Читать книгу Александр I - Сергей Цветков - Страница 3

В сентябре 1783 года умерла Софья Ивановна Бенкендорф. Императрица решила не подыскивать новую няню, а перейти к следующему этапу воспитания великих князей: «Время приспело, чтобы от них отнять женский присмотр».

Она сама подобрала штат наставников. Законоучителем и духовником Александра и Константина был назначен протоиерей Андрей Афанасьевич Самборский. Это был выпускник Киевской духовной академии, получивший помимо того сельскохозяйственное образование заграницей. Вскоре после своего вступления на престол Екатерина возымела намерение привлечь православное духовенство к задуманной ей цивилизаторской работе. С этой целью она велела отправить лучших учеников Киевской духовной академии в Англию, чтобы они, изучив рациональное земледелие, распространили его затем на родине. Самборский провел в Англии четырнадцать лет, женился там на Елизавете Петровне Фильдинг, принявшей православие, и по принятии священного сана был назначен настоятелем русской посольской церкви в Поддоне. Императрица высоко ценила образованность и изящные светские манеры о. Андрея и в 1782 году поручила ему сопровождать Павла Петровича и Марию Федоровну в их путешествии в качестве духовника. По возвращении в Россию, Самборский многих шокировал своим европеизмом: он брил бороду и носил светский костюм. Но государыня из внимания к долгому пребыванию протоиерея за границей простила ему это извинительное в ее глазах отступление от православных канонов.

Самборский отнесся к своим новым обязанностям чрезвычайно серьезно: говорил жене, что готовится к своему педагогическому поприщу, как к духовному подвигу – ведь его деятельность отразится на всем человечестве! Тем не менее, будучи сам лишен духа православия, он не сумел привить его и своему воспитаннику (Александр позднее вспоминал: «Я был, как и все мои современники, не набожен».) Христианство он понимал в духе просвещенных прелатов того времени – как либеральный гуманизм, и только; учил великих князей «находить во всяком человеческом состоянии своего ближнего. Тогда никого не обидите, и тогда исполнится закон Божий». Его наставления имели оттенок довольно плоского морализаторства и совершенно не затрагивали глубинных потребностей духа.

Генерал-майор Александр Яковлевич Протасов состоял при великом князе Александре в звании придворного кавалера, то есть воспитателя. Он осуществлял постоянный надзор за поведением воспитанника и жил в соседней со спальней Александра комнате. Екатерина благоволила к Протасову с 1783 года, когда он обратил на себя ее внимание бескровным усмирением бунта крестьян в Новгородской губернии (он занимал должность губернатора). Александр Яковлевич был верным сыном православной церкви и хранителем дворянских преданий и русских традиций; к западным модным влияниям он относился скептически. Будучи человеком строгих правил, порядочным, но недалеким, он имел значительное влияние на Александра до тех пор, пока тот не вышел из отроческого возраста.

Учить великих князей русской словесности, истории и нравственной философии был приглашен Михаил Никитич Муравьев, весьма образованный человек и известный писатель либерально-политического и сентиментально-дидактического направления. Он был одним из немногих учителей, кто старался превратить учение в целенаправленный труд. По его требованию великие князья конспектировали прочитанное, Александр, кроме того, вел журнал занятий: судя по этим записям, его первым упражнением в русском языке был отрывок из сочинения самого Муравьева «Обитатель предместия»; затем идет статья «О славянах и начале Руси», потом «Письмо Плиния к Тациту». В конце тетради заметен некоторый успех семилетнего ученика в правописании и слоге.

Естественнонаучный цикл преподавали выдающиеся ученые того времени: Паллас – «натуральную историю», Крафт – экспериментальную физику; изучением математики руководил полковник Массон.

Наконец, общий надзор за поведением и здоровьем великих князей был поручен генерал-аншефу графу Николаю Ивановичу Салтыкову. Это был типичный царедворец екатерининского времени, угодливая посредственность и добряк, который твердо знал одно: как жить при дворе, – делал, что говорила жена, подписывал, что подавал секретарь. Саксонский посланник при петербургском дворе признавал его самым неподходящим воспитателем царственных детей в Европе. Его выбор для такой ответственной роли объясняется тем, что Салтыков, будучи гофмаршалом двора Павла Петровича и Марии Федоровны, сумел взять на себя роль посредника между Екатериной и сыном, деликатно сглаживая острые углы в их отношениях. Впрочем, его настоящей партитурой в этом педагогическом оркестре, по выражению Массона, было предохранять великих князей от сквозняка и засорения желудка.

Екатерина II – Гримму, зима 1784 года:

«Господа Александр и Константин между тем перешли в мужские руки, и в их воспитании установлены неизменные правила; но они все-таки приходят прыгать вокруг меня: мы сохраняем прежний тон».

Правилами, о которых говорила императрица, были наставления о воспитании великих князей, написанные ею для Салтыкова и врученные ему 13 марта 1784 года при особом рескрипте. Этот новый педагогический документ состоял из семи разделов: 1) здоровье и его сохранение; 2) подкрепление умонаклонения к добру; 3) добродетель и то, что от детей требуется; 4) учтивость; 5) поведение; 6) знание, 7) обхождение наставников с воспитанниками. (Обучение музыке и «виршам» не входило в этот курс. «Музыке и виршам учить не для чего, – написано в наставлении, – тем и другим много времени теряется, дабы достигнуть искусства.)

Как видно из этого перечня, роль собственно научного знания в воспитании Александра была невелика, оно рассматривалось Екатериной в духе того времени лишь как средство для познания природных способностей учащихся, приучения их к труду и отвращения от праздности. На первое место выдвигалось знание людей и жизни, благоволение к роду человеческому, снисхождение к ближним, познание вещей, каковы они должны быть и каковы они есть на самом деле. Стародум в «Недоросле» говорит об этом так: цель всех знаний человеческих – благонравие, просвещение возвышает одну добродетельную душу; наука же в развращенном сердце есть лютое оружие делать зло.

Особо предписывалось уделять по нескольку часов в день на «спознание России во всех ее частях». Для этого использовались карты российских губерний с описанием земли, растений, животных, торговли и промыслов, населяющих их народов, их одежды, нравов, обычаев, веры, законов и языка; к картам прилагались рисунки природных и архитектурных достопримечательностей, схемы дорог и т. д.

«Историю русскую им знать нужно, и для них сочиняется», – говорилось в наставлении. Этим Екатерина занялась сама, написав на досуге «Записки касательно Российской истории» (популярных исторических книг тогда еще не было). Из-под ее пера вышел вполне добросовестное сочинение. Императрица ко всякому делу подходила серьезно.

Она изучила летописи, составила их свод, старалась отыскать в исторических событиях нравственный смысл, в котором тогдашние западноевропейские историки и философы отказывали России[12], внушить внукам любовь к родной истории. Даже темным явлениям русской жизни она умела придать какой-то светлый, отрадный колорит – свойство порочное в историке, но полезное и, более того, необходимое в педагоге.

В целом получился весьма замечательный документ, Екатерина по праву гордилась им: «Я написала прекрасное наставление для господ Александра и Константина». В ее кабинете всегда лежало несколько экземпляров этого сочинения, которые государыня охотно дарила своим приближенным и иностранным послам.

Итак, учителя и программа обучения были налицо. Не хватало главного – Учителя.

* * *

6 апреля 1754 года в швейцарском городе Ролле (Ваадтский кантон) в семье местных дворян Деларпазов (De l'Arpaz) родился мальчик. Г-н Деларпаз, старый служака, дал ему два имени – Фредерик-Сезар, в честь двух своих любимых героев – прусского короля Фридриха II и Юлия Цезаря. Фамилию мальчик выбрал себе сам, когда вырос: он называл себя на французский манер Деларп, Делагарп или Лагарп (De l'Harp, De la Harpe, Laharpe), – возможно, из желания быть созвучным фамилии известного писателя и критика того времени Лагарпа; частица «де» тщательно отбрасывалась им в период революции и была снова присоединена к фамилии после окончания террора. В России его называли Петром Ивановичем Делагарпом, когда он был в милости, и просто Лагарпом, когда он подвергся опале и лишился орденов.

Фредерик-Сезар с детства пристрастился к чтению. Он рос восторженным почитателем античности. Его любимыми авторами были Полибий, Плутарх и Тацит. (В шестьдесят лет он возьмется за изучение древнегреческого языка, чтобы читать их в оригинале.) Гальденштейнская семинария, куда он поступил четырнадцати лет, укрепила в нем любовь к древности. Слава этого привилегированного учебного заведения гремела по всей Швейцарии. Его преподаватели стремились сочетать истины откровения и законы разума. Внутренняя организация семинарии была слепком римской республики: здесь были свой форум, сенат, свои квесторы, трибуны, консулы; воспитанники составляли народ, который объединялся в республику и избирал должностных лиц.

Немудрено, что Лагарп покинул семинарию убежденным республиканцем и крайним радикалом. «Невозможно и определить, – писал французский историк Ленотр, – какая доля ответственности падает на тогдашнее легкомысленное преклонение перед античным миром в создании психики людей революции! Эти господа судили не Людовика XVI, а древнего «тирана». Они подражали диким добродетелям Брута и Катона. Человеческая жизнь не в праве была рассчитывать на милость этих классиков, привыкших к языческим гекатомбам». Доморощенные «сенаторы» Гальденштейнской семинарии воспитали будущего диктатора Гельветической республики.

Лагарп довершил свое образование на философском и юридическом факультетах в Женевском и Тюбингенском университетах. Здесь он усвоил скрупулезную методику работы с источниками, которую затем внедрил в свою педагогическую систему. «Я убедился, – писал он, – что всего полезнее знакомить юношей с самими источниками и отнюдь не держать их долго на одних пособиях и учебниках. Не имея в руках источников, молодые люди будут ходить ощупью, ум их может измельчать, и тот из них, кто при свете источников достиг бы высшего развития, тот, будучи лишен их спасительного света, может навсегда остаться посредственностью, жалким отголоском чужого образа мыслей и воззрений».

Получив в двадцать лет степень доктора прав, Лагарп устроился адвокатом при высшей апелляционной камере в Лозанне. В городе существовало литературное общество, проповедовавшее идеи энциклопедистов; среди его членов были двое русских – князья Михаил и Борис Голицыны. Целью общества было изыскание совместными силами истины в области теоретической и нравственной философии, литературы и изящных искусств. Чтобы вступить в общество, кандидат должен был заполнить следующую анкету:

1. Любите ли вы всех людей без различия их верований, их религии, их образа мыслей, и искренне ли желаете всему человечеству добра и нравственного самоусовершенствования?

2. Признаете ли, что никто не должен подвергаться за свои мысли и верования бесславию, преследованиям и наказаниям?

3. Обещаете ли искренне трудиться над отысканием истины, и любите ли ее ради ее самой? Готовы ли, найдя истину, с радостью восприять ее и с полным беспристрастием сообщить ее другим? и т. д.

Вступление в подобного рода общества обычно означает, что человек превратился в ходячую либеральную книжку; в случае с Лагарпом можно добавить – чрезвычайно говорливую либеральную книжку.

Фигуры профессиональных диссидентов кажутся рельефными только на фоне косности и тупости власть предержащих. В то время Ваадтский кантон находился под властью двухсот Бернских правителей, о которых лозаннский судья говорил Вольтеру, в последние годы жизни обосновавшемуся в окрестностях города:

– Г-н Вольтер, я слышал, что вы писали против Бога и религии. Это дурно, но я уверен, что Бог вас простит в избытке своего милосердия. Но берегитесь написать что-нибудь против Бернских господ: они не простят вам этого никогда.

Столкновение пламенного идеалиста, горевшего любовью к истине и человечеству, с этими господами было неизбежно.

Вскоре судья апелляционной камеры счел нужным предупредить Лагарпа и все литературное общество:

– Мы не потерпим новаторского духа, и вы должны помнить, что вы – наши подданные.

Лагарп, не дрогнув, отвечал:

– А мы не признаем другой власти, кроме республики и законов.

Все это, конечно, означало, что он более не адвокат апелляционной камеры.

Лагарп подумывал об эмиграции в только что освободившиеся из-под власти Англии Соединенные Штаты Америки, когда судьба направила его шаги прямо в противоположную сторону. Гримм от имени Екатерины II попросил его сопровождать одного молодого русского офицера в поездке в Италию. Этот офицер был брат генерала Александра Дмитриевича Ланского, тогдашнего фаворита императрицы. На Лагарпа возлагалась обязанность излечить молодого человека от гибельной любовной страсти к некоей даме. Лагарп справился с этим поручением блестяще – от пагубной страсти не осталось и следа. Ланской в восторге пригласил его в Петербург, чтобы лично выразить свою признательность. В то же время императрица написала Гримму: «Я желаю, чтобы Лагарп сопровождал своего спутника до Петербурга, где, без сомнения, получит приличное назначение».

В начале 1783 года Лагарп был уже в Петербурге. Ланской прочил его в воспитатели великих князей. Однако обещанного назначения ему пришлось ждать довольно долго. Лишь 28 марта 1784 года Екатерина сообщила Гримму, что швейцарец будет состоять при великом князе Александре «с особым приказанием говорить с ним по-французски; другому поручено говорить по-немецки; по-английски он уже говорит»[13]. Но еще в мае она писала: «Мы держим г. Лагарпа про запас, а покамест он гуляет».

Фактически Лагарпу предлагали место гувернера – пусть и гувернера всея Руси, но все же только гувернера.

Честолюбие молодого республиканца было уязвлено. 10 июня он сделал решительный шаг и отослал записку на имя государыни с просьбой назначить его наставником великих князей и изложением предметов, которые он мог бы преподавать: географию, астрономию, хронологию, математику, историю, нравоучение, гражданское законодательство, философию. Прочитав этот доклад, ученый и длинный, со ссылками на источники, – как и все, что писал Лагарп, – Екатерина заметила:

– Действительно, кто составил подобный мемуар, тот способен преподавать не один французский язык.

Это было полуофициальным назначением на должность наставника. Но тут случилось непредвиденное: 25 июня скоропостижно скончался Ланской – главный покровитель Лагарпа. Поговаривали, что дело не обошлось без участия Потемкина. Екатерина в отчаянии слегла; огромный бюрократический механизм империи остановился.

В томительном ожидании проходили неделя за неделей, ответа на мемуар Лагарпа не было. Он уже начал подыскивать себе место воспитателя детей одного ирландского лорда. Но императрица наконец превозмогла себя. В сентябре она написала Гримму: «Я полагаю, вы знаете, что Лагарпа определили к Александру. Он находит своего воспитанника даровитым».

* * *

К моменту, когда Лагарп приступил к занятиям с Александром, великий князь не знал почти ни слова по-французски, а швейцарец весьма плохо понимал по-русски и совсем не говорил по-немецки. С этой первой вставшей перед ним педагогической задачей Лагарп справился блестяще. Он рисовал различные предметы, Александр писал их русские названия, а наставник подписывал внизу их французский перевод. Мало-помалу они начали разговаривать друг с другом; их встречи становились все чаще – сначала раз в неделю, потом раз в день, затем два раза в день.

Лагарп, по его собственному признанию, был преисполнен ответственности перед великим народом, которому готовил властителя. Он начал читать и в духе своих республиканских убеждений объяснять великим князьям греческих и латинских писателей, английских и французских историков и философов. Сохранилось двенадцать томов его лекций – обширнейший курс во славу разума, блага человечества и природного равенства людей и в посрамление деспотизма и рабства во всех их видах. Верный себе, подробнее всего он остановился на римской истории. Лагарп исходил из того, что будущий правитель не должен быть ни физиком, ни математиком, ни юристом, ни вообще каким-нибудь узким специалистом; он должен быть прежде всего честным человеком и просвещенным гражданином. История лучше всего развивает гражданское чувство и политическую нравственность. Поэтому исторические явления и события он рассматривал не как факты, а с точки зрения их соответствия требованиям разума. Он не разъяснял воспитанникам ход и строй человеческой жизни, а на примере тщательно отобранных явлений полемизировал с исторической действительностью, которую учил не понимать, а презирать.

Так, писал он в лекциях, надо постоянно помнить, что Александр Македонский, одаренный самыми благими и блестящими качествами, опустошил и наполнил ужасами чуть ли не всю Азию единственно потому, что желал подражать героям Гомера, подобно тому как Цезарь, подражая Александру Македонскому, уничтожил свободу своего отечества. Поэтому педагогу следует проходить мимо тех героев, чьи подвиги привели к гибели и несчастьям людей, и останавливать внимание учеников на тех, кто родились вдали от трона, но прославились гражданскими, умственными и нравственными добродетелями.

C негодованием говорил Лагарп о римских цезарях, противопоставляя им людей республиканского закала – Попликолу, Аристида, Катона, братьев Гракхов, Мария. Последний[14], подчеркивал он, был сын крестьянина; крестьянское сословие – самое неиспорченное и приносящее наибольшую пользу; из него вышло много великих людей. К сожалению, никто не дает себе труда позаботиться о его просвещении, и оно обречено на невежество со всеми его грубыми и необузданными порывами.

Очень подробно Лагарп останавливался на восстании Спартака. Гладиаторы, замечал он, то есть рабы, осужденные служить дикой забаве кровожадной толпы, потребовали с оружием в руках восстановления своих человеческих прав. Рим восторжествовал в этой борьбе, но это была победа злого и неправого дела. Сам инстинкт, общий всем животным, заставляет защищаться от нападений. Пчела жалит угрожающую ей руку, и муравей язвит попирающую его пяту. По какому же праву человек может безнаказанно угнетать себе подобных и требовать от них безропотного перенесения жесточайших страданий?

– Вы видите, – с воодушевлением восклицал учитель, – что необузданный произвол не огражден от мщения со стороны угнетаемых, какими бы не казались они слабыми и ничтожными! Таковы права законного сопротивления, принадлежащие всем и каждому, и напрасно тираны стараются уверить человечество, что восставать против их гнета будто бы есть преступление.

Вместе с тем он противоречил сам себе как только речь заходила о христианах и общественных движениях, родившихся в их среде. Бездумное увлечение идеями Вольтера и Гиббона[15] заставляло его относиться чрезвычайно враждебно к христианству, которое он смешивал с папством. Поэтому, оправдывая народные восстания вообще, Лагарп обвинял христиан в непокорности римским властям, называя их бунтовщиками против официальной законной власти. Религиозные несогласия христиан между собой, внушал он ученикам, обошлись человечеству дороже, чем все предыдущие войны вместе взятые[16].

Таким образом в рамках исторического курса Лагарп развивал перед Александром свои философско-нравственные воззрения, для которых собственно исторические события служили лишь иллюстрациями или поводом для нравоучительных рассуждений. Он стремился внушить великому князю мысль, что и самодержавный правитель может использовать свою неограниченную власть во благо подданных, если будет прислушиваться к голосу разума и гражданского чувства. Чтобы не превратиться в тирана, подобно Людовику XIV, соблазненному картинами суетной славы, представленной ему злыми советниками, государь должен полагаться только на себя, на свою рассудительность.

– Берегитесь же людей своекорыстных, – предостерегал он Александра, – которые ради собственной выгоды станут уверять вас, что властители не одинакового происхождения со всеми смертными и потому свободны от всяких обязанностей в отношении как родины, так и человечества.

Императрица, застав однажды Лагарпа за преподаванием этих истин, внимательно выслушала его и сказала:

– Итак, вы утверждаете, что мы, государи, лишены приятностей и наслаждений дружбы?

– Не спорю, ваше величество, – ответил Лагарп, – что многие из государей не были достойны иметь друзей, но положение ваше таково, что все ваши приближенные имеют во власти, вам данной, слишком большую необходимость и потому будут большей частью говорить вам то, чего не чувствуют[17].

Екатерина более не возражала: она и сама думала примерно также.

Лекции Лагарпа, написанные и переданные простым и вместе с тем изящным слогом, были для юного Александра не только эстетическим лакомством, политическими и моральными сказками, наполнявшими детское воображение волнующими картинами и образами. Лагарпу нельзя отказать в благородной искренности его убеждений. Когда великие князья подросли настолько, чтобы не только чувствовать, но и понимать идеи швейцарца, они со всей пылкостью юного сердца привязались к своему учителю. Молодость никогда не забывает тех, кто дает ей первые уроки любви и ненависти. «Я всем ему обязан», – всякий раз повторял Александр позднее, когда речь заходила о Лагарпе. Последний в свою очередь отзывался о своем воспитаннике в самых восторженных словах, находя в нем драгоценные задатки высоких доблестей и необыкновенных дарований. «Ни для одного смертного природа не была столь щедра, – писал Лагарп. – С самого младенчества замечал я в нем ясность и справедливость в понятиях». До последнего дня своей жизни он считал, что Александр – исключительная личность, которая является раз в тысячу лет.

Их отношения вскоре приобрели характер искренней и нежной дружбы. Александр запросто навещал своего учителя. Однажды новый лакей Лагарпа не узнал великого князя и оставил ждать в приемной, сказав, что его барин занят. Александр терпеливо просидел больше часа. Когда сконфуженный Лагарп стал перед ним извиняться, он протестующе прервал его:

– Один час ваших занятий стоит целого дня моего, – и наградил лакея.

С юношеской наивностью он думал, что все окружающие разделяют его преклонение перед душевными качествами его учителя. Как-то раз при встрече с Лагарпом Александр бросился ему на шею и был осыпан пудрой с его парика.

– Посмотрите, любезный князь, на что вы похожи, – ласково-укорительно заметил швейцарец.

– Все равно, – воскликнул Александр в порыве любви, – никто меня не осудит за то, что я займу от вас.

Он ошибался: очень многие при дворе относились к Лагарпу и его системе воспитания великих князей с большим недоверием, считая, что читать идиллии о любви к человечеству и свободе мысли десятилетнему политику немножко преждевременно. Настроение наиболее умных противников западного либерализма выразил Иван Андреевич Крылов в басне «Воспитание льва». В ней поэт как раз метил в Лагарпа и его преподавание, которое, по мысли Крылова, своим объемом и характером не соответствовало ни летам, ни призванию питомца. Орел, герой басни, вызывается воспитывать львенка и приступает к делу с наивной уверенностью, что «годовалый львенок давно уж вышел из пеленок»; в результате подросший лев, научившийся до тонкости вникать в птичьи нужды, обещает по восшествии на престол тотчас начать учить зверей вить гнезда.

Впрочем, вслух преподавание Лагарпа пока что в основном хвалили, а в нем самом признавали умного, достойного, благородно мыслящего человека, истинного и честного друга свободы (подобная терминология была в большом ходу при дворе Екатерины). Даже те, кто жалели, что он внушает будущему государю ложные идеи о равенстве и народном правлении, признавали во всяком случае чистоту его побуждений и называли Лагарпа Аристотелем новейшего Александра.

Конечно, многое в принятом двором тоне по отношению к наставнику великих князей зависело от императрицы, а она не скупилась на похвалы. Каждая страница лекций Лагарпа внимательно просматривалась ей, и многие из них удостаивались ее одобрения.

– Начала, которые вы проводите, укрепляют душу ваших питомцев, – говорила Екатерина швейцарцу. – Я читаю ваши записки с величайшим удовольствием, и чрезвычайно довольна вашим преподаванием.

Вскоре, однако, обвинения против него получили более основательную почву.

* * *

14 июля 1789 года восемьсот-девятьсот парижан и двое русских взяли Бастилию. Русскими были давние знакомые Лагарпа по лозаннскому литературному обществу, братья Голицыны, участвовавшие в штурме с фузеями в руках. Как известно, в крепости оказалось всего семь узников – двое сумасшедших, один распутник и четверо подделывателей векселей. Еще один заключенный – маркиз де Сад – был переведен из Бастилии в дом для умалишенных за несколько дней до падения знаменитой тюрьмы, – иначе бы и он был освобожден как «жертва королевского произвола»[18].

В Версале узнали о взятии Бастилии только в полночь (король в этот день отметил в дневнике: «Ничего»). Лишь один придворный – герцог де Лианкур – понял смысл случившегося.

– Но ведь это бунт! – удивленно воскликнул Людовик XVI, услышав новость.

– Нет, ваше величество, это не бунт, это революция, – поправил его Лианкур.

А когда королю доложили о смерти коменданта Бастилии де Лоне, буквально растерзанного толпой, он равнодушно отозвался: «Ну, что ж! Он вполне заслужил свою участь!» Людовик XVI в тот же день надел трехцветную кокарду, увидев которую Мария-Антуанетта брезгливо поморщилась: «Я не думала, что выхожу замуж за мещанина».

Так отреагировал двор на событие, возвестившее будущую гибель монархии.

Зато в обоих полушариях взятие Бастилии произвело огромное впечатление. Всюду, особенно в Европе, люди поздравляли друг друга с падением знаменитой государственной тюрьмы и с торжеством свободы. Генерал Лафайет[19] послал своему американскому другу, Вашингтону, ключи от ворот Бастилии. Из Сан-Доминго, Англии, Испании, Германии слали пожертвования в пользу семейств погибших при штурме. Кембриджский университет учредил премию за лучшую поэму на взятие Бастилии. Архитектор Палуа, один из участников штурма, из камней крепости изготовил копии павшей тюрьмы и разослал их в научные учреждения многих европейских стран. Камни из стен Бастилии шли нарасхват: оправленные в золото, они появились в ушах и на пальцах европейских дам.

В Петербурге и Зимнем дворце падению грозной крепости радовались особенно бурно. Братья Голицыны сделались героями дня. При дворе свободно распевали «Карманьолу», за которую в Италии вскоре стали сажать в тюрьму (в Англии правительство предписало истреблять даже говорящих птиц, которых шутники обучали двум – трем словам из крамольной песни). В Вене, Неаполе, Лондоне власти преследовали французов просто за их национальность, а в северной столице спокойно жили родственники коноводов революции, которые являлись даже ко двору (например, Будри, брат Марата; его видел еще Пушкин в Царскосельском лицее, где тот преподавал французскую словесность).

Представители держав антифранцузской коалиции, собравшиеся в Кобленце, высказывали русскому представителю графу Николаю Петровичу Румянцеву свое удивление тем, что императрица, поддерживающая коалицию (правда, только дипломатическими средствами), терпит при дворе якобинца. Когда Екатерине передали эту жалобу, она при следующей встрече с Лагарпом в шутку назвала его monsieur le jacobin[20]. Тот запротестовал:

– Я швейцарец и, следовательно, республиканец. Я уважаю ваше право и употребляю все усилия, чтобы оправдать высокое доверие, которое вы мне оказали, поручив мне воспитание ваших внуков. Я стараюсь поселить в них чувства, сообразные с их происхождением и призванием, и приготовить их к тому, чтобы они являлись достойными последователями вашему великому примеру.

Императрица, улыбаясь, прервала его:

– Будьте якобинцем, республиканцем, чем вам угодно. Я вижу, что вы честный человек, и этого мне довольно. Оставайтесь при моих внуках и ведите свое дело так же хорошо, как вели его до сих пор.

Александру пока оставили его учителя.

Лагарп начал терять высочайшее доверие с разгаром революции, когда французские дворяне-эмигранты стали находить все более радушный прием в Петербурге. На первый случай императрица распорядилась вынести из своей галереи бюсты Вольтера и Фокса[21] – последнего за то, что он противился войне с Францией. Цесаревич Павел Петрович перестал здороваться и вообще разговаривать с Лагарпом и демонстративно отворачивался при встрече с ним.

Лагарп должен был изменить систему преподавания и вместо собственных записок воспользовался дореволюционными сочинениями писателей, имевших доверие у императрицы. Так, чтобы вызвать у Александра и Константина сочувствие к революции, он давал читать им мемуары Дюкло, где по-французски сочно была обсмакована вся грязь старого режима. Дюкло писал, что французское правительство было так развращено, что ни один человек не имел к нему ни малейшего доверия. Религией Людовика XIV была его королевская власть; невежда и суевер в собственно религиозных вопросах, он преследовал протестантов за неповиновение своей неограниченной власти. Между тем сам «христианнейший король Франции» публично вывозил в карете вместе с женой двух любовниц, и народ сбегался глазеть на «трех королев». Регент герцог Орлеанский вел еще более разгульную и распутную жизнь, при этом уже не заботясь хотя бы о внешней благопристойности. Народ при нем страдал от налогов и насильно выселялся в колонии. Общественные должности продавались или передавались в потомственное владение фаворитам. В Бастилии и других тюрьмах годами держали ни в чем неповинных людей и т. д.

Эти возмутительные картины живо врезались в память юношей. Когда эмиссар французских принцев князь Эстергази однажды рассыпался в их присутствии в похвалах прежнему французскому правительству, великий князь Константин заявил с уверенностью, что он ошибается. Екатерина, приятно удивленная познаниями внука, потребовала у него доказательств. Тот со знанием дела принялся перечислять злоупотребления старого режима.

– Откуда же ты все это знаешь? – осведомилась императрица.

– Я читал это с Лагарпом у самого достоверного историка, – с важностью отвечал Константин.

Бабушка пришла в восторг от начитанности внука.

В другой раз Александр выступил с публичной речью в защиту равенства.

– Требование равенства между людьми – справедливо, – заметил он, – и напрасно французские дворяне беспокоятся лишением сего достоинства, поскольку оно состоит в одном названии.

Однако чем дальше, тем подобные речи встречали все более холодный прием если не со стороны самой императрицы, то со стороны придворных. Казнь Людовика XVI и приезд в Петербург графа д'Артуа (брата графа Прованского – будущего Людовика XVIII) оказали решительное влияние на образ мыслей императрицы. Получив известие о казни короля, Екатерина пришла в сильнейшее волнение. Дворцовые республиканцы притихли, «Карманьолы» и «Марсельезы» больше не было слышно. Прием графа д'Артуа был обставлен с подчеркнуто царским великолепием. Екатерина подарила ему осыпанный бриллиантами меч, освященный в Александро-Невской лавре, с надписью: Dieu et le roi (Бог и король, фр.).

8 февраля 1793 года Россия прервала всякие сношения с Францией. Высочайшим указом предписывалось не терпеть в империи тех французов (разумея под ними учителей и учительниц), которые признают революционное правительство; французских эмигрантов впускать не иначе, как по рекомендации французских принцев, графа Прованского, графа д'Артуа и принца Конде. Французы, которые остаются в России, должны дать клятву в том, что они «быв не причастны ни делом, ни мыслью правилам безбожным и возмутительным, во Франции ныне введенным и исповедуемым, признают настоящее правление тамошнее незаконным и похищенным; умерщвление короля христианнейшего, Людовика XVI, почитают сущим злодейством и изменой законному государю, ощущая все то омерзение к произведшим оное, каковое они от всякого благомыслящего праведно заслуживают».

Для Лагарпа наступили последние дни его пребывания в России. Но его опала, как будет видно дальше, была все-таки связана не с его республиканскими убеждениями. Позднее Лагарп отдал должное двору Екатерины: «Вспоминая, что я был преисполнен республиканскими правилами, воспитан в одиночестве, совершенно чуждый большому свету, жил более с книгами и созданиями фантазии, чем с людьми, и должен был провести двенадцать лет при дворе без руководителей и советников, я не могу не удивляться, что я не сделался предметом еще больших гонений. Всюду, кроме России, я подвергся бы им, и из этого я прихожу к заключению, что особы, принадлежащие ко двору, здесь несравненно менее недоброжелательны, чем в других странах… Я приобрел много друзей в этой чужой стране, которая с тех пор стала для меня вторым отечеством…»

* * *

Преподавание Лагарпа и Муравьева не давало Александру ни точного научного знания, ни даже привычки к умственной работе – то были скорее художественные сеансы артистов от педагогики. Несмотря на все хлопоты царственной бабки (а может быть, именно благодаря ему), в его воспитании и образовании был допущен заметный пробел. Было сделано все, чтобы затруднить его знакомство с действительностью. Великого князя учили чувствовать, но не учили думать и действовать. Ему не приходилось ничего решать самому – на все вопросы (большей частью весьма далекие от жизни) ему давали готовые ответы – политические и нравственные догматы, которые не было нужды проверять, а оставалось только затвердить и прочувствовать. Он не знал борьбы школьника с учебником, не испытал побед и поражений на полях учебной тетради, его не познакомили со школьным трудом, с его миниатюрными радостями и горестями, с тем трудом, который только, может быть, и дает школе воспитательное значение. Образование Александра было более блестящим, чем основательным. Его даже не научили как следует родному языку, великий князь говорил по-французски, как дофин, но не умел без ошибок написать русскую фразу и впоследствии говорил полушутя, что сожалеет о невозможности запретить указом употребление буквы ять.

Эта резко обозначенная в нем еще в юности граница между мечтательной наклонностью к добру и неумением (а зачастую и нежеланием) придать своим мечтаниям практическое направление, какая-то старческая дряблость воли не укрылась от взгляда другого воспитателя, Александра Яковлевича Протасова. С удовлетворением наблюдая, как «честность, справедливость, кротость в нем утверждаются»[22], слыша отовсюду похвалы «об учтивости, приветливости и снисхождении» великого князя, он в то же время с удивлением и горечью отмечал в своем питомце «совершенную лень и нерадение узнавать о вещах, и не только чтоб желать ведать о внутреннем положении дел, но даже удаление читать публичные ведомости и знать о происходящем в Европе. То есть действует в нем одно желание веселиться и быть в покое и праздности». Начинали сказываться уроки Лагарпа и Муравьева. Действительность, признанная его учителями явлением низшего порядка, была изгнана из юношеского ума Александра; он не желал ни знать ее, ни даже признавать ее существование.

Екатерина II – Гримму:

«Эти мальчуганы прелестны. Но пора кончить эти бабушкины сказки».