Читать книгу Игла конформизма и петроглифы XXI века. История повторяется? - Сергей Чефранов - Страница 3

То, что власть можно не любить, я узнал довольно рано. Мой прадед был репрессирован при Сталине, реабилитирован при Хрущеве, я родился при Брежневе через 20 лет после Победы и задолго до выхода «Малой Земли».

Поэтому то, что власть бьет людей, я знал всегда. То, что она бьет больнее не всех, а преимущественно тех, кто ее за это не любит, я тоже узнал в свое время и из книг о прошедшем культе, лагерях и судах «тройки», и от «Голоса Америки» из старого лампового приемника, и из интеллектуальных бесед дома.

То, что власти можно сопротивляться я узнал на уроках литературы и истории из книг о революционерах.

Поэтому, еще в пионерах, я искал возможность лягнуть власть на своем детском уровне. В школе власть представлял директор и у него был рупор – еженедельная радиолинейка. В каждом классе была радиоточка, и по вторникам каждый класс слушал новости школы и политинформацию. И вот я со своим товарищем А. К. как-то после уроков забрались на пирамиду из стола и стульев и перерезали радиопровод в нашем классе. В ближайший вторник радиолинейки у нас не было, просто скучали. Реакции никакой не последовало. Нас не искали, нас не наказали. Власть нас не заметила. Монтер провод поправил.

Следующий рывок произошел в старших классах, в 210 школе, что на Невском проспекте. Тогда практиковались так называемые «ленинские зачеты». Нужно было взять тетрадку и законспектировать несколько работ Владимира Ильича. По результату, точнее, по факту наличия конспекта, ставилась галочка.

А класс у нас был оригинальный. В нем были пацифисты, биттломаны, фарцовщики, масса поэтов. Убили Джона Леннона – мы ходили по Невскому с траурными повязками. Умер Высоцкий – мы тоже на Невский. Учителя нам не мешали. Как я сейчас понимаю, мягко и мудро поддерживали за неоперенные крылья, но не подбрасывали вверх.

Директор школы был уникален. Он преподавал физику, и вот представьте: чертит он на доске мелом знак плюс. Стирает его. Снова чертит. Снова стирает – уже резко. Снова чертит. Стирает. Отходит от доски и говорит: «Как они мне напоминают фашистские знаки!».

Все! Урока нет! Контрольной нет! Есть лекция о вреде и ужасах фашизма и заодно империализма во всем мире.

Тогда в мире что-то происходило. Народы освобождались. В Польше была «Солидарность». Достаточно было написать перед уроком на доске слово Польша, и урока не было. Директор снова говорил – на этот раз о счастье жить в СССР и врагах социализма, в том числе польских.

При этом он мог размахнуться и на весь класс прокричать: «Их лозунг «Долой Советскую Власть!».

«Долой…» звучало пафосно.

При этом он не забывал заботиться о нашем будущем. В частности, он регулярно сообщал, что директоров школ вызывали в «Большой дом» и предупреждали, что в каждой школе есть кое-кто, кто все слушает, и сообщает, куда следует. Поэтому, – говорил он, тыкая пальцем в наши пацифистские значки и длинные волосы некоторых, – не распускайте языки.

На одном из таких занятий мы сняли его на камеру и записали на кассетный магнитофон «Весна». Увидев случайно на одном из столов микрофон, он побледнел, потом покраснел. А когда увидел А. Б., вставшего в полный рост и снимавшего его в упор, – просто отлетел к доске.

Это был фильм о школе для выпускного вечера. На вечере во время демонстрации эпизода «Долой Советскую Власть» директор вышел в коридор.

Так вот, на общей волне протестных настроений, будучи как-то дежурным политинформатором, я вышел перед классом с брошюркой Конституции СССР и начал вместо обзора газет многообещающе:

– Я вчера перечитал нашу Конституцию, – я сделал паузу – так вот, многие ее статьи не соблюдаются!

После этого я кратко пересказал то, что слышал по радио и где-то еще, особенный упор сделав на свободе слова, на том, что многие книги запрещены и так далее.

Это был то ли 1982, то ли 1983 год.

Последовавшего разговора с директором я не помню. А вот разговор с учительницей литературы и русского языка, бывшей у нас классным руководителем запомнил. Она спросила, какие именно книги каких авторов я имел в виду, когда говорил о запретах. Я назвал несколько имен: Солженицин, кого-то еще, почему-то Стругацких. А она поинтересовалась, пробовал ли я эти книги найти в библиотеках? Как я понял из ее слов, печаталось больше того, что было на полках магазинов. Я почувствовал брешь в своей позиции и понял, что обвинять власть нужно аргументировано.

Никаких санкций против меня принято не было. Более того, мне даже ленинский зачет поставили, хотя, разумеется, никаких конспектов у меня не было. Но зачет принимали голосованием. Класс проголосовал «за» практически единогласно, если не считать нескольких отличников.

К тому времени я уже был комсомольцем, хотя вступил в него довольно поздно – сопротивлялся по «идейным» соображениям.

В 1986 году я оказался в Армии. И как-то в нашу роту пришел секретарь комсомольской организации полка и поинтересовался, кого бы можно было предложить на должность секретаря комсомольской организации роты. Выбор пал на меня, очевидно из-за моей способности объясняться без матерщины, к тому же в этот день я был в карауле.

Секретарем комсомольской организации роты быть было не хлопотно. Обязательных мероприятий было немного, но для своего личного опыта я считаю важным три вещи.

Во-первых, я понял, как нужно обеспечивать активность масс на собраниях. Приведу такой пример:

Сверху спустили указание провести образцово-показательное собрание в духе «Эпохи гласности». Показывать нужно было проверяющим из корпуса. Повестка дня включала обязательный пункт – соблюдение уставных правил, то есть воинской дисциплины.

С дисциплиной у нас было не все так хорошо для обороноспособности страны, как требовалось Уставом, но вполне подходяще для проявления гласности и критики. Поэтому после вступительной части о необходимости крепить уставные отношения и дисциплину я обвел взглядом роту и произнес:

– Вот, например, ты, – я назвал фамилию не слишком хорошо говорящего по-русски сослуживца, – почему вчера на подъеме встал позже всех?

Через мгновение зал «взорвался». Бойцы вскакивали и, тыча пальцами друг на друга, кричали: «А вот он, а вот он…» и выдавали все тайны самоволок и ночного бдения над дембельскими альбомами в каптерке. Гласность была на высоком уровне, и я заслужил благодарность комсомольского командования.

Впрочем, дискуссию пришлось быстро свернуть, когда тот – первый названный мною ефрейтор вдруг выпалил:

– А ты сам, секретарь, где вчера был?

Второе принципиальное событие – я не принял двух человек в комсомол. Одним из них был тот замечательный ефрейтор. Вообще он был отличным парнем, выигрывал в шахматы у офицеров. Второй в шахматы не играл, был вообще хитрым и в отличие от первого любил демонстрировать свой армейский стаж, распуская ремень чуть не до…

Оба они, как я уже упомянул, плохо говорили по-русски, но в комсомол очень хотели. Я им поставил одно условие: расшифровать ВЛКСМ и сказать, сколько комсомольцев погибло при штурме Зимнего. Раз за разом они проваливали этот тест и жаловались моему комсомольскому руководителю.

Комсорг полка спрашивал, почему я торможу их заявления. Я честно рассказывал про тест. Комсорг пожимал плечами и отвечал:

– Ну, дело твое, раз такой сложный случай.

Третье важное событие, точнее антисобытие – я так и не вступил в КПСС, хотя очень предлагали. Все-таки я считал себя идейным противником коммунизма. ГУЛАГ, депортации, дело врачей и прочее были для меня синонимами слова коммунизм.

Из армии я вышел с отличной характеристикой, в которой отдельным абзацем было указано, что «Политику партии и правительства в области борьбы с алкоголизмом понимает правильно». Тогда это было злободневно. Хотя именно в армии я узнал, что одеколон не запивают, а закусывают – если есть чем.

Я вернулся в Петербург, стал много читать и кое-что писать. Таким продвинутым молодым людям самое место было возле Казанского Собора, где велись диспуты. Диспутам никто не мешал, никого не забирали, автоЗАКи за углом не дежурили. Политической тушенкой еще никто не кормился, а может, еще холодильники не были построены.

Там, на Казанском Соборе я услышал от одного выступающего следующую шутку: «Будем продавать Родину. А как? Партиями». Это была настоящая политическая сатира. Никакие последующие сообщения о «коробках из-под ксероксов» или сайты о «роспиле» бюджетных денег не имеют так далеко идущих последствий в мозгах, как это короткое: «Родину будем продавать партиями».

Я скучал. Особенно скучал на работе, так как коллектив был сплошь женский. И довольно молодой.

А скука была по общественной деятельности. И как-то я обратил внимание на комитет комсомола организации. Постучал в дверь, вошел. На меня обратили взоры две барышни.

Я сказал, что вот, мол, работаю недавно, какую помощь оказать и чтобы такое организовать?

И тут они обрадовались. Я полагаю, что тогда – в 86 году инициативных людей было много, но как-то они себя не предлагали. Все больше себе.

И стал я частым гостем в комитете комсомола, а потом еще и в Совете Физкультуры. И вся наша деятельность свелась к участию в районных, городских и собственных туристических слетах.

Это было замечательное время, наполненное общественной, но не политической деятельностью.

И как-то так естественно получилось, что когда секретарь комитета комсомола ушла в декрет, я оказался на этом месте.

Ничего не поменялось. Самым сложным было – собирать взносы. Но этот процесс мне удалось модернизировать – ввести безналичную оплату комсомольских взносов. При начислении зарплаты с комсомольцев их удерживали и перечисляли на счет райкома. И на эти средства мы организовывали замечательные слеты – с шашлыками и всем, что к шашлыкам прилагалось.

Потом зарплаты стали больше, и великовозрастные комсомольцы повалили ко мне с пожеланиями выйти из комсомола. Взносов им стало жалко, тем более, что туристическая команда была не очень-то многочисленной. А я ведь уже в армии кое-что понял про общественные организации. Поэтому я отвечал так: приносите заявление и комсомольский билет. Рассмотрим на бюро.

Люди чертыхались и уходили: комсомольские билеты практически у всех были потеряны.

Потом началась эпоха кооперативов и молодежных центров, райком перестал давать деньги на слеты. И комсомольскую организацию я распустил – официально, с утверждением в райкоме и прекращением взимания взносов.

Все это время я продолжал осмысливать происходящее, читать, писать. И как-то осознал, что для полной самореализации человеку необходимо быть членом не только семьи, но и какой-то организации. Общины, партии. Я понял, что членство в КПСС для большинства партийных было не содержанием жизни, а формой. Ведь есть такая истина: поиск содержания для формы – трусость, а поиск формы для содержания – творчество. Для очень многих активных граждан СССР членство в КПСС было результатом поиска формы для своей деятельной, в большинстве случаев созидательной, натуры. Членство в партии расширяло горизонты.

И вот тогда я вступил в КПСС. Может быть, если бы тогда были другие партии, я бы примкнул к иному движению. Но альтернативы не было.

Нельзя сказать, что я не колебался. Все-таки, и мой прадед был репрессирован при Сталине. И Солженицина я читал, и Голос Америки слушал. Но впереди была целая жизнь, и нужно было раздвигать горизонты.

В политике КПСС тогда было два течения, две платформы. Первая – традиционная платформа КПСС в КПСС, а вторая – демократическая. Чем они различались – я не помню, да и не важно это. Вся партийная молодежь стояла на демократической платформе.

Я даже участвовал в борьбе за право быть делегатом XIX съезда КПСС, ездил с группой таких же желторотых агитаторов по предприятиям Выборгского района, о чем-то говорил с трибун. Никто из нас на съезд так и не поехал. Поехал дядечка из райкома, которого мы не видели ни разу.

И так, с партийным билетом в кармане, я продолжал ходить на Казанский Собор, а потом еще в «Театр Нерешенных Проблем» в здании бывшего кинотеатра Север на углу Лиговского проспекта и Обводного канала.

И как-то мы проводили там «Турнир Поэтов», после которого меня увлек за собой Владимир Лаптев (где-то он сейчас?). Он привел меня в свою мастерскую в полуподвальном помещении на, кажется, Днепропетровской улице, и там мы в разговоре о литературе, жизни и политике, под бутылку портвейна, засиделись за полночь.

В какой-то момент Владимир что-то сказал про коммунизм. Я широким жестом достал из внутреннего кармана и продемонстрировал свой партбилет. Владимир как-то вдруг серьезно на меня посмотрел и сказал: «Выходи, пока не поздно. Потом стыдно будет».

И я с ним согласился. И стал готовиться.

Но тут случился путч. И шестую статью Конституции отменили, и КПСС запретили. А моя демократическая сущность этому воспротивилась: как же так, меня – и запретили. Партии не стало, но билет я оставил при себе.

Затем в стране наступило политическое разнообразие. Звонкие красивые слова действовали опьяняюще. Много лет на всех выборах я голосовал за «Яблоко» и персонально за Г. Явлинского. И по привычке продолжал думать.

Я не помню точно, когда, наверное, году где-то в 2005, до меня дошло, что глобальные проблемы человечества не имеют ничего общего с той возней, которую называют политической деятельностью. Как сказал Черчилль: «Политик – это тот, кто умеет предсказать, что будет через год, а потом убедительно объяснить, почему этого не произошло».

И к демократии, справедливости и равенству с позиций современных критериев глобальные проблемы тоже не имеют отношения.

Я создал для себя термин «виртуальная стоимость». Так я называю все, что не имеет отношения к стоимости «реальной» – способности товаров и услуг удовлетворять реальные, а не выдуманные потребности человека. Хлеб имеет реальную стоимость. Футболка – тоже. А вот модный лейбл на этой футболке, позволяющий продавать ее в сто крат дороже – это виртуальная стоимость.

Я осознал, что производство виртуальной стоимости составляет большую часть современной экономики. Огромное число людей занято в индустрии по обслуживанию этой части экономики. На мой взгляд, это было и остается проблемой цивилизации номер один.

Следующим этапом развития стало понимание того, что на защите этой не настоящей экономики стоит современное Право. Если вы возьмете деньги в банке, начнете разводить кроликов, а потом после уплаты налогов не сможете заплатить банку, то суд будет на стороне банка. И кролики умрут. Потому что налоговая деятельность чиновников, а также деятельность суда во многом также представляет лишь вымышленную ценность, и в этом они всегда будут на стороне финансистов.

Все эти проблемы для меня олицетворяет капитализм. Именно капитализм разрушает общественные силы, препятствующие раскрутке маховика такого нечеловеческого принципа, как «цель оправдывает средства». Сегодня наиболее часто упоминаемая цель – прибыль и статус. На этом построена реклама, этому учат в школах и университетах. Мало у кого есть увлечения, но у всех есть интересы.

Я вижу следующие главные проблемы в мире:

– лишние люди вне реальной экономики (скрытые или настоящие безработные), целые возрастные группы и даже целые континенты лишних людей, которым капитализм уже не может предложить работу

– физическая опасность, исходящая от лишних людей (для экономики, для пенсионных фондов, для личной и общественной безопасности, для всего мирного сосуществования народов и сословий)

– снижение интеллектуального уровня людей, удаление их от естественного образа жизни и мышления

– экологические проблемы

– межнациональные и межрелигиозные конфликты

И самая неприятная правда о капитализме заключается в том, что все эти проблемы для капитализма есть центры создания прибыли. Когда рухнули Близнецы в Нью-Йорке и погибли тысячи людей, кто-то же продавал, зарабатывал на продаже футболок и значков с их изображениями.

Разумеется, плоды частной инициативы часто бывают полезны и в реальном смысле. Но, подумайте, колесо придумали древние люди, жившие общиной. А с колеса и заточенной палки все началось, весь прогресс. Сегодня прогресс привел нас к стенке, под названием капитализм. Впрочем, в стенке есть дверь. Пора ее открыть.

И вот, размышляя об этом, я нашел и открыл свою дверь. Для меня это снова оказался коммунизм. На этом я остановлюсь подробнее.

Дело вот в чем. Капиталистическая система обеспечения роста всеобщего благосостояния для выполнения этой своей задачи нуждается в двух условиях: частной собственности на средства производства и расширяющихся рынках сбыта продукции.

Частная собственность на средства производства обеспечивается либерально-демократическим законодательством, дающим право собственникам и нанятым ими менеджерам единолично (то есть почти без участия общества, роль профсоюзов в обычных условиях мала) распоряжаться как результатом труда, так и судьбами работающих – принимать меры к увеличению производительности труда, оптимизировать трудовые процессы и способы мотивации, изменять численность работающих и т. д.

Пока рынки расширяются, подводные камни такого законодательства не видны. На поверхности торчит только вершина айсберга – оглупление масс населения, которое в капиталистических отношениях выступает как потребитель. А большие деньги в основном делаются на массовом продукте и сетевом сбыте. А массовое производство в свою очередь требует оптимизации, в том числе оптимизации затрат на производство. И обычно за этим красивым словом «оптимизация» стоит примитивное снижение качества используемого сырья. И вот такой массовый продукт с не очень высоким качеством для сбыта требует не очень умного потребителя, которого легко запутать и соблазнить рекламой. Отсюда расцвет примитивной одноразовой «культуры», слабого образования и т. д.

Зато всем нравятся слова демократия, толерантность, политкорректность, свобода перемещения, социальные гарантии, неприкосновенность частной жизни, всеобщее избирательное право, прозрачные ящики для голосования, и т. д. В результате Африка в рабоче-семейном порядке переезжает во Францию и Италию, Турция в Германию, арабы в Англию, бывшие советские республики в Россию. А местное население перемещается вверх по социальной лестнице, занимается управлением и игрой в ценные бумаги, занимая в потребительской пирамиде высший ярус.

И пока рынки растут, всем хорошо.

Но вот рынки перестают расти и даже сокращаются. Наступает кризис.

Что делает капиталист? Он оптимизирует (сокращает) производство, приспосабливая его к текущей ситуации. На улице оказывается много новых людей – не только рабочих, но и клерков, рекламщиков, каких-то средних менеджеров и им подобных. Вот откуда проблема лишних людей. У них нет работы, но у них есть права, а у государства есть обязанности по их социальному обеспечению. Государство эти свои обязанности перекладывает на остаток работающих, в результате чего последние еще больше затягивают пояса, и рынки сбыта снова сокращаются. В странах, где отсутствует производство, деньги заканчиваются моментально. Там, где что-то производится, правительства печатают новые купюры, которые и деньгами-то называть нельзя, поскольку их назначение – скрыть отсутствие настоящих денег, обеспеченных товаром и спросом. Вот почему лишние люди генерируют угрозу – им приходится защищать свои ничем не обеспеченные права.