Читать книгу Братство боли - Сергей Чернолев - Страница 2

Я говорю себе – пора.

Но в темноте не слышно слова.

И ледяная глубь двора

Родней оставленного крова.

Я говорю, и мне в ответ —

Небесных сфер звенящий трепет.

И слабый отдалённый свет,

Как паводок, растёт и крепнет.

День только начат, но уже

Я повернуть назад не вправе.

Стою на смертном рубеже,

Готовый к подвигу и славе.

И гнёт сомнений не томит.

Внимаю Божьему реченью.

Ничто меня не устрашит

И не повергнет к отрешенью.

Вдали светлеет небосклон.

Стою, открыт и непреклонен.

За мной – сияние знамён,

И перед грудью – щит Господень.

Звезда – для знаменья,

Для злака – земля.

И это незыблемо – ныне и присно.

Пусть вечно вершится под кровлей жилья

Рождение жизни и скорбная тризна.

Есть разум во всём, и слепому зерну

Дано – пусть однажды – взойти из-под спуда.

Господь милосерд – в подтвержденья сему

Не стоит выпрашивать вещего чуда.

И следует жить, доверяясь судьбе,

И, взглядом касаясь рассветного неба,

Не требовать больше, чем нужно тебе.

Ни блага мирского, ни влаги, ни хлеба.

Лишь свет приглушённый и плоскость стола.

Подступят слова в тишине нелюдимой.

И Божьего слуха достигнет хвала

За миг на земле, мимолётный, единый.

… Он пересёк пространство вод.

Когда волну сковала стужа,

На глади льда остался слепок

Его стопы; я подошёл,

Смиренно на колени пал

И осторожными руками

Стал синеватый лёд крошить,

Боясь задеть священный след;

И наконец его извлёк,

И поднял над собой, как чашу,

И вдруг заметил с удивленьем,

Что пальцы сбиты до крови.

Когда осколок ледяной

Я нёс, как раненую птицу,

Смеялись люди надо мной,

И руки обжигала соль.

Идущий за гробом младенца

Достоин святого венца.

В глухой затаённой обиде

Он руку вознёс на Отца.

В порывах кровавой метели

Заветы любви не слышны…

Да будет оплакан идущий

За гробом великой страны.

Мы живём, не помня зла,

И, скорбя от чёрной вести.

Сколок мутного стекла

Вдовьим ситцем занавесим.

Мы живём, не помня зла…

Станем долго голосить,

Словно вьюга в поле диком.

Напоследок возносить

До небес вождя-владыку.

Станем долго голосить…

Все четыре горьких дня

Будем пить лихую брагу

И, людей живых давя,

Как безумцы – рваться к праху.

Все четыре горьких дня…

Век свой прожили в нужде.

Хлеб растили за гроши мы…

Но везде —

В любой избе —

Лик сиял непогрешимый.

Век свой прожили в нужде…

Наш удел один – терпеть.

Не тревожить всуе память.

Как нам жить, ответьте, впредь

Ликовать, смеяться, плакать?

Наш удел один – терпеть…

Тверже власть

Да тяжче кладь —

Вот и все твои законы.

Так кому, скажите, класть

Раболепные поклоны…

Так кому поклоны класть?

хотелось странствий

а не тирании

холщовой сумы

и вещих стихов

Поражает зычным слогом,

Только многим невдомёк,

Что не терпит опресноков

Новоявленный пророк.

Не влекут его нимало,

Высшей воли вопреки,

Ни зазубренные скалы,

Ни зыбучие пески.

Исключительно во гневе

Обличая всех и вся,

Он желает быть на гребне.

Такова его стезя.

Те же страстные попрёки,

Неустанная борьба…

Но сокрыты в подоплёке —

Только злоба и алчба.

Хищным оком лицемера

Обведёт галдящий люд.

Иступлённые химеры

Душный воздух разорвут.

Что он знает, смутновидец?

С очумелой головой,

Словоблудствов не насытясь,

Вновь возникнет над толпой.

И, должно быть, нет исхода

Череде безумных дней…

Толпы зряшного народа,

Свора алчущих вождей.

Ночь начинается с боли,

Так что придется терпеть.

Боль, словно снежное поле.

Стужа, заносы и смерть.

Нужно затеплить отважно

Слабый слепой огонёк…

Как это всё-таки страшно,

Если в ночи одинок.

Мучительная пластика хромого.

Мозоли от постылых костылей.

И он не знает жребия иного,

Идя дорогой трудною своей.

Пусть шаг его неровен и увечен,

Он, всё равно, не повернёт назад.

В пустынном поле наступает вечер,

И вдалеке смеркается закат.

Дарован будет путнику отрадный

Недолгий сон – в другом конце пути.

И что ему до жизни неоглядной?

Ему бы это поле перейти.

По небу облако скользило,

И на лицо ложилась тень.

Я не нашёл твоей могилы

В печальный поминальный день.

И я прикрыл устало веки

От бесконечной синевы.

Шумели скорбные побеги

Сухой кладбищенской травы.

Так и стоял, осознавая,

Что этот день мне так постыл.

Я не пришёл к тебе, родная,

И хлеба не переломил.

Всё это было не случайно —

Вот так заплакать в тишине,

Чтоб неожиданная тайна

Невольно приоткрылась мне.

Я шёл безмолвно и бесславно,

Грустя от мыслей непростых…

– Дано умершим это право —

Презреть раскаянье живых.

Этот сон донимает упрямо

И покоя никак не даёт.

Снилось мне, что ослепшая мама

Проводила меня до ворот.

Вечерело… Я помню поныне

Синий сумрак короткого дня.

– В добрый путь, мой возлюбленный сыне!

И крестом осенила меня.

Я слегка задержался с ответом.

Загляделся в родные глаза,

Что мерцали слабеющим светом.

… Так сияют во тьме образа.

Не хватало лишь малого – воли.

И, характер невластный кляня,

В бесконечной нужде и недоли

Не сберёг я крупицы огня.

Не хватало лишь малого – дара.

В череде незадачливых лет

Божий дар не сиял благодатно…

Брезжил вскользь, как дождливый рассвет.

Пусть высокой судьбы не случилось,

Я иною заботой влеком.

Непрестанно надеюсь на милость,

Припадая к окладам икон.

Глядит в упор безжалостная старость.

Скорбеть не стоит бедам вопреки.

Что в этой жизни, в сущности, осталось?

– Молитва и прощальный взмах руки.

Но даже там – у вечного порога,

В неодолимый и печальный миг,

Просить я буду милости у Бога

Для всех презренных, бедных и больных.

… задыхаюсь во сне,

запрокинутым горлом молю о пощаде:

– Ниспошли мне, Господь, ничтожное благо

– полной грудью дышать.

Клочья кашля хрипят в натруженных

бронхах.

– Это сон – понимаю я краем рассудка.

И пытаюсь проснуться,

сквозь дремоту пробиться к милосердию дня.

Но когда просыпаюсь рывком,

сон становится явью.

– Ниспошли мне, Господь…

Я хочу возродиться из стылого пепла,

Предвещая в ночи запоздавший восход.

Даже в тяжкие дни моя вера не слепла —

Торжествует любовь, и надежда живёт.

Как в начале пути, отвергаю сомненья.

Не прошу у друзей и полушки взаймы.

Нужно выстрадать право восстать из забвенья.

Как мне хочется жить на излёте зимы!

Бей в литавры, рассвет! В нетерпении юном

Пробуждается жизнь, новизною дразня.

И меня не гнетет перед самым кануном

Неприкрытая злоба минувшего дня.

Вижу солнечный столб над зеленой листвою.

Сколько тягот несметных пришлось побороть!

И я делаю шаг, не смирившись с тщетою.

Ведь идущему к свету милосерден Господь.

Клонит ветер сухие побеги.

Кружат хлопья над руслами рек.

Прикрываю уставшие веки,

Чтобы слышать, как падает снег.

И душа не томится тревогой

И, как прежде, уже не блажит.

Над безлюдной протяжной дорогой

Вечереющий снег ворожит.

То ударит с удвоенной силой,

То к щеке прикоснётся едва.

Всюду – снег. Над отцовской могилой

И над церковью Покрова.

Голос слышится в зимней пустыне,

Перешедший незримый предел:

– Всё стяжал ты, мой ласковый сыне,

Лишь одно послушанье презрел.

Я не ведаю, что мне ответить.

Вновь звучит этот голос живой.

Что ответить? Ну, что мне ответить?

…Веет снег над моей головой.

Только снег – над житейской юдолью,

Лишь знобящая жалость – в крови,

Как примета родного раздолья,

Как знамение Божьей любви.

Не отвергну упрёков в гордыни,

Я не этого в жизни хотел.

Голос слышится в зимней пустыне,

Перешедший незримый предел.

Он летит и летит в чистом поле.

Безустанно звучит надо мной.

…Глуховатый, знакомый до боли

И уже невозвратно родной.

Ничего не желаю боле…

Воздух душен и свет не мил.

– Ты её исцели от боли! —

Вот что Господа я просил.

Вновь слеза застилает зренье,

И не видно кругом ни зги.

– Упаси её от смятенья,

Одиночества и тоски!

Пред Тобой преклоню колени,

Стану тише осенних трав.

– Сбереги её от лишений

И от скорых людских расправ!

Не страшит меня неизвестность,

Свято имя Твоё храню.

– Если пропасть пред ней разверзлась,

Удержи её на краю.

Ничего не желаю боле…

Я стоял у постели умирающей

мамы в прощеное

воскресение.

И просил об одном – дай,

Спаситель, болящей избавленье

от мук.

Прости меня, мама… я держу твои руки,

что бьются в предсмертном

смятение.

Прости меня, мама… Замыкается жизненный круг.

Все согрешения прости.

Я подчас увлечён был без меры

Горделивым запалом,

смешными мечтами и пустой суетой.

Ведь прощенье твое —

укрепление Божьей любви, надежды и веры.

Поплачь, моя радость! Поплачь…

Я плачу вместе с тобой.

Побудь хоть немного со мной…

Не смей уходить в одночасье.

Я ладонью касаюсь твоего дорогого лица.

Но и наша разлука обернется неслыханным счастьем.

Там, за незримой межой,

Там, за порогом скорбей, ты встретишь отца.

И Господь вас ведет! Эта встреча,

как свет поднебесный, желанна.

…Я опять, словно в детстве далеком,

затерялся в соседних дворах.

Ты кричишь мне в окно: – Ну-ка, быстро домой!

Я бегу к тебе, мама,

Сквозь зеленую заводь нашего дворика,

в сияющих небесах.

Смешной мальчуган,

Твои ноги сковали стальные

браслеты и спицы.

Беги от дворовой глумливой шпаны

По дороге, обсаженной столетними вязами,

По зеленой лужайке обреченного детства,

К своей американской мечте.

Но только не жди передышки,

Не жди передышки…

Нескладный студент,

Беги же скорей, прижимая к груди

Овальную дыню мяча,

К заветной черте долгожданной победы,

К своей американской мечте.

И пусть переполненные трибуны ревут, торжествуя.

Но ты передышки не жди…

Беги, рядовой!

За твоею спиной колеблется

страшное пламя напалма.

Беги, рядовой,

Из пекла и пепла далеких вьетнамских чащоб,

Из смрада и мрази проклятых болот,

К геройской награде бесславной войны,

К своей американской мечте.

Не жди передышки,

Передышки не жди…

Вдоль песчаных пологих холмов Колорадо,

Когда наступает осенний закат,

Вдоль протяжных, как песня,

ледяных зеркальных озер,

Беги, неприкаянный стайер.

Дорога к себе непременно приводит домой,

К родимым пенатам, к забытым истокам,

К своей американской мечте.

Она так желанна…

Не жди передышки.

Пусть скажут – мечта иллюзорна.

Не верь никому.

И снова ты встретишь сентябрьским утром

Тот старенький школьный автобус,

И твой смышленый сынишка помашет тебе

на прощанье.

И ты поймешь наконец —

Каждой мечте суждено все-таки сбыться,

Даже ценой невозвратных потерь.

она умерла раньше своей смерти

в застенках гетто

и затем прожила жизнь до глубоких седин

как ангел хранитель

Я брошу в землю семя надежды,

сладкую дольку валидола,

пахнущую домашней аптечкой,

малиной и мятой.

Следуя строгим предписанием,

я стану поливать его слезами утешения,

настойкой травы горицвет,

отваром душистого чабреца.

И вырастит дерево Панацея,

с привольным размахом ветвей,

с прохладной живительной сенью.

Дерево радости посредине долины недуга.

Спешите к нему, страждущие.

Не стану вам лгать, обещая бессмертие

плоти…

Я просто хочу, чтобы вы не страдали.

Это труд – состраданье.

Так случалось всегда,

Меж людьми расстоянье

Сокращает беда.

Это вечное право

Языком не молоть,

Дать убогим хотя бы

Хлеба грубый ломоть.

Жить не праздным рассудком,

Видя в роскоши – толк.

… Это – друг перед другом —

Искупительный долг.

…виски остудит, и смолкнет стон.

Земля обступит со всех сторон.

И вести внемля, рыдай навзрыд.

В сырую землю певец зарыт.

В сосновом ложе сокрыта страсть,

Что – вон из кожи – рвалась, неслась.

Так бьют промерзлый колымский грунт,

И на подмостках так сердце рвут.

Что подлость сплетни тебе, певец?

Постылой смерти в противовес,

Сметая траур, звенит вовек

Твоей гитары весёлый всплеск.

Слова знакомы, простые – сплошь…