Читать книгу Доброволец. Запах грядущей войны - Сергей Бутко - Страница 9

Напевал я, когда Лермонтов на третий день плавания оценивал длиннющую запись, а точнее, походное письмо Гончарова. Из таких вот писем впоследствии и возникнет толстый двухтомный «Фрегат «Паллада». У меня на книжной полке он где-то, кстати, стоит. Если свершится чудо и я вернусь «домой» в свое время и свою реальность, то обязательно перечитаю, сравню, а до того…

Не знаю, как Лермонтов, а лично я читал урывками. Не люблю лишних нудностей.

«Но ветер был не совсем попутный, и потому нас потащил по заливу сильный пароход и на рассвете воротился, а мы стали бороться с поднявшимся бурным, или, как моряки говорят, «свежим» ветром. Вскоре началась сильная качка. Но эта первая буря мало подействовала на меня: не бывши никогда на море, я думал, что это так должно быть, что иначе не бывает, то есть что корабль всегда раскачивается на обе стороны, палуба вырывается из-под ног и море как будто опрокидывается на голову…

Я мирно сидел в кают-компании, прислушиваясь в недоумении к свисту ветра между снастей и к ударам волн в бока судна. Наверху было холодно; косой, мерзлый дождь хлестал в лицо. Офицеры беззаботно разговаривали между собой, как в комнате, на берегу; иные читали. Вдруг раздался пронзительный свист, но не ветра, а боцманских свистков, и вслед за тем разнесся по всем палубам крик десяти голосов: «Пошел все наверх!» Мгновенно все народонаселение фрегата бросилось снизу вверх; отсталых матросов побуждали боцмана. Офицеры побросали книги, карты (географические; других там нет), разговоры и стремительно побежали туда же…

Вскоре обнаружилась морская болезнь у молодых и подверженных ей или не бывших давно в походе моряков…»

Стоп! Стоп!!! На этом месте, Михаил Юрьевич, прошу остановиться и подтвердить тот неоспоримый факт, что высшая несправедливость никуда не пропадает, даже когда вы ступили с суши на палубу корабля! Как?! Как такое возможно?! Гончаров не чувствует морской болезни! Совсем! Ходит свежий как огурчик, курит сигару, ловит на себе завистливые взгляды тех, кого в это самое время, по-морскому сказать, «травит». Лермонтов сей незавидной участи тоже не миновал, а вместе с ним и я прошел через муки адовы.

«– Вас, верно, травит? Выпейте водки.

– Нет, лучше лимонного соку.

– Лук и редька помогут.

– Не угодно ли сигару? Если вы будите курить во время качки, то даже не надейтесь, что вас укачает…»

Да идите вы к черту с вашими советами, господа доктора! Не до этого мне было, когда все плыло перед глазами, плавно раскачиваясь из стороны в сторону, в груди образовалась какая-то пустота, а руки лихорадочно искали, куда бы уцепиться, стараясь ладить с заплетающимися ногами. И это еще только начало. При каждом качке судна, когда фрегат со скрипом и стоном переваливался с волны на волну, в груди у Лермонтова холодело, к горлу подступала тошнота. Перед глазами муть, Фадеев и еще кто-то потащили беспомощную «тушку» в каюту, положили в койку, но и там с Лермонтовым и мной продолжало происходить что-то непонятное и невероятно гадкое. Тяжесть, словно металлический шар, то свободно перекатывалась к животу, давя на низ желудка, то подступала к горлу, прерывая дыхание. Сказать ничего не можешь. Вместо слов вырывается нечленораздельное мычание. И так пару ужасных дней, когда за бортом маячит весь усеянный мелями Финский залив, ванты и снасти давно заледенели, матросы в байковых пальто жмутся в кучу, а офицеры ходят мрачнее тучи. После, конечно, отпустило, но от этого избавления мне легче не стало.

Шторм. Знаете, что такое шторм, именуемый на море просто «трепка»? А я знаю. Это бездонная пропасть бушующей стихии, бьющейся о бока фрегата. Ты отделен от этой пропасти только лишь стеклом иллюминатора да корабельной обшивкой. И тонут в пропасти крики с палубы:

«– Взять у марселей по рифу, спустить брам-реи!

– Поставить брамсели!

– Закрепить фор-марсель, крюйсель, оставить зарифленным грот-марсель и штормовые стакселя!..»

Сколько всего натерпелся я с Лермонтовым и другими за эти дни, давно уже слившиеся в какую-то одну длиннющую полосу событий, словами не передать. Судно прошло Готланд… Кстати, бытует морское поверье, что, поравнявшись с этим островом, с кораблей в воду летели медные монеты – подношение духу, охраняющему остров, чтобы он пропустил мимо без бурь. Не зря платят; Готланд – сплошной камень с крутыми ровными боками, к которым не подступишься. Но нам и не надо подступаться. На «Палладе» и без этого проблем хватало. Вскоре на фрегате стремительно вспыхнула и столь же стремительно угасла эпидемия холеры, отняв жизни трех матросов. Еще один сорвался с реи в море во время бури. Не спасли. А тут у Гончарова заболели зубы и висок, напомнил о себе давний ревматизм. Да так напомнил, что наш сосед по каюте слег и несколько дней пролежал, закутанный в теплые одеяла, с подвязанною щекой и мычанием.

Наконец мы вошли в Зунд. Там потеплело, ревматизм у Гончарова прошел, стали видны шведские берега. Гористая местность с желтыми, лиловыми, серыми переливами. Карпаты немного напоминает. С другой стороны виднеется Дания. Нам бы туда. Размять ноги, Копенгаген осмотреть (вдруг пока еще живого Андерсена увидишь), устриц поесть. А вот фигушки вам берег датский и все остальное. Вместо этого получите на следующий день шторм, стойте у берега, убивайте время в кают-компании, лишь изредка бросая все, стоит лишь вбежать вахтенному с тревожным криком: «Купец наваливается, ваше высокопревосходительство!» Что это означает? «Купцом» у моряков называется купеческое судно. Если оно, сбитое течением или от неуменья править, идет или на нос «Паллады», или на корму, то риск столкновения велик. А уж если ночью «купец навалился», то…

В общем, не жизнь на корабле, а сплошная каторга. И вот теперь привела нас эта каторга в Немецкое море. Мотаемся по нему, держа курс к британским берегам. Шторм утих, что не может не радовать. Хоть развлекусь в своем «пузыре», глядя на то, как прямо сейчас Гончаров, побывав в каюте и полностью экипировавшись, выходит на улицу (это он так палубу прозвал), и начинается между ним и Лермонтовым короткий разговор:

«– …Я полностью готов.

– Отлично. Сегодня последний раз повторим второе занятие и приступим к следующему.

– Хорошо… И все же вам не кажется, что над моими потугами смеются матросы? Я ведь не Синий и не столь искусен, как он.

– У матросов на насмешки времени нет».

«О чем речь вообще?» – спросите вы. О фехтовании, друзья мои. О фехтовании, тысяча чертей.

* * *

От детских привычек избавиться трудно, поскольку они очень часто остаются на всю жизнь. Непродолжительной, но стойкой болезнью под названием «фехтование» я начал болеть именно с детства, насмотревшись однажды по телевизору очередных «Гардемаринов» – Д'Артаньян и Ко у нас уже тогда не котировались совершенно.

Но фехте ведь тоже нужно учиться. А поскольку фехтовальной школы, как и толковых инструкторов, в нашей округе не водилось, мы с приятелем Петькой Лебедевым решили обойтись исключительно подручными средствами и самообразованием. На беду отец в этот зимний декабрьский день вздумал пожарить шашлыки и не сразу заметил, как из связки стальных шампуров пропало две штуки. А дальше…

Даже спустя много лет, глядя на себя в зеркало, я всегда подмечал небольшой шрам под левым глазом – это первая моя боевая фехтовальная рана, полученная в ходе учебного, шампурного боя, проходившего у двухметрового снеговика (его тоже мы слепили). Как тогда одноглазым не стал, ума не приложу, но воплей, крови и родительской ругани было много.

Однако это мое прошлое, а настоящее господина Лермонтова тоже связано с фехтой. С ней он не расстался, даже выйдя в отставку и сделавшись завсегдатаем в фехтовальном зале при квартире старого Севербрика[36], где иной раз до седьмого пота изводил себя тренировками. И поскольку поблажек себе не давал, то и Гончарову тоже доставалось. До сих пор помню, еще до отплытия нешуточный спор на эту тему вышел. Ну чистая словесная дуэль получилась, где каждое предложение подобно удару клинка. Сходитесь, господа, сходитесь. Надобно уже начать поединок. И поединок был начат.