересный. Я бы к вам с удовольствием присоединился, но, к сожалению, не смогу: у меня, как у начальника экспедиции, завтра дел будет по горло.

Сегодня проводили первое занятие для так называемых наблюдателей, среди которых неожиданно оказался и я, видимо, потому, что числился водолазом под номером три. Наша функция заключалась в том, чтобы внимательно наблюдать из подводного аппарата «Посейдон», похожего на миниатюрную подводную лодку, за работой трала. Сможет ли этот аппарат опуститься на глубину несколько десятков, а то и сотен метров, покажут первые испытания. Сознаюсь, я сидел на занятии и думал: «Хорошо, что я водолаз под номером три и мне предстоит не первому залезть в этот сомнительный аппарат, кроме того, я же ихтиолог и в испытатели не нанимался. Это меня здесь – на всякий случай – подрядили в водолазы».

Вечером Грушин мне радостно сообщил, что завтра состоится увольнение на берег и нас включили вместе с ним в одну группу.

– Серафим Всеволодович, а почему группами в увольнение пускают, разве одному нельзя сойти на берег в инпорту?

– Нельзя, друг мой. Вы что, забыли, в какой стране живёте? Мало того, в каждой группе назначается старший, и обязательно – член партии, а без этого никого не пускают в увольнение.

– А кто у нас будет старшим?

– Володя – старший трал-мастер – член партии. Видите, как ему повезло: везде старшим оказался. Я шучу, конечно, а так парень он свой, кстати, как и вы, песни сочиняет и под гитару их исполняет.

– Я, по-моему, видел его. Он как-то с гитарой по коридору торопливо шёл: худой, смуглый такой.

– Он и есть. Только он с гитарой по коридорам ходит. Я думаю, вы с ним подружитесь, а когда будет смотр самодеятельности, что здесь на судне постоянно проводят, что-нибудь вместе нам споёте.

– Ладно, всё это потом, а сейчас меня завтрашнее увольнение интересует. Вы, наверное, знаете, кого ещё включили в нашу группу.

– Группа будет состоять из четырёх человек: мы, Володя и ещё наша переводчица Эльза Ивановна. Я предлагаю сразу же отправиться на осушку, чтобы поискать там разную живность, познакомиться, так сказать, с местной морской фауной, и с биологической точки зрения это будет весьма интересно и познавательно, а уж во второй половине дня город посмотрим. Как вам подобный план – устраивает?

– Конечно, устраивает! Мы там сможем и искупаться. Я ведь в Индийском океане никогда не купался.

– Само собой, только плавки захватить не забудьте.

5 июня, суббота

Утром проснулся, первым делом посмотрел в иллюминатор и застыл от восторга. Мимо в утренней дымке проплывал берег: стройные кокосовые пальмы возвышались над буйной тропической растительностью, из которой то тут, то там выглядывали аккуратные белые домики с красными черепичными крышами, похожие на коттеджи. Небо укрывали тяжёлые кучевые облака, сквозь которые били лучи восходящего солнца, и всё это великолепие отражалось почти в зеркальной лазурной воде. Быстро одевшись, я выбежал на палубу, где уже толпились у борта матросы и словно зачарованные смотрели на эту красоту. Наше судно не спеша двигалось в сторону порта Момбасы. Вскоре к борту причалил катер «Pilot», из которого выскочил африканец в белой форме, быстро поднялся по трапу и с независимым видом прошёл в капитанскую рубку. Это был местный лоцман. «Pilot» тут же отвалил и последовал за нами в некотором отдалении. Прошло минут сорок: я писал этюд, любуясь невиданной мной доселе природой. Уже давно объявили о завтраке, а я всё стоял и не мог оторваться от этого завораживающего зрелища. Только когда мы вошли в порт и загремела якорная цепь, возвестившая о том, что судно встало на рейде, я пришёл в себя.

После завтрака нам выдали по двадцать кенийских шиллингов – купюрой зеленоватого цвета, на одной стороне которой красовался портрет президента Кении Джомо Кениаты, а на противоположной – семья резвящихся львов. В полдень подошёл катер и сорок человек увольняющихся, радостно галдя, стали спускаться по трапу. Катер от такого груза осел порядочно, явно больше нормы, но рулевой даже бровью не повёл, видимо, здесь это считалось в порядке вещей. Причалив к берегу, мы длинной цепочкой потянулись к выходу из порта: мимо подъёмных кранов, каких-то вагонов, пакгаузов, разноцветных грузовых контейнеров и стальных, с полукруглым сечением, рельсов. Выйдя за ворота порта, остановились в нерешительности, но тут же нашлись бывалые вожаки, и мы снова, вытянувшись в цепочку, устремились в город. Солнце находилось в зените, почти вертикально, но жара переносилась легко: свежий морской бриз приятно охлаждал кожу. Всюду цвела белая франжипа-ния, тонкий аромат которой напоминал чарующий запах магнолии, но не такой навязчивый. Вскоре цепочка быстро распалась, и мы почему-то оказались втроём: Грушин, Эльза Ивановна и я. Члена партии, старшего трал-мастера Володи, нигде не наблюдалось.

– Видимо, к своей траловой команде присоединился, – предположил Серафим Всеволодович. – У них там свои интересы.

– А разве так можно: без старшего в группе? – удивился я.

– Конечно, можно. Так многие делают, – спокойно ответил Грушин, – только если что случится – будут со старшего спрашивать.

В Момбасе мы провели три дня. Ходили на литораль около отеля «Oceanic», где купались и бродили по коралловым отложениям в поисках раковин и более или менее сохранившихся кораллов, выброшенных на берег при шторме, или просто сидели на берегу и наслаждались видом океана, а то и, вольно раскинувшись на тёплом белом песке, загорали на тропическом солнце, обдуваемые прохладным морским бризом; с интересом наблюдали за играми местной детворы, которая однажды утащила у рассеянной Эльзы Ивановны фотоаппарат, легкомысленно оставленный при купании на подстилке и который мы всё же нашли спрятанным жизнерадостными и резвыми детишками неподалёку – в крабовой норе – и заваленным, для маскировки, береговым мусором. Осматривали сам город, главную улицу которого украшали скульптуры громадных перекрещенных слоновьих бивней в виде двух арок. Побывали в районе коттеджей, которые сияли своей белизной и красными черепичными крышами. Было сразу заметно, что здесь обитали состоятельные жители города: в каждом дворе находился дорогой современный автомобиль, слуги ухаживали за садом, выбивали ковры или жгли мусор, а сами дома выглядели так, будто их только вчера построили. В бедных кварталах узких замусоренных и пыльных улиц блуждали полупьяные и часто одетые в изношенную или просто рваную одежду весёлые бедняки. Они были абсолютно раскованны и с удовольствием с нами общались и, судя по всему, были довольны своей жизнью. Я верил им, думая про себя: «Что же в этом удивительного. Они родились в этом природном раю, где сплошное лето, и зачем дёргаться, когда можно, не думая ни о чём, и так прожить. Привычка, знаете ли». И словно в подтверждение этого, вдруг увидел молодого парня, вальяжно и не спеша дефилирующего по улице босиком, в рубахе, порванной в лоскуты, которые развевались на ветру, но в новых расклёшенных брюках бордового цвета. Его чуть надменное лицо выражало полное удовлетворение собой и своей жизнью.

– Серафим Всеволодович, – в восхищении от увиденного, восклицаю я, – видели, какой фартовый молодец прошёл? Одно загляденье!

Но он не видел: к детской радости Серафима Всеволодовича, его взгляд был прикован к громадной ящерице, внезапно перебежавшей нам дорогу, и с воплем:

– Я же натуралист! – он отважно бросился за ней в погоню, а мы последовали за ним.

– Куда вы, Серафим Всеволодович? – испуганно вопила Эльза Ивановна.

– Необходимо его срочно догнать, – отдуваясь, говорил я ей на бегу, – вдруг это чудовище начнёт обороняться и укусит нашего Грушина. Мы обязательно должны прийти ему на помощь.

После этого моего легкомысленного заявления Эльза Ивановна от ещё большего испуга полностью потеряла над собой контроль и осела всем своим телом на пыльный и замусоренный тротуар. Не заметив её исчезновения, я вскоре обнаружил нашего разгорячённого натуралиста у забора. Он стоял огорчённый, но целый и невредимый.

– Она скрылась от меня вот в эту дыру. Вы, Серёжа, здесь постойте, а я попытаюсь пролезть в неё и, может быть, обнаружу этот необыкновенный экземпляр местной фауны. Тут только одних ящериц обитает больше семисот пятидесяти видов. Надо непременно исследовать эту ящерицу. Возможно, это какой-то новый вид.

Мне с большим трудом удалось убедить его, вместе с подоспевшей и успокоившейся Эльзой Ивановной, не делать столь опрометчивого поступка, и не только потому, что дыра слишком мала, но и потому, что за забором находится чья-то частная территория и проникновение туда может закончиться приездом полиции. Только услышав слово «полиция», Грушин пришёл в себя, и мы продолжили наше путешествие по Момбасе, которая когда-то являлась португальской колонией и её опорным пунктом в западной части Индийского океана. Чтобы обороняться от частых нападений турок и пиратов, португальцами в шестнадцатом веке был построен форт, который получил имя «Иисус». Он сохранился до наших дней, и мы его посетили. Сложен форт из кораллового известняка и имеет пять сторожевых башен. Со стороны океана защищён высокой и прочной стеной с бойницами, в которых до сих пор покоятся почерневшие от времени бронзовые пушки. После неоднократных нападений туркам, которые тогда бесчинствовали в этом районе, всё же удалось захватить форт Иисус и владеть им до 1875 года. Но пришли англичане: прогнали турок и объявили Кению своей колонией, а многострадальный форт превратили в тюрьму для особо опасных преступников. Только в 1963 году Кения добилась независимости и стала республикой, а бывшую тюрьму переоборудовали в исторический музей.

В последний день увольнения на берег «научников» – всего одиннадцать человек – посадили в автобус и повезли на строящуюся биостанцию, где нас встретил её будущий директор Морис – высокий, приятный мужчина, похожий на испанца, но оказавшийся чистокровным англичанином. Он мгновенно обворожил наших женщин, и особенно гидрохимика Руфину Окрошкину, которая прилипла к нему, словно рыба-прилипала к акуле, и, то и дело мистически закатывая глаза, неотрывно смотрела на него, внимая каждому сказанному им слову. После экскурсии доктор Баркетт – тоже, кстати сказать, англичанин, который и устроил нам эту экскурсию, – угостил всю научную группу местным фруктовым мороженым, которое, надо признаться, я не оценил, избалованный нашим отечественным мороженым, превосходившим его по всем вкусовым показателям.

Три дня стоянки в порту Момбасы пролетели быстро. Я всё же умудрился в последний день, на оставшиеся пятнадцать шиллингов, купить, вырезанные из пальмового дерева, маленькую скульптурку изящной антилопы импала и страшную ритуальную маску. Оба изделия были покрашены чёрной краской, чтобы таким немудрёным способом придать им вид чёрного дерева и, соответственно, ввести в заблуждение наивного туриста-покупателя. Продавец думал, что надул меня, и поэтому радовался, как ребёнок. Я же выбирал не изделия из чёрного дерева, а, как начинающий художник, наиболее мастерски исполненные произведения местного искусства. Чёрное дерево очень твёрдое, и обрабатывать его не так просто и под силу только настоящему мастеру. Здесь же все изделия из него выглядели грубыми и неказистыми поделками, так что, кто кого надул в данной ситуации, неизвестно! Но мы остались оба довольные, и это – самое главное.

8 июня

Утром, сразу же после завтрака, загрохотала якорная цепь, возвестившая о завершении нашей стоянки в порту Момбасы. Научно-поисковое судно «Академик Лучников» взяло курс на залив Формоза, где мы наконец-то приступим к работе: первые три дня, руководствуясь программой ФАО, отводилось на эхолотную съёмку, чтобы определить скопления промысловых рыб, и только потом, вернувшись туда, где их обнаружили, начать траления. Это совершенно не устраивало начальника рейса доктора Шубина. Он всячески пытался втолковать представителю ФАО, доктору Баркетту, что такой механический подход – с биологической точки зрения – неприемлем и поэтому надо менять программу. Рыба не станет дожидаться нас, а будет постоянно мигрировать в поисках пищи. Таким образом, обнаружив скопление рыб, необходимо сразу же опускать трал, иначе, вернувшись назад через три дня, рискуем вообще ничего не найти и только зря потратим время и топливо. Доктор Баркетт внимательно слушал возражения начальника рейса, раскуривал трубку и отвечал отказом, аргументируя его необходимостью точного выполнения программы ФАО.

Доктор Баркетт, оказывается, как и немец-переводчик, с которым я летел в самолёте, тоже являлся потомком русских эмигрантов, которые, спасаясь от большевиков, в семнадцатом году двадцатого века перебрались в Англию, где и осели навсегда. Он небольшого роста, кряжистый блондин, из обгорающих на солнце, среднего возраста, но уже с совершенно седой бородой, постоянно курит трубку, набитую английским табаком «Three Nuns», что переводится как «Три монашки». Это было написано крупными буквами на крышке металлической коробочки, из которой он доставал табак, имевший довольно странный запах, и, пуская дым, распространял его по всему судну. Этот странный запах, видимо, нервировал Шубина, и он, судорожно закурив «беломорину», вскоре замолкал и уходил прочь, оставляя в одиночестве доктора Баркетта, который, пыхтя трубкой, со свойственной англичанам невозмутимостью ещё какое-то время с непроницаемым видом созерцал морскую стихию, а затем не спеша отправлялся в свою каюту.

После обеда выдали фрукты: два килограмма мандаринов, по размеру больше похожих на апельсины, видимо, такие растут в Кении, и два ананаса. Сказали, что теперь фрукты будут давать один раз в двадцать дней. Следовательно, следующий заход в порт надо ожидать примерно через три недели, и это радует!

9 июня

Весь день с короткими перерывами лил тёплый тропический ливень. В дождевой мгле наше судно, двигаясь короткими галсами по заливу Формоза, осуществляло эхолотную съёмку. Мне было интересно узнать, как работает эхолокатор, и я поднялся в рубку. Там всё мигало, светилось, потрескивало и пищало. Радиолокатор – под названием «Симрад» – вовсю сиял экраном, на котором хорошо просматривался контур кенийского берега и линия курса судна, а вот дно залива не наблюдалось, ибо он был настроен только на пелагиаль, в которой руководителю проекта мерещились косяки промысловых рыб. И действительно, в пять часов утра «Симрад» всё же засёк косяк каких-то рыб на глубине двадцать метров. Шубин принялся уговаривать его бросить трал в этом месте, но всё было напрасно. Никакие доводы не действовали на упрямого англичанина, и мы весь день занимались только эхолотной съёмкой, бороздя залив Формоза вдоль и поперёк.

Разобравшись в действии эхолокатора, вернулся в лабораторию и принялся изучать по определителям видовой состав рыб восточной части Индийского океана. Надо как следует подготовиться: через три дня начнутся траления, и какие чудеса трал начнёт приносить ихтиологам – одному Богу известно. Через некоторое время раздался стук в дверь и появился Грушин.

– Серафим Всеволодович, – отрываюсь я от своего занятия, – что же это за тропики? Где солнце? Дождь с утра хлещет как из ведра, и конца ему пока не видно.

– В экваториальной зоне, Серёжа, это обычное явление, и я не удивлюсь, если он будет лить до вечера, но на следующий день может вовсю светить солнце.

– Вы видели вчера наших стажёров? Они на пристани стояли, когда мы из катера выходили на берег, после чего их повезли на наше судно.

– Не только видел, но и неоднократно общался с ними. Шубин назначил меня их куратором, и я уже провёл с ними небольшую экскурсию по нашему судну. Из них только один привлёк моё внимание. Всюду свой нос совал. Очень любознательный молодой человек, а других расшевелить было просто невозможно – полное равнодушие.

– Я догадываюсь, кто из них привлёк ваше внимание. Это, наверное, такой верзила, под два метра ростом. Я его ещё на причале заметил. Он не только выше всех стажёров был, но и ещё, в отличие от них, при себе имел громадный прозрачный пакет из пластика, доверху набитый книгами.

– Угадали. Судя по всему, он только и будет наукой заниматься, а остальные – будущий руководящий состав, чиновники, но у всех дипломы об окончании престижных американских университетов… А вас, Сергей, что заставило выбрать профессию ихтиолога, если, конечно, это не секрет?

– Никакого секрета нет, Серафим Всеволодович. – И я без утайки поведал ему, каким чудесным образом попал во ВНИРО и что заставило меня это сделать.

– Я смотрю, вы везучий человек, и мне кажется, что и в дальнейшей жизни вам будет везти, но у меня нет полной уверенности, что вы надолго задержитесь у нас. Я почему-то не чувствую в вас фанатизма учёного. Кропотливая научная работа вам в конце концов надоест. Вот вы хорошо рисуете, и я вижу, как вы загораетесь, когда начинаете рисовать. Я почему-то думаю, что вы в конце концов станете художником. Судя по вашему темпераменту, с каким упоением вы пишете этюды, – эта профессия вам больше всего подходит.

– Вы так считаете? – удивился и внутренне насторожился я, ибо уже в который раз меня невольно определяют в «касту» художников. – Рисование для меня, Серафим Всеволодович, пока просто развлечение, и серьёзных намерений на этот счёт я не питаю. Страсть к путешествиям – вот что меня больше всего сейчас увлекает. Я, даже когда в армии служил, и за два года на учениях объездил чуть ли не всю нашу страну, всё время представлял себе, как путешествую на корабле по морям и захожу в порты разных стран, – вот как я мечтал путешествовать, а в детстве только об этом и думал.

– Вы, Серёжа, мне можете не поверить, – оживляется Грушин, – но я тоже уже в четыре года мечтал стать путешественником и поэтому после школы поступил в МГУ на географический факультет, затем закончил аспирантуру и после защиты диссертации стал кандидатом географических наук. Правда, сейчас я занимаюсь гидробиологией, что позволяет мне во ВНИРО участвовать в экспедициях по Мировому океану и писать научные статьи и научно-популярные брошюры на эту тему.

Несмотря на свой возраст – пятьдесят два года, – Грушин лёгок на подъём и очень подвижен, небольшого роста и сухощавый. На крупном носу поблёскивают очки в тонкой золотой оправе. Волосы уже все седые и торчат в разные стороны, за что матросы дали ему кличку Одуванчик. По-моему, он об этом не знает. Любит шутить.

Ходит немного боком, словно постоянно хочет кого-то пропустить вперёд, и при ходьбе нелепо размахивает руками. Очень общителен и долго в одиночестве находиться не может. Обожает чаёвничать и заглядываться на красивых женщин. «Смотрите, Серёжа, какая крошка прошла! Необыкновенной красоты. Настоящий шедевр матушки-природы», – не обращая внимания на ревнивые фырканья Эльзы Ивановны, то и дело слышал я от него в Момбасе. «Вот бы мне таким быть под старость, – подумал я, – и так любить жизнь».

10 июня

Дождь так и не прекратился, а поливает наше судно, продолжающее эхолотную съёмку залива Формоза, с той же упрямой тропической интенсивностью. В этот широкий залив, слабо вдающийся в сушу, впадает всего одна река Тана, берущая своё начало в горах центральной части Кении. Дно залива, изобилующее острыми каменными пиками и узкими каньонами, почти от самого берега резко понижается до глубин двести-триста метров. Ровные участки, находящиеся на разных глубинах бухты, часто отделены друг от друга крутыми уступами и образуют подобие террас. Район, где мы работаем, расположен на пути мощного Южного пассатного течения, скорость которого достигает трёх-пяти узлов, благодаря чему вся вода в заливе – до глубины порядка ста метров – обновляется каждые десять-пятнадцать часов. Ниже этой глубины подъёма вод не наблюдалось, что не благоприятствовало формированию большой биологической активности. Завтра начнутся траления – вот и посмотрим, какие будут уловы.

11 июня

Наконец-то первый трал, гремя металлическими бо-бинцами и белыми пластиковыми кухтылями, ушёл под воду. Правда, увлечённый оформлением судовой газеты

«Океан», я прозевал это знаменательное для меня событие, но через час с восторгом наблюдал за его подъёмом, стоя на шлюпочной палубе, так как при спуске и выборке трала находиться на главной палубе, где в это время работают, натужно завывая, траловые лебёдки и потрескивают от колоссальной нагрузки стальные ваера, запрещено в целях безопасности: в любой момент ваерный трос может лопнуть и превратиться в грозное, разящее всё на своём пути оружие. Как только трал оказался на палубе и замерли лебёдки, я тут же скатился вниз по трапу, чтобы успеть к нему первым и отобрать необходимый материал для исследования, иначе «матросская вольница», ничтоже сумняшеся, может утащить, как сувенир или ещё в каких-то своих целей, что-нибудь необычное и ценное для науки. Я оказался прав: наверное, половина экипажа высыпала на палубу с горящими от вожделения глазами.

Всё же мы с моим шефом Шубиным их опередили и стали разбирать улов, который, как и предполагалось, оказался небольшим – всего сто шестьдесят килограмм, но разнообразие морских обитателей было велико: множество видов коралловых рыб сверкали яркими красками, серебристые плоские и длинные рыбы-сабли, оранжевые рыбки с длинными усиками на нижней челюсти – бара-були, крабы, лангусты, морские звёзды и офиуры. У меня глаза разбегались от этого разнообразия морской фауны.

Отобрав необходимых нам рыб, я отнёс их в лабораторию и засел за определители. На эту работу у меня ушло не меньше двух часов. Удалось определить тридцать четыре вида рыб! И это только за одно траление. Вскоре снова опустили трал и, подняв его через час, получили такой же небольшой, но очень разнообразный в видовом отношении улов… и вдруг с шестого трала больше 90 % улова стала составлять рыба-сабля, и всего за три траления улов достиг десяти тонн. Заполнив этой рыбой, плоской, как ремень, все трюмы, рыбообработчики схватились за головы, не зная, что с ней делать. После недолгого совещания решили пустить её на рыбную муку, но профессионала-мукомола среди них не оказалось, да и существующая мельница была не пригодна для подобного вида рыб. В конце концов их неумелые действия привели к тому, что «сабля» забила намертво все барабаны, и мельница перестала работать. Рыба начала быстро портиться, распространяя по всему судну тошнотворный запах разлагающейся плоти. Неудачники-мукомолы – опять же быстро посовещавшись под покровом «тьмы египетской» – все десять тонн «разлагающейся плоти» метнули за борт – на радость акулам и другим морским хищникам, и после столь плодотворной деятельности, радостно переговариваясь, отправились почивать.

Всю неделю во время почти всех тралений нас преследовали проливные дожди. Небо закрывали свинцовые тучи. Солнце если показывалось, то, как правило, только на закате дня. Как назло, особенно сильный дождь начинал лить при выборке трала, и я промокал до нитки. Наконец мне это надоело, и я стал выходить к тралу в одних шортах. Сам-то дождь был тёплый, но прохладный юго-западный пассат, ни на секунду не утихая, настырно выполнял свою работу, вызывая у меня неприятную зябкость. Быстро отобрав в корзину необходимую для анализов рыбу, я стремительно убегал, бухая по палубе кирзовыми сапогами, в лабораторию и одевался в заранее приготовленную сухую одежду… Всё это происходило на третьем градусе южной широты! Не так я представлял себе погоду в тропических широтах… Помимо тралений, выполнялись гидрологические, гидрохимические и планктонные исследования. Для этих работ судно ложилось в дрейф и за борт опускались батометры и планктонные сетки на разные глубины… Наконец в одно из тралений порвали трал об острые донные выступы, и на его починку ушёл целый день. Воспользовавшись свободным временем, я решил помочь Грушину и заодно познакомиться с работой гидробиолога. При гидрологическом разрезе постепенно на глубину при помощи лебёдки опускали стальной трос, к которому через определённые промежутки крепились батометры, где они на различных глубинах забирали пробу воды, а термометры измеряли её температуру, после чего, достигнув определённой глубины, по тросу пускали грузик, который, стремительно двигаясь вниз, закрывал каждый батометр, и таким образом получали пробу воды с разных глубин; при помощи всё той же лебёдки их вытягивали наружу, снимали с троса и в лаборатории производили анализы собранного материала: на солёность, кислород, органические вещества и температуру воды. Конечно, всё это я описал в общих чертах, и истинной кухни гидробиолога я не знаю, но элементарное представление о работе гидробиолога в экспедиции – всё же получил.

Такая работа продолжалась до 15 июня, после чего мы вновь зашли в порт Момбасы, но только лишь для того, чтобы взять на борт директора Департамента рыболовства Кении доктора Одерру и, к неописуемой радости гидрохимика Руфины Окрошкиной, писаного красавца доктора, и заодно будущего директора строящейся биостанции, Мориса. Заход оказался коротким, без всяких увольнений, сразу же вернулись в район наших исследований, где работы продолжились до 19 июня… в этот день неожиданно произошла катастрофа: в машинном отделении случился пожар! Наше судно оказалось обесточенным и потеряло управление. Его куда-то тащило стремительное Сомалийское течение, и только благодаря тралу, волочившемуся по дну залива Формоза, это происходило не так быстро.

19 июня

Вечером 18 июня тралы шли один за другим, и только к трём часам ночи наступила небольшая передышка.

– Серёжа, я вижу, вы едва на ногах стоите, – в лабораторию вошёл Шубин в облаке папиросного дыма, – идите поспите немного. Сейчас намечается небольшой переход, а затем – гидрологическая станция, а уж потом, когда снова начнутся траления, я вас разбужу.

– Да что вы, Радий Александрович, я совсем не устал, а только раздухарился, – нагло вру я.

– Не кокетничайте. Нам с вами ещё полгода предстоит духариться, так что поберегите силы и отправляйтесь немедленно спать.

Я взглянул на лабораторные часы: они показывали три часа ночи. Делать было нечего, и я сначала зашёл в душ – смыл с себя пот, рыбную слизь и чешую, после чего снопом упал в койку и мгновенно погрузился в глубокий сон… Часа через два меня разбудили громкие, периодически повторяющиеся звонки, а старший помощник дурным голосом вопил по спикеру:

– Общесудовая тревога! В машинном отделении пожар! Общесудовая тревога!..

– Опять учебную тревогу затеяли, – сонно откликнулся с нижней койки планктонолог Валера, – недавно только станцию закончили. Отдохнуть не дают.

– Боюсь, что настоящая, – насторожился я, – уж больно голос у старпома истошный – трагедией отдаёт. – После чего, быстро соскочив вниз и напялив шорты, открыл дверь в коридор, и тут же наша каюта стала заполняться едким, удушливым дымом.

Мы выбежали в коридор и, ничего не видя в сплошном дыму, который щипал глаза и резал глотку, бросились к выходу. Вместе с нами, давясь от кашля, бежал кто-то из команды судна.

– Совсем одурели, – прохрипел он, – додумались: дымовую шашку бросили для видимости!

– Какая тут видимость? Ничего не видно! – злобно буркнул в ответ Валера.

И всё же, стремительно двигаясь по коридору, как слепые, то и дело натыкаясь друг на друга, мы не осознавали всю трагичность ситуации, продолжая надеяться, что всё это не по-настоящему – игра взрослых людей под названием «учебная тревога». Наконец нащупав металлическую дверь, ведущую к трапу наверх, мы попытались её открыть, да не тут-то было: она оказалась прочно задраена тремя рычагами-задвижками, которые никак не поддавались нашим усилиям. Я сразу почему-то вспомнил несчастную, задраенную на прошлой тревоге, повариху и теперь понял все её переживания. Дым в это время раздирал наши лёгкие, и дышать становилось всё труднее. Тогда я не выдержал и принялся со всей силой колотить кулаком по этим наглым задвижкам, наконец упорство их было сломлено, и, распахнув тяжёлую дверь, мы бросились по трапу наверх. Дым тут же устремился за нами, но дышать здесь было значительно легче. Наверху выход на палубу преградила ещё одна накрепко задраенная дверь. Я, как уже опытный взломщик, тут же приступил к работе и, окончательно сбив кулаки в кровь, открыл и эту дверь. Мы выбежали на палубу с выпученными красными глазами и открытыми ртами, неистово кашляя и извергая из себя клубы ядовитого дыма. Здесь царила суматоха. Матросы суетливо бегали в разных направлениях, пытаясь наладить водяной насос, чтобы, подключив к нему пожарные рукава, направить воду на огонь, который в это время, словно из жерла вулкана, вырывался наверх из машинного отделения и уже достигал ботдека. К своему изумлению, я заметил среди снующих матросов двухметровую фигуру стажёра-африканца. Он, словно контуженый, с омертвелым лицом, слонялся по палубе, таская за собой заскорузлый пожарный рукав в надежде где-нибудь его пристроить и таким нелепым способом оказать посильную помощь в тушении пожара.

Только внезапно появившийся Грушин, похожий на подростка рядом с гигантом-огнеборцем, решил нарушить его планы и, решительно подойдя к нему, попытался вырвать у него из рук пожарный рукав, чтобы передать его матросам, а самого «огнеборца» отвести на капитанский мостик, где в это время сгрудились все другие стажёры, доктор Одерра и писаный красавец доктор Морис, но ошалевший «огнеборец» почему-то не пожелал расстаться со своим приобретением и легко приподнял над палубой намертво вцепившегося в «приобретение» Грушина. Серафим Всеволодович, поболтав в воздухе ногами, понял, что в таких условиях сопротивление бесполезно, и, ослабив хватку, прыгнул вниз. И уже с палубы, задрав голову вверх и применив свои знания полиглота, ему всё же удалось, чередуя английский язык с суахили, убедить упрямца отказаться от своей паранойи во что бы то ни стало вступить в схватку с огнём и «не мешать осуществлять это более опытным мореходам, а вместе с пожарным рукавом, если он ему так дорог, присоединиться к своим товарищам». В это время с капитанского мостика, невозмутимо попыхивая трубкой, за тушением пожара и оригинальной борьбой «Давида с Голиафом» наблюдал доктор Баркетт, время от времени успокаивая возбуждённых стажёров, которые уже, сделав ставку на победу своего двухметрового собрата, всячески подбадривали его ликующими криками.

Кстати, только благодаря доктору Баркетту и Грушину стажёрам удалось выбраться наружу. Впервые оказавшись на подобном судне и ещё не освоившись с его многочисленными коридорами, они при первых воплях старшего помощника от страха закрылись в своих каютах и «ждали у моря погоды». Как только начался пожар, Баркетт и Грушин бросились к своим подопечным: надели им спасательные жилеты и вывели на капитанский мостик, по которому – весь всклокоченный, похожий на умалишённого – суетливо бегал капитан и отдавал команды в безответную воздушную среду. Он был явно не в себе: обескуражен и психологически надломлен случившейся катастрофой; иногда, чтобы поддержать своё реноме, выставив живот, замирал на месте и, принимая, как ему казалось, героическую позу, орал не своим голосом и грозил кому-то кулаком, но вскоре, очнувшись, начинал суетиться и, озираясь по сторонам, конфузливо поглядывать на кряжистого и бесстрастного, окутанного табачным дымом, руководителя проекта ФАО.

Согласно инструкции я поспешил туда, где по тревоге обязан находиться водолаз под номером три, – в район носовой палубы. Здесь уже стояли с белыми от испуга лицами технолог Дора Твердохлебова и переводчица Эльза Ивановна.

– Что же с нами будет?.. Что же с нами будет?.. – беспрерывно, как попугай, твердила похожая на курицу-наседку Эльза Ивановна.

– Что будет, то и будет! – не меняя каменного выражения своего лица, сурово провозгласила Дора Твердохлебова, когда ей надоели бесконечные причитания до смерти напуганной переводчицы.

Рядом с ними пристроился матрос Кривоносов. Он сидел на палубе, обхватив голову руками, и вовсю матерился, не обращая внимания на двух перепуганных женщин. Наконец он шмыгнул носом, прокашлялся и злобно харкнул на металлическую палубу.

– Праздник Нептуна прошляпили! – произнёс он зловещим голосом. – Вот вам и апофеоз! Разве можно было так панибратски потешаться над богом морей. А я ведь предупреждал! Что я могу поделать с этими м…? Как этим д… вдолбить в их пустые головы, что морские традиции необходимо всегда соблюдать!

– Вы посмотрите на него! – опять не выдержала Дора Твердохлебова. – Горемыкой прикидывается, а сам выглядит как какой-то провинциальный комедиант! Несёт всякую околесицу: оракула из себя корчит, да ещё матерится и омерзительно харкает при женщинах. Ну никакого воспитания!

– И не говори, – поддержала её Эльза Ивановна, – даже в минуты трагической опасности ведёт себя так претенциозно и безнравственно. Это просто невыносимо!

Оракул Кривоносов с какой-то странной ухмылкой взглянул на возмущённых интеллигентных женщин и прыснул в ладонь, после чего, не вымолвив ни слова, поднялся и ушёл на самый нос судна и простоял там до конца тревоги, глядя на едва проступающий вдали кенийский берег.

Я подумал: «Как мало, в сущности, живёт человек, а тут ещё внезапные катастрофы в любой момент могут безвременно оборвать его жизнь. Жизнь, как мыльный пузырь, просверкает какое-то время, а потом лопнет, будто и не было ничего». Затем стал прикидывать расстояние до берега и, если после взрыва останусь жив, смогу ли доплыть до него.

Пожар в машинном отделении успели потушить до того, как огонь подобрался к танкам с горючим, но, как вскоре выяснилось, избежать человеческих жертв не удалось: погибли два человека из судовой команды – моторист Подозёрнов и электрик Сорока. Катастрофа случилась из-за привычного нам разгильдяйства. Решили за одну вахту произвести сразу два дела: отремонтировать один из аварийных двигателей и в то же время включили насос по перекачке топлива из одного танка в другой, чтобы таким образом уравновесить и усилить остойчивость судна, а заодно отфильтровать горючее от ненужных примесей. При смене вахты напрочь забыли о работающем насосе. В конце концов топливо через предохранительный клапан полилось за борт, и эту жуткую картину увидел только что заступивший на вахту старший помощник, который, ещё не совсем отойдя от сна, потягиваясь и зевая, вышел на мостик. Он тут же бросился к телефону, чтобы позвонить в машинное отделение и сообщить о случившемся, но не успел даже снять телефонную трубку, как из машинного отделения вырвался столб огня.

Жертв можно было бы избежать, если бы все действовали согласно инструкции, висевшей, в виде металлической пластинки, в машинном отделении, на которой русскими буквами было написано: «В случае пожара в течение 30 секунд покинуть помещение. Будет пущен углекислый газ (СО₂)». Двое из машинной команды так и поступили, а вот моторист Подозёрнов попытался при помощи огнетушителя самостоятельно справиться с огнём.

Он словно полностью потерял разум и, не обращая внимания на приказ своего начальника Ратникова уходить как можно быстрее, иначе огонь может в любой момент перекрыть выход, всячески отбивался от него и упрямо не желал оставлять своих попыток самостоятельно справиться с бушующим пламенем. Электрик Сорока, неизвестно как оказавшийся в машинном отделении, вместо того чтобы убраться восвояси, надел на голову противогаз и закрылся там же – в ЦПУ. С горящей на спине рубахой,

Ратников был вынужден покинуть своего упрямого подчинённого, и как раз вовремя: только он успел выскочить из машинного отделения, как огонь полностью перекрыл выход. На палубе пылающего Ратникова тут же накрыли мокрым брезентом и погасили огонь. Он остался жив, но вся его спина была обожжена… Автоматическая система пуска СО₂ почему-то не сработала, но медлить было нельзя, так как ещё немного, и огонь подобрался бы к танкам с горючим – тогда взрыв был бы неминуем. Чтобы спасти жизнь экипажу, второй механик, без доклада капитану, на свой страх и риск, вручную пустил СО₂ в машинное отделение, и через двадцать минут огонь был полностью погашен. Сразу же после этого несколько человек попытались пробраться в машинное отделение, чтобы спасти оставшихся там товарищей, но жар в помещении оказался настолько велик, что только через два часа очередная попытка оказалась выполнима и два бездыханных тела удалось вытащить на палубу. Искусственное дыхание ни к чему не привело. Тела завернули в брезент и опустили в холодильник. Ратникова поместили в медпункт. Врач сделал ему обезболивающий укол, но из-за обширного поражения кожи, как он сказал, жизнь раненого висит на волоске.

Судно было полностью обесточено. Я запомнил эту мертвящую, гнетущую тишину и тихий плеск волн за бортом безжизненного судна, пропитанного отвратительным запахом горелой хлорвиниловой изоляции. Оказавшись в зоне Сомалийского течения, с тралом, волочащимся по дну бухты Формоза, мы медленно дрейфовали на север… Через какое-то время наладили аварийный двигатель, который давал энергию на самые необходимые нужды: включили опреснители, появился свет, заработал камбуз. Экипаж понемногу приходил в себя, но в этот день люди были угрюмы и подавлены, переживая случившуюся катастрофу и гибель своих товарищей. Вечером все свободные от вахты собрались на кормовой палубе: молча курили, только иногда перебрасываясь парой реплик. Говорить никому не хотелось. В таких случаях молчание бывает сильнее всяких слов.

В этот же день была послана радиограмма в Кению – об оказании помощи. Помощь была обещана: должен был прилететь вертолёт, чтобы забрать в больницу обожжённого моториста Ратникова, которому врач постоянно вкалывал обезболивающее, а также прийти буксирный катер, чтобы оттащить наше судно в ближайший порт на ремонт.

20 июня

Выяснилось, что кенийский вертолёт вылететь не может из-за отсутствия топлива. Буксир придёт и отбуксирует нас со скоростью семь узлов в порт Ламу, где наше судно подвергнется сначала тщательному обследованию, а затем – ремонту.

Пока неизвестно, вернёмся ли мы в Москву или будем ждать окончания ремонта судна, но на всякий случай Радий Александрович, на правах начальника рейса, опросил всю нашу научную группу: согласимся ли мы после всех этих «пертурбаций» продолжить экспедицию? Все, кроме

Эльзы Ивановны и Доры Твердохлебовой, видимо, крепко сдружившихся в минуты катастрофы и ошарашенных «вульгарным и невыносимым» поведением матроса Кривоносова, оптимистично выразили своё согласие. После чего мы дружно отправились пить спирт в лабораторию Грушина, где, свесив худые ноги в шерстяных носках и судовых сандалиях, сидя на лабораторном столе, среди пробирок и колб, Серафим Всеволодович, включив свой талант полиглота, сумел-таки уговорить двух упрямых подружек не отделяться от дружного коллектива и после окончания ремонта, несмотря «на грозящие опасности и невыносимого матроса», продолжить «романтичный вояж по Индийскому океану».

21 июня

С небольшими перерывами льёт дождь, когда он затихает, матросы выскакивают на палубу и скребками счищают обгоревшую краску. Боцман сосредоточенно бегает из одной лаборатории в другую, пытаясь найти у нас таинственный электрический чайник и «во избежание очередного пожара» непременно выбросить его за борт. Очевидно, эту глупость придумал «величайший мыслитель» нашего судна первый помощник капитана. Как бывшему прокурору, а ныне мореходу, ему поручили расследовать причину произошедшего пожара, и теперь его назойливый голос ежечасно слышится из спикера…

Наконец-то подошёл буксир, но… наш! – с жизнеутверждающим названием «Спасатель», а у ихнего буксира, надо же такому случиться, оказывается, тоже, как и у ихнего вертолёта, отсутствовало горючее. Он отбуксируют нас не в Ламу, а в сомалийский порт Кисмайо, который находится всего на один градус южнее экватора. Прежде чем взять нас на буксир, были перерублены стальные ваера, на которых держался трал «Треска-М» и, волочась по грунту, значительно замедлял наш дрейф. Он остался на вечные времена на дне залива Формоза, а мы, влеко-мые буксиром и течением, а также попутным южным муссоном, со скоростью 12 узлов устремились в Сомали, в порт Кисмайо. Видимо, Кения не захотела возиться с нами, а с Сомали у нашей страны были дружеские отношения, и даже недавно наши строители построили им мясокомбинат.

Радиограммы о нашем бедственном положении были разосланы куда только можно. Например, доктор Баркетт послал радиограмму в Рим, в представительство ФАО. В ней он сообщил, что поддерживает идею начальника экспедиции Шубина: попытаться пересадить научную группу на другое судно и, таким образом, продолжить наши исследования. Послание аналогичного содержания отправили и в Москву, директору ВНИРО. Если же идея Шубина не осуществится, то, возможно, если ремонт займёт немного времени, мы сможем продолжить работу на отремонтированном судне, но в таком случае прерывается цикл намеченных исследований.

22 июня

В семь утра мы подошли к Кисмайо. Лихой и бесшабашный местный лоцман, чуть-чуть не посадив нас на мель, неудачно вывел буксир к причалу, и мы со всего маха врезались в него, подломив при этом несколько свай. За нашими оригинальными манёврами с любопытством наблюдали местные жители. Видимо, не так часто им приходится видеть подобные увлекательные зрелища, ибо, несмотря на столь ранний час дня, весь причал оказался усеян любопытными сомалийцами. Присмотревшись к ним, я заметил, что внешне они совсем не похожи на кенийцев. У многих, несмотря на чёрный цвет кожи, – европейский тип лица, очень стройные фигуры. Женщины отличаются каким-то особым изяществом и красотой: тонкие, словно выточенные из чёрного дерева фигуры, свободно завёрнутые в разноцветные ткани, грациозно двигались среди более чем скромно одетых мужчин. Признаюсь, я был просто очарован их необычайной красотой и грацией и на время забыл о нашей трагической миссии… Вскоре на медицинских уазиках из Могадишо – столицы Сомали, подъехали наши врачи и забрали обожжённого Ратникова в могадишский медицинский госпиталь. Сошли на берег так ничему и не научившиеся, но зато оставшиеся в живых африканские стажёры во главе с представителем ФАО доктором Баркеттом. Сошёл на берег с прозрачным пластиковым мешком, доверху наполненным книгами, по предположению Грушина – «будущее светило африканской науки» – двухметровый стажёр, но без пожарного рукава, который не без труда отобрали у него матросы, и по его повадкам было видно, что он очень сожалеет об утраченном «сувенире».

Несмотря на необыкновенно красивых женщин, окружающая местность, да и сам порт с несколькими угрюмыми обветшавшими строениями показались мне унылыми и маловыразительными. Мы находились в небольшом заливе, на западной стороне которого раскинулся небольшой городишко Кисмайо, с преобладанием одноэтажных, ничем не примечательных домиков. От причала – налево, к острову, где находилась наша воинская часть, протянулась искусственная насыпь, сложенная из громадных глыб коричневатого гранита. Один из солдат этой части, проходивший здесь воинскую повинность, находясь в увольнении и одетый по уставу в штатский костюм, побывал на нашем судне. Он рассказал, что вначале с продуктами было плохо, но после постройки мясокомбината стало немного получше. Многие жители Кисмайо болеют и умирают от недостатка белковой пищи, но рыбу, которая в изобилии обитает в прибрежных водах, ловить не желают, считая это занятие унизительным, а потому недостойным настоящего сомалийского мужчины. «Умирать буду, а ловить рыбу не стану!» Кроме всего прочего, здесь очень засушливый климат: за два года, пока он здесь служит, дождя почти не было, но жара переносится достаточно легко, тем более постоянно дует прохладный ветер.

Сколько мы здесь простоим и куда направимся дальше, никто не может сказать. Последнее предположение: наше судно отбуксируют к острову Мадагаскар, в порт Диего-Суарес, где французская фирма «Секрен» займётся его ремонтом.

23 июня

Утром из Могадишо приехала санитарная машина и увезла трупы двух наших погибших моряков в морг. Их проволокли в брезенте по палубе и по трапу на причал. Положили в цинковые гробы и заколотили гвоздями крышки. Прощания не было. Одного из матросов, назначенного сопровождающим, засыпали письмами на родину… После того как санитарная машина уехала, местные ребятишки притащили на причал различные ракушки, которые принялись обменивать на продовольствие и иные, необходимые в местном быту, товары. Матросы, привычные за многие годы плавания к подобным стихийным рынкам в инпортах, сразу же отреагировали на внезапный «change»[1]и весело потащили: банки со сгущённым молоком и тушёнкой, мыло, одеколон, сигареты, рубахи, штаны и даже судовые сандалии из жёсткой свиной кожи. На что тут же обратил внимание бдительный боцман и отобрал у злоумышленников казённое имущество. У этих малолетних торговцев были определённые цены на каждую вещь: за кусок мыла – две раковины ципреи или одну лямбис, за банку тушёнки или сгущённого молока – одну большую раковину, а за пять банок сгущёнки – панцирь морской черепахи. Одежда шла по договорённости…Только когда стемнело, «change» прекратился, и мальчишки, сгибаясь под тяжестью выменянных товаров, покинули причал.

Вечером на судне матросы с усердием принялись за крепкие напитки: из чего и как они были приготовлены, можно только гадать, но не исключено, какие-то из них попали на судно не без участия малолетних торговцев. Оргии продолжались примерно до трёх часов ночи. Люди расслабились, что и понятно, после такой трагедии. Боцман, который вообще никогда не был трезвый, дошёл до полной кондиции: словно бесноватый, с выпученными глазами бегал по палубе, что-то хрипел и зачем-то убрал трап, а вместо него положил доски, с которых сам же чуть не свалился в воду. Кто-то, не дойдя до своей каюты, почивал на полу в коридоре, а кому-то приглянулась палуба. Короче, сон застал каждого там, где ему было удобно. «Словно на пиратском корабле нахожусь после неудачного нападения, – подумал я, мучаясь бессонницей и выйдя ночью на палубу, – и корабль сильно потрёпан, и команда перепилась с горя от неудавшегося абордажа и потери своих товарищей». Такие же испитые зверские рожи появлялись то тут, то там из непроглядной темноты тропической ночи. Точно такими я себе и представлял пиратов, когда в детстве с увлечением читал романы Стивенсона, Конрада, Дефо, Купера и других авторов морской приключенческой литературы. На палубе я застал и своего шефа Шубина. Он молча сидел на фальшборте в районе слипа и, глядя на редкие тусклые огни Кисмайо, нервно курил. Я понимал, что он сильно переживает случившееся, и, не решаясь нарушить его уединение, было решил подняться по трапу на ботдек, но он заметил меня.

– Серёжа, я смотрю, вам тоже не спится.

– Да как тут уснуть, Радий Александрович, – подхожу я к нему, – когда такое творится на судне. Я ещё от пожара да от гибели двух ребят как следует не отошёл, а по большому счёту, и мы все могли бы на воздух взлететь – от любого шороха просыпаюсь, а тут словно на пиратском судне оказался: того и гляди, бунт поднимут.

– Похоже… ладно, переживём и это несчастье. Меня больше неизвестность волнует: сможем ли мы продолжить экспедицию? Правда, сегодня вечером получили радиограмму, в которой нам предписывается находиться в порту Кисмайо до особого распоряжения. Вот надеюсь, что всё же нам найдут другое научно-поисковое судно: в этом районе их ещё несколько работает, но, с другой стороны, ведь у каждого – своя программа… так что вряд ли это получится… однако надежда умирает последней.

24 июня

Наутро, оправдываясь у капитана за своё вчерашнее поведение, опухший боцман стал нагло врать, что это «научники» подпоили его и заодно – весь экипаж, так как спирт находится только у них. Если бы не они, то на судне всё было бы «чин чинарём», уж он бы за этим обязательно проследил. Из-за этого вранья Шубин, как руководитель экспедиции и, следовательно, наш шеф, имел неприятный разговор с капитаном, в котором он раскрыл ложь боцмана, ибо все ёмкости со спиртом опечатаны и находятся только в его каюте. Но всё равно настроение у него было испорчено на весь день. Боцман же, с нахальной рожей и со стеклянными глазами навыкате, ходит по судну гоголем в окружении винных паров и в ус себе не дует.

Наконец-то в сегодняшней радиограмме нашему судну предписывалось следовать на Мадагаскар, в порт города Диего-Суарес на ремонт, но, как назло, в океане свирепствовал циклон, и капитан «Спасателя», который потащит нас в Диего-Суарес, не решился покинуть тихую бухту Кисмайо. Он правильно поступил: ведь наше судно потеряло управление и при такой погоде будет себя вести абсолютно непредсказуемо, тем более с экипажем на борту.

Вечером протрезвевшие матросы вынесли на палубу гармошку и две гитары. Первый помощник милостиво махнул рукой с ботдека, и в тропической ночи над спящим Кисмайо зазвучали русские песни.

25 июня

Циклон ушёл. Светило солнце. Погода была настолько тихой и спокойной, что уже и не верилось во вчерашнюю бурю и бушующий океан. Три дня нашей стоянки в этом, забытом Богом, унылом порту подошли к концу. В девять утра мы отшвартовались, и буксир, со скоростью семь узлов, потащил нас на юг, к таинственному острову Мадагаскар. По предварительным подсчётам, если мы будем двигаться с такой скоростью, то намеченной цели достигнем не раньше чем через пять дней, и, чтобы уложиться в эти сроки, нам придётся идти немного мористее, так как встречное Сомалийское течение, скорость которого достигает пяти узлов, и встречный летний муссон станут для нас существенной преградой.

Палубные матросы, весело переговариваясь и матерясь, продолжают уничтожать следы пожара и целый день с перерывами на обед – стучат молотками, чистят и скребут обгоревшие части судна. Машинное отделение тоже приводят в порядок: исследуют и уточняют материальные потери, подготавливая судно к предстоящему ремонту.

26 июня

Скорость нашего передвижения оказалась значительно ниже, чем предполагалось, – два-три узла, и всё из-за сильного волнения в океане. Быстрее идти нельзя: может оборваться буксирный трос. Если так и дальше пойдёт, то доберёмся до места назначения не раньше чем к 5 июля, и сколько мы там простоим с ремонтом – неизвестно. Французская фирма «Секрен» уже радировала, что будет ожидать нас с 28 июня. Кроме того, получено разрешение на вход в территориальные воды Коморских и Амирантских островов. Нас постоянно, немного в отдалении, сопровождали стаи каких-то китообразных: то ли дельфины, то ли гринды. Я так и не разобрал.

27 июня

Ну наконец-то! Радость небесная! В 16 часов 20 минут заработал спикер и вновь прозвучали вопли штурмана, возвестившие о «долгожданной» общесудовой тревоге, а вслед за тем Радий Александрович, являясь при тревоге наблюдателем, трагическим голосом объявил:

– По правому борту, угол атаки сорок пять градусов, вражеский торпедоносец выпустил торпеду. Она пробила борт в носовой части нашего судна, в районе 96 шпангоута, на один метр ниже ватерлинии.

Будучи, на случай тревоги, водолазом под номером три, сломя голову несусь на правый борт главной палубы, предварительно задраив иллюминаторы и двери в каюте и лаборатории. Спасательный жилет несу в руках. Прибегаю, как всегда, последним (кстати, я и в армии по тревоге всегда выбегал из казармы последним: за что мой командир злобно шипел на меня и обещал отправить служить «к арабам») – здесь уже истуканами торчали все водолазы и кто-то ещё, чьё назначение я пока не выяснил. После доклада о нашей готовности к работе по устранению пробоины получаем приказ от капитана на выполнение аварийных работ. Мы суетливо опускаем через аварийный люк всё необходимое имущество для устранения пробоины и спускаемся сами к месту аварии. Торопясь, накладываем на «отверстие» войлочную прокладку, подушку и специальным зажимом как можно сильнее прижимаем всё это хозяйство к «пробоине», после чего старший водолаз бежит докладывать капитану, что авария ликвидирована. Капитан спускается к нам. Внимательно всё осматривает и говорит: «Добро» – и вдруг замечает в трюме какие-то загадочные ящики, доселе им невиданные. С возмущённо-удивлённым выражением лица приказывает доставить сюда боцмана, который, как всегда с сонно-опухшей физиономией, обвиняет «научников» в этой «коллизии». Опять Шубин имеет серьёзный разговор с капитаном, в котором доказывает, что к этим ящикам мы не имеем никакого отношения.

В очередной раз отчудила повариха. Услышав сообщение об общесудовой тревоге и приняв торпедирование судна за истину, с перепугу и помня, что произошло с ней при первой тревоге, она залезла под брезент в спасательную шлюпку с мыслью: «Уж тут-то про меня точно не забудут», – где и затаилась, довольная своей смекалкой. Вскоре она задремала, а потом и уснула, убаюканная плеском волн… Боцман первый обратил внимание на отсутствие поварихи и, спьяну предположив, что та свалилась за борт, недолго думая, доложил об этом капитану. Капитан побледнел и, обречённо произнеся: «Час от часу не легче», приказал досконально осмотреть всё судно, но найти исчезнувшую повариху! Начались её кропотливые поиски, и наконец, случайно услышав богатырский храп, доносившийся из-под брезента, которым была накрыта шлюпка, обнаружили там сладко спящую повариху. После радостной находки капитан разрумянился и объявил поварихе «строгий выговор с предупреждением». Счастливая женщина, довольная, что осталась жива, тоже разрумянилась и приступила к работе на камбузе.

– Тревога закончилась на общую оценку «удовлетворительно», – объявил голосом конферансье по спикеру первый помощник капитана и помполит в одном лице, – а сейчас со своим новым патриотическим стихотворением выступит старший помощник капитана.

В спикере что-то защёлкало, загудело, раздался шелест бумаги и после надсадного прокашливания раздался завывающий голос старпома:

– Моя очередная поэма называется «Я Ленина не забуду никогда». – После чего, ещё раз кашлянув, завыл, словно резаный, видимо, считая, что только так и можно читать стихи, тем более поэму про «великого вождя всех народов»: