Читать книгу Экипаж колесницы - Сергей Дубянский - Страница 1

– Я обедать, – Нина убрала в стол косметичку и мельком глянув в зеркальце, встала.

– Иди, конечно, – сидевший напротив мужчина пожал плечами, – второй час уже.

Выразительно покачивая бедрами, Нина направилась к двери, и мужчина проводил ее взглядом. В комнате стало тихо, лишь снаружи доносился гул козлового крана, потому что отгрузка продукции продолжалась даже в перерыв. Продукция – это были большие деревянные ящики со свежевыкрашенными в зеленый цвет, густо смазанными солидолом и обернутыми в рубероид, узлами прессов.

Повернувшись к окну, мужчина уставился на серую стену цеха № 16, где для этих самых прессов точили валы, толщиной с хорошее дерево, и шестерни в человеческий рост. Он знал даже, кто именно стоял за каким станком, но это были неинтересные знания, поэтому мужчина раскрыл газету.

«…Впервые в мировой истории человек труда, его интересы и нужды поставлены в центр политики государства. На пути социалистического строительства Советский Союз добился поистине исторических успехов в политическом, экономическом и социальном развитии. Под руководством Коммунистической партии советский народ…» …Мне б ваши заботы… – сложив газету, мужчина бросил ее на пустой стул и закрыл глаза.

Звали мужчину Борис Макарович Кутепов, и руководил отделом пуско-наладки. В заводской иерархии должность считалась не самой престижной, потому что управлять пятьюдесятью мужиками, мотающимися по стране, дело хлопотное и неблагодарное, но он сам когда-то начинал наладчиком, потом стал руководителем группы, успешно сдавал объекты отдельной строкой прописанные в Пятилетних планах, и, наверное, поэтому генеральный директор попросил именно его возглавить эту «дикую дивизию». Просьбы генерального не обсуждаются – в итоге, Кутепов уже пять лет сидел в кабинете и, по его собственному определению, протирал штаны.

Нет, в принципе, все сложилось совсем неплохо, только чувствовал он, что стареет. От этого становилось страшно; искал он спасительную соломинку, но ничего не получалось.

Жил Борис Макарович на маленькой тусклой улочке – не уютной, какими обычно бывают маленькие улочки, а, именно, тусклой; кривой, не асфальтированной; грязной в дождь и пыльной в жару. Домик у него тоже был маленьким (всего две комнатки и кухня), а у крыльца росла тощая яблоня. Но Бориса Макаровича все устраивало, потому что находилась улочка в центре города, скрытая высокой гостиницей, и гараж был прямо во дворе, а не в кооперативе, куда надо час добираться на автобусе… да и вообще!.. Разве можно сравнить свой дом с общежитиями и гостиницами, где он провел полжизни?

Жена его умерла семь лет назад. Борис Макарович в то время еще «ездил» и плохо представлял, как это – ежедневно торчать в конторе с восьми до пяти. Его место было на переднем крае – там, где строят новые заводы, запускают новые производства! Это был агрессивный коммунистический максимализм, сметавший все на пути к светлому будущему, поэтому единственную дочь – Наташку, он предпочел отправить под опеку бабушки, в тихий городок Каменск, прилепившейся на пологом берегу Северского Донца.

Но бабушка тоже умерла, когда Наташке исполнилось тринадцать; вот тогда-то, по воле судьбы, Бориса Макаровича и вызвал к себе генеральный. Проблемы с переездом Наташки сразу разрешились, но через год он заметил, что стареет – как спортсмен, бросивший тренировки, набирает лишний вес, так и он морально обрюзг, став совсем не похожим на Борю Кутепова, который еще не был Борисом Макаровичем.

Он видел, как подрастала дочь, и не хотел этого; казалось, останься она навсегда ребенком, и он останется таким же, но это была несбыточная мечта, и тогда появилась Нина. Взял ее в отдел еще старый начальник. Что там произошло, Борис Макарович доподлинно не знал, как всегда, пребывая в командировке, но, якобы, в партком поступило заявление, и Климов – человек с громовым голосом и усами вразлет, быстро исчез с завода. Так что, можно сказать, в тесном кабинете с нависавшим надо всеми портретом Брежнева, появился Борис Макарович, а не Нина.

Сначала он подвозил ее домой – им было по дороге, но потом, за разговорами, как-то незаметно они оказались в ее простенькой однокомнатной квартире. Все было, вроде, неплохо, но прошлой зимой Нина вышла замуж. Произошло это неожиданно – в ведомости просто появилась новая фамилия, а старая исчезла. Все поздравили Нину, и только Борис Макарович печально и подолгу глядел на «переломившуюся соломинку», благо столы их стояли друг против друга.

Постепенно переживания сгладились, потому что прошлое вернуть нельзя (да и возвращать-то, как оказалось, нечего), и осталась одна Наташка. Держался мир Бориса Макаровича на ней, воплощавшей юность; любил он ее, и тем жил…

В тот вечер Борис Макарович, как обычно, приехал домой в семь. На столе лежала записка: «Ушла к друзьям. Буду к одиннадцати». Он уже привык к подобным запискам – с тех пор, как Наташа закончила школу, у нее появилось много новых знакомых. Борис Макарович не видел их ни разу, но записки появлялись все чаще. От этого ему становилось тоскливо, а Наташа упорно исчезала из дома, как будто из его жизни.

По телевизору шел футбол – обычный футбол с «острой, но безрезультатной борьбой», и Борис Макарович смотрел его равнодушно, постукивая пальцами по подлокотнику кресла. Он не следил за временем, а просто дремал в голубоватом полумраке под монотонное бормотание комментатора; неожиданно все оборвалось, зашумело и по экрану побежала рябь. Борис Макарович очнулся, включил свет – часы показывали без пяти двенадцать. Он внимательно перечитал записку, налил чаю и уселся на кухне.

Через час он начал ходить по комнате, а еще через час нерешительно остановился у телефона. Конечно, он успокаивал себя, но, тем не менее, изнутри накатывала черная волна страха за самое дорогое, за единственное, что у него осталось.

Ему еще никогда не приходилось бывать в подобной ситуации, поэтому он не знал, куда надо звонить сначала – в «Скорую», в милицию или в морг. Он держал трубку и тупо смотрел на гудящий телефонный аппарат. Показалось, что Наташи больше уже не будет никогда, что обрывается и эта последняя нить, связывающая его с живым радостным миром. Подойдя к окну, Борис Макарович увидел ночь и покой; правда, были еще звезды, но мелкие и очень далекие.

Поспешно вернувшись к телефону, он начал постоянно промахивавшимся пальцем, крутить диск, но везде отвечали: «нет… не было… не привозили…» Получалось, что она просто не пришла – просто забыла о нем! Борис Макарович растерянно опустился на стул и распахнул душивший его ворот рубашки; поразила страшная мысль – …нету! Никого нет! Один!.. Насовсем!.. Захотелось хоть на минуту почувствовать дочь рядом; знать, что она есть и любит его, а потому жизнь все-таки продолжается. Он вспомнил – в столе лежали ее письма; и те, которые она присылала еще из Каменска, и самое последнее, написанное, когда он уезжал в Москву, в Министерство; оно не было отправлено, и Борис Макарович случайно обнаружил его, наводя порядок на кухне. Начать он решил именно с него, чтоб разматывать время назад.

«Здравствуй, вот я и осталась одна. А ты ведь обещал, что не будешь больше ездить в командировки. Значит, ты не любишь меня ни чуточки. Другие родители не бросают своих детей. Знаешь, как противно оставаться одной – даже иногда по ночам делается страшно. Ну, да ладно, переживу.

Школа уже опротивела. И почему я такая несчастливая?

Ходила в парк на танцы. Там весело. Когда ты дома, я хоть знаю, что мне надо делать, а теперь не знаю. Я невезучая. Ты говорил, что должно быть любимое дело, которому надо посвящать себя, которым нужно жить. Не поняла я, если честно, какое – такое дело. По-моему, все равно, какая будет работа. Я хочу жить для кого-то, а для кого, не знаю, и как все это бывает, тоже. Папа, если б ты помог мне разобраться, но ты не хочешь или не можешь, потому что сам, наверное, не знаешь. А я уже большая. Я уже целовалась, и не раз, хотя не знаю, зачем. Наверное, потому что хочу чего-то особенного, а чего, сама не знаю. Скучно жить.

Глупости я, наверное, пишу, и письмо это тебе совсем не обязательно показывать, но просто очень грустно…»

Борис Макарович не сказал Наташе, что нашел письмо, а просто бросил листок к потертым конвертам, отправленным в разные годы и в разные города.

В ретроспективе они оставались одинаково детскими – про оценки, про бабушку, про подружек, про художественную гимнастику, где она даже занимала какие-то места; прочитав их подряд, Борис Макарович вдруг уловил повторяющуюся, как рефрен, мысль: не уезжай…

Он вспомнил, сколько раз плакала и истерично выкрикивала ту же фразу жена, прежде, чем неожиданно сошла в могилу. Так, может, все происходящее с ним, закономерно, и является естественным продолжением его жизни? Может быть, человек, обрекающий на одиночество других, неминуемо должен сам оказаться одинок?..

Такая страшная, но неоспоримая мысль! И, тем не менее, в Борисе Макаровиче не возникало раскаяния, и он по-прежнему считал свою жизнь правильной – а как иначе, ведь не зря Родина оценила его труд медалью «За трудовую доблесть», которую он с гордостью надевал на все торжественные собрания; не многие могли похвастаться тем же… только, как оказалось, ничего не стоит эта медаль, в сравнении со звенящей тишиной мертвого дома. Жена с дочерью никогда не верили, что о них он думал тоже, и петлял по стране, выискивая маршруты, способные привести в Каменск; специально заводил знакомства, чтоб выполнять бесчисленные Наташины просьбы, давно перешедшие в разряд капризов – пропасть, разделявшая их всех, продолжала расти; каждый уверенно вычерчивал свой круг, из которого вытеснялось лишнее. И вот теперь лишним оказался он.

Борис Макарович понимал это; понимал, но не мог смириться. В чем его можно упрекнуть? Жене он не изменял – он просто любил ее так, как умел, а дочь?.. Когда наступила критическая ситуация, он ведь все-таки бросил любимую работу – разве этого не достаточно? Разве главное, постоянно присутствовать дома? Миллионы семей, живущих вместе, распадаются. …Дело ж не в этом – дело в понимании, а понимания-то, похоже, и нет, – Борис Макарович вздохнул, – как это называется? Пробелы воспитания или переходный возраст?.. Черт его знает, но почему-то это происходит… Он не мог, ни оправдать, ни осудить себя; он просто жил так, как его учили с детства – прежде думай о Родине, а потом о себе…

Борис Макарович встал; в сотый раз прошелся по комнате, нервно и настороженно вслушиваясь в тишину. С каждым проходящим часом он понимал необходимость поговорить с Наташей, попытаться объяснить ей свою жизнь. Не может быть, чтоб она осудила его, ведь жил-то он честно, всегда выполняя свой долг… только б она вернулась!..

* * *

Наташа очень удивилась – куда делась ночь, такая теплая и ясная, как день? Оказывается, в книжках пишут правду, и можно не замечать «течения времени»! А как иначе объяснить то, что она хорошо помнила россыпи звезд, тревожные маячки «ПМГушек», желтые глаза светофоров, подмигивающие из темноты, поливалки – эти «ночные такси», смывающие пыль и усталость с асфальта; потом на мгновение все исчезло – его затмили Сашкины губы, произносящие такие прекрасные и таинственные слова: – Я люблю тебя…

…Но ведь это было лишь мгновение!.. Наташа не знала, какая она, любовь, но всегда мечтала, чтоб эти чарующие слова относились именно к ней; их хотелось слышать каждую минуту …но не могли же они растянуться на целую ночь?.. Нет, конечно! А почему тогда небо стало белесым? Оно ведь бывает таким, прежде чем взорвется солнечными лучами!..

Наташа бежала домой и думала об отце, но на губах еще ощущался вкус настоящего взрослого поцелуя, и это было самым важным. Неслышно проскользнула в дом, прислонилась спиной к стене и закрыв глаза, улыбнулась, в тысячный раз возвращаясь в покорившуюся ей сказку.

– Где ты была? – Борис Макарович внимательно смотрел на дочь, и его взгляд совсем не гармонировал с ее настроением, – я уже обзвонил все, что только можно.

– Ну, пап…

Это звучало совсем по-детски, и Борис Макарович подумал, что, возможно, сегодняшняя ночь – просто досадная случайность. Будто груз свалился у него с плеч, но все-таки он должен с ней поговорить! Борис Макарович приблизился к дочери; хотел погладить ее, приласкать, но почувствовав непривычный запах, замер. Существующая система морали приучила его презирать курящих женщин – ему ж еще с пионерских костров внушали, что это верх безнравственности.

– Давно куришь? – голос его звучал зловеще, но Наташа улыбалась, слыша лишь заветное: – Я тебя люблю…

И тут Борис Макарович растерялся. Его уверенность, что все можно объяснить и, тем самым, решить проблему, улетучилась; от бессилья он закричал – закричал зло и беспощадно, как чужой; и слова подвернулись самые обидные.

– Ах, так!.. – Наташа очнулась; заносчиво вскинула голову, – тогда я, вообще, буду приходить, когда хочу!.. Ну, ты ж сказал, что я – проститутка, вот и получи!..

Борис Макарович не знал, как поступить дальше – похоже, он все-таки проиграл; причем, проиграл все, что имел. А Наташа отбросила со лба непослушную прядь и бессовестно высунула язык, и тогда Борис Макарович ударил ее по лицу; Наташина голова дернулась, волна густых светлых волос взлетела над плечами, а щека стала пунцовой.

– Ты что, с дуба рухнул? Урод старый!.. – оттолкнувшись от стены, Наташа бросилась в свою комнату и захлопнула дверь.

Вдруг помутилось у Бориса Макаровича в глазах; пошатнулся он и грузно опустился в кресло; благо еще с ночи на столе лежали таблетки и стоял стакан воды.

– Еще будет он меня бить!.. – прижав холодную ладонь к пылавшей щеке, Наташа оглянулась на дверь; прислушалась, но за дверью было тихо. На всякий случай, она повернула защелку и чувствуя себя в безопасности, крикнула, – и запомни, я уже взрослая! Прошли твои времена, папочка, понял? И звонить я больше не буду! И записки писать не буду! И, вообще… не люблю я тебя! Усек, не люб-лю!..

От сделанного признания сердце ее бешено колотилось; правда, без ожидаемого упоения, но радость все-таки была, и чтоб окончательно утвердить свою независимость, Наташа открыла окно и достала унесенную у Сашки пачку сигарет.

…Да пошел он! Ну, что он мне сделает? Отлупит? Так, вообще уйду из дома!.. Она сломала несколько спичек, прежде чем сумела прикурить; втянула едкий, невкусный дым… все-таки она чувствовала себя скверно – да, она добилась свободы, но не представляла, как теперь им жить вместе, ведь они обязательно станут мешать друг другу.

Наташа сделала несколько затяжек и выбросила сигарету – курить ей не хотелось; это ж была лишь своеобразная демонстрация силы. …Интересно, что он там делает?.. Она приложила ухо к двери, но ничего не услышала; то есть, совсем ничего! Любопытство перевесило страх, и вернув защелку в прежнее положение, Наташа осторожно вышла из комнаты.

Отец сидел в кресле; лицо его было бледным, а глаза, глубоко запавшие, бессмысленно смотрели в потолок. Она не сразу сообразила, что Борис Макарович Кутепов умер; никого не позвав на помощь, даже не разбив стакана, зажатого в руке – умер тихо, словно опустился в омут и отпустил спасительный канат. Врачи констатировали инфаркт.

* * *

Хоронить начальника отдела собралось много людей. Когда красивый красно-черный гроб опустили в могилу, Наташа бросила первую горсть земли и вдруг поняла, что это навсегда – поняла только теперь.

Пока можно было видеть его лицо, казалось, что жизнь еще движется по-прежнему; пройдет этот тяжелый момент, и хочешь – не хочешь, они помирятся. Конечно, с завоеванных позиций она не уйдет, но как-нибудь все сгладится; а теперь, когда земля застучала по крышке, стало ясно – чудес не бывает.

Наташин взгляд растерянно ползал по незнакомым лицам, натыкаясь, то на участливые глаза, то на безразличные… и она в полной мере ощутила свою малость и беззащитность. Она страдала не столько от потери, сколько от обрушившегося на нее одиночества; смягчилось все, обиды и победы – какие счеты могут быть между живыми и мертвыми? Остался только свежий холмик с неопрятными искусственными цветами.

Когда церемония закончилась, все посчитали долг исполненным – их ждали шумные поминки в заводской столовой, куда Наташа побоялась идти, да никто особо и не настаивал. Народ потянулся к автобусам и машинам, а она, неизвестно зачем, побрела по аллее совсем в другую сторону – никому больше здесь она была не нужна. Ужас, охвативший ее, рос с каждым шагом. …Оказывается, сколько не объявляй себя взрослой, по сути, я ж ребенок – я даже не знаю, где у отца лежат деньги, и, вообще, есть ли они? И как я буду жить, когда закончится то, что осталось в бумажнике?.. И, вообще, как я буду жить одна?!..

Аллею пересекала тропинка, петлявшая между старых поржавевших оград, и Наташа свернула на нее. Она смотрела на позеленевшие, заросшие травой памятники, на которых вместо портретов проступали серые пятна, и, как ей показалось, неожиданно поняла значение слова «вечность» – все эти люди ушли туда… неизвестно куда. Наташа остановилась, опершись на дерево, втиснувшееся между оградами – сил, чтоб идти дальше, не было.

– …Тебя проводить?

Она вздрогнула; испуганно обернулась – стоявший рядом парень, точно, присутствовал на похоронах.

– Машины у меня нет, – он вздохнул, – такси поймать?

– Не знаю… лучше на автобусе, – ей показалось, что действительно лучше, если рядом будут люди – много людей.

– Тогда идем, – парень взял ее за руку, и они пошли.

Тропинка была узкой, поэтому Наташа шла сзади, механически переставляя ноги, и только чувствовала, как ее насильно тянут из страшного мира, которому она уже готова была отдаться.

Через дыру в стене, проделанную, то ли похитителями венков, то ли ленивыми посетителями, они вышли на остановку; вдохнув копоть от проехавшего КамАЗа, Наташа закашлялась, очнулась и поняла, что жизнь продолжается. Причем, это новая жизнь, с какими-то новыми обитателями.

В автобусе Наташа смотрела в окно; она пыталась думать о своем провожатом, так как больше думать было не о ком – живых в ее окружении не осталось, а думать о мертвых не хотелось – в последние дни она уже достаточно насмотрелась на них.

…Он – добрый;он – единственный, кто вспомнил обо мне, а остальные, твари – скорее по своим телегам!.. Хотя не мне на них обижаться – без них неизвестно, что было б… Она вспомнила, как приехала в морг и у нее спросили: – Забирать будете?.. Это был настоящий шок, потому что Наташа представила себя наедине с мертвым телом – что ей с ним делать?!.. Она помнила, как хоронили бабушку. Тогда откуда-то собралась целая толпа черных теток, которые занавешивали зеркала и люстры, рассаживали родственников, что-то клали в гроб, раздавали какую-то еду – было даже интересно наблюдать, как вся эта жутковатая масса кружится, словно в странном танце; все происходило как-то правильно, но у нее не было ни знакомых теток, ни денег, чтоб их нанять.

– Я – Олег Чернов, – через пять остановок, наконец, представился парень, – мы с ним когда-то даже ездили вместе, – сказал он это так, будто Борис Макарович вовсе не умер – будто он… ну, может быть, заболел.

Наташа нашла в стекле отражение – длинные темные волосы, растрепанная борода, глаза – внимательные и спокойные; получалось, вроде, она разговаривала с этими глазами. – Что ж мне теперь делать? – Ничего, обойдется, – отвечали глаза, – так иногда бывает. Не надо отчаиваться, и все будет хорошо.

Хотя, скорее всего, она разговаривала сама с собой.

Вид дома вернул Наташе определенную уверенность – ведь теперь это ее дом, а, значит, ее крепость, где можно укрыться, пересидеть любые невзгоды… только это был жутко пустой дом.

Наташа не знала, пройдет ли гость внутрь или его миссия закончится на пороге, но ей очень не хотелось, чтоб он уходил.

– Вы уж, извините… – она принялась убирать с дивана отцовские рубашки и костюмы, понесла на кухню не мытую три дня посуду, громоздившуюся на столе.

Олег молча наблюдал за процессом из коридора, и это раздражало без того возбужденную психику. …Контролер хренов! – подумала Наташа зло, – он что, приставлен следить, что я буду делать?.. Он же должен говорить какие-то слова, черт возьми!..

– Вы зайдете? – она поправила растрепавшиеся волосы, – или вам поручили только доставить меня домой?

– Никто мне ничего не поручал, – Олег усмехнулся, – мне показалось, что тебе одиноко.

– Да, вот, знаете ли, – Наташа присела на край дивана, – у меня тут, вроде, отец умер.

– Не юродствуй, – Олег вошел и опустился на стул, – от одиночества это не помогает, сам проверял.

Наташина воинственность разом улетучилась – видимо, все же женщины больше призваны сострадать, нежели сражаться.

– У вас тоже все умерли? – спросила она.

– Да нет – у меня даже родители живы. Только живут порознь, так что считайте, как хотите.

Ответ Наташу смутил – параллель между умершими и живущими раздельно показалась ей очень близкой; она даже решила, что этот Олег, если и не знает наверняка, то каким-то образом догадывается об их отношениях с отцом. Хотя с чего б?..

Молчание затягивалось. Олег думал, что утешитель из него никакой, и зря он поддался минутному порыву, когда там, на кладбище, вдруг ощутил, что и Борис, и он сам, и эта смазливая «куколка» – все из одной команды. Вот, если б у могилы она рыдала, родственники роняли, в меру искренние и в меру фальшивые слезы, тогда б все было по правилам; тогда б Жизнь боролась со Смертью – хоронили одного, оставались многие, а здесь хоронили одно одиночество, а оставалось жить еще более одинокое.

– Вы любили моего отца? – спросила Наташа, понимая, что вопрос некорректен, но он мучил ее все эти дни – чувствовала она, что нельзя так спокойно относиться к его смерти, не до лжно!.. Но ничего не могла с собой поделать – не понимала она его жизни, и смерть его прошла мимо, оставив лишь четкую мысль – его больше нет; что-то тут было противоестественное…

– Любил?.. Не знаю, но уважал, точно…

– А я не любила!.. Поймите меня правильно, он, вроде, кормил меня, одевал-обувал, но жил где-то далеко-далеко. Не в радость ему было все это, – Наташа обвела рукой комнату, – и я тоже не в радость. Я чувствовала, будто он что-то скрывает, и потому молчит; а я не знаю что, и тоже молчу! Теперь я привыкну не мучиться над его дурацкими загадками, и все будет нормально, да? Ну, скажите что-нибудь!

…Поразительно, как от нее веет холодом, – подумал Олег, – оказывается, наше поколение не самое потерянное – чем моложе, тем холоднее… Ему стало страшно грядущей катастрофы, когда все должно будет рухнуть и разлететься в разные стороны; когда останутся только такие, как эта девочка – все ломающие, крушащие внимание, доброту, верность, а потом тщетно, пытающиеся выбраться из-под обломков….

– Значит, вы считаете его хорошим человеком? – Наташа не дождалась ответа.

– Я не считаю – я знаю.

Наташе стало обидно, что другие считают ее отца хорошим, а она не желает, ни мучиться, ни плакать по нему; захотелось прекратить этот разговор, и она спросила:

– После похорон положено как-то поминать, да?

– Да, – Олег кивнул, – могу сходить за водкой.

Наташа еще никогда не пила водку, но решила, что стоит начать именно сейчас – повод-то достойный.

– Есть водка; не надо никуда ходить, – уверенно достав из отцовского бара бутылку, она вышла, прикидывая, чем можно закусить. Последние дни она не готовила и, кроме полуфабрикатов, дома ничего не осталось. Открыла холодильник. …Хотя – колбаса, соленые помидоры, консервы… сойдет для сельской местности…

Несмотря на то, что Олег достал красивые хрустальные рюмки, стол получился убогим. …Так выглядит одиночество, – решила Наташа, глядя на него, – чужой человек, пузырь водяры, зеленые помидоры, килька в томате… и защитить некому…

– Только давайте не молчать, – она надеялась, что разговор куда-нибудь унесет ее мысли, и подняв рюмку, спросила, – а, правда, что мертвым там воздается за все, и за добро, и за зло?

– Не знаю. Наверное.

– Хорошо бы. Давайте выпьем, – она зажмурилась и опрокинув рюмку, выдохнула, – а ничего… – но не договорила, потому что внутри все будто вспыхнуло.

«Пламя» удалось сбить помидором; зато сознание встрепенулось, оглоушенное невиданным доселе способом. …Надо жить дальше, – среагировало оно на новые ощущения, – ведь люди кого-то хоронят и продолжают любить, верить…

– Можно еще? – она решительно придвинула рюмку.

– Лучше закусывай, – посоветовал Олег.

Наташа положила в рот кусочек колбасы, сложила руки и склонив голову на бок, уставилась на гостя.

– Тогда давай разговаривать.

И оба замолчали, потому что говорить им было не о чем. Олег поймал на себе упрямый, но какой-то бессмысленный взгляд, и вновь подумал, что зря пришел, ведь не уничтожается одиночество одним человеческим присутствием – надо еще что-то, а что именно, он не знал.

– Расскажи, где ты бывал, – ответ Наташу не интересовал, но командировки – это единственное, что она знала про их работу, и поэтому единственное, о чем могла спросить.

– Везде, – Олег усмехнулся, – на Камчатке, вот, не бывал, а надо бы. Хорошему человеку обещал. Сам он ту Камчатку вдоль и поперек прошел, фильм снял, а вернулся домой, и умер.

– Почему умер? – растерялась Наташа, решившая, что они уже ушли от темы смерти.

– Не стоило ему возвращаться. Он был бродягой в душе, и умер с гитарой, запершись в комнате; к нему ломились врачи и родственники, а он хрипел песенку про Париж!.. – закончил Олег, глядя в темневшее небо и услышал, что Наташа всхлипывает.

– Это… – она шмыгнула носом, – ты хочешь сказать, что отец был таким же?

Олег молча разлил водку и закурил; дрожащей рукой Наташа тоже потянулась к сигаретам. Объяснение, которое она искала долго и безрезультатно, нашлось само собой – оказывается, это болезнь, у которой, наверное, есть даже медицинское название. И разве можно злиться на больного человека за то, что он болен? А она-то считала, что отец не хотел быть с ними, потому что не любил, ни ее, ни маму!..

– И что теперь делать? – с дымом выдохнула она, – Бога-то нет! Всем хочется, чтоб он был, а его нет – воздаем все мы сами!..

Наташа выпила не закусывая, и через секунду не стало никаких загадок, никаких обид – ее сознание вознеслось выше данных ему пределов, и показалось, что если б знать обо всем заранее, она б смогла делить с отцом его счастье. А теперь не осталось ничего – даже оправдания себе не осталось.

– А я что, виновата?.. Я – маленькая и глупая! Что я знаю, кроме алгебры с геометрией? Так нет же… – вдруг испугавшись, вся сжалась, притихла; сказала просительно, – только не уходи, пожалуйста… хоть ты не уходи. Куда я одна со всем этим?..

Наконец, хмель достал ее по-настоящему – руки сразу стали лишними и попытались самостоятельно соскользнуть со стола, а голова, наоборот, резко откинулась назад, взметнув копну волос.

– Успокойся, – Олег хотел взять ее за руку, но Наташа отдернула ее.

– Куда я успокоюсь с этим?!.. – она нетвердо встала и ногой распахнула дверь в соседнюю комнату, – нет уж, кончилось! Противные вы все, омерзительные! – она покачнулась. Олег подхватил ее, повалив стул. Наташа сразу поникла; прошептала еле слышно, – только не уходи… не вздумай… – и закрыла глаза.

Олег уложил ее на постель, а сам вернулся за стол – завтра ему предстояло улетать, а до этого его никто нигде не ждал.

Уехал Олег, когда солнце, для которого человеческая жизнь и смерть не имели значения, радостно выплеснуло первые лучи из-за невидимого горизонта. Наташа еще спала – ночью она просыпалась, плакала, и Олег, за неимением колыбельной, рассказывал ей, как в последней командировке обнаружил дефект в правом тормозном цилиндре роботизированного комплекса. Она слушала, закрыв глаза, и незаметно уснула, крепко вцепившись в его руку.

Перед уходом Олег заглянул в спальню и мимоходом констатировав, что дочь Бори – красивая девушка, закрыл дверь; его самолет улетал в два часа дня, и смерть начальника ничего не меняла в работе отдела – месячный план, вкупе с принятыми соцобязательствами, по-прежнему требовалось выполнять. С завода он, правда, позвонил Наташе – это была, своего рода, ответственность «за тех, кого мы приручили», но разговор получился коротким.

– Слушай, я сейчас улетаю, – сказал он, когда после седьмого гудка на другом конце все-таки подняли трубку.

Голова у Наташи раскалывалась, и она даже не сразу сообразила, кто звонит; потом в памяти смутно прорисовался вчерашний вечер и ночь, проведенная с незнакомым мужчиной, который держал ее за руку и рассказывал какую-то чушь.

– Куда? – механически пробормотала Наташа – она всегда задавала этот дежурный вопрос отцу.

– В Кировабад.

– Зачем?

…Хотя какая мне разница, зачем?.. Это была уже здравая мысль, и Наташа поняла, что постепенно приходит в себя.

– Да тут рекламация на машиностроительном заводе…

– А я? – вот этот вопрос являлся очень важным, но как раз на него Олег не стал отвечать.

– Все, пока, – в трубке раздались гудки, и тогда Наташа заплакала – сначала сдерживаясь и лишь судорожно открывая рот, а потом навзрыд, закрыв лицо руками – стало страшно, будто была не одна смерть а две.

…Наташа не могла знать, что наступит момент, когда она позавидует мертвым. Но до этого было еще так далеко, как даже в своих фантазиях она не пыталась туда заглянуть…